<< Пред. стр. 1 (из 15) След. >>
Список литературы по разделу
П . П.ГАЙДЕН КО
ПРОРЫВ
к
ТРАНСЦЕНДЕНТНОМУ
Новая онтология XX века
Москва Издательство "Республика"
1997
ББК 87.3 Г14
Ответственные редакторы серии "Философия на пороге нового тысячелетия"
п. козловски
(Институт философских исследований Ганновера, Германия)
Э. Ю. СОЛОВЬЕВ (Институт философии РАН, Россия)
Редакционный совет
К.-О. Апель (Франкфуртский университет, Германия), Б. Н. Бессонов (Академия государственной службы при Президенте Российской Федерации), Р. Браг (I Парижский университет, Франция), А. Л. Доброхотов (Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова),
П. П. Гайденко, А. А. Гусейнов, А. М. Руткевич (Институт философии РАН),
М. В. Попович (Институт философии УАН, Украина), С. С. Хоружий (Институт человека РАН)
Серия издается
при великодушной финансовой поддержке Коммерцбанка Германии (Commerzbank AG)
Г14
Гайденко П. П.
Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. - М.: Республика, 1997. - 495 с. - (Философия на пороге нового тысячелетия).
ISBN 5-250-02645-1
Данная книга - плод многолетнего труда П. П. Гайденко, философа, известного как в нашей стране, так и за рубежом своими исследованиями экзистенциальной тематики. Автор рассматривает своеобразие онтологии, в центре которой - проблема человеческого существования, обретающего свою свободу и свой смысл в прорыве к трансцендентному - запредельному и непостижимому началу всего сущего. В книге анализируется трагический опыт "конечного существования" С. Киркегора, экзистенциальная философия М. Хайдеггера, К. Ясперса, Н. А. Бердяева, герменевтика В. Дильтея, М. Шелера, Г. Гадамера, Ю. Хабермаса и др.
Издание рассчитано на читателей, интересующихся проблемами философии и теории культуры.
ISBN 5-250-02645-1
ББК 87.3
Издательство "Республика", 1997
ПРЕДИСЛОВИЕ
В одном из своих эссе Гилберт Кит Честертон рассказал старинную французскую сказку. "Сказка эта - про отчаявшегося поэта, который решил утопиться. Пока он спускался к реке, чтобы покончить с собой, он отдал свои глаза слепому, уши
- глухому, ноги - хромому и так далее. Читатель уже ждет его неминуемого конца, однако, вместо того чтобы броситься в воду, бесчувственный, слепой и безногий поэт присаживается на берегу и, поняв, что жив, радуется жизни. Только глубоко вникнув в смысл сущего, может быть, только в глубокой старости начинаешь понимать, сколь правдива эта история" (2, 320).
Эта притча говорит о чуде существования, о радости бытия, как такового, безотносительно к его фактическому наполнению;
последнее в значительной степени зависит от самого человека, и им сам человек может распорядиться по своему усмотрению. Существование же - непостижимый дар, то единственное, что от человека не зависит: он может, конечно, уничтожить его, но создать свое собственное бытие он не в силах.
Тема существования, бытия стала центральной у представителей того философского направления, которое и название свое получило от "существования" - "экзистенции" - экзистенциализма, или, как его предпочитали именовать в Германии,
- экзистенциальной философии. На исходе нашего столетия уже можно сказать, что экзистенциальная философия оказалась одним из наиболее глубоких и влиятельных течений как западной, так и русской мысли XX в., что она осуществила радикальное переосмысление предшествующей новоевропейской традиции и во многом определила не только философскую, но и общекультурную ситуацию уходящего столетия. Вот почему без серьезного анализа творчества С. Киркегора, М. Хайдеггера, Н. А. Бердяева, К. Ясперса, Г. Марселя, Ж.-П. Сартра и др. трудно разобраться в том, что представляет собой та пестрая картина сегодняшних философских "дискурсов", которая носит название
"постмодерна" и претендует определить собой дух грядущего XXI в.
Что же представляет собой экзистенциальная философия и чем объясняется ее влияние в духовной жизни нашего века?
В конце 50 - начале 60-х гг., когда у нас появились первые исследования, посвященные экзистенциализму, широко распространилось представление, что это направление есть новый тип философии человека. Такая точка зрения была характерна и для многих западных исследований, и нельзя сказать, что она лишена оснований. В самом деле, понятием "экзистенция" обозначалось прежде всего человеческое существование; именно как философия человека, личности экзистенциализм как раз и вызывал в те годы особенно большой интерес в нашей стране, где официальная идеология рассматривала человека как производное от общества, как "совокупность общественных отношений".
Акцент на существовании как на исходном определении человека объясняется реакцией на рационалистическую трактовку человеческого существа, господствовавшую в новой философии от Декарта до Гегеля. Так, у Гегеля читаем: "Я" есть последняя, простая и чистая сущность сознания. Мы можем сказать: "я" и мышление есть одно и то же; или более определенно: "я" есть мышление как мыслящее... В "я" перед нами совершенно чистая мысль. Животное не может сказать "я"; это может сделать лишь человек, потому что он есть мышление" (1, 123). Против рационалистического сведения человеческого существа к мышлению еще в середине прошлого века выступил датский теолог и писатель С. Киркегор, со всей остротой поставивший вопрос о том, что Гегель - а в известной мере и немецкий идеализм в целом - упускает из виду самое фундаментальное измерение человека - его существование. .
Нельзя не отметить, однако, что проблема человека как существования, как экзистенции была упущена Гегелем далеко не случайно: в системе Гегеля было отведено весьма жалкое место бытию, как таковому. "...Чистое бытие, - писал Гегель, - есть чистая абстракция и, следовательно, абсолютно-отрицательное, которое, взятое также непосредственно, есть ничто" (1, 220). И еще более выразительный пассаж: "Для мысли не может быть ничего более малозначащего по своему содержанию, чем бытие" (1, 175). Именно поэтому, если следовать Гегелю, для философии не имеет значения не только индивидуальное существование человека, т. е. определение человека как особого рода бытия, но и бытие, как таковое, а стало быть, и определение Бога как высшего и всесовершенного бытия. "Если мы высказываем бытие как предикат абсолютного, то мы получаем первую дефиницию абсолютного: абсолютное
есть бытие. Это... самая начальная, наиабстрактнейшая и наибеднейшая дефиниция" (1, 217). Настаивая на том, что понятие бытия "совершенно пусто и неустойчиво" (1, 229), а потому мало что способно прояснить как в отношении Бога, так и в отношении конечных сущих, Гегель тем самым обосновывает свое учение об Абсолюте как саморазвивающейся идее. Особенностью немецкого идеализма, начиная с Фихте, является представление об Абсолюте не как об актуально сущем, а как о становлении из первоначально потенциального состояния в актуальное. У Гегеля Абсолют первоначально выступает как нечто лишь возможное- таков он в сфере чистой логики. Его актуализация мыслится философом как самоосуществление в ходе мирового процесса - сначала природного (абсолютная идея отчуждает себя в природе), а затем исторического. Вне и помимо мирового процесса Бог своей актуальной реальности, своего действительного бытия, как и своего самосознания, не имеет: все это он обретает в истории благодаря человеку и его деятельности. Вот почему Гегель критикует те теологические учения, согласно которым первое, что присуще Богу, есть бытие; в этих учениях, характерных для средневековья в особенности. Бог трансцендентен по отношению к своему творению - миру и в своем бытии от мира не зависит. Что же касается немецкого идеализма, и особенно Гегеля, то здесь история мира - это, в сущности, и есть жизнь Бога, есть богочеловеческий процесс, в котором впервые становится не только человек, но и Бог, поскольку лишь в человеческом духе - и наиболее адекватно в гегелевском учении - Бог достигает своего полного самосознания и, таким образом, своего совершенства.
Парадоксальным образом в этом пантеистическомучении, где человеку отводится такая возвышенная роль в богрчеловеческоМ| всемирно-историческом процессе, не остается места для индивида как конечного единичного существа; это существо оказывается исчезающе малой пылинкой в грандиозном процессе движения мирового духа, использующего действия и жизни отдельных индивидов как средства для осуществления своих великих целей, в основном для индивидов непостижимых. Самое главное состоит в том, что для саморазвития мирового духа в сущности безразличны как мотивация, так и характер человеческих поступков:
"хитрость мирового разума" в том и заключается, что для осуществления цели исторического развития - достижения "царства свободы" он употребляет одинаково как добрые и нравственные, так и злые, безнравственные дела и поступки: традиционное для христианской культуры различение добра и зла в этом новом контексте теряет свое значение, что и понятно, коль скоро единичное человеческое существование больше не находится в поле зрения философа.
Поскольку в учении Гегеля снимается непереходимая грань между трансцендентным и имманентным, Творцом и творением, возникает удивительная ситуация: человек, с одной стороны, непомерно возвышается, выступая как настоящий человеко-бог*, всемогущее существо, овладевающее природой и миром**, но, с другой стороны, это мнимое возвышение оборачивается полным уничижением человека как единичного существа, как конечной экзистенции. Это понятно: человек возвышается как всеобщий субъект мирового исторического процесса, но как единичное существование почти полностью исчезает.
Гегель оказал большое влияние на философскую и социально-политическую мысль XIX-XX вв. Он укрепил уже и до него весьма распространенное убеждение во всемогуществе человека, а точнее, богочеловечества, которому надлежит полностью овладеть природой и подчинить ее своим целям. Он подчеркивал железную необходимость, с которой совершается исторический мировой процесс, где индивидуальной воле не дано ничего изменить. Имперсонализм Гегеля оказался прямым следствием его пантеистического имманентизма: отвергая трансцендентное начало мира, Гегель создал систему последовательного и абсолютного субъективизма: объективный субъект-объект, или, что то же, субстанция-субъект отнюдь не выводит за границы трансцендентальной субъективности, как это полагал сам Гегель, а, напротив, превращает субъективность в глобальный, абсолютный принцип.
Вот почему критика гегелевской философии Абсолютного Субъекта, философии, послужившей теоретической базой для ряда социальных утопий, попытки осуществить которые были предприняты в нашем веке, - вот почему эта критика начинается с прорыва к трансцендентному. Наиболее яркую попытку такого прорыва осуществил С. Киркегор - не случайно его сочинения оказали сильное влияние на философов XX в., обратившихся не только к проблеме человеческого существования, но и поставивших вопрос о философском смысле вопроса о бытии в целом.
Как видим, проблема человека и в самом деле составляет важную тему экзистенциальной философии. Однако эта проблема в XX в. обсуждается в контексте более широкого поворота
*По поводу этого человеческого всемогущества Г. Гейне иронически замечает: "Я был молод и высокомерен, и моей гордыне очень польстило, когда я узнал от Гегеля, что вовсе не тот Господь Бог, который, как считала моя бабушка, пребывает на небесах, а что я сам здесь, на земле, и есть Господь Бог".
** "Человек, - пишет Гегель, - стремится вообще к тому, чтобы познать мир, завладеть им и подчинить его себе..." (1, 158).
к бытию, который нашел выражение в творчестве Фр. Брентано, Э. Гуссерля, М. Шелера, Н. Гартмана, а в России - у В. С. Соловьева, Л. М. Лопатина, Н. О. Лосского и др. Именно слияние этих двух фундаментальных вопросов - вопроса о человеке и вопроса о бытии, - слияние, обусловленное общим ' стремлением преодолеть имманентизм панлогизма и абсолютного субъективизма, стремлением к новому открытию Транс- ' цендентного, обусловило поворот к онтологии у таких мыслителей, как М. Хайдеггер, К. Ясперс, Н. А. Бердяев, Г. Марсель и др. Не случайно Ясперс подчеркивал, что "экзистенция есть одно из тех слов, которыми обозначают бытие" (4, I, 53), а Хайдеггер в работе "Бытие и время" (1927) ставит перед собой задачу с помощью феноменологического анализа человеческого существования рассмотреть вопрос о смысле бытия (3, 1). Именно рассмотрение человека не сквозь призму его субъективности, его партикулярности - а понятие личности иной раз употребляется именно в этом смысле, - но как определенный способ бытия открывает возможность освободиться от иллюзии полной автономности, самочинности и бесконечного всемогущества человека, "я" которого, понятое как чистое мышление или как абсолютный субъект деятельности, противостоит всему сущему как объекту - объекту господства, преобразования и использования.
Однако нельзя не отметить, что возвращение бытию его центрального места в философии - это задача, которая пока лишь поставлена и намечена в отдельных ее аспектах, но решать которую предстоит будущим поколениям философов, чтобы полностью освободиться от той тирании субъективности, которая характерна для новоевропейской философии, особенно для последних столетий, и составляет идеологическую основу индустриальной цивилизации с ее агрессивным наступлением на все живое, включая и самого человека.
В предлагаемой вниманию читателя книге экзистенциальная философия рассматривается в широком историко-философском контексте. Здесь выявляются как теоретические, так и мировоззренческие предпосылки этого направления, его истоки, становление и последующее развитие, а также влияние, оказанное им на философскую и теологическую мысль нашего века. Открывается книга анализом творчества Серена Киркегора, понимание которого невозможно без обращения к духовной культуре первой половины прошлого века - к немецкому романтизму, к Шиллеру и Гёте, к Канту, Шеллингу и Гегелю. Выявлению смысловой направленности творчества Киркегора помогает и сопоставление его с близкими ему по духу писателями - Э. Гофманом и особенно с Ф. М. Достоевским, не менее глубоко,
чем Киркегор, ставившим вопросы о смысле человеческого существования, о раздвоенности духа и о природе зла. Не случайно Достоевского относят к мыслителям, стоящим у истоков экзистенциализма XX в.: не только русские представители этого направления - Н. А. Бердяев и Л. Шестов в буквальном смысле "вышли из Достоевского", но и экзистенциализм во Франции (вспомним, к примеру, А. Камю, потрясенного героями Достоевского - Кирилловым, Иваном Карамазовым) и в Германии был во многом инициирован Достоевским. Сначала из статей, а затем из личных бесед с учеником М. Хайдеггера Г. Гадамером я узнала о том, что Хайдеггер читал все сочинения Достоевского, переведенные на немецкий язык; кстати, сам Гадамер даже в глубокой старости (я познакомилась с ним в Гейдельберге в 1992 г.) обнаруживал превосходное знание романов Достоевского, помнил имена их героев и с молодым энтузиазмом говорил о философской глубине и пророческом даре великого русского писателя.
Естественно, когда экзистенциальная проблематика в XX в. становится предметом академической философии, в ней многое звучит по-иному: теоретическая форма научного трактата, каким являются "Бытие и время" Хайдеггера, трехтомная "Философия" Ясперса или "Бытие и ничто" Сартра, требует иного изложения, иного - рационально-понятийного - способа аргументации, иного мыслительного горизонта, чем художественные эссе или философские романы. Переходя в стены университетских аудиторий, экзистенциальная мысль Кирке-гора и Достоевского теряет свою пронзительность, непосредственность религиозного искания, крика о спасении теряющей веру души. Но при этом она и многое обретает: облекаясь в форму строгого философского рассуждения, встраиваясь в многовековую философскую традицию, она меняет постановку традиционных философских проблем, переосмысливает значимость традиционных авторитетов и смысл их учений, заново ставит ключевую тему бытия, оттесненную на задний план в период засилья неокантианского и позитивистского методологизма и гносеологизма.
Каким образом в произведениях Хайдеггера первого периода его творчества намечаются пути к новой онтологии, какое влияние при этом оказывает на него С. Киркегор, с одной стороны, Э. Гуссерль и М. Шелер - с другой, как переосмысляется им трансцендентализм Канта, какую роль у него играют дильтеевские понятия жизни, временности, историчности, - все эти вопросы рассматриваются в разделах, посвященных фундаментальной онтологии Хайдеггера. Не менее детально анализи
руется и эволюция философа, тот перелом, который происходит у него примерно с середины 30-х гг., когда форма научного трактата уступает место свободным эссе и когда от исторической герменевтики первого периода он переходит к герменевтике бытия.
Известную эволюцию претерпевает и творчество К. Ясперса который с самого начала ставит в центр внимания проблему экзистенциальной коммуникации, видя в ней возможность прорыва к трансценденции - прорыва, который только и может быть условием человеческой свободы. У позднего Ясперса на первый план выходят темы философии истории, которыми еще в юности "заразил" его старший современник и друг М. Вебер, но к рассмотрению которых философ по-настоящему приступает лишь в 40-х гг.
В 50-е и 60-е гг. от экзистенциальной философии "отпочковывается" еще одно направление - философская герменевтика, которая несет на себе очевидные следы влияния не только В. Дильтея (Э. Бетти), но и феноменологической школы и особенно Хайдеггера (Г. Гадамер). Герменевтика' предстает как своеобразная онтология культуры, оказывающая сильное влияние на гуманитарные науки вплоть до сегодняшнего дня.
Последние разделы книги посвящены русской экзистенциальной философии. Здесь определяющую роль играет тема не столько бытия, сколько свободы. Не случайно Н. А. Бердяев, крупнейший представитель экзистенциальной мысли в России, весьма критически отнесся к учению Хайдеггера, выдвинувшего эту тему на первый план: познакомившись в эмиграции с его работами, русский философ не нашел там размышлений над теми вопросами, которые волновали его самого. В своем отношении к проблеме бытия Бердяев, как это ни покажется неожиданным, сближается скорее с Ж.-П. Сартром. Их роднит бунт "против мира сего", противопоставление бытия и свободы, которое приводит обоих к отождествлению духа с отрицанием, восстанием против "объективности", с революцией.
Над темами, которым посвящена эта книга, я размышляла на протяжении более 30 лет, начиная еще с работы над кандидатской диссертацией о философии истории М. Хайдеггера (1962). Часть разделов, включенных в книгу, была опубликована ранее, часть публикуется впервые. Так, работа о Киркегоре увидела свет в 1970 г.; в основу раздела о Ясперсе легла статья "Философия культуры Ясперса", опубликованная в журнале "Вопросы литературы" № 9 за 1972 г.; часть VI раздела состави-
ла статья "От исторической герменевтики к герменевтике бытия" ("Вопросы философии" № 10, 1987). Первый вариант раздела VIII "Проблема свободы в экзистенциальной философии Н. А. Бердяева" был подготовлен в качестве предисловия к книге Н. А. Бердяева "О назначении человека", выпущенной издательством "Республика" в 1993 г.
В каждой из названных работ акцентировались, естественно, отдельные проблемы и аспекты экзистенциальной философии. Подготовляя настоящую книгу и собирая их вместе, я получила возможность представить, наконец, более или менее целостную картину становления и развития экзистенциализма и герменевтики, возможность раскрыть не только содержание учений Хайдеггера, Ясперса, Бердяева и др., но и их место и роль в общем контексте развития новоевропейской философской мысли. При этом я ставила перед собой задачу изложить философские построения героев этой книги настолько доходчиво и ясно, насколько это позволяла сложность предмета и мои способности его понимания, и хотела бы надеяться, что работа может быть использована также и в качестве пособия для студентов, изучающих историю философии XIX - XX вв.
Мне хочется поблагодарить директора издательства "Республика" А. П. Полякова, подавшего идею издания такой книги, Институт философских исследований Ганновера и его руководителя профессора П. Козловски, организовавшего финансовую поддержку серии "Философия на пороге нового тысячелетия", а также А. А. Кравченко, оказывавшую мне большую помощь на всех этапах работы с рукописью.
ТРАГЕДИЯ ЭСТЕТИЗМА
О миросозерцании Серена Киркегора
Датский религиозный мыслитель Серен Киркегор* - фигура чрезвычайно своеобразная. Не многие мыслители XIX в. могут сравниться с ним по тому влиянию, которое он оказал на духовную и интеллектуальную жизнь XX в., не многие мыслители XIX в. являются предметом таких оживленных дискуссий, подвергаются столь многочисленным и разнообразным трактовкам, комментируются и расшифровываются в таком огромном количестве толстых книг, брошюр и журнальных статей, как Киркегор, произведения которого при жизни не только не переводились с датского на иностранные языки, но и не рассматривались как философские:
соотечественники ценили в нем талантливого писателя, обладающего прекрасным стилем, но даже самые дальновидные из них не могли бы предположить, какое будущее ожидает его творчество. Европейская читающая публика прошлого века могла услышать о Киркегоре разве что в связи с ибсеновским "Брандом", написанным под влиянием религиозного учения Киркегора, или благодаря Г. Брандесу, издавшему о нем как о писателе небольшое исследование в 1877 г.
Своеобразна, однако, не только судьба Киркегора как философа. Не менее своеобразно и само его учение. В отличие от традиционной для европейской философии систематической формы изложения Киркегор пользуется косвенным способом сообщения своих идей, выступая то как писатель - мастер главным образом дневникового и эпистолярного жанров, то как
*В нашей литературе последних лет имя Киркегора транскрибировалось как "Кьеркегор". Однако в соответствии с нормами датского произношения было бы правильнее вернуться к тому написанию этого имени, которое было принято одним из первых переводчиков сочинений Киркегора на русский язык, П. Ганзеном.
11
религиозный проповедник, то как автор психологических исследований, рассматривающих структуру и эволюцию определенных душевных состояний. И дело здесь не только в том, что Киркегор пользуется самыми различными жанрами; в свое время к разным формам выражения своих идей прибегал, например, Руссо, что не только не затрудняло, но, напротив, облегчало усвоение последних. Главное затруднение, возникающее при чтении произведений Киркегора и вызывающее самые противоречивые толкования, состоит в том, что Киркегор ведет в них диалог с самим собой; высказывая определенный тезис в одном произведении, он оспаривает его в другом. В отличие, например, от Канта, который, сталкивая противоположные принципы и показывая, с одной стороны, правомерность каждого, а с другой - их несовместимость, тем не менее снимает недоумение читателя, объясняя причину возникновения такой антиномичности мышления, Киркегор нигде не пытается примирить обнаруженное им противоречие; каждая из сторон последнего ведет самостоятельное существование и в то же время составляет один из полюсов личности самого автора. В каждом следующем произведении Киркегор обнаруживает новый момент выявленного им противоречия, острота которого постоянно нарастает и, вместо того чтобы примирить их в высшем единстве, как это сделал Гегель, или хотя бы указать на источник их происхождения, как это сделал Кант (последнее хотя и не создает гармонии, но по крайней мере притупляет остроту противоречий, отсылая читателя к другой реальности, формой проявления которой они являются), Киркегор обрывает на самой резкой ноте - заключительным словом его учения является "вера в абсурд", "религия парадокса". Надо или слишком формально и поверхностно, или тенденциозно подойти к философии Киркегора, чтобы в его парадоксе увидеть выход из противоречия, пронизывающего все его учение, в том самом парадоксе, который выражает, скорее, высший накал этого противоречия, кульминацию, где противоречие разрушает родившее его сознание.
Творчество Киркегора - это диалог автора с самим собой, а потому всякая попытка однозначной расшифровки, превращения в монолог мешает проникнуть в его истинное содержание и адекватно сформулировать поставленные в нем проблемы. Вместе с тем такая попытка чрезвычайно соблазнительна, ибо дает интерпретатору возможность использовать для обоснования своих идей богатую и тонкую аргументацию Киркегора, заставить работать созданный датским мыслителем мир образов, включить в определенную систему описанные им экзис-тенциалы (если пользоваться термином, возникшим уже в XX
12
в.). Вот почему в современной философии существует так много интерпретаций Киркегорова учения: экзистенциалистская, про-тестантско-теологическая, католическая, фрейдистская.
В данной работе будет сделана попытка рассмотреть философско-религиозное учение Киркегора сквозь призму тех центральных для его творчества проблем, вокруг которых завязался узел основного противоречия, составившего содержание философских и религиозных идей Киркегора и определившего своеобразие как его художественного стиля, так и стиля его мышления. Только рассмотрение этих проблем позволит выявить причину популярности Киркегора в XX в. и интереса к его творчеству и личности. Ибо, не будучи социальным мыслителем, не занимаясь ни экономическими, ни социально-политическими проблемами, Киркегор коснулся того круга вопросов, связанных с кризисом личности, который составил основной нерв европейской философии XX в. "Если рассматривать Киркегора не просто как исключение, а как выдающееся явление внутри исторического движения эпохи, то обнаруживается, что его обособленность была отнюдь не обособленностью, а, скорее, многократно усиленной реакцией на тогдашнее состояние мира. Как современник Бауэра и Штирнера, Маркса и Фейербаха, он был прежде всего критиком событий своего времени, а его "Или - Или" в вопросах христианства определялось одновременно социально-политическим движением" (53, 125).
Если снять акцент автора этого высказывания К. Левита на социально-политической стороне дела, акцент, продиктованный его стремлением подчеркнуть близость проблематики Киркегора и Маркса, явно им преувеличенную, то в целом лёвитовское замечание относительно того, что Киркегор чутко уловил основные тенденции своего времени, как они преломились во внутреннем мире личности, совершенно справедливо. В этом отношении Киркегор оказался намного впереди многих мыслителей прошлого столетия, и не случайно в начале XX в. философская мысль Запада увидела в нем своего современника.
СЕРЕН КИРКЕГОР - ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ МЫСЛИТЕЛЬ
7. Киркегор об экзистенциальном характере истины
Имя Киркегора в сознании современного читателя - как у нас, так и за рубежом - связано в первую очередь с широким философским течением, получившим название экзистенциализма. Киркегор обычно рассматривается как предшественник эк-
13
зистенциализма, а это приводит к тому, что на его учение _ в большей или меньшей степени - проецируются философские концепции Хайдеггера, Ясперса, Сартра. В принципе против этого возражать нельзя - экзистенциализм действительно развил ряд моментов, намеченных у Киркегора, - однако рассмотрение воззрений последнего сквозь призму экзистенциалистских построений следует по крайней мере ограничить. В этом отношении нельзя не согласиться с замечанием А. Веттера, что "эстетический экзистенциализм последних десятилетий" составляет по отношению к учению Киркегора "прямую диалектическую противоположность" (64, 12). Хотя это сказано слишком категорически, ибо невозможно отрицать связь экзистенциалистской философии с киркегоровской традицией (эта связь ощущалась как самими экзистенциалистами, так и всеми их исследователями главным образом в период становления этой философии), но по существу Веттер прав, ибо то направление, в котором развивался экзистенциализм, увело его далеко от Киркегора. Так что не случайно ни Ясперс, ни Хайдеггер, ни Сартр больше почти не ссылаются на Киркегора, последователями которого они сознавали себя вначале. Исключение здесь составляют, пожалуй, Л. Шестов и А. Камю, до конца оставшиеся верными если не учению Киркегора, то по крайней мере той трактовке, которую они ему давали.
Тем не менее есть один важный момент, в котором экзистенциализм первоначально действительно совпадал с основным пафосом киркегоровского мышления: речь идет о заявлении Киркегора, что философия должна исходить из предпосылок, не имеющих ничего общего с предпосылками науки. Если позиция ученого всегда является объективной, предполагающей исключение каких бы то ни было элементов, связанных со специфическими особенностями его личности, то позиция философа, заявляет Киркегор, должна целиком определяться его личностью, она принципиально не может быть объективной. Такое заявление, сделанное во времена триумфа гегелевской философии, воодушевленной пафосом научности, должно было диссонировать с господствующим умонастроением, основа которого была заложена еще в начале XVII в. оптимистическим рационализмом Декарта и с тех пор укреплялась усилиями крупнейших европейских мыслителей - Спинозы и Лейбница, Фихте и Гегеля, считавших философское мышление высшей формой науки вообще*. Этот культ научности не был поколеблен даже кан-
* Гегель, правда, отличал философию как высшую форму научного знания, как мышление о мышлении от естественных наук, форма которых, с его точки зрения, по необходимости конечна, поскольку они
14
товским учением, ибо последнее, ограничивая возможности философского познания, тем прочнее ставило философию на научный фундамент - ведь само ограничение философских притязаний на исчерпывающее познание существующего диктовалось у Канта стремлением остаться верным строгим и трезвым научным предпосылкам.
Заявление Киркегора, сделанное им в середине 40-х гг. XIX в., шло вразрез с вековой рационалистической традицией и только потому не получило должного отпора со стороны современников, что вряд ли было услышано кем-либо из европейских философов, а в Дании в то время еще не было сложившейся философской школы. Каковы же аргументы Киркегора в пользу столь парадоксального утверждения?
Основной принцип, из которого, по существу, вырастает вся аргументация Киркегора против понимания философии как науки, может быть сформулирован следующим образом:
истина - это не то, что ты знаешь, а то, что ты есть;
истину нельзя знать, в истине можно быть или не быть. Поэтому истина, с точки зрения Киркегора, не есть нечто отвлеченное от личности, пребывающее только в сфере ее знания и не затрагивающее ее бытия, не есть нечто одинаковое для всех, общезначимое, не зависящее от человека, - напротив, истина может быть только личной или, как говорит Киркегор, экзистенциальной, то есть внутренне неразрывной с существованием человека, неотделимой от его личности. Если с точки зрения науки истина общезначима, то, по Киркегору, истина и общезначимость, всеобщность - взаимоисключающие понятия. А то обстоятельство, что в его эпоху истина отождествлялась со всеобщим, было для Киркегора ярчайшим свидетельством духовного кризиса этой эпохи.
Самого себя Киркегор называл "коррективом эпохи", и первая поправка, которую он попытался внести, состояла в утверждении, что философия не может быть научной, а может и должна стать экзистенциальной. Объективно-научное мышление, говорит Киркегор, принципиально отвлекается, абстрагируется от существования мыслящего субъекта: "...это - мышление, при котором не существует мыслящего". "Путь объективной рефлексии превращает субъекта в нечто случайное и тем самым превращает экзистенцию в нечто безразличное, исчезающее. Путь к объективной истине уводит от субъекта, и, по мере того
имеют дело с "конечным содержанием". Именно это различие естествознания и спекулятивной науки - философии - давало Гегелю возможность утверждать, что абсолютное знание достижимо; ориентация на естественно-научное мышление сделала бы такое утверждение по крайней мере сомнительным.
15
как субъект и субъективность становятся безразличными, истина тоже становится безразличной, и это как раз и называется ее объективной значимостью, ибо интерес, так же как решение, есть нечто субъективное. Путь объективной рефлексии ведет к абстрактному мышлению, к математике, к разного рода историческому знанию; он постоянно уводит от субъекта, "быть" или "не быть" которого становится бесконечно безразличным, и это объективно совершенно правильно, ибо "быть" или "не быть" имеет, как говорит Гамлет, "только субъективное значение" (48, 184).
Пытаясь рассуждать объективно, научно, мыслитель неизбежно должен отвлекаться от собственного существования и рассматривать проблему, так сказать, с точки зрения вечности. Но как может человек, существо временное, встать на точку зрения вечности? Не означает ли это просто самоуничтожения его живой, временной личности? Если бы спекулятивный философ задумался над своим требованием встать на объективную точку зрения, требованием, от имени науки предъявляемым к индивиду, то он "понял бы, что самоубийство есть единственное практическое истолкование его попытки" (48, 188).
С присущей ему склонностью к заострению проблемы Кир-кегор объявляет позицию спекулятивного философа как беспристрастно объективного ученого "позицией самоубийцы". Сказано резко, но основания для этого у Киркегора тем не менее есть. В самом деле, философ, всю свою жизнь занимающийся академической деятельностью, постоянно совершает над собой своеобразную операцию: он как бы расщепляет себя надвое, причем одна половина его личности - интеллектуальная - живет в чистом эфире спекулятивного мышления, в "стихии истины", если воспользоваться термином Гегеля, в то время как другая ведет партикулярный образ жизни, который ничем не отличается от образа жизни обывателя; при этом философ удовлетворяет как свою тоску по всеобщему, так и индивидуальные склонности. Тоску - на кафедре и за письменным столом, склонности - "в свободное от работы время". Такое чисто интеллектуальное приобщение ко всеобщему вполне примиряет философа с филистерским образом жизни*.
* "Трудности умозрения, - пишет Киркегор в своем дневнике, - растут по мере того, как приходится экзистенциально осуществлять то, о чем спекулируют. Но в общем в философии (и у Гегеля, и у других) дело обстоит так же, как и у всех людей в жизни: в своем повседневном существовании они пользуются совсем другими категориями, чем те, которые они выдвигают в своих умозрительных построениях, и утешаются совсем не тем, что они так торжественно возвещают" (24, 240, 241).
16
Удивительно метко сказал как-то Л. Н. Толстой о Гегеле:
"Выводы этой философской теории потакали слабостям людей" (17, XVI, 326). Считая возможным примирить расщепленные половинки индивида посредством познания истины, снять отчуждение человека путем объяснения причин возникновения отчуждения, которое с необходимостью будет существовать, доколе существует человеческая история, Гегель полагал, что истинная форма существования человека есть его существование как философа. И поэтому вполне резонно звучит иронический вопрос Киркегора: "Что же делать мне, если я не хочу быть философом?" (46, 720). Философия, развивает Киркегор свою мысль, признает возможность абсолютного примирения. Но тем самым она отождествляет сферу спекулятивного мышления, которое примиряет противоречия прошлого, опосредует их, со сферой свободы, то есть с будущим. Такое отождествление, по Киркегору, равносильно уничтожению будущего (46, 723).
Всякое научное знание необходимо имеет систематическую форму; теоретически осмыслить действительность - значит построить такую систему понятий, внутри которой нашло бы свое объяснение любое частное явление, любой эмпирический факт. Систематичность - это важнейший принцип научного знания. Рассматривая философию как науку, Гегель в свое время дал классическое выражение этого принципа, заявив, что истина есть система.
"Истинной формой, в которой существует истина, - писал он в "Феноменологии духа", - может быть лишь научная система ее. Моим намерением было - способствовать приближению философии к форме науки, к той цели, достигнув которой она могла бы отказаться от своего имени любви к знанию и быть действительным знанием" (7, IV, 3).
Действительно, соглашается Киркегор, система есть самая совершенная форма знания, однако знание не есть та сфера, в которой можно обрести истину. Система может быть совершенной, законченной только при одном условии: если она оставляет вне поля зрения действительную экзистенцию человека, и прежде всего экзистенцию самого строящего систему. Личность человека - это, согласно Киркегору, нечто принципиально несистематизируемое. Систематизация - умерщвление личности, и оно совершается всякий раз, когда философы, как, например, Гегель, рассматривают ее в качестве момента в системе. Существование, говорит в этой связи Киркегор, - это система для Бога; но для существующего духа оно не может быть системой. Только с точки зрения .вечности или, что то же самое, с точки зрения Бога можно, по Киркегору, рассматри-
17
вать отдельную личность как момент; но когда на эту точку зрения хочет встать сам смертный, он не только не достигает того, чего пытался достигнуть этим актом, но, напротив, совершает предательство по отношению к собственной личности, так как она тем самым оказывается принесенной в жертву стремлению "все понять" или, как говорит Киркегор, "приобрести весь мир". "Ибо мало пользы человеку, если он обретет весь мир, но повредит душе своей" - это евангельское изречение Киркегор вспоминает очень часто (46, 778, 779). "Давным-давно пора остерегаться той великодушно-геройской объективности, с которой многие мыслители строят свои системы, имея в виду лишь чужое благо, а не свое собственное" (46, 717).
Итак, философия не может быть объективной, общезначимой, ибо при этом она оказывается отчужденной от личности самого философствующего; не научно-систематической, а экзистенциальной, личностной философии - вот чего требует Киркегор*. Не такой философии, строя которую с помощью рациональных средств - понятий - мыслитель полностью отвлекается, уходит от своего обыденного бытия, чтобы потом вернуться в него (ибо нельзя же в самом деле реальному человеку жить в чистом эфире мышления: отсюда непрерывные переходы из "Божьего храма" - "домой"), а такой философии, в которой он мог бы постоянно оставаться "дома", не делая непрерывных переходов и не меняя рабочего костюма общезначимости на домашние туфли и халат частной жизни. Философии, противоположной объективной, когда "познающий субъект из человека превращается в нечто фантастическое**, а истина - в фантастический предмет его познания" (48, 189). Эта философия должна исходить из реального существования человека так, чтобы он мог оставаться "философом" в своем повседневном
* Французский философ Ж. Валь, посвятивший Киркегору обстоятельное исследование, замечает по этому поводу: "Величие Киркегора, ощущение богатства и глубины, которое дает его творчество, проистекает главным образом от очень тесной связи между его творчеством и его жизнью" (66, 449).
** "Нечто фантастическое"- это, с точки зрения Киркегора, то "чистое я", которое у Канта выступало как трансцендентальный субъект, равное самому себе "я" трансцендентальной апперцепции, впоследствии ставшее исходным пунктом философии Фихте. Киркегор полагает, что понимание философии как рационально построенной, исходящей из единого принципа системы ведет свое начало от Декарта, впервые положившего в основу именно "чистое я" - "мыслю, следовательно, существую". Если существование, рассуждает Киркегор, становится атрибутом мышления, если оно может быть выведено из мышления, то философия, имеющая дело именно с мышлением, вправе претендовать на то, чтобы снять существование в понятии, которое - при такой постановке вопроса - становится демиургом действительности.
18
существовании. Поэтому, стремясь создать подобную философию, Киркегор никогда не называл себя философом, заявляя, ЧТО он - только "частный мыслитель". Речь шла не только о том, что он не вел публичной жизни или, как предпочитали выражаться в то время в России, не ходил в присутственное место, не только о том, что, не желая зависеть от общественных учреждений, он даже свои сочинения издавал частным образом и на свой собственный счет, - речь шла прежде всего о том, что свою философию Киркегор считал частным делом, чем-то глубоко личным. Философия для Киркегора становится сферой, где он решает вопрос "быть или не быть", и решает его для себя, ибо никто не может решить такой вопрос для другого. В этом смысле очень точно определил экзистенциальную философию Киркегора Л. Шестов: "Свою философию он называл экзистенциальной - это значит: он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить" (24, 233).
Этот принципиальный отказ от того, чтобы строить философскую систему, "имея в виду лишь чужое благо, а не свое собственное", вызван у Киркегора, во-первых, тем, что он видит невозможность быть одновременно частным лицом и носителем всеобщего или, употребляя термин молодого Маркса, "представителем родовой сущности человека", а во-вторых, нежеланием превращать эту "родовую сущность" в "средство для поддержания индивидуального существования" (15, 567). Ибо в сфере духовной деятельности превращение родовой сущности в средство для поддержания индивидуального существования принимает наиболее каверзные формы, что стало особенно заметно в XX в., когда индивидом, выступающим от имени "родовой сущности", все чаще становится бюрократ - бюрократ в сфере государственной, правовой, научной и т. д. В этой ситуации выступление от имени всеобщего - народа, человечества и т. д., то есть забота о чужом благе, - становится просто "средством для поддержания индивидуального существования", создается профессия демагогов, нашедшая свое законченное выражение в фигурах фашистских лидеров.
Киркегор еще не столкнулся с такой отчетливо выраженной социальной ситуацией, но тенденцию в этом направлении он уже ощутил. Однако, требуя превращения философии из профессионального дела в личное, Киркегор не мог не встретиться с весьма серьезным затруднением. Вот как он сам его формулирует: "Объективный путь... как полагают, имеет достоверность, которой нет у субъективного пути (и это понятно: невозможно мыслить вместе экзистенцию, существование, и объективную достоверность); объективный путь, как полагают, дает возможность избежать ту опасность, которая встречает нас на
19
субъективном пути, эта опасность в ее кульминационном пункте есть безумие" (48, 184-185). Действительно, уничтожая требование общезначимости, снимая определение истины как того, что имеет силу для всех, Киркегор тем самым теряет единственный критерий, который дает возможность отделить фантастическое от реального, душевнобольного человека от здорового; ведь и у того, и у другого одинаково присутствует внутреннее убеждение в реальности их экзистенциального опыта и адекватности с этой реальностью высказываемых ими мыслей. А как раз наличие внутреннего убеждения и сопровождающего его ощущения адекватности, верности самому себе, собственной аутентичности - это и есть критерий истинности, если ее истолковывать как субъективную, экзистенциальную.
Проблема, вставшая перед Киркегором в связи с его попыткой пересмотреть понятие истины, как оно сложилось в рационалистической философии от античности до XIX в., оказалась достаточно сложной. Характерно, что в экзистенциализме, развившем киркегоровское понимание истины как экзистенциальной ("место" которой не в познании, не в суждении*, а в самом бытии), вновь было воспроизведено то самое противоречие, а именно - несовместимость субъективного характера истины с ее объективной достоверностью, которое сформулировал Киркегор. Оставаясь верными киркегоровскому пониманию истины, экзистенциалисты должны были бы решительно отказаться от попытки создания систематического философского учения, то есть от придания своим размышлениям научно достоверного характера. Однако многие из них - Сартр, ранний Хайдеггер - как раз пытались строить систему экзистенциальной философии, что привело к ряду парадоксов.
Не случайно между различными представителями экзистенциализма возникла полемика именно по вопросу об экзистенци-альности истины. Один из наиболее радикальных приверженцев Киркегора, Лев Шестов, отстаивал киркегоровский принцип субъективности истины, принимая самые крайние следствия этого принципа, перед которыми отступали не столь радикальные представители этого направления.
Вот каким образом Шестов формулирует основной принцип философии Киркегора, который он с ним полностью разделяет:
"Платон (устами своего несравненного учителя Сократа) возвестил миру: "Нет большего несчастья для человека, как сде-
*"Не высказывание есть первичное "место" истины... - пишет Хайдеггер, - а, напротив, сама изначальная "истина" есть "место" высказывания и является онтологическим условием возможности того, чтобы высказывание могло быть истинным или ложным" (34, 226).
20
даться мисологосом, то есть ненавистником разума..." Если бы нужно было в нескольких словах сформулировать самые заветные мысли Киркегора, пришлось бы сказать: самое большое несчастье человека - это безусловное доверие к разуму и разумному мышлению... Во всех своих произведениях он на тысячи ладов повторяет: задача философии в том, чтобы вырваться из власти разумного мышления и найти в себе смелость "искать истину в том, что все привыкли считать парадоксом и абсурдом" (24, 238-239). Но ведь совершенно очевидно, что такого рода философия (оставим пока на совести Шестова его трактовку Киркегора, к которой мы еще вернемся), теряя свою общезначимость, в конечном итоге также должна утратить и возможность быть сообщенной другим: ведь "то, что все привыкли считать парадоксом и абсурдом", не может быть в принципе сообщено "другому", "оно должно составлять - на радость или на горе - вечную и неотъемлемую собственность" того идивида, который "нашел в себе смелость искать истину в абсурде" (46, 211). Шестов чаще всего ссылается в качестве примера на "философию" библейского Иова, который, в отличие от "афинского симпозиума" мудрецов, искавших "свет разума", обратился в поисках выхода из безвыходного положения к "вере в абсурд", пренебрег принципом общезначимости, с точки зрения которого его положение представлялось абсолютно безнадежным, и обратился к "парадоксальной вере". Но ведь в таком случае, будь Шестов последовательным, он должен был бы оставить свою философскую деятельность, перестать писать книги и статьи и остаться наедине с тем "абсолютно личным" миром, который не поддается никакому сообщению другим, как это сделал Иов, оставшись один на один с Богом; всякая коммуникация с людьми только создавала бы препятствия для общения с Богом. Иов не философствует, он кричит, плачет, проклинает, и это действительно адекватная форма его веры, его личной позиции. Противоречие содержания философии Шестова самой форме философии зафиксировал, в частности, Н. Бердяев. В борьбе против "власти общеобязательного", писал он, Шестов "был так радикален, что верное и спасительное для одного он считал неверным и необязательным для другого. Он, в сущности, думал, что у каждого человека есть своя личная истина. Но этим ставилась все та же проблема сообщаемости. Возможно ли сообщение между людьми на почве истины откровения, или это сообщение возможно лишь на почве истин разума?.." (2, 107).
Сознавая невозможность соединить экзистенциальность с общезначимостью, необходимой для того, чтобы придать содержанию сообщаемость, другой представитель экзистенци-
21
ализма, К. Ясперс, занимает в общем и целом позицию, существенно отличную от шестовской. "Так как философия хочет быть не философией исключения, а философией "общего", - пишет Ясперс, - то она сама считает себя истинной лишь тогда, когда она способна перевести себя в действительность многих" (41, 95). В споре между всеобщим и индивидуальной экзистенцией, исключением, Ясперс - не без оговорок и колебаний - все же становится на сторону всеобщего. Однако в жертву экзистенции приносится один из важнейших атрибутов всеобщего - его объективная, независимая от индивида реальность; Ясперс определяет истину через коммуникацию, переодевая общезначимость в одежду сообщаемости. Это с необходимостью влечет за собой признание множественности истин, выбивает из-под истины тот фундамент, на который ее, в целях укрепления ее статуса, поставила рационалистическая философия, а именно фундамент логики, и заставляет возводить здание истины на песке "экзистенциальной коммуникации". Релятивизм оказывается платой за допущенный в философию принцип личностного начала.
Соответственно и трактовка, которую Ясперс дает философии Киркегора, существенно отличается от шестовской. С его точки зрения, борьба Киркегора против научности философии, против ее систематической формы отнюдь не была борьбой против разума. Оба мыслителя - Киркегор и Ницше* - "ставят вопрос о выведении разума из глубин экзистенции. Еще никогда столь радикальное восстание против голого разума не осуществлялось на таком высоком уровне фактических возможностей мышления. Эта постановка вопроса - вовсе не вражда к разуму, напротив, оба пытаются усвоить все виды разумности; это не философия чувства, ибо оба ищут выражения в понятии; это не догматический скептицизм - мысль трго и другого, напротив, ищет истину" (41, 11). Если Шестов максимально заостряет антирационализм Киркегора, то Ясперс, наоборот, пытается показать, что существо поставленных Киркегором проблем отнюдь нельзя свести к антирационализму.
Обратимся, однако, к самому Киркегору и посмотрим, как он решает то противоречие, которое привело к существенному расхождению во взглядах его последователей. Размышления Киркегора по поводу им самим отмеченного противоречия чрезвычайно интересны; они позволяют расшифровать подлин-
* Большинство экзистенциалистов, да и не принадлежащих к экзистенциализму философов, склонны рассматривать Киркегора и Ницше как мыслителей, духовно близких друг к другу, несмотря на все различие в содержании учения обоих.
22
ное содержание проблемы, нашедшей свое антиномическое выражение в виде этого противоречия. Возражая тем философам, которые считают, что общезначимость, объективность есть гарантия против смешения истины с предрассудком или фантазией, средство, позволяющее отличить нормального человека от безумца, Киркегор замечает, что "отсутствие внутреннего
- это тоже сумасшествие. Объективная истина, как таковая, отнюдь еще не позволяет заключить относительно того, кто ее высказывает, что он находится в здравом рассудке" (48, 185). Для пояснения своей мысли Киркегор рассказывает забавную притчу о сумасшедшем, который решил сбежать из сумасшедшего дома, перехитрив врача. С этой целью он использовал наиболее общезначимое, не возбуждающее никаких сомнений высказывание: "Земля кругла". "Он хочет убедить его (врача.
- П. Г.), что он не сумасшедший; он ходит взад и вперед по комнате и время от времени говорит: "Земля кругла!" А разве земля не кругла?.. И разве сумасшедший - тот человек, который, высказывая общепринятую и всеми уважаемую объективную истину, надеется тем самым доказать, что он не сумасшедший?" (48, 185). Однако именно то средство, с помощью которого больной хотел убедить врача в том, что он уже здоров, с несомненностью доказывает последнему, что тот болен. "Однако теперь, - заключает Киркегор, - не все врачи, и требование времени оказывает значительное влияние на вопрос о сумасшествии... современность, модернизировавшая христианство, модернизировала также вопрос Пилата, и потребность эпохи найти нечто такое, на чем она могла бы покоиться, возвещает о себе вопросом: что такое сумасшествие?" (48, 185-186).
До сих пор, продолжает Киркегор свое рассуждение, был хорошо известен один вид помешательства, его можно было бы назвать субъективным, и выражался он в том, что человеком овладевала какая-то страсть, определенная навязчивая идея. Примером такого рода помешательства может быть, скажем, Дон Кихот. Здесь мы имеем дело, по Киркегору, с гипертрофией внутреннего, субъективного мира, который не соотнесен с объективным. "Если безумие есть гипертрофия внутреннего, то его трагизм и комизм состоят в том, что то, что бесконечно занимает несчастного, является фиксированной частностью, не интересующей остальных людей. Если же, напротив, безумие состоит в отсутствии внутреннего, то комическое заключается в том, что то, относительно чего счастливец знает, что оно есть истина, истина, важная для всего человечества, совершенно, однако, не занимает его самого, монотонно повторяющего ее с достоинством высокоученого пономаря. Этот род безумия представляет собой нечто более нечеловеческое, чем первый:
23
первому страшно посмотреть в глаза, чтобы не открыть глубину безумия; но на второго трудно отважиться взглянуть из страха перед возможностью открыть, что у него не настоящие глаза, а стеклянные и вместо волос - мочала, короче, что он весь искусственный. Если случайно встретишься с таким душевнобольным, болезнь которого состоит именно в том, что у него нет души, то слушаешь его с холодным ужасом; не знаешь, можно ли поверить, что тот, с кем ты говоришь, человек, а не просто трость... Пуститься в разумную и спекулятивную беседу с тростью - ведь это действительно почти стать сумасшедшим" (48, 186-187).
Этот отрывок интересен потому, что здесь Киркегор с предельной ясностью обнаруживает ту действительно реальную проблему, которая лежит в основе его полемики с принципом объективности и общезначимости.
Выступление Киркегора против принципа научности, объективности нельзя рассматривать абстрактно, сталкивая между собой экзистенциальность и объективность, как это делает, скажем, Шестов, и требуя признания одного из противоположных принципов. При такой постановке вопроса невозможно с достаточной четкостью выявить, почему, собственно, Киркегор выдвинул этот новый принцип, разве что попытавшись, подобно Шестову, объяснить его чисто психологическими мотивами. По мнению Шестова, Киркегор выпал из общей колеи человеческого существования в силу ряда обстоятельств личной жизни; он не мог жить так, как живут все, вследствие чисто физиологических причин, не позволивших ему жениться на любимой девушке. Тем самым шестовский Киркегор, подобно библейскому Иову или базельскому профессору Ф. Ницше
- тоже, кстати, в соответствии с той же схемой обязанному своим бунтом против всеобщности чисто физиологическим факторам (см. работу Л. Шестова "Философия трагедии"), - становится исключением и создает экзистенциальную философию
- философию исключений.
В действительности же Киркегор только потому и оказался мыслителем, идеи которого, если воспользоваться его словами, оказались "важными для всего человечества" и пережили в XX в. как бы второе рождение - ренессанс, что в них по-своему получила выражение одна из серьезнейших тенденций в духовной жизни Западной Европы, тенденция, мало кем в то время осознанная. Он не только зафиксировал, но и осмыслил явление, которое свидетельствовало о зарождении нового типа общества, окончательно сложившегося в капиталистической Европе уже в XX в. и получившего название "массового". Речь идет об обществе "стандартизованных индивидов", духовную
24
пищу которых составляют общие истины, преподносимые им с помощью радио, телевидения, прессы - всех многочисленных средств массовой пропаганды. Эти общие истины, по Киркего-ру, никого не занимают, ибо не являются ничьей личной истиной, однако те, кто занят их производством, - сословие идеологов, - повторяют их "монотонно и с достоинством"; теперь, правда, идеологи уже не столь наивны, как сто лет назад, и большинство из них хорошо знает, что эти истины важны отнюдь не для всего человечества, а скорее для тех, кто является заказчиком и оплачивает труд идеолога. Что же касается потребителя этой идеологической продукции, он, как правило, не подозревает о том, как производятся истины; на то он и потребитель, чтобы использовать готовое, не размышляя, как и из чего оно сделано. Его сознание с самого начала сфабриковано идеологами, да и сам он весь искусственный, хотя глаза у него не стеклянные и на голове вовсе не "мочала", а обыкновенные волосы, причесанные или взлохмаченные в соответствии с модой. Вот оно - то "массовое безумие", симптомы которого так рано обнаружил Киркегор, "безумие на почве объективности", безумие не трагическое, а, скорее, комическое, массовый фарс.
Если мы с этой точки зрения взглянем на поставленную Киркегором проблему экзистенциальности истины и философии, то нам станет более понятной вся подоплека его бунта против всеобщности и его спора с Гегелем. Гегелевская философия имеет в качестве важнейшей предпосылки принцип приоритета всеобщего по отношению к единичному; для нее всеобщее реальнее единичного. В сфере общефилософской это означает приоритет понятия по отношению к эмпирической действительности, в сфере социальной - приоритет общества по отношению к отдельному индивиду. Поскольку же, с точки зрения Гегеля, общественный организм находит свое высшее выражение в государстве, постольку именно в нем усматривается субстанциальное начало каждого индивида, за которым существенное значение признается лишь в той мере, в какой он выступает как момент в жизни государственного целого. "Государство есть дух, стоящий в мире и реализующийся в нем сознательно... Лишь как наличный в сознании, знающий сам себя в качестве существующего предмета, дух есть государство. В свободе должно исходить не из единичности, из единичного сознания, а лишь из сущности самосознания, ибо эта сущность, безразлично, знает ли об этом человек или нет, реализуется как самостоятельная сила, в которой единичные индивидуумы суть лишь моменты. Существование государства, это - шествие бога в мире..." (7, VII, 268).
Здесь важна не только мысль Гегеля о том, что единичные индивиды суть лишь моменты государства и, как таковые,
25
всецело определяются последним; здесь важно также обратить внимание на гегелевское замечание о том, что всеобщая сущность, или, как Гегель здесь говорит, "сущность самосознания", реализуется - хотя и посредством деятельности индивидов, но тем не менее самостоятельно - "как самостоятельная сила". Что это значит? По Гегелю, общество или государство (поскольку Гегель обычно отождествляет с ним "высшее воплощение в истории нравственного принципа") развивается совершенно независимо от того, как его развитие сознается индивидами, независимо от тех субъективных целей, которые они ставят перед собой в своей деятельности: оно использует индивидов и их деятельность для достижения собственной всеобщей, высшей цели. Гегель все время подчеркивает, что совершенно неважно, какие цели преследуют индивиды: хитрость мирового духа состоит в том, что он направляет результаты всех этих частных действий к достижению собственной всемирно-исторической цели. Поэтому характер поступков индивидов, считает Гегель, совершенно несуществен, если иметь в виду "высшую цель истории", более того, зло значительно более способствовало историческому развитию, чем добрые поступки. С точки зрения частного индивида, различие это может иметь значение, с точки зрения мирового духа, оно совершенно несущественно. Ведь всемирно-историческое движение реализуется независимо от самосознания отдельного индивида, и с всеобщей точки зрения не важно, знает о нем индивид или нет.
Осуществляя свою великую цель, мировой дух не считается со средствами. "Мировой дух, - пишет Гегель, -не обращает внимания даже на то, что он употребляет многочисленные человеческие поколения для... работы своего осознания себя, что он делает чудовищные затраты возникающих и гибнущих человеческих сил; он достаточно богат для такой затраты, он ведет свое дело en grand, у него достаточно народов и индивидуумов для этой траты" (7, IX, 39-40).
Итак, индивид становится средством для достижения целей мирового духа. Разумеется, эти цели не чужды и самому индивиду, но он может осознать их как свои только в том случае, если сумеет встать на точку зрения всеобщего и отказаться от своей "партику-лярности". Для этого, однако, ничего не нужно изменять в его реальном существовании, достаточно изучить философию Гегеля, ибо приобщение ко всеобщему означает теоретическое постижение хода и целей мирового процесса. Уже одно то, что познания достаточно, чтобы приобщиться ко всеобщему, свидетельствует о том, что реальность индивидуальная и всеобщая как-то слишком опосредованно соотнесены друг с другом, и именно поэтому проблема опосредования так и занимает Гегеля.
26
Принцип опосредования - основной методологический принцип построения гегелевской системы. И как раз на этот принцип, так же как и на гегелевское решение проблемы соотношения индивидуального и всеобщего в целом, обрушивается Киркегор. Каковы его аргументы против принципа всеобщности, мы уже знаем. Однако следует отметить еще один момент в аргументации Киркегора, связанный с тем, что последний отказывается рассматривать личность как средство для реализации целей всеобщего, то есть как момент в развитии исторически необходимого процесса. "Философия,
- пишет Киркегор, - рассматривает историю с точки зрения необходимости, а не свободы, поэтому если и принято называть общеисторический процесс свободным, то лишь в том же смысле, что и органические процессы природы. Поэтому философия требует, в сущности, чтобы мы действовали в силу необходимости, что само по себе уже есть противоречие" (46, 725). История, рассмотренная с точки зрения всеобщего, противостоит истории, взятой с точки зрения действующей в ней личности; всеобщее и личное выступают не как такие реальности, которые можно опосредовать ("примирить", как предпочитает говорить Киркегор), а как взаимно исключающие, непримиримые антагонисты. "Разбирая жизнь какого-либо исторического лица, - продолжает Киркегор, - приходится считаться с деяниями двух различных родов: с принадлежащими лично ему самому и принадлежащими истории. До первых, внутренних деяний человека философии, собственно, нет дела, а между тем ими-то и ограничивается, в сущности, область свободы в истории" (46, 724).
Проще всего было бы упрекнуть Киркегора в том, что он занял позицию обывателя, для которого он сам и история
- две несоизмеримые реальности и первая бесконечно важнее и существеннее второй. Однако такое возражение трудно сделать, если учесть все вышеприведенные нападки Киркегора на "объективных философов", разделяющих свое существование на две разные половины - частное и общественное, то есть всеобщее.
Что же, в сущности, хочет сказать Киркегор о гегелевском понимании истории? То, что оно противоречиво: Гегель называет историю, в отличие от природы, сферой, где реализуется свобода, а между тем обнаруживается, что на деле в истории нет свободы, в ней реализуется необходимость. Сравним высказывание Киркегора со следующим рассуждением: "Верно ли, что в государстве, представляющем собой, по Гегелю, высшее наличное бытие свободы, наличное бытие сознавшего себя разума, господствует не закон, не наличное бытие свободы, а слепая
27
природная необходимость?.. Гегель стремится везде представить государство как осуществление свободного духа, но re vera* ищет выхода из всех трудных коллизий в природной необходимости, стоящей в противоречии к свободе. Точно так же и переход особого интереса на ступень всеобщего не совершается сознательно посредством государственного закона, а совершается против сознания, как опосредствуемый случаем, - но ведь Гегель хочет видеть везде в государстве реализацию свободной воли! (В этом сказывается субстанциальная точка зрения Гегеля.)" (16,1, 283).
Это пишет Маркс. Он пишет о Гегеле совсем в иной связи, чем Киркегор, но отмечает те же моменты, что и первый:
субстанциальность точки зрения Гегеля, его акцент на всеобщем приводят к тому, что та самая свобода, о которой он так много говорит, утверждая ее специфическую принадлежность исторической сфере в отличие от природной, эта свобода переходит в свою противоположность - необходимость. И переходит как раз в силу того обстоятельства, что Гегель имеет в виду не свободу индивида, а свободу целого, воплощающегося прежде всего в государстве. Именно поэтому "переход особого интереса на ступень всеобщего" совершается, как говорит Маркс, "против сознания": история идет своим путем, независимо от того, сознают ли это индивиды, ее творящие, или не сознают. А ведь первым условием, отличающим сферу свободы от сферы природной необходимости, согласно самому Гегелю, является сознание.
Киркегор, как и Маркс, зафиксировал тот важный момент, что свобода, если она понимается как свобода всеобщего и если индивид только опосредованным образом (для нефилософского индивида формой такого опосредования, как отмечает Маркс, выступает случай) приобщается к ней, становится равной природной необходимости; в ней, пользуясь выражением Киркего-ра, "отсутствует субъективность".
Когда Гегель исходит из принципа приоритета всеобщего над индивидуальным, когда он рассматривает самое свободу как характеристику всеобщего, он при этом в качестве модели всегда имеет ту эпоху, когда существовало субстанциальное единство между народом и государством, когда индивид не был отчужден от всеобщего и рассматривал благо целого как свое собственное благо. В этом смысле именно древнегреческий полис всегда оставался перед внутренним взором Гегеля в качестве некоторого образца. Гегель, разумеется, понимал, что современное государство существенно отличается от древнегре-
*на самом деле (лат.). - Ред. 28
ческого, однако он видел это различие, по справедливому замечанию Маркса, в том, что "различные моменты государственного строя развились до особой действительности" (16, I, 256), не желая замечать, что само государство, само всеобщее стало особой действительностью по отношению к реальному индивиду.
Поглощение отдельного индивида всеобщим, выставленное у Гегеля в качестве идеала, начинает по-новому реализовываться в конце XIX в., когда всеобщее предстает в виде государственно-бюрократического аппарата, функции которого, ранее бывшие главным образом политическими, все более распространяются и на сферу экономики, так что и в этой сфере индивид оказывается включенным во всеобщее. В этой ситуации гегелевская философия имела все основания оказаться удобной формой идеологии для государственно-монополистического капитализма.
Именно эти тенденции гегелевской философии - каждый по-своему - ощутили и Маркс и Киркегор. Не случайно оба обратились к исследованию "частной жизни", хотя "частную жизнь" оба мыслителя понимали совершенно по-разному. Маркс противопоставлял гегелевскому анализу всеобщего как государственно-политической сферы анализ "гражданского общества", что в его терминологии как раз и означало "сферу частной жизни". Он пытался выявить именно в социально-экономической жизни буржуазного общества, в его, так сказать, будничной, а не парадной, официальной стороне, те закономерности, которые определяют его структуру, в том числе и структуру государственно-политического фасада. Поэтому Маркс и обратился к исследованию проблем политической экономии как к той области, где в конечном счете и следовало искать пружины механизма "гражданского общества".
В отличие от него Киркегор под "частной жизнью" подразумевал сферу внутренней духовной жизни индивида, составляющую нравственный центр личности, неотделимый от нее самой. Именно поэтому, хотя в поле зрения и Маркса и Кир-кегора оказалась одна и та же проблема, хотя оба они и критиковали Гегеля за "философское сокрытие" этой проблемы, за видимость ее разрешения в форме философского приобщения ко всеобщему, позитивное решение вопроса они дали совершенно различное. Потому и представляется неправомерным такое сближение обоих мыслителей, которое имеет место, например, в цитированной выше работе Карла Левита.
После того как были выявлены реальные предпосылки кир-кегоровского требования создать экзистенциальную философию, требования, определившего направленность и характер
29
всего учения датского мыслителя, обратимся к той самой "частной жизни" философа, которая, в соответствии с его собственным требованием, должна составлять единое целое с его учением.
"Частная жизнь" обычно фиксируется в биографии мыслителя, поэтому биография Киркегора, сама по себе не содержащая каких-либо значительных внешних событий, оказалась в центре внимания большинства его исследователей, пытавшихся найти в ней разгадку творчества философа. В результате появилось много остроумных соображений по поводу смысла и значения того или иного события в жизни Киркегора, много различных истолкований отдельных его замечаний в дневнике, проливавших, с точки зрения ряда исследователей, совершенно новый свет на все учение Киркегора, и т. д. Особенно широкие возможности истолкования нашли для себя те исследователи, которые пользовались методом психоанализа, - в биографии Киркегора обнаружился богатый материал для психоаналитика, и Кирке-гор вскоре был объявлен предшественником Фрейда в XIX в.
Слишком буквальное, даже эмпирическое понимание тезиса Киркегора об экзистенциальном характере философии привело к тому, что часто вместо рассмотрения его философии обращаются просто к анализу биографии философа. Пожалуй, ни один мыслитель прошлого не может сравниться с Киркегором по числу своих биографов - не столько тех, кто собирал сведения о его жизни как историк, сколько тех, кто комментировал эту жизнь, подходя к ней с точки зрения психолога, психоаналитика, культурфилософа и т. д.
Действительно, философия Киркегора экзистенциальна в том смысле, что в ней нашла свое выражение духовная жизнь самого философа, писавшего всегда о том, что его лично волновало и мучило*; но духовная жизнь - не "частная жизнь" в обычном понимании этого слова, ее нельзя целиком вывести, привязав к тем или иным фактам биографии философа; чем более духовной жизнью живет человек, тем более то, что мучит его лично, выходит за пределы внешних фактических событий его биографии и вбирает в себя боль целой эпохи, - а это как раз и имело место в случае с Киркегором.
* Разумеется, не один только Киркегор в этом смысле может быть назван экзистенциальным философом: всякий большой мыслитель, чья философия вбирает в себя духовные искания своего времени, пишет о том, что волнует его лично. Однако именно Киркегор стал популярен в XX в. потому, что он выдвинул этот момент в качестве важнейшего принципа самой философии, и выдвинул как раз в то время, когда безличные, "массовые" лозунги стали превращаться в основное средство пропаганды, а подлинные истины - в материальную силу.
30
И хотя для понимания философии Киркегора его биография имеет большее значение, чем, скажем, биография Канта или Фихте для понимания их систем, тем не менее разгадки его учения мы в ней не найдем.
2. Биография Киркегора и ее интерпретации
Серен Киркегор родился 5 мая 1813 г. в Копенгагене. Отец его, Михаил Киркегор, был человеком глубоко религиозным, и в семье царила религиозная атмосфера, даже с некоторым оттенком суровости. Последнее объяснялось в известной мере обстоятельствами биографии Михаила Киркегора. В молодости, даже скорее в детстве, когда ему было 11 лет, он, оказавшись в трудных условиях (родители, бедные крестьяне, отдали мальчика на работу к пастухам), в отчаянии проклял Бога, и это проклятие всю жизнь тяжелым грузом давило его, порождая мрачное и подавленное настроение. Этот факт в биографии отца самим Киркегором был воспринят очень рано: чувство родового проклятия никогда до конца не покидало его. К моменту рождения Серена, самого младшего, отцу его было 56 лет, а матери (второй жене Михаила Киркегора, на которой он женился после смерти первой жены и которая прежде была служанкой в их доме) - 45.
Это обстоятельство дало некоторым исследователям повод считать, что душевная депрессия, которой впоследствии страдал Серен Киркегор, была вызвана его запоздалым рождением. "Жизненная судьба и духовный облик Серена Киркегора, - пишет в своем исследовании Август Веттер, - уже были предначертаны тем, что он был сыном старика" (64, 25). Атмосфера родительского дома в известной степени, конечно, наложила свою печать на Киркегора, видимо, рано духовно и умственно созревшего. Однако в том, что Киркегор слишком рано перестал быть ребенком, сказался не столько возраст, сколько умонастроение его отца, а также то обстоятельство, что на его глазах умерли почти все его братья и сестры (всего у Михаила Киркегора было семеро детей, а к 1835 г. в живых осталось только двое - сыновья Педер-Христиан и Серен). Отец Киркегора воспринял смерть детей как свидетельство того, что Бог не простил ему тяжкий грех.
Отец оказал значительное влияние на Киркегора; в дневниках последнего можно встретить ряд замечаний об отце, о взаимных отношениях отца и сына как о серьезной нравственной проблеме. "Отец для сына, - писал Киркегор впоследствии, - подобен зеркалу, в котором он видит самого себя".
31
Напротив, о матери у Киркегора нет даже упоминания; в отличие от отца, жившего напряженной нравственно-религиозной жизнью, эта женщина не оставила сколько-нибудь заметного следа в духовном мире сына, рано созревшего духовно и потому искавшего чего-то большего, чем просто материнская забота.
Это обстоятельство показалось некоторым его исследователям весьма важным для понимания самой философской позиции Киркегора. Уже упоминавшемуся выше Августу Веттеру, написавшему о Киркегоре большую и интересную работу "Благочестие как страсть", оно представляется, в частности, едва ли не самым существенным. Основная идея этой работы, однако, является результатом попытки расшифровать философские воззрения Киркегора, исходя из определенных фактов его биографии, а именно из его привязанности к отцу и безразличия к матери. Вот тот абстрактный принцип, восходящий к метафизике психоанализа и представляющий собой ее вариант, который Веттер кладет в основу своей книги: "Скрещение отцовского и материнского жизненного потока всегда определяет ребенка двойственно, однако определяет так, что чаще и счастливее сын наследует в качестве основного материнское, а дочь - отцовское начало. Так, Гёте и Кант, по существу, восприняли в качестве определяющего материнское начало. Отклонения от этого непосредственно очевидного правила порождают, по-видимому, опасные душевные сдвиги, как это имело место в случае с Киркегором, Шопенгауэром и Ницше" (64, 26).
Схема этого принципа Веттера очень несложна: мать для ребенка воплощает в себе "природное" начало, начало "мира", и потому привязанность к матери в конечном счете оказывается привязанностью, "симпатией" ко всему миру. Напротив, если вместо привязанности к матери появляется отчужденность к ней, она оборачивается в зрелом возрасте неприятием мира. Фрейдистская схема здесь налицо. Насколько Веттер считает свою схему всеобщей, можно судить по тому, что к представителям "разорванного", "не примиренного с собой" сознания он относит не только Киркегора, Шопенгауэра и Ницше, не только Паскаля и Бодлера, но и... Иисуса Христа. "Сам Иисус может в известном смысле служить примером того, что оборонительная позиция мужчины по отношению к матери ведет к отрицанию мира; именно поэтому для него единственно любимый, неясный образ отца сливается с духом и божеством" (64, 26). Для Веттера проблема как философии Киркегора, так и христианского вероучения теряет свой исторический характер и сводится к задаче вывести психологию Киркегора или Иисуса;
христианское неприятие мира, учение об Отце, Сыне и Духе
32
объясняется с помощью психологической, вернее, психоаналитической схемы, одинаково приложимой к любой эпохе. При Этом остается непонятным только, почему эти учения - Паскаля, Киркегора, наконец, Христа - становятся определяющими для умонастроения целой эпохи - ведь психический тип личности у индивидов самый различный, и даже, как признает Веттер, "уравновешенный тип" обычно преобладает. Более того такая схема не в состоянии объяснить ни одного содержательного момента в учениях, рассматриваемых Веттером, ибо даже если по внутреннему напряжению духовной жизни и можно сравнить между собой упомянутых мыслителей, то содержание их учений, да и сам общий мировоззренческий тип у них оказываются разными.
Анализируя биографию Киркегора, Веттер обращает внимание на тот факт, что Киркегор нигде не упоминает о своей матери, и считает такое умолчание важнейшим аргументом в пользу своей концепции. Ибо молчание, по его мнению, является свидетельством наличия комплекса по отношению к матери; последний, будучи подавленным, загнанным в сферу бессознательного, дает о себе знать только через умолчание. "У нас, правда, нет никаких "прямых сообщений" об отношении Серена к матери, однако именно его молчание выдает больше, чем могли бы сделать похвала или жалоба. Не любовь делает его немым, ибо любовь хочет сообщить о себе. Но это не может быть и ненависть, ибо ненависть должна сообщить о себе. Как раз обессиливающее столкновение и короткое замыкание обеих страстей порождает здесь Ничто демонической замкнутости"
(64, 26).
Таким образом, уже, по существу, из детского комплекса вырастает основная тема философии Киркегора, которая затем лишь детализируется, обрастает материалом, но не меняется. Именно детство Киркегора и должно, по убеждению Веттера, быть разгадкой всех загадок его жизни и творчества*. "За всеми
*Хотя мы при этом несколько отвлекаемся от самой биографии Киркегора, тем не менее здесь уместно остановиться на вопросе, связан-ном с приведенными соображениями Веттера. Дело в том, что концеп-ция Веттера - одна из наиболее распространенных, его трактовку учения Киркегора (и не только одного Киркегора) разделяют - с теми или иными отклонениями - и другие философы (см., например, 31), склонные рассматривать всякий культурно-исторический феномен будь то философская система, религиозная проповедь или художест-венное произведение - как форму проявления определенных детских или юношеских и т. д. комплексов автора, как определенный феномен компенсации.
Невозможно, да и не нужно отрицать существование комплексов, пределенных психических структур, которые, очень вероятно, в значи-
П. П. Гайденко
33
загадками его жизни, которые он заботливо скрывал, лежит одна, первоначальное и темнее всех остальных, которую ему трудно было осознать и которая поэтому составляет самую глубокую бездну его тайны" (64, 25).
Окончив в 1830 г. школу, Киркегор поступил в Копенгагенский университет на теологический факультет. На факультете Киркегор не отличался большим прилежанием; он занимался не столько теологическими, сколько философ-ско-эстетическими проблемами, именно эстетический интерес в этот период был у него, пожалуй, на первом плане. Этот интерес поддерживался любовью Киркегора к театру, который он посещал гораздо чаще, чем лекции в университете; кроме того, он часто бывал в обществе и даже слыл достаточно легкомысленным молодым человеком, что крайне огорчало отца. Однако после смерти отца (в 1838 г.) Серен спустя два года с отличием сдал кандидатский экзамен, получил диплом и степень кандидата теологии, что давало ему право занять должность пастора. Однако пастором он не стал. Как мы уже упоминали, Киркегор вел частный образ жизни; наследство, оставленное ему отцом, достаточно деятельным коммерсантом, позволило ему не только поддерживать существование - правда, очень скромное, - но и издавать за свой счет собственные многочисленные произведения.
Еще в период учебы в университете в жизни Киркегора произошло событие, которое можно назвать центральным в его бедной внешними событиями жизни и которое поэтому привлекает к себе основное внимание всех его биографов и исследователей: в 1839 г. он познакомился с очень молодой девушкой (ей тогда было 16 лет) - Региной Ольсен (правда, первая встреча Киркегора с Региной произошла раньше, в 1837 г.) и после окончания университета был с ней помолвлен. Однако через год он неожиданно порвал с невестой, что необычайно потрясло ее и вызвало возмущение всех близких Киркегора, которые не могли понять смысла происшедшего. Поскольку Копенгаген представлял собою в то время маленький провинциальный город, где все хорошо знали друг друга, Киркегор вскоре стал предметом возмущения обывателей, по-своему истолковавших это событие. Вскоре после разрыва с Региной он уехал в Берлин. Здесь Киркегор с головой погрузился в работу, слушал лекции
тельной своей части формируются еще в детстве. Однако объяснять с помощью психических факторов явления культурно-исторической сферы, объяснять мировоззрение эпохи психологией того или иного индивида - это все равно что пытаться с помощью законов механики определять структурные изменения органического или того же психического мира.
34
Берлинском университете (в том числе и лекции Шеллинга, который вначале произвел на него большое впечатление), много читал и начал работать над своим первым большим произведением, вышедшим в свет в 1843 г., - "Все или ничего", либо, как его обычно переводят, - "Или - Или".
Вернувшись весной 1842 г. в Копенгаген, Киркегор работает с огромным напряжением, создавая ежегодно несколько произведений; каждое из них отличается оригинальностью, отточенностью стиля и носит на себе следы того творческого подъема, который вытесняет меланхолию, обычную для Киркегора: "Я чувствую себя хорошо, только когда пишу" (50,1, 310). Вслед за "Или - Или" в том же году у Киркегора выходят работы "Страх и трепет" и "Повторение". Год спустя он издает "Философские крохи" и "Понятие страха", в 1845-м - "Этапы жизненного пути", в 1846-м - "Заключительное ненаучное послесловие к философским крохам". По существу, за четыре года Киркегор написал свои основные произведения.
В этот же период - с 1843 по 1847 г. - параллельно выходили его "Назидательные речи"; в 1847 г. издается "Жизнь и власть любви", в 1848-м - "Христианские речи", в 1849-м - важнейшее с философско-религиозной точки зрения произведение "Смертная болезнь", в 1850-м - "Упражнение в христианстве", в 1851-м - сочинение с характерным названием:
"Рекомендовано для самопроверки современности". Мы здесь перечислили лишь самые основные работы, а ведь кроме них Киркегором было написано множество статей, менее важных работ и т. д. Такая необычайная плодовитость дала возможность Киркегору создать за 13 лет - с 1842 по 1855 г. - 28 томов сочинений, из которых 14 томов составили его дневники.
После возвращения из Берлина Киркегор вел замкнутый образ жизни. Он почти не бывал в обществе, редко появлялся даже в театре, никогда не выступал с публичными докладами, чтением своих сочинений, вообще "не занимался никакой деятельностью", как отмечает Роберт Хайс (35, 234). Всякое столкновение с внешним миром Киркегор переживал почти болезненно; он отклонил даже приглашение к королю на частную беседу, и сделал это отнюдь не из чувства протеста, а просто потому, что всякого рода внешнее общение причиняло ему неудобство, почти страдание, вырывая из того внутреннего мира, в котором он теперь поселился и вел важнейший для себя диалог с самим собой. Это, однако, не мешало Киркегору внимательно следить за тем, как отзывались о его произведениях, а о них после сенсации, вызванной первой книгой Или - Или", писали в то время в копенгагенской печати довольно много.
35
Необщительность и замкнутость Киркегора усугубило еще одно обстоятельство: в 1846 г. он стал предметом насмешек издававшегося в Копенгагене юмористического еженедельника "Корсар", довольно грубо вышучивавшего всех, кто имел несчастье оказаться в поле зрения сотрудников журнала. До 1846 г. Киркегор принадлежал к тем немногим из известных в копенгагенском обществе лиц, кто не только не подвергался насмешкам "Корсара", но, напротив, вызывал одобрение и даже восхищение его издателя Гольдшмидта. В 1845 г., после выхода в свет работы Киркегора "Этапы жизненного пути", в "Корсаре" появилась хвалебная рецензия на нее, написанная одним из сотрудников журнала. Автор рецензии П. Мёллер увидел в Киркегоре соратника по борьбе с мещанством, сведя его основные идеи к нескольким плоским истинам.
Чтобы отмежеваться от "Корсара", Киркегор в декабре 1845 г. опубликовал в газете "Отечество" довольно едкий ответ на рецензию. Реакция не замедлила последовать. Начиная с января 1846 г. "Корсар" не переставал публиковать статьи, где высмеивался дотоле превозносимый автор "Или - Или" и "Этапов". Какой характер носили эти насмешки, станет понятным, если сказать, что сотрудники еженедельника н только упражнялись в остроумии по поводу всех сколь ко-нибудь известных фактов жизни Киркегора, в особенности, разумеется, тех, что были связаны с разрывом помолвки с невестой, но и регулярно публиковали карикатуры на него, благодаря чему он стал известен всему городу как странная личность (искривленная фигура, одна штанина короче другой и т. д.). Киркегор, с детства очень чувствительный к насмешкам, как всякий замкнутый человек, болезненно реагирующий на внешнее вторжение в свою жизнь, остро переживал выходки газетчиков. После одного ответа "Корсару" он более не реагировал в печати на его публикации, но старался все реже и реже вступать в общение с внешним миром, поскольку даже прогулка по улице или посещение кафе редко обходились без того, чтобы кто-нибудь не показывал на него пальцем. Именно нелепость и вульгарность, с которой "Корсар", а вместе с ним и копенгагенские обыватели обрушились на Киркегора, чрезвычайно усилили в нем уже и ранее наметившееся отвращение к "психологии толпы" - одну из первых реакций против "массового общества", как она выступает в прошлом веке у Ибсена, Карлейля, а в XX в. у Ортеги-и-Гассета, Альфреда Вебера, М. Хайдеггера и др.
Значительным событием в биографии Киркегора, случившимся незадолго перед смертью, был его резкий и страстный спор с официальной церковью. В последние годы жизни Кир-36
кегор все чаще в более или менее резкой форме заявлял, что церковь и духовенство не только не воплощают в себе истинный дух христианства, но, напротив, враждебны этому духу. "Христианский мир", то есть та форма, которую получило христианское вероучение в современном обществе, по убеждению Киркегора, не имеет ничего общего с истинным христианством, более того, христианский мир "убил Христа". В созданном им журнале "Мгновение", где он печатал только свои статьи, Киркегор заявлял, что истинный христианин должен выйти из церкви - в противном случае он предает свою религию. В 1854 г. Киркегор опубликовал в своем журнале статью, вызвавшую скандал не только в среде духовных лиц, но и в более широких кругах образованной публики. Дело в том, что в этом году умер известный всей Дании епископ Мюнстер, в течение многих лет возглавлявший датскую церковь. Среди религиозных людей Мюнстер пользовался большим уважением; в свое время он был также духовником отца Киркегора и принимал непосредственное участие в воспитании Серена. После смерти Мюнстера его зять, философ-гегельянец Мартензен, в надгробной речи назвал Мюнстера "свидетелем истины"; такая оценка Мюнстера, по существу, ставила его в один ряд с христианскими святыми, мучениками веры. На это заявление Киркегор ответил резкой статьей, считая недопустимым ставить в один ряд с людьми, пожертвовавшими ради своей веры всей своей жизнью, человека, проведшего жизнь в благополучии и довольстве, не совершившего ради своей веры никакого мученического акта. Заявление Мартензена, по мнению Киркегора, еще раз свидетельствовало о том, что современное христианство не имеет ничего общего с религией Христа.
Выступление Киркегора вызвало возмущение всего Копенгагена. Однако борьба Киркегора с официальной церковью продолжалась недолго: 11 ноября 1855 г. он умер в госпитале, куда его доставили 2 октября, - он упал на улице от истощения сил.
3. Разрыв с Региной Ольсен. Антиномия этического и эстетического
Как видим, разрыв с Региной Ольсен послужил для Киркегора могучим побудительным стимулом к творчеству. Это событие действительно оказалось тесно связанным с его общим умонастроением, с теми внутренними противоречиями, которые, медленно назревая, дали о себе знать в форме решения, поразившего и подавившего самого Киркегора не меньше, чем
его невесту*, и которые он затем решал в течение всей своей жизни, пытаясь уяснить происшедшее самому себе. Тем самым - в метафизическом смысле - Киркегор всю жизнь оставался верным Регине**. Все, что было связано с ней, оказалось для него воплощением того противоречия эстетического и нравственно-религиозного начал, неразрешимость которого обернулась трагедией его жизни. Это событие обнаруживает в Кирке-горе действительно экзистенциального философа в том смысле этого слова, какой он сам ему придавал: его жизненная коллизия оказывается воплощением той философской дилеммы, которую он решает, и соответственно его "учение" - только выражение на более или менее общепонятном языке его личной боли.
Поскольку в этом биографическом факте нашла свое выражение центральная для нашей работы проблема соотношения эстетического и нравственного, постольку имеет смысл остановиться на нем более подробно, осветив попутно некоторые из наиболее популярных интерпретаций жизненной драмы датского мыслителя, уже предвосхищающих, по существу, объяснение его философской позиции.
Так, в частности, последователь Киркегора Л. Шестов создал достаточно цельную трактовку философско-религиозного учения Киркегора, выдвинув предположение, что факт разрыва с Региной Ольсен был вызван чисто физическим недугом, связанным с общей слабостью и болезненностью Киркегора, и что именно это обстоятельство, с одной стороны, с самого детства служило причиной меланхолии философа, а с другой - делало для него невозможным вступление в брак.
Действительно, Киркегор был болезненным и слабым ("хрупкого сложения, худой, болезненный человек, слабый, почти как ребенок..."), и это могло быть одним из источников его легко ранимого самолюбия и замкнутости. Один из исследователей Киркегора, датский писатель С. Кюле, даже обнаружил в бумагах Киркегора, относящихся к последнему периоду его
* Впрочем, оправившись после разрыва с Киркегором (события, связанные с разрывом помолвки, потрясли ее нравственно и физически, подорвав ее здоровье), Регина несколько лет спустя, в 1847 г., вышла замуж за юриста, впоследствии тайного советника Фридриха Шлегеля.
** Многие произведения Киркегора сюжетно воспроизводят историю его помолвки с невестой. И нельзя не согласиться с Р. Хайсом, который в этой связи замечает: "Некоторые поэты, как, например, Гёте в своем "Вертере", в своих произведениях... воплотили свои личные переживания. И не может вызывать сомнения, что в ряде сочинений Киркегора основным материалом является встреча с Региной Ольсен, помолвка и разрыв... И, таким образом, можно сказать, что значительная часть произведений Киркегора носит автобиографический характер (29, 231).
38
жизни, записку, в которой он упрекает отца за свое запоздалое рождение, явившееся причиной его болезненного сложения (51, 123). Здесь, как видим. Шестов имеет достаточно материала для подтверждения этого пункта своей концепции. При этом Шестов исходит из убеждения, что Киркегор тщательно скрывает от читателя истинную причину своего поступка: человек с комплексом, подобно преступнику, всегда стремится увести от места преступления, замести следы, но его постоянно тянет к этому месту, он не может уйти от него, а потому непрерывно совершает своего рода кружение, то приближаясь, то удаляясь от того пункта, который его и отталкивает и манит, служит источником страдания и в то же время - острого наслаждения. Словом, Киркегор, по Шестову, подобно Раскольникову Достоевского, должен выдать себя именно там, где он особенно тщательно старается скрыть свою тайну.
Стремясь обосновать эту трактовку. Шестов внимательно изучает сочинения и в особенности дневники Киркегора, в которых пытается обнаружить зашифрованную разгадку его поступка и тем самым - основной нерв его творчества. "Что заставило его порвать с Региной Ольсен? - спрашивает Шестов. - Ив дневниках своих, и в книгах он непрерывно говорит и от своего имени, и от имени вымышленных лиц о человеке, которому пришлось порвать со своей возлюбленной, но он же постоянно возбраняет будущим читателям его допытываться истинной причины, которая принудила его сделать то, что для него (равно как и для невесты) было труднее и мучительнее всего. Больше того, он не раз говорит, что в своих писаниях он сделал все, чтобы сбить с толку любопытствующих. И тем не менее надо сказать, что он вместе с тем сделал все, чтобы его тайна не ушла с ним в могилу" (24, 296).
Киркегор становится в изображении Шестова своеобразным героем детективного романа: он хорошо знает, что ему скрывать, и все свои способности мыслителя и художника употребляет на то, чтобы как можно надежнее укрыть свою тайну от читателя, но при этом постоянно дразнит своего читателя, приоткрывая ему то один, то другой край завесы, за которой она сокрыта. А сам процесс творчества при этом вновь выступает как уже известный нам от других исследователей феномен компенсации: то наслаждение, которое не смогла дать Кир-кегору сила, он извлекает из своего бессилия, компенсируя отсутствие реальности во сто крат более яркой фантазией. По существу. Шестов тоже по-своему реформирует фрейдистскую концепцию творчества вообще и киркегоровского в частности;
правда, выводы, которые он этим путем получает, принципиально отличаются от фрейдистских.
39
В целом попытка объяснить физическими причинами поступок Киркегора, а тем самым и его философию, уже у Шестова приводит к устранению самой проблемы, которая служит предметом рассмотрения Киркегора. Еще более очевидно это у менее тонких авторов. Так, например, уже упомянутый писатель Кюле в своем докладе на симпозиуме, посвященном творчеству Киркегора, докладе с характерным названием "Серен Киркегор и женщины", пытается доказать, что женская проблема, в силу чисто физических недостатков Киркегора, составляла тайный нерв его творчества, поскольку порождала меланхолию и постоянный разлад с самим собой. Доказывая этот тезис, Кюле высказывает мнение, что "Дневник обольстителя" (в работе "Или - Или") был написан ради Регины Ольсен, "чтобы ее оттолкнуть" (51, 125). Такая трактовка - значительно более плоская, чем шестовская, ее можно было бы назвать философской точкой зрения обывателя. Она просто-напросто снимает теоретическую проблему, объясняя противоречие, противоположность и несовместимость двух позиций - эстетической и этической - в произведении "Или - Или", противоположность, составляющую весь пафос этого произведения, самым легким способом, а именно объявляя одну из сторон противоречия мнимой, созданной Киркегором нарочно ради того, чтобы оттолкнуть от себя невесту.
При этом Кюле ссылается на тот факт, что перед отъездом в Берлин Киркегор (письмо которого Регине о разрыве их помолвки было воспринято последней как результат глубокой меланхолии, владевшей Киркегором и прежде, и потому не было принято ею всерьез), желая убедить девушку в окончательности принятого им решения, заявил, будто он никогда не имел серьезных намерений в отношении нее и вообще не собирался жениться. Такое заявление не только оскорбило Регину, но и превратило Киркегора в глазах общества в негодяя, роль которого он добровольно взял на себя, а это, в свою очередь, не могло не углубить его меланхолии. Но когда этими биографическими фактами Кюле пытается объяснить содержание кир-кегоровских произведений, последние становятся в значительной своей части просто средством выяснения отношений двух частных лиц, и остается непонятным только, почему это частное дело привлекло к себе внимание столь многих мыслителей нашего столетия.
<< Пред. стр. 1 (из 15) След. >>
Список литературы по разделу