ДЖEНТИЛE ДЖ ВВEДEНИE В ФИЛОСОФИЮ 6

18. ИЗНАЧАЛЬНОЕ ЧУВСТВОВАНИЕ

Итак, вначале это — нерасчлененное чувствование, в котором заключена вся природа. Это первородное чувствование, которое является уже единством в точке пробуждения и становится сознанием себя; но еще не сознание, не мысль. И оно не может ею быть. Потому что, дабы быть мыслью, нужно, чтобы это чувствование, которое есть все, мыслило, пробуждалось, т.е. действовало. Снимало эту свою непосредственную форму бытия. Как и в самом деле оно ее снимает — и не может не снимать. Потому что, если вдуматься, эта его форма бытия — еще нечто абстрактное (что идеально мы различаем в лоне реальности, которая конкретно является единственно возможной, — реальности мысли; она хотя и чувствование, но осознанное чувствование — чувствование, осознанное в сознании). Последнее есть чувствование чувствования — чувствование, которое делает себя собственным объектом, и в силу этого делает себя Я, сознанием, которое в точном смысле слова является сознанием себя (самосознанием).

Такова единственная конкретная реальность, которая может быть; ибо, если бы существовала другая, эта другая, ограничивая реальность сознания, детерминировала бы его — и в силу этого лишала бы его той свободы, без которой сознание вырождается в механизм, и сходит на нет ценность того утверждения, которое неявно содержится в каждом акте сознания.

А с другой стороны, тот опыт, на который нам должно полагаться, настолько свидетельствует нам о существовании ощущения, насколько заставляет нас аргументировать его с помощью сознания, которое мы о нем имеем; т.е. поскольку он является уже не ощущением, но сознанием, мыслью об ощущении. Можно сказать, что оно существует, поскольку его нет. И поэтому говорить об ощущении имеет смысл, если подразумевается мысль, которая его содержит в себе как свой объект [1].

1 Над этими существенными замечаниями я приглашаю поразмыслить всех торопливых и поверхностных критиков, по поводу моей «Философии искусства» (Filosofia dell'arte. Milano, 1931) говоривших о натурализме или натуралистическом мистицизме; о возрождающемся реализме, который будто бы угрожает (в силу моей непредусмотрительности?) ослабить или разрушить мой идеализм; и об интеллектуализме, которому — после того, как я с ним полемизировал на протяжении более чем тридцати лет! — я сегодня, наконец, якобы сдался, и т. д. и т. п. Такова пошлость дилетантов (хотя я к ним и обращаю свое приглашение поразмыслить над ней, почитать более внимательно, изучить и подумать, прежде чем выносить суждение, но хорошо понимаю, что это не сможет быть очень полезным); впрочем, она могла бы стать своевременным предостережением и для тех, кои являются не то что не дилетантами, а, более того, профессорами с окладистой бородой — и должны были бы читать, но не читают, а полагаются при вынесении суждений на милые изобретения легкомысленных дилетантов, дабы пописывать все на слух и полагаться на дерзкие суждения критиков, для которых критика стала слепым излиянием неудержимой злобы.

19. АКТУАЛЬНОСТЬ ЧУВСТВОВАНИЯ В МЫСЛИ

Итак, чувствование как чувствование чувствования — Я, мысль, которая в силу этого не приходит после (разве что в своей идеальной реконструкции) к чувствованию, отрицанием и утверждением коего она вдруг оказывается — поскольку только через отрицание, которое осуществляет мысль, чувствование есть что-то действительное, реальное, конкретное, как первый неустранимый момент процесса, реализуемого мысля (cogito ergo sum*).

Первый момент мысли, внутренней мысли, непрестанная ее основа есть мир, который называется физическим в своей внутренней действительности. Это точно так же наше тело. Физический мир в своей целостности и в каждой своей части есть зеркало целого; наше тело, равным образом в своей целостности и в каждом своем органе, живо жизнью, которая окружает со всех сторон организм. Оно чувствует свое чувствование, т.е. мыслит и является тем Я, которое может сказать, что оно существует, quatenum cogitat*.

20. ЧУВСТВО ИЛИ ТЕЛО КАК НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ БЫТИЕ Я

Ничего нет прежде Я; но Я не существует непосредственно. Оно существует, порождая себя, становясь одновременно субъектом и объектом в необходимом синтезе. Его непосредственность — та субъективность, из которой оно исходит, чтобы быть не только субъектом, но и единством субъекта и объекта, в котором оно конкретно актуализируется; та для себя неясная основа, которую, однако, оно освещает своим вечным самосотворением; та первая точка, из которой оно начинает свой вечный путь; та прочная и нерушимая база, на которой оно посредством своей имманентной деятельности воздвигает само себя, а на самом деле весь тот своеобразный мир, который оно начинает момент за моментом определять, — есть чувство, кое, рассматриваемое извне, оказывается телом, самим физическим миром.

21. «ДАННОЕ» КАК БЫТИЕ В ДИАЛЕКТИЧЕСКОМ СТАНОВЛЕНИИ МЫСЛИ

Итак, непосредственность, которая объясняет, почему философы кантовской утонченности могли говорить о «данном»; но та единственная непосредственность, которая диалектически может быть допущена в духовной жизни, — непосредственность, существующая, поскольку она отрицает себя и растворяет. О непосредственном уже диалектически известно, что оно существует только как бытие, которое есть лишь постольку, поскольку оно опосредуется небытием и становится. Мысль — это опыт, поисками которого занят критицизм вплоть до позитивизма (поскольку он — необходимое растворение своего непосредственного бытия, которое, как таковое, есть чувство). Всегда определенный опыт — по причине определенности этого непосредственного бытия, которое, принимая участие в процессе духа, отражает его развитие. И мысль является достоверной именно потому, что через опыт она растворяет (и, стало быть, содержит в себе, пусть даже негативно) непосредственное бытие мыслящего субъекта — чувствует собственное чувствование. Слушает своими ушами, трогает своими руками, пробует на вкус своим небом; и вообще, как говорит Кам-панелла о мистическом опыте божественного, познает не quasi per manura alienam*, как при аргументации себя и построении силлогизмов, но благодаря чему-то вроде tactus intrisecus**, которое есть то, что обычно желают, чтобы быть уверенными и верить. Но нужно принять во внимание, что осязание является действительно внутренним и дает достоверность, когда оно — то самое бытие субъекта, который мыслит и который ощущает вещь как свою истину, как саму свою внутреннюю жизнь, как собственное бытие.

Свое собственное бытие — в буквальном смысле этого слова. И в самом деле: если легко увидеть, что достоверности не может недоставать у опыта испытываемой боли — потому, что в чувстве боли, по общему согласию, находится один из способов существования самого субъекта, т.е. сам субъект в своем способе существования — теперь должно быть так же ясно, что всякое ощущение есть чувство, или способ существования, или бытие субъекта, который не сомневается в ощущении, потому что в ощущении состоит его чувствование, т.е. само его бытие.

22. ДОСТОВЕРНОСТЬ

Достоверность можно определить как присутствие Я в истине. Но это присутствие означает тождество этих двух моментов — учитывая, что, если под Я подразумевается как есть стремление его понимать, единство субъекта и объекта, Я, которое своей тождественностью с истиной придает достоверность, — это, в подлинном смысле, Я как субъект, основа, принцип Я; и, если его правильно понимают, Я как тело — verbum factum саго*. Но плоть дает достоверность, поскольку она чувство — и, более того, больше, чем чувство, т.е. чувство, которое как раз и совершило отрицание самого себя, чтобы осуществить себя именно как verbum, мысль — чувство как мысль.

23. «ФАКТ» ПОЗИТИВИСТОВ И АКТУАЛЬНОЕ САМОСОТВОРЕНИЕ ДОСТОВЕРНОГО ОПЫТА

Позитивисты говорили, что опыт принадлежит «факту», и поэтому относительно факта они допускали, что может существовать достоверность. Это верно, если факт — не факт опыта других или какого-то отдаленного опыта, но факт актуального опыта, т.е. ощущения, с которым факт отождествляется и в силу этого оказывается достоверным.

Но факт позитивистов — именно как факт актуального опыта — является двусмысленным; и следует делать различие между фактом, который действительно достоверен, но не является, в подлинном смысле, фактом, — и фактом, который и в самом деле можно назвать таковым, и он, строго говоря, не является достоверным. Достоверность принадлежит факту, находящемуся в процессе самосотворения или на пути самоосуществления; она принадлежит чувству, которое осуществляется как мысль. Но этот процесс мысли, который берет начало из чистого субъекта, сообщает ему теплоту и жизнь веры в идеи, существующие для того, кто их мыслит самой своей жизнью (от которой в силу этого он не может отречься, не vivendi perdere causas*), в своей диалектике проходит траекторию, удаляющуюся от точки отправления — и, тем самым, от веры и достоверности. Из сотворения мысли вытекает факт, который в определенной степени завершен и находится, таким образом, будучи замкнутым и заключенным в самом себе, перед субъектом — так, что последний в нем больше не признает себя, и считает его чуждым себе, и чувствует себя безразличным к бытию или небытию этого самого факта. Факт, необходимый в том механическом смысле, что, существуя, он не может не существовать. Уже не субъект в свободном порыве своей устремленности к жизни, но мертвые вещи и мысли — естественные и материальные события, следствия, которые противостоят нам с такой жесткой материальностью, что облекают таинственную, неприступную и неукротимую фатальность в само божественное воление. Свершенный факт, который не может иметь ценности — потому, что он является внешним духу, т.е. изъятым из духа и помещенным вне его. Этот факт — не пламя достоверности, а пепел. Не жизнь, а обломки жизни. Не живой плод, который зреет на растении, а яблоко, которое упало на землю и гниет.

Таким образом, недостаточно видеть, чтобы верить; как гласит пословица, «не верь собственным глазам». И также недостаточно потрогать собственными руками — потому, что к стольким вещам прикасаются во сне, и они весьма прочны... но при пробуждении рассеиваются. Нужно, чтобы мы находились внутри нашего видения и прикосновения, т.е. чтобы мы были тем чувствованием. Это можно также выразить, сказав, что оно является нашим актуальным чувствованием; или чувствованием, конгруэнтным нашему мышлению, бесконечным, как и последнее (и не имеющим поэтому ничего вне себя), и исчерпывающим, в силу этого, все бытие нашего Я в процессе его самоосуществления.

Достоверный факт опыта — это само самосотворение опыта в его субъективности. Факт, являющийся объективным содержанием опыта, уже находится на пути к той абстрактной мысли, которая, отрываясь от субъекта, становится ему чуждой и кажется истиной, но, будучи неодушевленной и материальной, стремится распасться и исчезнуть. Он начинается с того, что не имеет больше для нас интереса, а заканчивается впадением в забвение — чтобы уже больше не возродиться (или возродиться плоским, невнятным, лишенным ценности).

В действительности факты, которые абстрактно определяются как завершенные и отдаленные, возрождаясь, приобретают новую жизнь в самой нашей душе. Прошлое вновь становится настоящим — и в этом настоящем развивается и осуществляется; и не является уже больше ничем завершенным — и поэтому облекается новой достоверностью.

24. ДОСТОВЕРНОСТЬ НАСТОЯЩЕГО

Достоверность принадлежит настоящему. «Относительно завтра нет достоверности», — говорит поэт-эпикуреец (не без истинного основания, если сказанное им приводит к лучшей сентенции: ни относительно завтра, ни относительно вчера). Что не исключает, чтобы она существовала даже относительно вчера (для стоика) и даже относительно завтра (для пророка), если вспоминается, оживает в нашем актуальном бытии, или если ожидание приобретает теплоту и уверенность надежды (укорененной в глубине нашего бытия или, что одно и то же, в мире, наполняющем нам душу). Настоящее, которое достоверно, на самом деле не является точечным, мимолетным настоящим, находящимся между прежде, которое всегда прежде, и потом, которое всегда остается потом. Достоверное настоящее — это духовная актуальность, которая содержит в себе прошлое и будущее; поэтому оно не проходит никогда — и неподвижно, вечно. Там находится чувство, которое распускается в мысль и освещается достоверностью.

Его и видел в тумане Вико, когда он приписал достоверное филологии, но филологии, которая бы основывалась посредством философии в вечной идеальной истории, т.е. в мысли.

25. ПРЕОДОЛЕНИЕ ДОГМАТИЗМА

При разрешении проблемы опыта, как оно обрисовано здесь в общих чертах, картезианское требование удовлетворяется одновременно решением Локка и решением Канта. Догматизм побежден достоверностью, являющейся субъективностью — субъективностью, которая творит самое себя, беря начало из ощущения, как того требует Локк (но из ощущения, осуществляемого как мысль — как того требует Кант), и осуществляется, оставаясь в самом своем осуществлении самоосуществлением, как чистая, свободная и поэтому бесконечная субъективность — без потребности и надобности прибегания к чему-то, что было бы ей чуждым и что она должна была бы догматически допустить как условие своего самоосуществления. Таким образом, опыт и в самом деле является полностью нашим, без всякого рода предпосылок, как того требовало de omnibus dubitandum*.

26. ДОСТОВЕРНОСТЬ ЭСТЕТИЧНОСТИ

Достоверность познания и есть сама эстетичность искусства. И здесь отдается справедливость Баумгартену и нашему Вико, которые заставили состоять искусства в cognitio sensitive* или в фантазии взволнованной и возбужденной души, т.е. в познании, которое непосредственно гнездится в чувстве. Если схоласты говорили, что nihil est in intellectu quod non fuerit prius in*sensu**, это лежащее в основе познания чувство является не особым ощущением, которое приходит после, а чистым чувством — чувством, которое есть чистый субъект, благодаря коему мир концентрируется и искрится в душе и, стало быть, рассеивается в сияющем мире искусства (которое и есть тот самый мир мысли — но мысли, укорененной в субъекте и струящейся из него с помощью спонтанного порыва живых вещей к жизни).

Таким образом, чувство — это ключ к опыту, где истина имеет достоверность как искусство, в коем всякая мысль (и поэтому — всякая вещь в мире, живущем внутри человеческой души) прекрасна, и волнует, и увлекает, и чарует.

Так объясняется, почему в очаровании искусства есть не сомнение, а достоверность и отказ от мира, который нами овладевает (т.е. от нас самих, с которыми этот прекрасный мир составляет одно целое, и изливается из нашего источника жизни, и предстает перед нами как автономный и свободный от нас мир, в то время как он является наиболее полным прославлением нашей свободы).

27. ХУДОЖЕСТВЕННАЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ДОСТОВЕРНОСТЬ

Не чинит препятствий и обычное замечание, что исторический опыт не сочетается с художественным опытом (в мире которого обретают плоть призраки и сказки, каковых фактический опыт никогда не сможет подтвердить). Эти два опыта суть один опыт в двух моментах, несопоставимых не потому, что они имеют различную форму, а потому, что у них различное содержание. Манцо-ниевское противопоставление, проходящее между историей и воображением, с точки зрения духовной деятельности является необоснованным. Одна и та же фантазия нужна нам, чтобы живо представить себе Цезаря Шекспира и Цезаря Мом-мзена. Но история, являющаяся мыслью, т.е. философией, содержа в себе Шекспира и Моммзе-на, ставит каждого на свое место — и, таким образом, различает их. И поэтические выдумки, обладая той же самой достоверностью, что и наиболее жестокие муки жизни, имеют различную истину в мысли, все соединяющей, контролирующей и унифицирующей в связности картины, в которой субъект постепенно приобретает самосознание. Без движения и развития, оставаясь в магическом кругу вымысла, последняя — история; а опыт — уже совершенный орган абсолютной достоверности.

28. ВСЕ ДОСТОВЕРНО ИЛИ НИЧЕГО ДОСТОВЕРНОГО?

Этим мы как-то ответили на возражение, которое могло бы возникнуть против данного учения об универсальности опыта, пребывающего всегда в мысли, поскольку субъект всегда является постоянно присутствующим субъектом мысли. Можно было бы сказать: все достоверно — значит, ничего достоверного. Никакого сомнения — и в силу этого отсутствует сама проблема достоверности.

Итак, ответ: сомнение существует лишь в процессе развития мысли, в котором субъект утрачивает себя, лишь вновь обретая самого себя, и сомневается лишь постольку, поскольку ощущает новую достоверность, по отношению к которой первая улетучивается. Даже скептик, который, кажется, уже не достигает заветной цели достоверности, в действительности мыслит с помощью достоверности этой своей мысли, в которой он живет, — с помощью достоверности сомнения.

Так, материалист уверен в своем материальном мире, но не больше, чем мистик, который имеет свой опыт и чувствует Бога непосредственно (точно так же, как первому кажется, что он прикасается к вещам). И когда Неизвестное тревожно вопрошает: «Но где же этот Бог?» — он уже готов его опыт обрести и почувствовать столь неистово прорывающимся внутрь, что тот вынуждает его плакать в силу нахлынувшего волнения. Имеет опыт математик, как его имеет физик, или ботаник, или философ. Дабы база опыта, являющегося чувствованием, однажды иссякла, нужно было бы, чтобы вдруг исчез мыслящий субъект; но тогда исчезла бы мысль, и у нас не было бы больше, что мыслить, и рухнул бы мир.

Здесь поистине центр универсума и источник всякой жизни.

ИСТОРИЯ

1. ИСТОРИЯ КАК СВОБОДА: НАТУРАЛИЗМ И ТЕИЗМ

История делается людьми. После Вико — это аксиома, хотя многие все еще остаются запутавшимися в сетях натуралистических или теологических предрассудков, которые делают невозможным четкое понимание оной. Поэтому, говоря, что история делается людьми, хотят сказать, что история — продукт или реализация свободы, которой люди отличаются от природных вещей. Свобода начинает отрицаться за человеком либо если человека хотят втиснуть в натуралистическую концепцию, либо если его проецируют на фоне теологической интуиции.

Что касается натурализма, можно, конечно, считать, что избегают его именно для спасения свободы, противопоставляя дух материи и фатальному порядку механизма. И точно так же можно считать, что гарантируют человеческую свободу, отличая дуалистически дух человека от божественной причинности. Но в итоге любой дуализм, ограничивая каждый из двух этих моментов, уничтожает всякую свободу, потому что каждый из двух моментов, поскольку он отрицается другим, является тем, что он есть, только в связи с другим; и как в своем бытии, так и, следовательно, в своем действии (operari sequitur esse*) оказывается таким, каким его делает другой.

2. СТРЕМЛЕНИЕ ХРИСТИАНСКОЙ ТЕОЛОГИИ СНЯТЬ ДУАЛИЗМ

Но человек не ограничивал бы свободу Бога только в той теологической системе, которая бы решительно освободилась от трудностей дуализма, делая из человека творение Божье и отрицая в силу этого дуализм в его основе. Христианская теология, двигаясь в этом направлении, испробовала все пути, чтобы примирить свободу человека и Бога с дуализмом. Но огромные трудности, с которыми она столкнулась, никогда не были преодолены; и центральный пункт, вокруг которого она все время вращается, — догма о единстве Бога и человека как единстве, не исключающем тем не менее различие. Единство необходимо; и тот, кто не отдает себе в этом отчета, находится вне духа христианства. Принять это понятие изначального единства — значит поставить себя на почву современной философии, которая не может больше понимать дух как окруженный реальностью — природной или сверхприродной — чуждой и, стало быть, ограничивающей его бытие (и, следовательно, уничтожающей его свободу), в то время как она установила: нельзя понимать как духовное ничего, что не было бы по своей сути и абсолютно свободным.

3. ВЕЩЕСТВЕННОСТЬ ПРИРОДЫ

КАК ТАКОВОЙ И СВЕРХЧУВСТВЕННОСТЬ ИСТОРИИ

Только при этом условии история, дело рук людей, имеет ценность и смысл и предстает перед нами с тем характером сверхчувственности, который отличает ее от совокупности фактов природы; ибо, если обыкновенно говорят, что природные факты также невещественны, поскольку они понимаются и объясняются посредством отношений причинности, верно и то, что причинность ничего не объясняет и может лишь бесконечно расширять сферу тайны, в которой предстают все факты природы. Ибо, если А и В — два факта, которые в своей неповторимости, каждый в отдельности, являются таинственными (т.е. непосредственными познаниями, на которые наша мысль наталкивается, останавливается — и не идет дальше), — то когда они понимаются один как причина, а другой как следствие, они начинают являть себя частями более сложного факта, который будет А + В; но этот другой факт не будет иметь природы, отличной от природы каждого из двух элементов, которые раньше рассматривались раздельно. Если фактами являются два первые, то является фактом и новое событие — объект непосредственного познания, о котором мысль, по определению, никак не может дать себе отчет. Почему А производит В? Потому, что оно его производит. Невозможно выйти за пределы простой констатации этого факта. Всякое естественное исследование — усилие расширить горизонт фактов, которые непосредственно воспринимаются. Они не мыслятся, а описываются. Картина, которую человек видит с помощью первого и самого простого восприятия, может приобрести самые большие размеры; но мысль всегда остается ее зрителем. Почему? Этот вопрос — относится он к одной-единственной линии, или к одному-единственному цвету (если абстрагироваться от всего остального), или ко всей композиции — не получает ответа.

Такова судьба природы — но не истории, которая сама превращается в природу, едва лишь утрачивает свою сверхчувственность, становясь совокупностью фактов, рассматриваемых вразброс как неорганическое множество или, пожалуй, как упорядоченная совокупность антецедентов, консеквентов и сопутствующих явлений, как хорошо подогнанная система деталей, из которых каждая есть то, что она есть, и где все идет, как и должно идти — одним словом, как унитарный и не делимый на не зависящие один от другого и автономные элементы факт.

4. КРИТИКА ТРАНСЦЕНДЕНТНОЙ ТЕЛЕОЛОГИИ

Как природа, так и история, представленная столь натуралистически, начинают (или, лучше, считается, что начинают) приобретать некоторую невещественность, когда их берутся рассматривать в свете трансцендентной телеологии, которая делает из них орудие добра, иначе неосуществимого. Но этот род телеологии уже сам по себе является противоречивым, делая невозможным понятие того добра, из которого природа и история выводили бы причину своего существования. И в самом деле, оставим здесь природу; но если бы история была всего лишь орудием универсального добра, это добро внутри истории не могло бы иметь не только своего завершения, но и своего начала. Человек никогда не был бы творцом даже самой маленькой части этого самого добра; он не мог бы никогда воспользоваться им, потому что это добро может принадлежать лишь тому, кто его творит. Трансцендентно добро — транс-цендентна и воля, творящая добро, и наоборот. Это возможно помыслить, когда речь идет об орудии, которым пользуется сам человек и которым он сам не является; но становится абсурдным, когда орудием, которое должно было бы служить добру, будучи совершенно к нему не причастным, является сам человек, который ставит своей целью его осуществление. Именно поэтому среди форм добра, т.е. того, что имеет ценность, находится форма мышления — согласно истине: для человека было бы невозможно исключение, в силу его инструментальной природы, из всей сферы добра. Человек, не способный творить добро, но лишь направляемый высшей рукой к производству высшего блага, не может также и думать, что последнее является истинным. Он сможет обозначить его как атом, но не мыслить его. Другие будут мыслить его в нем; но он останется чуждым подобной мысли и не сможет сказать, что то, что мыслит себя в нем, есть истина.

5. НЕОБХОДИМОСТЬ ИММАНЕНТИЗМА И ИММАНЕНТИСТСКИЙ ХАРАКТЕР ФИЛОСОФИИ ВИКО

Трансцендентная телеология, стало быть, абсурдна. И не этим путем дано достичь сверхчувственности истории, которая, как впервые увидел Вико, объясняется постольку, поскольку люди, стремящиеся объяснить ее себе, суть люди, ее сотворившие. Они являются не орудиями ее, но творцами. Это не значит, что история становится атеистической, — как ропщут многие боязливые души, которые довольствуются тем, что философствуют посредством обилия речей, не способные, однако, углубить одно-единственное понятие.

Имманентистски понимаемая история — единственная история, имеющая религиозный характер. Разумный имманентизм — не тот, который из двух элементов берет один и перечеркивает другой. Трансцендентизм требует двух элементов. Но проблема рождается, когда хотят определить отношение между двумя этими элементами. Отрицать всякое отношение невозможно. Оставаться пребывать в чистом дуализме — не менее невозможно. Следовательно, дуальность, но одновременно и единство. Таков, хотят того или не хотят, и есть Вико — католик сколь угодно, но при условии, что за католицизмом признается право делать упор на единстве двух элементов, требуемых имманентистской концепцией.

Только тот, кто не читал «Новую науку», может ставить под сомнение эту логику и дух всей философии Вико. Божественное Провидение, не переставая быть Божественным, осуществляется как здравый смысл нации или универсальный человеческий ум, который не смешивается с особенным умом отдельно взятых индивидов; и нужна вся хитрость Провидения, чтобы, несмотря на страсти, коим повинуются особенные умы, совершался идеальный и вечный ход развития мира наций. И Вико постоянно повторяет: этот мир — сын Божественного Провидения, но все же именно люди создали его. Два творца не бoрются между собой, потому что они суть один и тот же ум. И вправду, если бы человеческий ум не был самим божественным умом, люди были бы марионетками, приводимыми в движение провидением, а не творцами этого мира наций. И вновь исчезла бы нить сверхчувственности истории, которую действительно открыл Вико.

6. НАСУЩНАЯ ПРОБЛЕМА ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ: ПОНЯТИЕ ЧЕЛОВЕКА, ТВОРЦА ИСТОРИИ

Эта имманентистская интерпретация учения Вико теперь уже больше не оспаривается. И в самом деле, этот пункт, если оставить в стороне всякую проблему исторической герменевтики, не интересует современное сознание, которое хотя и остановилось на этом понятии чистой человечности истории, но в действительности постоянно вычеркивает из историографии всякий след как трансцендентной телеологии (которая была историографической формой теологизма), так и натурализма. Теории расы, среды, наследственности, экономических факторов и т. д. и т. п. теперь рассматриваются вообще с презрением и избегаются историками при каждом их исследовании.

Сегодня проблемой является более конкретное определение понятия человечности истории. Сказать, что история творится людьми, недостаточно. И в самом деле, из лона этого тезиса могут также возродиться трудности теологизма и натурализма — и история может вновь утратить то единство, которое она являет нам с имманентистской точки зрения, и поэтому может снова исчезнуть ее невещественность.

7. ЧЕЛОВЕК
КАК ОТДЕЛЬНО ВЗЯТЫЙ ИНДИВИД И МАССЫ. ГЕРОИ

Люди, творящие историю, — все люди (массы)? Или они — герои, те лучшие и оригинальные индивидуальности, которые могут считать себя творцами духовного достояния какой-то эпохи или какого-то народа? И еще: люди — творцы исторического процесса принимают в нем участие (все или некоторые) uti singuli* или как люди — представители общества, к которому они принадлежат? То есть: история — это биография или социология в движении?

Каждый из этих противоположных тезисов имеет для себя аргументы, ценность которых невозможно не признать. Но последние (и столько же их антитез) разбиваются о скалы неисцелимых дуализмов. И действительно, массы — это суммы индивидов, каждый из которых обусловлен всеми другими. Никто не свободен, а все стиснуты и раздавлены универсальным механизмом. Поэтому человек — это человек, но не способный действовать исторически; или ему удается действовать, но тогда он перестает быть человеком, свободным и сознательным субъектом своей практической целеустремленности. Герои, в свою очередь, являются таковыми потому, что они стоят над толпой и отрываются от нее. Сыновья самих себя, они не извлекают из масс (и в силу этого — из традиции) идеи, которые являются их силой. Массы вокруг них и позади них — простая безразличная материя, с которой герои все же должны сводить счеты; и массы их будут ограничивать, и обусловливать их деятельность: она подчинится также их неуничтожимому и непреодолимому закону. Даже герои будут не свободны. Чтобы быть слишком людьми, не являются людьми даже они.

Будут ли все принимать участие в историческом процессе как отдельно взятые индивиды? Самодовольная абсурдность, потому что отдельно взятые индивиды — особенные, а всякое особенное находится вне другого — и поэтому может действовать лишь при условии незнания о том, что делается (потому что знать — значит судить, а тот, кто говорит «суждение», говорит «универсальность»). Делать и не знать, что делается, — свойство не духа, но именно орудий.

8. ОБЩЕСТВО СОЦИОЛОГОВ

Итак, субъектом истории будет общество? Но то общество, о котором говорит социолог, находится не в человеке как его атрибут, а между людьми — и, в силу этого, над каждым человеком. И тогда, чтобы иметь это общество, нужно отказаться от людей, из которых никто не сможет называться субъектом действия и мысли (и, более того, собственно говоря, никто, при подобном допущении, не сможет также сказать, что индивидуалистическую концепцию истории должна заменить социологическая).

9. ХРОНОЛОГИЯ И ТОПОГРАФИЯ

И еще. История очерчивается хронологически и топографически. Каждое историческое событие, которое обнаруживается в истории, и вся совокупность исторических событий, из которых состоит вся индивидуальность истории, мыслимы лишь посредством детерминаций пространства и времени. Однако мы все же говорим, что история творится людьми; но человек, который действует в истории, то и дело действует во времени и в пространстве, т.е. действует как особенный субъект, который находится здесь, а не где-то в другом месте; и он находится здесь сейчас, а не до или после. Партикулярность субъекта влечет за собой с самого начала его ограниченность, т.е. то, что субъект может себя мыслить только вместе с другими субъектами или другими вещами, которые, стискивая его в рамках определенных условий, делают невозможной его свободу. Стало быть, даже с этой стороны человек, являющийся творцом истории, — не тот человек, которому следует приписывать историческое действие как существу, освобожденному от механизма природных вещей, как духу, свободе.

10. НЕОБХОДИМОСТЬ КАЖДОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ФАКТА ПОСТОЛЬКУ, ПОСКОЛЬКУ ОН — ПРОШЛОЕ

Далее. Вся история мыслима, поскольку действие предшествует его осознанию. Primum vivere, deinde philosophari*. Историография обращена к прошлому, и каждый историк испытывает недостаток как раз в современной истории — хотя бы последняя была лишь относительно современной (поскольку никогда не является возможным, чтобы события, о которых рассказывали или как-то мыслили, не предшествовали, пусть даже в очень близком и даже в непосредственном прошлом, моменту повествования о них или представления в мысли).

Так вот: прошлое, как таковое, по своей природе является абсолютно необходимым. Поэтому оно покрикивает на историка, теряющегося за тем, что, согласно ему, не произошло, но могло бы произойти, если бы тот или иной из исторических индивидов действовал бы не так, как он действовал на самом деле; и идеал историографии состоит в том, чтобы придерживаться, не отклоняясь ни на волосок, того линейного процесса, посредством которого развиваются исторические факты. Исторический факт является необходимым настолько, насколько и всякий другой факт. Если он произошел, то не мог не произойти, — таков закон исторической мысли (вытекающий из того, что содержанием истории считают прошлое — и ничто иное, кроме прошлого).

11. ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ И ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ

Но Вико, открыв истину, которую сегодня мы не захотим упустить, был логически вынужден понятием этой истории (сверхчувственной, ибо сотворенной людьми) постулировать, помимо истории, которая протекает во времени, идеальную вечную историю. Две истории? Две (согласно некоторым из его авторитетных истолкователей) — и весьма различных, и их следует хорошо различать там, где Вико указывает на их смешение. Ан нет: идеальная история — это истина или понятие истории во времени (не являющейся определенной историей, поскольку она постепенно определяется в своей конфигурации в истории какого-то народа или периода, или части народа, части периода, или одной человеческой жизни, которую можно очертить в историческом развитии самой историографии). И как бы она ни была очерчена, она не является сверхчувственной, если через последовательную череду ее хронологических моментов не просвечивает ритм идеальной истории (которая не находится во времени, но вечна; и с точки зрения которой время спрессовывается в мгновенье, не имеющее больше ни частей, ни возможности последовательной смены).

Как бы то ни было, Вико также видит, что невещественная история — не история, протекающая во времени, а история, освобождающаяся в вечности мысли; и он говорит нам не о сверхчувственности римской или греческой истории, но о греческой или римской истории, рассматриваемой sub specie aeterni*, в которой нет больше следования друг за другом событий, и настоящее в силу этого не следует за прошлым, — и, стало быть, нет прошлого. Идеальная история — это настоящая история. Такова невещественная история Вико.

12. ОТНОШЕНИЕ ДВУХ ИСТОРИЙ У ВИКО

Но в ней имеется кое-что еще. Вико не говорит, каким образом здравый смысл, «кузнец этого мира наций», с одной стороны, уравнивается с Божественным Провидением, но, с другой стороны, не подавляет свободу отдельно взятого человека. Он утверждает свободу не менее решительно, чем общность (универсальность, бесконечность, божественность) человеческого ума — например, человека, являющегося Джамбаттистой Вико, который обдумывает «Новую науку» и понимает историю. И в самом деле: хотя Вико не проясняет, каким образом индивид и «здравый смысл» составляют одно целое — так, чтобы действие последнего ничуть не препятствовало действию первого, — однако не существует иного пути для достижения сверхчувственности истории.

<< Пред. стр. 6 (из 13) След. >>

Список литературы по разделу