<< Пред.           стр. 17 (из 27)           След. >>

Список литературы по разделу

 Как писал когда-то Ж. Кондорсе, в средние века "речь шла не об исследовании сущности какого-либо принципа, но о толковании, обсуждении, отрицании или подтверждении другими текстами тех, на которые он опирался. Положение принималось не потому, что оно было истинным, но потому, что оно было написано в такой-то книге и было принято в такой-то стране и с такого-то века. Таким образом, авторитет людей заменял всюду авторитет разума. Книги изучались гораздо более природы и воззрения древних лучше, чем явления вселенной" [4]. В основе своей эта критика идет в русло общего отношения Просвещения к средним векам. Кондорсе, конечно, прав, подчеркивая авторитарный характер средневекового мышления. Однако он излишне прямолинейно разграничивает "авторитет разума" и "авторитет людей", истолковывая последний как противостоящий разуму. Подобно многим другим критикам средневековой авторитарности, Кондорсе не видит, что она нередко носила - особенно в позднем средневековье - формальный характер: под видом добросовестного истолкования авторитетных суждений средневековый теоретик излагал свои собственные воззрения. Формализм был общей чертой средневековой культуры, он сказывался также на ее авторитетах.
 
 1 "Для средневековья, в отличие от современности, - пишет Л.П. Карсавин, - характерно отсутствие определения разума в "эволюционном" смысле. Средневековье верит в абсолютную истинность даваемых разумом "определений" идеи, в подлинную ее постижимость и осуществляемость, вместе с "дурной бесконечностью" отвергая всякую относительность своих "форм". Поэтому по природе своей оно явственнее тяготеет к норме, традиции, авторитету, чем не познавшая в "дурной бесконечности" своего авторитета современность" (Карсавин Л.П. Культура средних веков. С. 205). В конце 10-х гг. Карсавин не мог еще предполагать, что в самом скором времени "современность", отвергающая авторитарное мышление, станет в России "новым средневековьем" и установит новые, еще более жесткие, чем в средние века, авторитеты.
 2 См.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. Гл. XVII; см. также: Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. Гл. 1.
 3 Хейзинга Й. Осень Средневековья. С 253.
 4 Кондорсе Ж.А. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М.: СПб., 1909. С. 126.
 
 
 327
 
 О самом выдающемся представителе средневековой философии - Фоме Аквинском Б. Рассел пишет: "Он не занимался исследованием, результат которого нельзя знать заранее. До того как он начинал философствовать, он уже знал истину: она провозглашена католической верой. Если он может найти по видимости рациональные аргументы для некоторых областей веры - тем лучше; если же не может, ему требуется всего-навсего вернуться вновь к Откровению. Но отыскание аргументов для вывода, данного заранее, - это не философия, а система предвзятой аргументации" . Здесь опять-таки верная мысль об авторитарности средневекового мышления излагается в излишне категоричной форме, в частности, без учета того важного аспекта, что во время св. Фомы ссылки на авторитет сделались уже в значительной мере формальными, так что опора на один и тот же круг авторитетных источников (или даже выдержек из них) могла стать отправной точкой в создании двух принципиально разных теоретических конструкций. Кроме того, философия в коллективистическом обществе не может не быть авторитарной, независимо от того, служит она теологии или же идеологии. Св. Фома с его "системой предвзятой аргументации" был только человеком своей эпохи. Ставить его на одну доску с "лучшими философами Греции или нового времени" , как это делает Рассел, вряд ли правомерно. Древнегреческая философия и философия Нового времени - философии индивидуалистических обществ; философия коллективистического общества должна оцениваться по собственным меркам. Философ такого общества "не ставит своей целью, как платоник Сократ, следовать повсюду, куда его может завести аргумент". [3]
 
 Но из этого не стоит делать вывод, что в этом философе "мало истинного философского духа".
 
 Лучшим подтверждением авторитетных источников служат, по мнению средневекового теоретика, их древность и несомненные прошлые успехи. Самой древней является Библия, представляющая единственный в своем роде "полный свод всех возможных истин" (Ориген), сообщенных человеку богом и сохраняющих свое значение на все времена. В Библии есть ответы на все вопросы, задача заключается в том, чтобы расшифровать, раскрыть и разъяснить сказанное в ней. Чем ближе текст ко времени Откровения, тем более достоверным и надежным он является. После Библии наибольшим авторитетом обладает патристика, прямая воспреемница апостольской традиции. Созданная патристикой философия - первая по времени в христианстве - на всем протяжении средних веков служит прообразом всякого философствования, его классическим образцом. "...Средневековый философ постоянно обращается за подтверждением всех своих мнений к библейскому или патристическому авторитету, непрерывно цитирует христианскую классику, переписывая нередко вместо доказательства целые страницы древних текстов. Степень подобия своего мнения мнениям древних есть для него степень истинности этого мнения" [4].
 
 1 Рассел Б. История западной философии. С. 481.
 2 Там же.
 3 Там же.
 4 Майоров ГГ. Формирование средневековой философии. Латинская патристика. М., 1979. С. 10. "Первые попытки обосновать христианское мировоззрение философскими или, во всяком случае, логическими средствами принадлежит так называемым апологетам... Вместе с апологетами мы вступаем в философскую эпоху, где оригинальность мысли будет считаться главным пороком, а ее логическая убедительность, соотнесенность с авторитетом и иконографическая точность - главными достоинствами..." (Там же. С. 55).
 
 
 328
 
 Авторитарность была присуща не только средневековой теологии и философии, но и всей средневековой теоретической литературе, в особенности церковной. "В отличие от литературы нового времени литература средних веков подчинялась строгому этикету, господству тем и клише, переходивших из одного сочинения в другое па протяжении длительного времени; в наличии "общих мест" и привычной, знакомой топики средневековые авторы видели достоинство, но ни в коей мере не недостаток. Ориентация на авторитет и традицию порождала огромную "избыточность" информации, однако "неинформативными" сочинения средневековой письменности представляются лишь с современной точки зрения, которая превыше всего ценит оригинальность и ищет новой информации. Средневековый автор, равно как и его читатель, несомненно, находил удовлетворение в повторении знакомых истин и формул, в нагнетании явных и скрытых цитат, в бесконечных вариациях на раз навсегда заданную тему" [1].
 
 Если все основное в теологии, философии и других областях теоретизирования уже сказано, остается не "что" творить, а "о чем" толковать. Превращение классики этого, по выражению А. Пушкина, "ближайшего к душе ума" из активного субъекта бытия в застывшую икону замораживало творческий импульс средневекового схоласта. Его уделом становились интерпретация и комментарий.
 
 Неприкрыто авторитарным является и тоталитарное мышление.
 
 Наиболее активные дискуссии среди коммунистов развернулись в 20-е гг. после смерти Ленина. По своему стилю эти дискуссии напоминали, замечает А. Буллок, "богословские диспуты с их бесконечным жонглированием цитатами из Библии" [2]. Маркс вооружил своих учеников знанием непреложных законов общественного развития. С тех пор как марксизм в 90-х гг. XX столетия впервые появился в России, коммунистическая партия, до революции 1917 г. чрезвычайно склонная к раздорам, постоянно вела споры по поводу применения этих законов в русских условиях. Арбитром, призванным разрешать эти споры, всегда являлся Маркс, цитатами из которого были переполнены работы Ленина, Троцкого, Бухарина и других партийных теоретиков. Поскольку теоретически никаких споров не должно было быть, любая иная точка зрения считалась антимарксистской ересью и ее следовало искоренять. Особенно ожесточенная полемика вспыхнула после смерти Ленина, когда началась борьба за власть в партии и, значит, над страной между его преемниками. "Все дискуссии, - замечает Буллок, - имели одну общую отличительную черту: доказывая эффективность своей позиции для практического решения всех проблем, и та и другая сторона стремились, прежде всего, подчеркнуть, что она Находится на правильном пути с точки зрения марксистской идеологии. Как сказал в 1929 г. сталинец Лазарь Каганович: "Предательство в политике всегда начинается с ревизии теории" [3].
 
 1 Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 30-31.
 2 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 229.
 3 Там же. С. 226.
 
 
 Хитрее других в этой ситуации оказался Сталин. Он понял, что мало просто стать во главе партии, надо оказаться новым партийным лидером, вождем, пришедшим на смену Ленину, а для этого необходимо продолжить не только практическую, но и теоретическую работу последнего. "Для того, чтобы получить право называться наследником Ленина, выйдя таким образом победителем в борьбе за власть, - пишет Р. Такер, - Сталин должен
 
 329
 
 был утвердиться в положении верховного лидера, что было возможно при завоевании особого политического авторитета в глазах большевиков. Ему необходимо было доказать, что он в состоянии играть роль главного партийного идеолога и мыслителя-марксиста, т.е. ту роль, которую до него играл Ленин" [1]. В глазах тоталитарной коммунистической партии, пропитанной с момента своего возникновения авторитарным мышлением, новым ведущим партийным идеологом мог стать только тот, кто в теории ни на шаг не отходил бы от сказанного Лениным. "Сталин вышел из этого положения очень ловко. Хотя, подобно всем большевикам, он часто цитировал Маркса и Энгельса, на роль марксиста-теоретика он не претендовал и не предпринимал никаких собственных попыток внести свой собственный вклад в развитие марксистской теории... Сразу же послесмерти Ленина хлынул поток статей, посвященных памяти покойного вождя. Сталин предпринял нечто для него новое - прочел курс лекций "Вопросы ленинизма"... в высшей школе партийных чиновников, а затем переделал эти лекции в книгу с таким же названием. Его выступления были, как правило, косноязычны, писания беспомощны, их можно было критиковать за излишнюю сосредоточенность на догматической стороне мышления Ленина в ущерб его жизненности, яркости и гибкости... Тем не менее в этом труде было впервые предпринято то, что более тонко мыслящие партийные теоретики не сделали, посчитав, что это ниже их достоинства: то было первое краткое (менее, чем на ста страницах) популярное и систематическое изложение ленинских идей, скрупулезно проиллюстрированное цитатами... Хитрость Сталина выразилась прежде всего в своевременности этого издания, а также в его ориентации па партийцев "ленинского призыва", т.е. на новое поколение партийных работников, людей малообразованных, которые находили работы Ленина очень трудным и малопонятным чтением и которые поэтому ухватились с жадностью за это общедоступное сочинение, авторитет которого подкрепляло и то, что его автор занимал пост генерального секретаря" [2]. Главная хитрость Сталина заключалась, конечно, в том, что он ни на шаг не отошел от сказанного Лениным и предстал перед читателем не как оригинальный и глубокий мыслитель, а только как усердный и кропотливый истолкователь и популяризатор ленинских идей. В атмосфере авторитарного коммунистического мышления это был единственно верный ход. "Использование Сталиным ленинских цитат для укрепления собственного положения было неоднократно подвергнуто критике его противниками... Но Сталин не отступился от своих претензий и продолжал узурпировать Ленина в качестве своего идеологического наставника" [3].
 
 1 Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 226.
 2 Там же. С. 226-227.
 3 Там же. С. 228.
 
 
 Другим примером того, как атмосфера авторитарного мышления была удачно использована Сталиным, являются дискуссии по поводу возможности построения социализма в одной стране. Теория "перманентной революции" была выдвинута Троцким во время революции 1905 г. Эта теория отрицала промежуток между антифеодальной (демократической) и антикапиталистической (социалистической) фазами революции и утверждала неизбежность перехода от фазы национальной к фазе интернациональной: начавшись в России, революция должна была непременно выйти за ее границы. Ленин долгое время отклонял формулировку Троцкого, но в 1917 г. согласился с тем, что революция в России добьется успеха, только если вслед за нею вспыхнет интернациональная революция: "Для окончательной победы социализма... усилий одной страны, особенно такой отсталой крестьянской страны, как Россия, недостаточно, для этого требуются усилия пролетариата нескольких развитых стран" [1]. По существу, Ленин позаимствовал теорию Троцкого, выдав ее за свою.
 
 330
 
 Положение о "возможности победы социализма в одной, отдельно взятой стране, в частности в России", было выдвинуто Сталиным и было его весомым вкладом в дискуссию о будущем Советского Союза. Однако Сталин употребил все усилия для того, чтобы отказаться от своего авторства. Он приписал эту идею Ленину, для чего потребовалась фальсификация высказываний как Ленина, так и Троцкого. Это было, по выражению Р. Даниэлса, "доказательство посредством манипуляции текстами, при которой правильность утверждений авторитета не подвергается сомнению, но одновременно никак не учитывается то, что этот авторитет действительно имел в виду" [2]. Отказавшись от авторства, Сталин получил возможность резко противопоставить "ленинизм", включающий веру в возможность построения социализма в одной, отдельно взятой стране, "троцкизму", преподносимому как пораженческая, антиленинская линия. Но столь же важным для Сталина было то, что он сумел предстать перед партийными массами не как самостоятельный теоретик, способный выдвигать радикально новые идеи, что вряд ли было бы оценено позитивно, а как "верный ученик и продолжатель дела Ленина". Сталин был признан теоретиком и идеологом партии не за собственные идеи, а за простое переложение и комментирование идей Ленина.
 
 Если последнее слово всегда принадлежит авторитету, всякая дискуссия вырождается в войну цитат. А. Буллок пишет о выступлении Сталина на партийной конференции осенью 1926 г.: "Сталин не пожалел сил, чтобы сделать свои доводы убедительными, то и дело ссылаясь на авторитет Ленина, но ему пришлось выдержать труднейшую из битв, в которой главным орудием противников было цитирование. Троцкий процитировал недвусмысленное ленинское заявление о том, что "полная победа социалистической революции в одной стране немыслима". Сталину ничего не оставалось, как отразить удар, попытавшись, причем весьма неубедительно, провести грань между "победой социализма" и "полной победой социализма". Тем не менее в своей заключительной речи он, бесспорно, сумел добиться решительной победы, побив оппозицию ее же собственным оружием" [3].
 
 1 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 95.
 2 Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 233.
 3 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 246-247.
 
 
 331
 
 Особую роль в укреплении авторитарного коммунистического мышления и расширении сферы его действия сыграла подготовленная в середине 30-х гг. "История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)", более известная под названием "Краткий курс". Работа над этой книгой началась в 1935 г. по указанию Сталина. Первый вариант совершенно его не удовлетворил, и он составил в 1937 г. тезисы новой книги, к которым приложил список тех своих статей и речей, которые следовало использовать как несомненные источники. Сталин активно редактировал и исправлял второй вариант и, если верить старательно распространявшимся слухам, сам написал заново целый идеологический раздел "О диалектическом и историческом материализме". Этот раздел, излагающий азы марксистско-ленинской философии, был инороден для книги, посвященной истории партии, но, как и предвидел Сталин, он сыграл исключительную роль в навязывании тоталитарного мышления советскому обществу и прежде всего общественным наукам. "Согласно "Краткому курсу" после смерти Ленина Сталин занял его место как неоспоримый вождь, провел коллективизацию и индустриализацию при всенародной поддержке (о жертвах не упоминается), преодолел сопротивление враждебных иностранных государств и сотрудничавших с ними шпионов и предателей внутри страны. Победа социализма в СССР закреплена в демократической конституции 1936 г. и завершена истреблением врагов Советского государства, "бухаринско-троцкистской банды", при одобрении советского народа" [1]. Коротко говоря, здесь была дана не просто история одной партии, а история и теория строительства социализма в одной, отдельно взятой стране под руководством Ленина и его ближайшего соратника Сталина.
 
 В 1938 г. "Краткий курс" стал основой всей политической и идеологической подготовки в Советском Союзе. Это был тот "Основной текст", которым должен был овладеть каждый и прежде всего те, кто хотел получить руководящую должность в партийных, правительственных или хозяйственных органах. До смерти Сталина книга издавалась 300 раз, общим тиражом более сорока двух миллионов экземпляров на шестидесяти семи языках. Ее не просто читали, а старательно изучали десятки и десятки миллионов людей. Главу, посвященную началам марксистско-ленинской философии, штудировали особенно усердно: она разъясняла философские основы коммунистического мировоззрения. По своей форме это был краткий и упрощенный марксистский катехизис, все было разложено по полочкам и легко усваивалось. Этот катехизис "стал авторитетной основой советского преподавания и мысли на всех уровнях, начиная со старших классов средней школы. Была учреждена совершенно новая система партийной учебы, в которой "Краткий курс" стал главным, если не единственным учебником, который изучало каждое последующее поколение членов партии и которое заменило все другие изложения идеологии Советского Союза, а также его истории. Коммунистическая идеология превратилась в то, что "Сталин сказал, что сказали Маркс и Ленин" [2].
 
 Д. Уатт отмечал, что в общественных движениях, где политический выбор становится делом веры, важно иметь свою Библию: "Вопросы ленинизма" Сталина, сочинения Карла Маркса, "Красную книгу" Мао, "Наполеоновские идеи" Луи Наполеона. Подобно Библии, дремлющей на полках у многих христиан, которые ее никогда оттуда не снимают, такую книгу не обязательно читать и понимать" [3]. Библией коммунистического тоталитарного режима являлась, однако, не какая-то работа самого Сталина, а анонимный, неизвестно кем написанный "Краткий курс".
 
 1 Там же. Т. 2. С. 114.
 2 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 261.
 3 Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 173.
 
 
 Характерно, что Сталин позаботился о том, чтобы его имя не упоминалось ни среди авторов, ни среди редакторов "Краткого курса".
 
 332
 
 "К 1938 году, - отмечает А. Буллок, - ленинизм стал значить сталинизм, но никто даже не осмеливался произнести этого слова. Цель Сталина заключалась в том, чтобы представить вариант, в котором замазываются противоречия и подтверждается идеологическая идентивность марксизма и сталинской версии ленинизма: социализм в одной стране; обострение классовой борьбы по мере продвижения к социализму; отмирание государства в неопределенном будущем" [1]. Все эти идеи явно противоречили взглядам как Маркса, так и Ленина. Но, по убеждению коллективистического мышления, между авторитетами, если их несколько, не может быть противоречий не только в главном, но даже в деталях. "Краткий курс" снимал всякое подозрение в возможной несогласованности коммунистических авторитетов и представлял развитие марксизма как серию побед единого, монолитного учения над всеми теми многообразными его противниками, которые появлялись на исторической арене в ходе борьбы пролетариата за свое освобождение.
 
 "Краткий курс" согласовал и примирил между собой создателей марксизма-ленинизма. Задача согласования с ними и с общей линией партии других, более мелких авторитетов решалась текущей пропагандой. Далеко не всегда это делалось удачно. "После лжи, безвкусия бестолковость - наиболее бросающаяся в глаза черта советской печати, - писал Г.П. Федотов во второй половине 30-х гг. - Впрочем, это лишь эстетическое выражение той же самой лжи. Люди потеряли совершенно способность понимать, что с чем вяжется и что кричит как нестерпимое противоречие. Немедленно после звериной недели о Пятакове идиллическая неделя о Пушкине. Вчера - "расстрелять троцкистских собак"; сегодня - "милость к падшим призывал". Вчера - самохвальство, сегодня - передовая о "большевистской скромности" [2]. Федотов приводит пример того, как соединяются вместе Александр Невский и Карл Маркс: "Не так давно "Правда" посвятила передовицу славе "великого русского народа". Поразительно, что начинается эта слава цитатой из Маркса: "Россия представляет собою отряд революционного движения в Европе". Если бы Маркс выступал лишь в роли барда русской революции, это было бы в порядке вещей. Но через несколько строк уже противопоставляемый гитлеровскому германизму бедный Маркс делается апологетом русского народа и русской государственности, жестоко им ненавидимой... Как известно, в России опубликовали множество сочинений, черновиков и записок Маркса из разных периодов его жизни (особенно молодости), которые не имеют ничего общего со зрелым, сложившимся марксизмом. Это дает возможность - не в одной России - интерпретировать марксизм в таком духе, от которого сам Маркс пришел бы в бешенство" [3]. Коммунистическая Россия нуждалась в оформлении своего национального сознания. Но как склеить обрывки марксизма, материализма 60-х гг. XIX в., великую русскую литературу с национализмом новых государственников? Федотову этот синтез кажется неосуществимым. Вершиной русской культуры объявляется ленинизм - самое передовое, самое научное учение, какое знала история человечества. "Понимайте, как знаете. Вам дали намек, а вы, тысячи, миллионы русских учителей и культурников, сумейте его расшифровать. Вы должны примирить Ленина с
 
 1 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 260.
 2 Федотов Г.П. Александр Невский и Карл Маркс // Вопросы философии. 1990. № 8. С. 154.
 3 Там же. С. 155.
 
 333
 
 Пушкиным, Ленина с Толстым. Решить квадратуру круга и этим оправдать репутацию гениальности русского человека. В действительности дело обстояло так. Пока в России жил и процветал ленинизм, русская культура - культура Пушкина и Толстого - удушалась. И это было совершено последовательно и законно. Теперь Сталин хочет амнистировать русскую культуру, не сводя Ленина с пьедестала. Более того, оставляя ему первое место в этой органически с ним не совместимой культуре" [1]. В передовице "Правды" приводится список великих имен, на которых должно покоиться новое национальное сознание: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Горький, Чернышевский, Менделеев, Сеченов, Павлов, Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пржевальский, Миклухо-Маклай, Лаптев, Дежнев, Седов... Это те персонажи российской истории, которые уже канонизированы и могут упоминаться при ее изложении. "Что сказать об этих именах? Благодарить ли за то, что Сталин возвращает народу Пушкина, Лермонтова, Толстого, или пожалеть об отсутствии Достоевского, место которого явно узурпировано Горьким? При всем уважении к памяти Добролюбова и Чернышевского их имена все-таки уводят новую Россию в глушь и провинциализм журналистики 60-х гг. И потом, если есть Чернышевский, почему нет Некрасова? Или потому, что в сталинском доме нельзя говорить о веревке - о страданиях народа но его духовной (христианской) красоте?" [2]. Федотов выражает глубокое сомнение в том, что русскую национальную культуру удастся в конце концов вписать в те жесткие рамки, которые задаются марксизмом-ленинизмом: "Пока приходилось мирить Ленина с Горьким (с прибавкой Толстого-художника) можно было пятиться к шестидесятым годам: социалистический реализм! Но когда Ленина надо мирить с Карамзиным, тут воображение отказывается работать" [3].
 
 Помимо резкого противопоставления авторитета и разума есть еще одна характерная особенность авторитарного тоталитарного мышления: постоянное смешение деонтического авторитета с эпистемическим. "Вопросы ленинизма" Сталина пользуются большим успехом еще и потому, что принадлежат перу генерального секретаря партии. Сталин вместе с Кировым и Ждановым в начале 30-х гг. дают свои директивы, как писать учебник истории для средней школы. В 1948 г. Сталин помогает Т.Д. Лысенко редактировать его доклад "О положении в биологической науке", в котором ниспровергаются традиции вейсманизма-менделизма и утверждаются "мичуринские" взгляды. В этом же году член политбюро Жданов читает свой знаменитый доклад о художественной литературе. В 1950 г. Сталин радует советский интеллектуальный мир своим энергичным вмешательством в область лингвистики и разгромом учения Н.Я. Марра о языке [4]. Хрущев находит время, чтобы снова поддержать "выдающегося селекционера" Лысенко в его борьбе с генетиками: у Лысенко больше орденов, чем у всех генетиков вместе взятых. В начале 60-х гг. Хрущев громит абстракционизм и модернизм в искусстве и разъясняет художникам суть социалистического реализ-
 
 1 Там же. С. 155-156.
 2 Там же. С. 155.
 3 Там же. С. 156.
 4 Можно вспомнить, что советская Академия наук приняла резолюцию, что учение Марра следует считать "единственной материалистической марксистской теорией
 
 334
 
 
 
 ма. Авторитарное тоталитарное мышление постоянно путает авторитет должности с авторитетом знания. Это напоминает случай со св. Игнатием Лойолой, основателем Ордена иезуитов, который в известном письме к португальским отцам церкви потребовал, что они "подчинили свой разум вышестоящему лицу", т.е. деонтическому авторитету.
 
 Можно отметить, что авторитарность была характерна для коммунистического мышления не только в Советском Союзе, но и за его рубежами. Французский философ Л. Альтюссер в книге "Читая "Капитал" попытался восстановить марксистский интегризм после десталинизации и относительных успехов неокапитализма. Р. Арон с иронией пишет, что все познания того, что представляют собой экономические или политические системы в индустриальных обществах, Альтюссер черпает исключительно из перечитывания трудов Маркса. "Как член компартии, Альтюссер, подобно своим предшественникам, должен выражать собственные мысли цитатами из сочинений Маркса. Его метод - метод теологов - заключается в том, что выбираются определенные тексты Маркса и делается смелое заявление о том, что Маркс сам не вполне понял подлинный смысл и значение совершенной им научной революции. Как философия альтюссеризм занимается прежде всего истолкованием "Капитала" [1].
 
 1 Арон Р. Мнимый марксизм. М., 1993. С. 200-201.
 
 
 Гитлер одновременно со Сталиным понял, что широкое общественное движение, ставящее перед собой радикальные цели и опирающееся во многом на веру, должно иметь свою Библию. В июле 1924 г., находясь в тюрьме, он начал диктовать свою первую книгу - первый том "Майн кампф", вышедшую в свет уже в следующем году. Второй том он надиктовал чуть позднее и опубликовал в 1926 г. Так называемую "Вторую книгу" он надиктовал своему издателю, но опубликована она была только в 1961 г.; спустя много лет после краха нацизма она не привлекла особого внимания.
 
 Подобно Ленину и Сталину, Гитлер презирал интеллигенцию, но хотел создать себе авторитет глубокого мыслителя и добавить теоретическую ауру к тому образу фюрера, призванного Провидением вождя миллионов немцев, который он настойчиво создавал. Сталин не был первым, он шел за Марксом и Лениным и потому настойчиво проводил идею, что он - не оригинальный мыслитель, а лишь заслуживающий доверия интерпретатор и продолжатель марксистско-ленинской традиции. Гитлер как основатель нового движения настойчиво подчеркивал и преувеличивал свою оригинальность. Однако, как отмечает А. Буллок, "нетрудно показать, что его мировоззрение во всех деталях совпадает с тем, что писали мыслители девятнадца-
 
 335
 
 того века и порубежья веков, просто раньше никто не компилировал эти идеи подобным образом" [1]. "Майн кампф" распродавалась плохо даже среди членов нацистской партии. К началу 1929 г. было продано 23 тыс. экземпляров первого тома и 13 тыс. - второго. Многие из купивших нашли, что книга очень трудна, и не дочитали ее до конца. Но как и в случае с "Вопросами ленинизма" Сталина и в особенности с "Кратким курсом", это не играло существенной роли. Важно было уже то, что Основная книга, излагающая теоретические основы нового массового, энтузиастического движения, существовала. Задачей армии идеологов было истолковать ее применительно к разнообразным конкретным ситуациям и вывести из нее лозунги, понятные всем. По поводу такого рода Основной книги Д. Уатт справедливо заметил: "Конечно, смысл ее можно изложить в нескольких словах... Но сложность и неясность составляют ее достоинство, что свидетельствуют о глубине мысли вождя, о его умении ставить вопросы, которые не по плечу его последователям, в чем они признаются сами... Такая книга должна существовать, и этого довольно" [2].
 
 "Все люди должны быть обучены новому мировоззрению, а позже, если будет необходимо, и принуждены к нему", - писал Гитлер в "Майн кампф". В нацистской Германии так и произошло, и особую роль в утверждении этого нового мировоззрения и внутренне присущего ему авторитарного мышления сыграла "Майи кампф" - "книга, которая, по сути, не имеет себе равных по омерзительности языка, общего тона и, более всего, содержания" [3].
 
 Коллективистическое мышление невозможно без авторитетов: оно начинает с цитирования авторитетных источников и заканчивает ссылками на них. Представитель нормальной науки сходным образом немыслим без соответствующей парадигмы. Т. Кун хорошо иллюстрирует эту особенность мышления "нормального ученого", руководствующегося парадигмой научного сообщества, на примерах из истории физической оптики [4]. Современные учебники физики утверждают, что свет представляет собой поток фотонов, т.е. квантово-механических сущностей, которые обнаруживают некоторые волновые свойства и в то же время некоторые свойства частиц. Исследование протекает соответственно этим представлениям, задающим общие его рамки. Данное понимание света имеет, однако, очень недолгую историю. До того как оно было развито Планком, Эйнштейном и другими в начале XX в., в учебниках по физике говорилось, что свет представляет собой распространение поперечных волн. Это понятие являлось выводом из парадигмы, восходившей в конечном счете к работам Юнга и Френеля по оптике, относящимся к началу XIX в. Однако и волновая теория была не первой, которую приняли почти все исследователи оптики.
 
 1 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 174.
 2 Цит. по: Буллок А. Указ. соч.С. 173.
 3 Там же. С. 174.
 4 Кун Т. Структура научных революций. С. 29.
 
 336
 
 
 Смена парадигмы - это смена того авторитета, которым руководствуется "нормальный ученый", определяя как основные линии своего конкретного исследования, так и его общие рамки.
 
 Ранее уже указывалось, что мышление членов тоталитарной партии является подчеркнуто авторитарным. Как раз в первую очередь от них авторитарность распространяется на все то общество, во главе которого встает такая партия. Можно отметить также, что авторитарный характер имеет также мышление людей, оказавшихся элементами так называемой высокоорганизованной массы. 3. Фрейд, излагая представления Лебона о такой массе, пишет: "Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна авторитету... От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господина. Будучи в основе своей вполне консервативной, она испытывает глубокое отвращение ко всем новшествам и прогрессу и безграничное благоговение перед традицией" [1]. Это описание особенностей человека массы является одновременно описанием своеобразия психологии и мышления члена тоталитарной партии, который еще более остро, чем человек массы, чувствует свою принадлежность к скрепленному железной дисциплиной партийному сообществу, сознающему свою громадную силу, нетерпимому и слепо следующему за своими авторитетами.
 
 1 Фрейд 3. Массовая психология и анализ человеческого "Я" // По ту сторону принципа удовольствия. М., 1992. С. 264.
 
 
 Подводя итог обсуждению авторитарности мышления коллективистических обществ и сообществ, выделим некоторые характерные черты коллективистического авторитета.
 
 Прежде всего, какова бы ни была обсуждаемая социальная проблема, всегда предполагается, что у авторитета есть ее решение. Нужно только тщательно, без личных и групповых пристрастий проанализировать его взгляды и найти ответ.
 
 Далее, у авторитета нет и не может быть внутренних противоречий. Он всегда рассуждает последовательно и не отступает от однажды принятой точки зрения. Единственное, что он может сделать, - это конкретизировать свою позицию применительно ко вновь возникшим обстоятельствам.
 
 337
 
 У авторитета нет внутренней эволюции идей. С молодости и до самой смерти он развивает одну и ту же систему идей, ничего не отбрасывая и ничего кардинально не меняя. Нет расхождений между Ветхим и Новым Заветом, между Евангелием и Посланиями апостолов и т.д. Нет различий между молодым Марксом и зрелым Марксом, между ленинским учением о партии начала века и после победы Октябрьской революции и т.д.
 
 Авторитет никогда не используется в полном объеме, далеко не все написанное или сказанное им привлекается к обсуждению конкретных вопросов. В ходу, как правило, достаточно узкий, "канонический" круг цитат из авторитета. Не все работы Маркса были опубликованы в Советском Союзе, ряд его идей систематически замалчивался, а некоторые его работы вообще были поставлены под строгий запрет, например "Секретная дипломатическая история XVIII века", весьма критичная в отношении традиций русского государства. Так называемое Полное собрание сочинений Ленина было полным только по названию. В широком практическом использовании были сборники цитат: "Ленин о культуре", "Ленин о литературе", "Маркс, Ленин, КПСС о государстве" и т.п.
 
 Если авторитетов несколько, то они вполне согласуются друг с другом. Они никогда не вступают в полемику и тем более не противоречат друг другу, они только развивают, дополняют и конкретизируют сказанное ранее другими авторитетами.
 
 Авторитет допускает, однако, разные истолкования. Каждый толкователь авторитета стремится дать свою и непременно "более точную" реконструкцию его мыслей. На деле такая реконструкция обычно оказывается новой конструкцией, навязыванием авторитету своего собственного видения предмета, выискиванием у авторитета ответов на те вопросы, над которыми он, возможно, никогда не задумывался. Задача толкователя - не столько доказать истинность своего толкования вопроса, сколько продемонстрировать сообразность этой трактовки общей позиции авторитета.
 
 Необходимо отметить, что культ авторитета не всегда лишает коллективистического теоретика известной самостоятельности и даже оригинальности. Дело отчасти в неизбежной неопределенности авторитета в плане ответов на те вопросы, которые перед ним прямо не вставали, что дает возможность разных его истолкований, а отчасти в постоянном изменении способа истолкования его идей. Экзегеза иногда употребляется для подтверждения позиции авторитета, но чаще - для авторитетного подтверждения позиции ее автора.
 
 В заключение можно отметить, что иногда авторитарность доходила до абсурда: существовала норма, в соответствии с которой работы классиков марксизма-ленинизма должны были указываться в списке использованной автором литературы не в обычном алфавитном порядке, а в начале такого списка [1].
 
 338
 
 1 См., к примеру, книгу: Кон И. Введение в сексологию. М., 1989. В списке литературы, приводимом здесь и включающем 370 работ, первые три места занимают работы Маркса, Энгельса и Ленина; четвертыми идут "Материалы XVII съезда КПСС" и только после этого начинаются все другие работы в алфавитном порядке.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Традиционализм и консерватизм
 
 Для коллективистического мышления в высшей степени характерны ретроспективностъ и традиционализм. Лучшее подтверждение доктрины, с его точки зрения, - ее несомненные прошлые успехи. Само прошлое при этом лишено конкретности, сложности и противоречий. Ему придается форма немногих, но отчетливо видимых и никогда не прерывающихся линий. "Чем древнее традиция, тем она подлиннее, чем подлиннее, тем истиннее" - такова максима не только средневекового, но и всякого коллективистического сознания.
 
 Под традициями понимаются только традиции самого коллективистического общества, активно изобретаемые и внедряемые им в жизнь. Все устоявшиеся формы поведения, верований и т.п., существовавшие до установления такого общества, сурово подавляются и изгоняются им. Средневековое общество не мирилось ни с какими языческими или античными традициями, все его традиции должны были быть традициями христианской культуры. Если какая-то дохристианская традиция все-таки сохранялась, ее старались переосмыслить в новом, средневековом духе. Точно так же обстояло дело с традициями в тоталитарном обществе. Коммунистические и нацистские традиции не имели ничего общего с традициями дореволюционной России и донацистской Германии. Старые церковные праздники, ставшие национальными, изгонялись, как пережитки прошлого, на обочину социальной жизни. Традиционные формы общения людей заменялись новыми, коллективистическими по своей сути формами. Даже старые вкус и мода замещались новыми, несущими определенную идеологическую нагрузку.
 
 Возникновение коллективистического общества - это всегда резкий скачок в истории народа, и это непременный разрыв со всеми старыми его традициями.
 
 В средние века все устоявшееся, завоевавшее в жизни прочное место, все, что обрело определенную форму, считается правильным. Оно не обязательно закрепляется в нормах права, но охраняется традицией, обычаем и в большинстве случаев этого вполне достаточно. Само право мыслится как старинное, авторитет его подкрепляется ссылкой
 
 339
 
 на старину. "Нововведение не осознавалось как таковое, и вся законодательная деятельность проходила преимущественно в форме реставрации старинного права, нахождения и уточнения обычаев отцов и дедов. Право той эпохи было ориентировано на прошлое. Высокая оценка старины характерна для всех сфер средневековой жизни" [1].
 
 Предание, или традиция, истолковывается как фактор, поправляющий "писаные законы" на основе утвердившихся в текущей жизни новых правил и норм поведения. "Мы видим, - писал, например, патриарх Никифор, - что даже писаные законы теряют значение вследствие того, что получают силу отличные от них предания и обычаи. Обычай укрепляет, ибо дело сильнее слова. Что такое закон, как не писаный обычай? Равно как и обычай опять же есть неписаный закон" [2].
 
 Средневековый человек благоговейно относится к прошлому. В нем он видит идеальное состояние общества и стремится его возродить или к нему возвратиться. Древность какого-то установления рассматривается как несомненное свидетельство в его пользу. Обновление понимается как реставрация, прогресс - как возвращение к прошлому.
 
 Сходным образом обстоит дело и в коммунистическом обществе. Но поскольку оно существовало совсем недолго, речь шла не о "многовековых традициях", а о "революционных традициях" и обновление понималось как возвращение к ним. В коммунистическом обществе новые поколения живут как бы бок о бок со всеми теми, кто устанавливал и упрочнял это общество. Отсюда обилие памятников героям революции и гражданской войны, несчетное число улиц Ленина, Сталина, Дзержинского, множество городов, названных по имени Кирова, и т.п.
 
 Имеется вместе с тем важное различие между средневековым и коммунистическим традиционализмом. В средневековом обществе традиция - это связь поколений, предание и историческая память. В коммунистическом обществе история не столько последовательность и связь поколений, сколько поле действия непреложных исторических законов. Признания и почитания заслуживает не то, что освящено веками, а лишь то, что шло в русле этих законов, способствовало приближению и установлению коммунистического общества. Вся история России, включая и XIX век, должна служить введением к Октябрю и его двум героям, пишет Г.П. Федотов по поводу изданного в 1937 г. "Краткого курса истории СССР" [3]. Само название этого учебника вызывает недоумение: как можно говорить об истории Советского Союза в XIX в. и в более ранние века, если он возник только в XX в.? Из курса истории ученик узнает о Ледовом побоище, но не узнает, что им
 
 1 Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. С. 154.
 2 Цит. по: Бычков В.В. Малая история византийской эстетики. Киев, 1994. С. 226 Никифор приводит такой пример отношения писаных правил и традиций. Грамматические правила представляются предельно стабильными и абсолютными. Но даже "грамматики, если случается, что слово в тексте отклоняется от господствующего правила и пишется иначе, согласно установившемуся обычаю, ссылаются на предание, считая его правилом правил" (Там же. С. 227-228).
 3 Федотов Г.П. Как Сталин видит историю России? // Вопросы философии. 1990. № 8. С. 156-157.
 
 
 340
 
 руководил князь Александр Невский (он не упоминается, по-видимому, потому что был канонизирован церковью). "Краткий курс истории СССР" - не социологическая схема, но и не история. "Правильно было бы ее назвать, - пишет Федотов, - конспектом агитатора. Самая тема ее - в сущности, история русской революции. Непосредственно революции (с 1905 года) посвящена половина книги. И большая часть первой половины занята революционными движениями и бичеванием старой России. Само собой разумеется, что история революции трактуется как история Сталина. Даже здесь искажена вся историческая перспектива. Жестоко расправляется автор с народничеством, эсеры и меньшевики с самого начала предатели, как и все сподвижники Ленина первого призыва. Несчастный школьник и не догадается о роли Троцкого в революции. Вся военная сторона се отдана Сталину, который неизменно сопровождает Ленина. С 1905 г. имя Ленина почти ни разу не употребляется без его спутника. "Ленин и Сталин" соответствуют чете "Маркс и Энгельс". Только эта четверка и заслужила отдельные большие портреты в учебнике истории СССР" [1]. Завершается книга портретами партийных вельмож 1937 г., что справедливо кажется Федотову большой неосторожностью.
 
 Хорошо говорит о взаимозависимости трех времен - прошлого, настоящего и будущего - в коммунистической идеологии и практике А. Беловежский (Карпенко): "При поверхностном взгляде коммунистический эксперимент выглядит только как воздействие на будущее в целях его усовершенствования посредством полного уничтожения сложившихся структур. Реально же происходит систематическое воздействие на прошлое, и чем больше развита коммунистическая система, тем в большей мере в ней происходит искажение прошлого. Практика коммунистического тоталитаризма показала, что конструирование будущего невозможно без того, чтобы не воздействовать на прошлое по крайней мере посредством искажения и уничтожения информации о нем" [2]. Беловежский связывает постоянную реконструкцию прошлого с одной из основных идей коммунизма - замыслом создания нового человека: "Коммунистическая идеология в лице своих рьяных адептов открыто заявила, что в новом обществе должен жить новый человек. И логика развития коммунистического тоталитаризма нашла наиболее эффективный путь для создания нового человека - уничтожение старой его памяти, а значит, создание новой. Поэтому прошлое приходится конструировать так же, как и будущее, но поскольку будущее здесь задано раз и навсегда, то с этим надо привести в соответствие чуть ли не всю мировую историю. Так как предсказать сразу все невозможно и возникают непредвиденные ситуации, то приходится переделывать Историю, по крайней мере свою собственную, по многу раз. В силу этого естественное соотношение между прошлым и будущим, заключающееся в том, что прошлое необходимо, неизменяемо и замкнуто, а будущее возможно, изменчиво
 
 1 Федотов Г.Л. Указ. соч. С. 156-157.
 2 Беловежский (Карпенко) А. Коммунистический тоталитаризм // Философские исследования. 1997. № 4. С. 62-63.
 
 
 341
 
 и открыто, вдруг переворачивается в коммунистическом тоталитарном мире" [1]. В другом месте Беловежский связывает коммунистическую устремленность в будущее и постоянную переделку прошлого с основной темой тоталитаризма - властью над настоящим: "Безжалостное вторжение в будущее необходимо авангарду коммунистического тоталитаризма для того, чтобы установить власть над настоящим; власть над настоящим нужна для того, чтобы установить власть над прошлым. А власть над прошлым, как мы уже знаем, нужна для того, чтобы установить власть над будущим, и так далее до бесконечности. Получается замкнутый круг - власть замыкается на самой себе. Борьба за власть становится самоцелью, патологией и переходит в самоистребление, так сказать, коммунистический мазохизм" [2].
 
 Удивительное непонимание коммунистической традиции обнаруживает Н.А. Бердяев. Он убежден, что "социализм ищет и находит народную волю; обладающую истинным содержанием, праведную, святую волю" . Что же представляет собой эта "народная воля", якобы возводимая социализмом на пьедестал? "Народ есть великое историческое целое, - пишет Бердяев, - в него входят все исторические поколения, не только живущие, но и умершие, и отцы, и деды наши. Воля русского народа есть воля тысячелетнего народа, который через Владимира Св. принял христианство, который собирал Россию при великих князьях московских, который нашел выход из Смутной эпохи, прорубил окно в Европу при Петре Великом, который выдвинул великих святых и подвижников и чтил их, создал великое государство и культуру, великую русскую литературу. Это не есть воля нашего поколения, оторвавшегося от поколений предыдущих. Сомнение и самоутверждение современного поколения, превозношение его над умершими отцами и есть коренная ложь демократии. Это есть разрыв прошлого, настоящего и будущего, отрицание вечности, поклонение истребляющему потоку времени. В определении судьбы России должен быть услышан голос всего русского народа, всех его поколений, а не только поколения живущего. И потому в волю народа, в общую волю, органическую волю входят историческое предание и традиция, историческая намять о поколениях, отошедших в вечность" [4]. Утверждение, что социализм позитивно относится к "святой и праведной" народной воле, принявшей христианство, выдвинувшей великих святых и подвижников, просто абсурд. Такой же абсурд, как и утверждение Бердяева, что "утопический социализм Сен-Симона и научный социализм Карла Маркса одинаково выступают с религиозными притязаниями..." [5]. История и связь поколений интересуют коммунизм только в той мере, в какой они приближали его собственное становление. Коммунистическая традиция не покоится на воле "всех поколений русского народа", а берет из его истории только то, что, как ей кажется, ее поддерживает и подтверждает. Эта традиция является совершенно новой. Она устанавливается даже не на века, а, как считает коммунизм, на тысячелетия. Всю предшествующую историю она презрительно именует "предысторией" и выстраивает ее так, чтобы оказался достигнутым новый синтез: Маркса и Дмитрия Донского, Ленина и Петра Великого, Сталина и Ивана Грозного.
 
 1 Там же. С. 63.
 2 Там же. С. 70.
 3 Бердяев Н.А. Демократия, социализм и теократия // Бердяев Н. Новое средневековье. М., 1991. С. 17.
 4 Там же.
 5 Там же.
 
 342
 
 
 
 Тоталитарный коллективизм, как и средневековый, постоянно стремится действовать только в русле традиций, второй - в русле христианской традиции, первый - в русле коммунистической или нацистской традиции. Коллективизму не свойственна тяга к реформам, к введению новшеств [1]. Даже просто нестандартизированное поведение вызывает в коллективистическом обществе осуждение окружающих. Коллективистический человек поставлен в твердо определенные рамки, его деятельность всесторонне регламентирована традицией и правом, он хорошо знает, как ему следует поступать в каждом конкретном случае. Имея детализированный сценарий поведения, человек охотно доверяется ему, поскольку следование установившимся образцам, реализация общепринятого регламента - без всяких отступлений от него - расценивается как несомненная моральная доблесть и не кажется стесняющей индивида.
 
 Ю.М. Лотман подчеркивает специфическое отношение средних веков к традициям и установившимся на их основе правилам. В романтическом сознании XIX в. правила - удел пошлости, и они легко выполнимы. В средневековом понимании правила - недосягаемая цель исключительной личности. Соответственно меняется и создатель правил: для романтика - это толпа, для средневекового сознания норма - это то, что недостижимо, это лишь идеальная точка, на которую устремлены побуждения [2].
 
 Таким образом, следование правилу, освященному многовековой традицией, для средневекового человека является делом чести и доблести, ибо это стремление к тому идеалу, к которому можно приближаться, но которого нельзя достигнуть. "Картина усложняется еще и тем, - замечает Лотман, - что средневековая жизнь - многоступенчатая лестница, и между идеальным осуществлением правил - уделом героев - и столь же идеальным полным их нарушением - поведением дьявола - существует протяженная лестница, которая более всего приближается к реальной жизни" [3].
 
 1 "Не сдвигай с места камней, которые установил твой отец... - настаивает монах V века Винцент Леринский. - Ибо если новшества надобно избегать, то древности следует держаться; если новое нечисто, то старое учение свято" (цит. по: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. С. 154). Эта рекомендация остается в силе и для тоталитарного общества, с той единственной оговоркой, что его "древность" весьма относительна.
 2 См.: Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 81-82.
 3 Там же. С. 83.
 
 
 Все это можно сказать и о человеке тоталитарного общества, для которого реализация правила (коммунистического или нацистского), освященного пусть не многовековой, но очень стойкой и жесткой традицией, является "делом чести и доблести". С традиционализмом тоталитарного мышления связано и обилие героев у коммунистов и нацистов и памятников этим героям: это образцы борьбы за установление и укрепление нового общества, примеры идеального осуществления его правил.
 
 343
 
 Из спекулятивности, авторитарности и традиционализма коллективистического мышления вытекает ряд его своеобразных черт, находящихся в резком диссонансе с индивидуалистическим мышлением. В их числе: консерватизм, отказ от новаторства, комментаторство, дидактизм и др.
 
 Консерватизм коллективистического мышления проявляется многообразно. Больше всего оно озабочено безусловной сохранностью ядра доктрины, лежащей в основе мировоззрения и миропонимания коллективистического общества или сообщества. Неприкосновенными считаются и все ее детали, но в условиях постоянно изменяющейся действительности отдельными частностями приходится жертвовать. Консерватизм распространяется и на обсуждаемые проблемы: их круг должен быть ограниченным и устойчивым, сами они должны быть только переформулировкой вопросов, которыми задавался еще авторитет. Коллективистический теоретик консервативен и по своей психологии: его раздражает всякая попытка ввести в обсуждение темы, не затрагивавшиеся ранее и не освященные традицией. Он подозрительно относится даже к попыткам перефразировать старое содержание, изложив его другим языком.
 
 Главную массу населения Европы в средние века составляли сельские жители. Образ жизни их был всецело подчинен рутине, а кругозор до крайности ограничен. "Консерватизм, - пишет А.Я. Гуревич, - неотъемлемый признак этой среды. Новое она встречает настороженно, с подозрением и недоверием. Ибо новое чревато нарушением того равновесия, которое представлялось идеальным состоянием во всех областях, в том числе и в духовной, и о сохранении которого ревностно заботились. Поэтому рядовые слушатели проповедей и церковных легенд не ожидали от своих пастырей оригинальности мысли и были неспособны ее оценить. Интеллектуальное удовлетворение изощренная в чтении публика получала как раз от слушания вещей уже привычных и известных. Познание в средневековую эпоху вообще в значительной мере состояло в отождествлении новой информации с ранее усвоенной, следовательно, сводилось прежде всего к узнаванию" [1]. Это объяснение не является, конечно, полным. Консервативны были не только крестьяне, но и ремесленники, духовенство, аристократия, теологи и философы. Консервативным, приверженным образцу и традиции было все средневековое мышление, начиная с рассуждений неграмотных крестьян и кончая трактатами высокообразованных по тем временам теологов и философов.
 
 1 Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 31-32.
 
 
 344
 
 Консервативность не означала, что творчество выдающихся умов той эпохи сводилось к повторению. "...Каждый из них, - как отмечал Гуревич, - вносил нечто свое, как правило, не отрицая предшествующей традиции. Новое, оригинальное подчас нелегко выделить, оно кажется поглощенным в море "общих мест" и давно утвердившихся истин. Нужно между тем предположить, что малейшие новые нюансы, даже, казалось бы, незначительное смещение акцентов в то время воспринималось намного острее, нежели в наши дни. Средневековая литература, искусство, философия, неизбежно подчиняясь церковному контролю и авторитету и исходя из постулата, что истина едина, и она уже открыта, и что, следовательно, речь может идти только о новых ее иллюстрациях, тем не менее не стояли на месте" [1].
 
 Консервативной была и тоталитарная теоретическая мысль, скованная своими авторитетами и традициями. "Консолидация революции и возвышение государства за счет общества закрепили поворот от экспериментализма 1920-х годов к консерватизму 1930-х", - пишет А. Буллок [2]. Он приводит в пример просвещение и право. Вместо прогрессивных школ, ставивших ребенка в центр воспитания, восстанавливалась дисциплина, усиливался авторитет учителя и учебный процесс сосредоточивался на привитии основных навыков, нужных для индустриального общества. Одновременно возобновлялась линия на установление порядка и законопочитания, поощрялись авторитарные семейные отношения и осуждался развод. Философия права 20-х гг. считала, что закон - это продукт классовой социальной системы, которая исчезнет при социализме. Место закона займет система управления, основанная на общественных, а не на юридических принципах. В 30-х гг. такие взгляды стали отвергаться как еретические. Была сформулирована новая теория права, согласно которой в социалистическом государстве оно выражает волю пролетариата и не только не отмирает, но становится выражением воли всего народа через власть государства. Еще в 1930 г. Сталин заявил, что марксистская диалектика требует "высочайшего развития государственной власти в целях подготовки условий для отмирания государства". Уменьшение власти государства откладывалось до победы мировой революции.
 
 В 1938 г. вышел в свет "Краткий курс истории ВКП(б)", подтвердивший идентичность марксизма и сталинской версии ленинизма и определивший те жесткие рамки, в которых могли двигаться общественные науки, идеология и пропаганда. Была создана, по выражению Л. Шапиро, "единообразная форма публичного высказывания, в котором первый же признак неортодоксального мышления звучал бы режущим ухо диссонансом" [3].
 
 1 Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 31.
 2 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 259.
 3 См.: Там же. С. 261.
 
 345
 
 
 Обратной стороной всепоглощающего внимания к авторитету, образцу и традиции является в коллективистическом мышлении недоверие ко всему новому, индивидуальному. Для этого мышления характерен программный отказ от новаторства. Творческий метод коллективистического ума совпадает по своей сути с методом старых иконописцев, ставивших перед собою задачу передать современникам и потомству образ истины таким, каким он видится в первообразе, не привнося ничего от себя, максимально исключая из творческого процесса свою субъективность [1]. Г.Г. Майоров пишет о средневековой философии: "Любая форма новаторства считается признаком суетной гордыни, отступлением от архетипа, значит, и от истины. Понятия "плагиат" не существовало и не могло существовать в ту эпоху" [2]. Это можно сказать и о коллективистическом мышлении тоталитарного общества, в обществознании которого нет ни суетной борьбы за новаторство и приоритет, ни понятия плагиата.
 
 1 См.: Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии. С. 9.
 2 Там же. С. 10. "Для воспроизведения истины философ должен достичь ekstasis'a (выхода за пределы своей субъективности) и тем самым полной идентификации своего мышления с воспроизводимым архетипом. Это отчуждение личности мыслителя нашло свое отражение в невиданном никогда ранее культе авторитета и в самом анонимном характере средневековой культуры. Как почти все произведения искусства той эпохи, так и многие философские произведения дошли до нас безымянными. Нарушая все законы человеческого тщеславия, авторы нередко с легкостью приписывали свои сочинения более крупным авторитетам. Отсюда проблема псевдоавторства: псевдо-Аристотель, псевдо-Дионисий и т.п." (Там же).
 
 
 Отсюда своеобразная анонимность философских и обществоведческих работ, написанных в коллективистическом (и в особенности в тоталитарном) обществе, их похожесть друг на друга и едва ли не взаимозаменимость. Чтение таких работ неизбежно оставляет впечатление, что их авторы боялись оказаться не похожими на других, отличиться, выделиться из общего ряда.
 
 Еще одна бросающаяся в глаза черта коллективистического теоретизирования - его комментаторство, стремление ограничиться детализацией доктрины и уточнением частностей, не подвергая обсуждению ее центральные положения. Задача коллективистического теоретика - продемонстрировать, что хорошо известные схемы приложимы и к рассматриваемому им конкретному материалу. Не удивительно, что произведение, возникающее в результате так поставленной задачи, всегда имеет отчетливый привкус схематизации и иллюстративности. Воплощая готовые схемы в несколько новую конкретику, оно лишь слегка оживляет эти схемы, оно - как было принято говорить в советском обществоведении - только "лишний раз подтверждает" их правильность. Коллективистическое исследование носит во многом экзегетический характер. Оно почти всегда начинается с классического текста и ставит своей непосредственной задачей не сопоставление его с действи-
 
 346
 
 тельностью, а только правильное его истолкование. "Текст, написанный много веков назад и освященный традицией, текст, в котором нельзя изменить ни слова, деспотически правит мыслью философа, устанавливает ей предел и меру", - говорит Майоров о средневековой манере философствования [1]. Аналогичным образом обстоит дело в советской философии и в советском обществоведении в целом. Исследование всегда начинается с приведения мнения классиков марксизма-ленинизма по обсуждаемому вопросу и развивается как истолкование и комментирование приведенных цитат, выявление подлинного, вкладывавшегося в их изначально смысла. Даже работы, далекие, казалось бы, от тех проблем, которые обсуждались когда-то классиками, обычно переполнены цитатами из их работ и комментариями к ним.
 
 Следует отметить, что с ослаблением и разложением коллективистического общества и присущего ему стиля мышления теоретическая мысль все более становится достаточно свободной вариацией на тему, заданную толкуемым и комментируемым текстом. "...Как средневековый иконописец при всей стесненности своих творческих возможностей, при всей нормативности изобразительных приемов все же сохранял за собой право на собственную художественную интерпретацию и фантазию, так и философ-экзегет, оставаясь в рамках теологически нормированного мировоззрения, в границах узкого, каноном или классикой заданного универсума рассуждения, тем не менее обладал определенной теоретической свободой. Менее всего свободен он был в выборе предмета исследования: им почти всегда был текст, слово... Однако тот же текст есть повод и стимул для размышления, толчок к исследованию" [2]. Откровение, согласно Библии, есть также сокровение; канонический или классический текст всегда многозначен, паранимичен, полон тайн и загадок, символичен. Экзегет претендует на реконструкцию внутреннего и аутентичного смысла написанного, того, каким был действительный замысел и реальный ход мыслей комментируемого автора.
 
 1 Майоров Г.Г. Указ. соч. С. 10. "В литературной форме комментария и глоссария написана значительная часть средневековых философско-теологических сочинений. Но этим не исчерпывается приложение экзегетизма. Можно без преувеличения сказать, что вся интеллектуальная культура средних веков экзегетична. Какова бы ни была литературная форма сочинения, для автора той эпохи было неписаной нормой (а может быть, и писаной, если мы вспомним предписания Кассиодоровых "Институций") цитировать Библию и отцов церкви, интерпретируя соответствующие места в духе отстаиваемых тезисов" (Там же. С. 13).
 2 Там же. С. 10.
 
 
 347
 
 "Есть, конечно, большая разница в типическом применении экзегетики в раннее и позднее средневековье, в патристике и поздней схоластике, - пишет Майоров. - И она состоит в том, что в ранний период, как правило, философская экзегеза служила для рационального подтверждения позиции авторитета, например, Писания; в поздний - все в большей степени служила для авторитетного подтверждения позиции самого автора. В этом отношении, как ни странно, позднесредневековая экзегетика подобна экзегетике античной, а патриотическая и раннесредневековая - противоположна ей. Античная экзегетика, так же как и позднесредневековая, видела в нормативном тексте... повод для развития и подтверждения какой-либо философской доктрины... Авторитет, вера служат здесь лишь началом и средством, философия и разум - концом и целью. Наоборот, для патристики и всего раннего средневековья средством служат разум и философия, целью - вера и авторитет Писания" [1].
 
 Аналогичные перемены происходили и в советском обществоведении. С начала 60-х гг. сузился круг "классиков марксизма-ленинизма", идеи которых должны были являться исходным пунктом всякого исследования и толкования. Из числа таких классиков был исключен Сталин. Изменилась и манера использования классиков: их тексты все более становились только поводом для развития обществоведами собственных идей и построений. Дискуссии перестали завершаться победой и утверждением какой-то одной, признанной ортодоксальной, отвечающей букве и духу марксизма-ленинизма точки зрения. Так обстояло, в частности, дело с длительными спорами по поводу предмета и задач диалектической логики и ее отношения к диалектическому материализму и формальной логике, со спорами, касающимися возможностей "марксистской социологии" и ее отношения к историческому материализму и др. Дискуссии затихали сами собой, не принося никакого однозначного результата, и хаос несовместимых позиций оказывался еще большим, чем до начала их открытого столкновения.
 
 Нормальная наука, как и классическая схоластика и тоталитарное мышление, тяготеет к традиционализму [2]. Представитель такой науки постоянно ссылается на кажущиеся ему несомненными прошлые успехи отстаиваемой им парадигмы. Само прошлое представляется при этом разделенным на две части: "темную", охватывающую историю исследования явлений до открытия парадигмы, и "светлую", после появления последней. Консерватизм "нормального ученого" прямо проистекает из его чрезмерного внимания к образцу и традиции - к господствующей и уже продемонстрировавшей свою эффективность парадигме.
 
 1 Там же. С. 13-14.
 2 См.: Кун Т. Структура научных революций. С. 22-28.
 
 
 Подобно всякому коллективистическому теоретику, представитель нормальной науки стремится полностью устранить из творческого процесса свою субъективность. Он никогда и ничего не говорит от себя, а только от имени принятой парадигмы и той группы исследователей, которые ее поддерживают и разделяют. Отсюда тенденция нормальной науки к анонимности и отказу от авторства, выражающаяся в приписывании к выполненной работе большого числа соавторов и т.п.
 
 348
 
 Подобно иным формам коллективистического исследования, исследование в рамках нормальной науки почти всегда носит экзегетический характер: "Если дана парадигма, - пишет Т. Кун, - то интерпретация данных является основным элементом научной дисциплины, которая занимается их исследованием. Но интерпретация... может только разработать парадигму, но не исправить ее" [1].
 
 
 

<< Пред.           стр. 17 (из 27)           След. >>

Список литературы по разделу