<< Пред.           стр. 22 (из 27)           След. >>

Список литературы по разделу

 Не столь часто, как процессии и казни, появлялись то тут, то там странствующие проповедники. В мире, где не было не только радио и телевидения, но и газет, звучащее слово оказывало ошеломляющее воздействие на неискушенные и невежественные умы того времени. "Брат Ришар... проповедовал в Париже в 1429 г. в течение десяти дней подряд. Он начинал в пять утра и заканчивал между десятью и одиннадцатью часами, большей частью на кладбище Невинноубиенных младенцев... Когда же он окончательно покидал Париж, люди в надежде, что он произнесет еще одну проповедь в Сен-Дени в воскресенье, двинулись туда... толпами еще в субботу под вечер, дабы захватить себе место - а всего их было шесть тысяч, - и пробыли там целую ночь под открытым небом" . Наряду с темами Крестных мук и Страшного суда наибольшее впечатление на народ производили проповеди, обличавшие роскошь и мирскую суету. "Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительность и изменчивость, в эту вспыльчивость и внутреннюю готовность к слезам - свидетельству душевного перелома, чтобы понять, какими красками и какой остротой отличалась жизнь того времени" [2].
 
 Средневековая жизнь обладала особо напряженным пафосом. Стремления людей того времени не могут быть поняты вне обуревавшей всех страстности, опалявшей все стороны жизни.
 
 "Хотя механизм государственного управления и хозяйствования к тому времени принимает довольно сложные формы, проекция государственной власти в народном сознании образует неизменные и простые конструкции... Королей как бы сводят к определенному числу типов, в большем или меньшем соответствии с тем или иным мотивом из рыцарских похождений или песен: благородный и справедливый государь; государь, введенный в заблуждение дурными советами; государь, мститель за честь своего рода; государь, попавший в несчастье и поддерживаемый преданностью своих подданных" [3]. Для народа политические вопросы упрощаются и сводятся к различным эпизодам из сказок. "Преданность государю носила по-детски импульсивный характер и выражалась в непосредственном чувстве верности и общности" [4].
 
 Средневековое чувство справедливости все еще на три четверти оставалось языческим. Оно было твердым как камень в своей уверенности, что всякое деяние требует конечного воздаяния, и постоянно требовало отмщения. Церковь, пытаясь смягчить нравы, проповедовала мир, кротость и всепрощение, но чувство справедливости от этого не менялось. "Представление о том, что проступок требует искупления, постепенно утрачивалось, становясь не более чем идиллическим остатком прежней душевности, по мере того как все глубже укоренялось мнение, что преступление - это в равной степени и угроза для общества, и оскорбление божественного величия. Так, конец средневековья стал безумным, кровавым временем пыточного правосудия и судебной жестокости" [5]. Ни у кого не возникало ни малейшего сомнения, заслуживает или нет преступник вынесенного ему наказания. "В жестокости юстиции позднего Средневековья нас поражает не болезненная извращенность, но животное, тупое веселье толпы, которое здесь царит как на ярмарке" [6].
 
 1 Хейзинга Й. Указ. соч. С. 11.
 2 Там же. С. 12.
 3 Там же. С. 15.
 4 Там же. С. 21.
 5 Там же. С. 24-25.
 6 Там же. С. 25.
 
 
 425
 
 Средневековому человеку было свойственно чувство постоянной беззащитности. Он воспринимал свою жизнь как нескончаемое бедствие дурного правления, вымогательств, дороговизны, лишений, чумы, войны и разбоя. Война обычно принимала затяжные формы, города и деревни, постоянно подвергавшиеся нашествию всякого сброда, ощущали постоянную тревогу, вечно висела угроза стать жертвой жестокого и неправедного правосудия, а, помимо всего этого, еще и гнетущая боязнь адских мук, страх перед чертями и ведьмами. Если проследить по источникам тех времен судьбы отдельных людей, встанет картина бурных жизненных перемен: судебные процессы, распри, преступления, преследования, и так без конца. "Это злой мир. Повсюду вздымается пламя ненависти и насилия, повсюду - несправедливость: черные крыла сатаны покрывают тьмою всю землю. Люди ждут, что вот-вот придет конец света. Но обращения и раскаяния не происходит; церковь борется, проповедники и поэты сетуют и предостерегают напрасно" [2].
 
 Жизнь в тоталитарном обществе по своей яркости и остроте во многом подобна жизни в средневековом обществе [3].
 
 "В этих странах, - пишет Т. Арнольд о России и Германии 30-х гг., - революционные правительства умеют не только возбудить в своих народах необычайный энтузиазм, но и удерживать его на точке высшего напряжения. Применяемый ими метод не является рациональным: это - чередование униформ, салютов, марширующих ног и национальных игрищ" [4].
 
 2 Там же. С. 33.
 3 Бросаются в глаза только два отличия. В средние века, несмотря на всю их религиозность, следует говорить прежде всего о яркости, остроте и обнаженности телесной жизни; в тоталитарном обществе на первый план выходит жизнь духа. С этим связано и второе отличие: в средневековье много слез, причем их не стесняются проливать публично; в тоталитарном обществе слезы льются большей частью тайно.
 4 Amold T. The Folklore of Capitalism. New Haven, 1937. P. 41.
 И. Петровская пишет о кинохронике прихода нацистов к власти: "Некоторые из этих кадров мы уже видели в фильме Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм". Не видели вот чего - подлинного народного восторга, запечатленного в немецкой хронике. Этот восторг не придумать и не изобразить специально на камеру. Им светятся лица женщин и мужчин, стариков и детей. Это не оболваненный народ, как утверждала когда-то наша пропаганда, - это счастливый народ, сознательно сделавший свой выбор" (Петровская И. Художник Ленин, писатель Сталин, композитор Гитлер // Известия. 1997. 15 нояб.).
 
 426
 
 Энтузиазм неразрывно связан со стремлением тоталитарных режимов поддерживать состояние непрерывного революционного напряжения. Общество держится в состоянии постоянного кризиса, а когда подлинного кризиса нет в наличии, он фабрикуется. Способы сохранения перманентного состояния революции разнообразны, но в основе своей просты. "Оппозиционные группы подлежат аресту, партия - регулярным чисткам, а судам и отлучениям суждено воцариться повсюду. Все это создает постоянный запас прочности для диктатуры, и даже самая миролюбивая повседневная работа призвана демонстрировать характерные черты воинственной деятельности. Повсюду беспрерывно ведутся тысячи битв: битва за урожай зерна, битва за сырье, битва за веселье после рабочего дня, битва за уровень рождаемости. А все вместе они - всего лишь подготовка к последней, решающей битве за мировое господство" [1]. Евреи подлежат преследованиям, мучению и уничтожению в нацистской Германии, поскольку их изображают как заклятых врагов арийской расы; кулаки подлежат ликвидации в Советской России, так как они стоят на пути завоеваний пролетарской революции. А после того как евреи и кулаки исчезают из общества, уже сама партия подлежит очищению от контрреволюционных элементов. Эти террор, преследования и убийства не могут остановиться, ибо они поддерживают существование диктатур.
 
 Жизнь человека в тоталитарном обществе скудна и полна невзгод и лишений. После периодов некоторого улучшения материальной жизни тут же наступает резкое ухудшение, а то и голод, во время которого гибнут миллионы людей [2]. Города перенаселены, потеря работы грозит голодной смертью. Сельское население, особенно в коммунистической России, постоянно находится на грани выживания. Страна окружена врагами и непрерывно готовится к тяжелой войне. Опасность грозит не только извне, но и изнутри: бесконечно готовятся заговоры и покушения на вождей, везде снуют шпионы и вредители, внутренний враг, столь же опасный, как и внешний и связанный с ним тысячами нитей, ни на минуту не оставляет страну в покое. И вместе с тем это время высоких чувств и постоянного энтузиазма [3].
 
 1 Neuman S. Permanent Revolution. N.Y. 1942. P. 41-42.
 2 Герберт Уэллс, посетив Россию в 1920 г., встречался с Лениным и был так поражен контрастом между мечтами о будущем индустриальном развитии России и ужасной бедностью страны, что назвал Ленина утопистом и "кремлевским мечтателем". Т. Драйзер, посетивший СССР несколькими годами позже, пришел к таким же выводам. Процесс индустриализации страны прошел в 30-е гг. успешно, но он не только не избавил народ от нищеты, но, напротив, углубил и расширил ее. Уже в это время стало очевидно, что Уэллс в своей характеристике Ленина был прав.
 3 Ю.Н. Давыдов пишет о постоянной поддержке энтузиазма страхом в чувствах советских людей: "Вопреки новомодной идее, согласно которой партийной бюрократии удалось обмануть народ (который, к тому же, сам "хотел быть обманутым"), заразив его энтузиазмом грандиозных строек (при этом поминается "Магнитка", хотя не худо было бы вспомнить и Беломорканал), народ-то вовсе не так глуп, как нам желали бы его сегодня представить, апеллируя к "информации", почерпнутой из сталинских кинофильмов. Если "простой советский человек", оказавшийся в толпе или на собрании, и кричал "Ура!", то не худо бы поинтересоваться, что было подлинной причиной этого официального возгласа? - "энтузиазм" или страх "попасть на заметку") и, значит, подвергнуться репрессии по 58-й статье: "измена Родине" (коль скоро он не продемонстрирует этот самый "энтузиазм" достаточно правдоподобно") (Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и современная теоретическая социология. М., 1998. С. 451).
 
 
 427
 
 "Большевизм ликвидировал частную жизнь, - пишет В. Беньямин, посетивший Москву в конце 20-х гг. - Администрация, политическая жизнь, пресса настолько всемогущи, что для интересов, с ними не связанных, просто нет времени. Нет и места. Квартиры, в которых прежде в пяти-восьми комнатах жила одна семья, вмещают теперь до восьми семей. Через наружную дверь такой квартиры попадаешь в маленький город. А чаще на бивак. Уже в коридоре можно натолкнуться на кровати. В четырех стенах люди только остановились на время, и скромная обстановка по большей части представляет собой останки мелкобуржуазного имущества, производящего еще более удручающее впечатление, потому что меблировка такая скудная... Люди выносят существование в этих квартирах, потому что своим образом жизни они отчуждены от него. Они проводят время в конторе, в клубе, на улице. Здесь же расположены только тылы мобильной армии чиновников. Занавески и перегородки, часто лишь до половины высоты комнаты, призваны увеличить число помещений... Каждое отклонение от предписанных норм наталкивается на необозримый бюрократический аппарат и на непомерные расходы... Человек, не состоящий в соответствующих органах, может лишиться всего и умереть в лишениях... Новые русские называют социальную среду единственным надежным воспитателем" [1].
 
 Русские художники 30-х гг. спустя полвека вспоминали об этом времени: "Были и коллективизация, и голод, и Гулаг. Но была и увлеченность, светлое, радостное восприятие жизни, великая вера и надежда. Даже у тех, кто пострадал, не было озлобленности и мести. Не были утрачены еще иллюзии и искренняя вера в их осуществимость. Конечно, это был спектакль: "Демагогия, возведенная в степень чувства" (М. Светлов)" [2].
 
 1 Беньямин В. Москва // Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М., 1996. С. 179-180.
 2 Огонек. 1990. № 29. С. 16.
 
 
 В 1932 гг. в Москве проходила Международная конференция по психотехнике, одно из последних международных научных мероприятий, устраивавшихся в СССР до войны. Наблюдая жизнь Москвы, многие участники конференции задавались вопросом, не приводят ли такие колоссальные социальные сдвиги к изменениям в психологии общества, не наблюдается ли угнетенного, подавленного настроения у
 
 428
 
 большинства людей, и приходили к выводу, что, наоборот, настроение в основном бодрое и даже "болезненно-повышенное" [1]. "Это так, - замечают современные авторы, - но любой психиатр скажет, что уверенность в том, что "нам нет преград ни в море, ни на суше" и убеждение, что мы со всех сторон окружены врагами, - это две фазы маниакально-депрессивного психоза" [2]. Социализм не является, конечно, болезнью общества, точно так же, как не является он великим его обманом. "Такое грандиозное движение, как социализм, в принципе не может быть построено на обмане. При всем изобилии находящихся на поверхности демагогических приемов, в глубине такие движения бывают честными, они прокламируют свои основные принципы явно - для всех, кроме тех, кто сознательно старается их не слышать" [3].
 
 Люди социалистического общества убеждены, что они сделали правильный выбор, и если не их самих, то их детей и внуков ждет прекрасное будущее [4]. Поскольку Россия - первая страна, строящая социализм и преодолевающая бешеное сопротивление врагов, строители социализма особенно горды своим выбором и готовы приложить все силы для реализации своей мечты и своих планов. Даже позднее, в период разложения коммунизма люди вели себя так, как если бы им выпала большая честь не просто жить, а осуществлять великое историческое мероприятие [5]. Жизнь действительно была похожа на спектакль, в котором каждый выступал не от себя, а исполнял определенную, социально важную роль. Но это исполнение было искренним, в нем отсутствовало притворство и была вера в нужность такого спектакля для решения главной задачи - построения нового общества.
 
 429
 
 
 1 См.: Отчет И. Шпильрейна о VII Международной конференции по психотехнике // Социалистическая реконструкция и наука. М., 1932. Вып. 3. С. 208-217.
 2 Панкратьев О.В., Сокольская А.В. Наука и тоталитаризм (к истории кибернетики) // Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989. С. 316.
 3 Шафаревич И.Р. Воплощение социалистического идеала // Слово. 1989. № 11. С. 52.
 4 "Никогда люди так плохо не жили, и, кажется, никогда у них не было такого творческого горения", - писал в своих воспоминаниях И. Эренбург (Эренбург И. Люди, годы, жизнь // Собр. соч.: В 9 т. М., 1962. Т. 8. С. 351). Социалистическая революция, уничтожив одни преграды, построила другие, столь же внушительные. Но Эренбург не забывает то, что ему представляется главным: эта революция, обобществив собственность, наконец-то осуществила старую мечту - низвергла власть денег. Поэтому: "Будущее, конечно, принадлежит Советскому Союзу", - вслед за героем "Оттепели" повторяют многочисленные персонажи эренбурговских мемуаров.
 5 "Как утверждают все наши и признают многие ненаши ученые, жители Ибанска на голову выше остальных, за исключением тех, кто последовал их примеру, - пишет А. Зиновьев о жителях города, строившего "изм" и очень напоминавших людей коммунистической России 60-70-х гг. - Выше не по реакционной биологической природе... а благодаря прогрессивным историческим условиям, правильной теории, проверенной на их же собственной шкуре, и мудрому руководству, которое на этом деле собаку съело. По этой причине жители Ибанска не живут в том пошлом устарелом смысле, в каком доживают последние дни на Западе, а осуществляют исторические мероприятия. Они осуществляют эти мероприятия даже тогда, когда о них ничего не знают и в них не участвуют. И даже тогда, когда мероприятия вообще не проводятся" (Зиновьев А. Зияющие высоты. Кн. первая. С. 9). Иронии, с которой здесь говорится об "осуществлении мероприятия", конечно же, не было ни в 30-40-е, ни даже в 50-е гг.
 
 
 Особенно отчетливо это проявлялось в показательных процессах. "Когда Сталин говорил, что такого-то надо арестовать, - вспоминал Хрущев, - то следовало принимать на веру, что это "враг народа". А банда Берии, хозяйничавшая в органах безопасности, из кожи лезла вон, чтобы доказать виновность арестованных лиц, правильность сфабрикованных материалов. А какие доказательства пускались в ход? Признания арестованных. И следователи добывали эти "признания". Но как можно получить от человека признание в преступлениях, которых он никогда не совершал? Только одним способом - применением физических методов воздействия, путем истязаний, лишения сознания, лишения рассудка, лишения человеческого достоинства. Так добывались мнимые "признания" [1].
 
 Следователи знали, что обвинения и признания полностью выдуманы. Они не могли верить тому, что внешне принимали всерьез. Признававшиеся знали, что следователи не верят и не могут верить им. Тот, кто режиссировал московскими процессами, не мог не знать, что именно он сам приказал создать этот неправдоподобный мир. И тем не менее все удивлялись подлинности этого фиктивного мира. Полностью никто не был введен в заблуждение, но никто не говорил во всеуслышание, что это ложь. "И что еще удивительнее, - пишет Р. Арон, - этот окрашенный смертью мир не просто омерзителен или гнусен. В нем было нечто притягательное. Он оказывал гипнотическое воздействие, потому что все имело там определенное значение, ничто не происходило по воле случая. Глубинные силы истории вступали во взаимодействие с классовыми конфликтами и заговорами отдельных лиц. Гегелевская диалектика порождала полицейский кошмар, и каждый пытался разобраться в причинах того, что творилось в этом трагическом балагане" [2].
 
 1 Цит- по: Росси А. Анатомия сталинизма. Париж, 1957. С. 10.
 2 Арон Р. Демократия и тоталитаризм. С. 228.
 
 
 Суть дела была не в особенностях психологии Сталина и не в его психической болезни. Новому коммунистическому обществу для его душевного здоровья нужна была постоянная погоня за врагами и их суровое наказание. И оно все время отыскивало этих врагов или выдумывало их. Безжалостная расправа над ними с большим удовлетворением воспринималась обществом.
 
 В средние века, очевидно, не было ни сатаны, ни его агентов - вездесущих чертей; не могло быть также людей, попавших под их влияние или поступивших к ним па службу. Тем не менее такие люди все время находились. Они подвергались суду, признавались в своих прегрешениях и сурово наказывались.
 
 Если коллективистическому обществу нужен враг, причем не только внешний, но и внутренний, - а враг ему нужен так же, как нужна ему глобальная цель, - оно всегда найдет его и подвергнет такому суду, в ходе которого враг сам признает свои коварные замыслы. Спектакли с процессами над врагами воспринимались как чрезвычайно реалистические, потому что они отвечали внутреннему убеждению тоталитарного общества в существовании многочисленных его врагов и его постоянной жажде сурового возмездия им.
 
 В XX в. в мирное время в разных государствах мира было уничтожено, как указывает шведский исследователь П. Альмарк в книге "Открытая рана", 170 миллионов человек.
 
 430
 
 Это чуть ли не в четыре раза больше, чем унесли все войны этого века. 110 миллионов истребленных, или примерно две трети, приходится на страны коммунистической ориентации.
 
 В СССР в 1917-1987 гг. были уничтожены 62 миллиона человек, в коммунистическом Китае (1949-1987) - 35 миллионов, в Германии (1933-1945) - 21 миллион, в Камбодже - 2,2 миллиона, в Северном Вьетнаме и в Северной Корее - по 1,6 миллиона, в Югославии - 1 миллион, в Эфиопии - 725 тысяч, в Румынии - 435 тысяч, в Мозамбике - 198 тысяч и т.д. Всего в 23 странах так называемого социалистического содружества было ликвидировано 110,286 миллиона человек. Список руководителей стран, персонально ответственных за уничтожение людей, возглавляет Сталин. На счету его режима - 42,6 миллиона человек. За Сталиным следуют Мао Цзэдун - 37,8 миллиона (начиная с 1923 г., т.е. задолго до создания КНР), Гитлер - 20,9 миллиона, Ленин - 4 миллиона, Пол Пот - 2,4 миллиона. "Многих граждан, - пишет Альмарк о Советском Союзе, - убивали потому, что они принадлежали не к тому классу. Это были (или должны были быть) буржуазия, аристократия, кулачество. Другие пострадали потому, что относились к плохой нации или расе - это украинцы, черноморские греки, немцы Поволжья, третьи - за плохие политические "фракции" - троцкисты, меньшевики и т.д. А еще были сыновья или дочери, жены или мужья, матери или отцы тех, кого большевики в чем-то обвиняли..." [1].
 
 1 Цит. по: Зубко М. Коммунистические режимы уничтожили 110 миллионов человек // Известия. 1997.30 окт.
 "Из архивных документов КГБ стало известно то, как проходила процедура расстрела... Арестованных вызывали в отдельную комнатку и раздевали до белья. Потом руки и ноги связывали веревками, рот затыкали кляпом. Несчастных людей укладывали друг на друга, как дрова, в грузовик и накрывали брезентом. Сверху усаживались сотрудники НКВД. После этого заключенных привозили на место и приводили приговор в исполнение... В некоторых черепах... было по два пулевых отверстия. Из тех же архивов известно, что порой всего двум "исполнителям" приходилось за ночь расстреливать до четырехсот человек. Палачи выдерживали, а оружие нет - плавились стволы, менялась траектория пули. Люди не умирали после первого выстрела, и их приходилось добивать вторым, контрольным..." (Лория Е. Вход коммунистам и скоту запрещен // Новые известия. 1997. 5 ноябр.).
 
 
 Люди, строившие социализм, были убеждены не только в правильности, но и в единственности своего выбора. Они акцентировали внимание на тех явлениях, которые поддерживали этот выбор и вытесняли из сознания все, что плохо согласовалось с ним. Провалы, возникавшие из-за того, что они отказывались видеть многие вещи вокруг себя, они заполняли вымыслами так, чтобы получалась связная картина. Эти вымыслы навязывались идеологией. Родители, школа, газеты и кино, а потом и телевидение с самого детства обрушивали на людей простые объяснительные максимы, и они настолько овладевали их умами, что казались результатом их самостоятельного мышления или наблюдения: у нас передовая социалистическая система; она выражает волю людей; она опирается на марксизм-ленинизм - единственно верное учение об обществе; у нас мудрые руководители, работающие на благо своего народа и всего человечества; социалистическое стремление к успеху совершенно отлично от капиталистической устремленности к выгоде; уважение к собственности - это уважение к социалистической, общенародной собственности, никак не похожей на капиталистическую частную собственность, и т.п. Наиболее сильный мотив для вытеснения, подчеркивает Э. Фромм, - это боязнь изоляции и остракизма [1].
 
 431
 
 В 30-40-е и даже 50-е гг. в Советском Союзе не было людей, не веривших, что в их стране построен социализм - самая прогрессивная форма человеческого общества, и задача заключается в том, чтобы постепенно переходить к строительству полного коммунизма. Проект построения совершенного общества представлялся настолько замечательным, что казались ненужными никакие утопические эксперименты и сама научная фантастика [2]. Даже звучавшая иногда на бытовом уровне и вполголоса критика отдельных сторон жизни социалистического общества велась с позиции самого этого общества, с точки зрения более полного и последовательного воплощения в реальные отношения социалистических идеалов. Сходным образом в средние века даже богохульство выглядело как желание еще более утвердиться в вере [3]. "Средневековый человек не выбирал, быть ли ему христианином. Он рождался и
 
 1 "Для человека, насколько он человек - т.е. насколько он превосходит природу и осознает себя и свою смертность - чувство полного одиночества и обособленности близко к умопомешательству. Человек как человек боится безумия, а человек как животное боится смерти. Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести единство с ними, чтобы остаться в здравом уме. Эта потребность быть вместе со всеми другими является сильнейшей страстью, более сильной, чем желание жить. Боязнь изоляции и остракизма в большей мере, чем "страх кастрации", заставляет людей вытеснять из сознания то, что является табу, поскольку его осознание означало бы, что человек не такой как все, особый, и, значит, он будет изгнан из общества. Поэтому индивид должен закрыть глаза на то, что группа, к которой он принадлежит, объявляет несуществующим, или принять за истину то, что большинство считает истинным, даже если бы его собственные глаза убеждали его в обратном. Для индивида настолько жизненно важна стадность, что стадные взгляды, верования, чувства составляют для него большую реальность, чем то, что подсказывают ему собственные чувства и разум... то, что человек считает правильным, действенным, здравым, - это принятые в данном обществе клише, и все, что не подпадает под эти клише, исключается из сознания, остается бессознательным. Нет, пожалуй, ничего такого, во что бы человек не поверил или от чего бы не отказался под угрозой остракизма, будь она внутренней или внешней" (Фромм Э. Душа человека. М., 1992. С. 349).
 2 См.: Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 44-45. При Сталине планомерно и беспощадно уничтожались все формы утопического эксперимента - от толстовских коммун до кружков эсперантистов. Существовал фактический запрет на научную фантастику. В частности, книга И. Ефремова "Туманность Андромеды" смогла выйти в свет только в 1956 г., в хрущевскую оттепель.
 3 Альберико да Романо, потеряв на охоте сокола, спустил свои штаны и показал Господу зад в знак хулы и поношения. Когда же он возвратился домой, он пошел и справил нужду на алтарь, на то самое место, где освящалось тело Христово. Л. П. Карсавин приводит этот факт как свидетельство "жажды веры", боязни разувериться и поддаться сомнениям, а не как доказательство неверия и всеотрицания (См.: Карсавин ЛЛ. Основы средневековой религиозности в ХII-ХШ веках, преимущественно в Италии. Пг., б.г. С. 42).
 
 432
 
 
 жил в этой атмосфере, но его религиозное поведение, как правило, было автоматическим" [1]. Сходным образом советский человек не размышлял, верить ли ему в социализм и коммунизм. Он жил в атмосфере строительства коммунизма, хотя многое из того, что требовала идеология, делал машинально.
 
 Вера тоталитарного человека слагается из четырех основных моментов:
 
 - вера в тех, кто нашел правильный путь к обществу будущего;
 - вера в тех, кто борется за реализацию общества будущего, дает блага жизни или лишает их;
 - вера в действенность лозунгов, призывов, ритуала;
 - вера в антисоциальные разрушительные силы, мешающие продвижению к обществу будущего.
 
 
 Можно отметить, что по своей структуре характерная для тоталитарного общества вера полностью совпадает с верованиями первобытных племен [2]. Она совпадает также с системой верований средневекового феодального общества. Это показывает, что коллективизм всегда - начиная с примитивно-коллективистического общества и кончая коллективизмом индустриального общества - имеет структурно одну и ту же систему веры [3].
 
 1 Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. С. 336.
 2 См.: Тэрнер В. Символ и ритуал. С. 15.
 3 На близость коммунистической веры к системе напряженной религиозной веры обращает внимание свидетель революции, поэт М. Волошин:
 Политика была для нас раденьем,
 Наука - духоборчеством,
 Марксизм - догматикой,
 Партийность - аскетизмом.
 Вся наша революция была
 Комком религиозной истерии.
 (Волошин М. Россия // Стихотворения и поэмы: В 2 т. Париж, 1982. Т. 1. С. 348).
 
 
 Хорошим примером того, что вера советского человека в свое общество, в его цель, в коммунистическую партию, ведущую общество к этой цели, была не показной, а естественной, могут служить писатели И. Ильф и Е. Петров. В их романах "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" в острой и злободневной форме описан конкретный период из жизни советского общества: 1927-1931 гг., время утверждения социалистических идеалов. Романы выразили эпоху в непринужденно веселой форме. Авторы восторгаются происходящим, их оптимизм искренен. Ильф и Петров не притворялись, не насиловали себя, не вели двойной жизни. Они без раздумий признавали советскую власть и в общем и целом - партийную линию. Петров писал уже после кончины соавтора: "Для нас, беспартийных, не было выбора - с партией или без. Мы всегда шли с ней". Эти слова стали популярными, они выражали общее отношение к партии. Ильф и Петров безоговорочно восторгались индустриализацией и коллективизацией, разоблачали вредителей и кулаков, презирали свергнутые классы и их культуру, охотно поносили "проклятое прошлое" России. Популярный писатель тридцатых годов Л. Славин, близко знавший Ильфа и Петрова, рассказал много лет спустя: "Уже будучи известным писателем, Ильф
 
 433
 
 подарил свою книгу одному полюбившемуся ему офицеру МГБ и сделал при этом надпись: "Майору государственной безопасности от сержанта изящной словесности" . Судя по всему, в дружбе "сержанта литературы" с майором госбезопасности в 30-е гг. не было ничего особенного. Можно вспомнить, что в старой России не только литераторы, но даже армейские офицеры не подавали руки жандармским офицерам. Петров, в частности, вспоминал о себе в конце 30-х гг.: "Я переступал через трупы умерших от голода людей и проводил дознание по поводу семи убийств. Я вел следствия, так как следователей судебных не было. Дела сразу шли в трибунал. Кодексов не было и судили просто - "Именем революции..." [2]. Грозные слова "Именем революции" произносились, как свидетельствуют источники, при расстрелах. Можно было послужить в трибунале, а потом писать веселые фельетоны и романы. В то время подобное казалось вполне естественным. С. Гехт рассказывал, как он вместе с Ильфом и Петровым путешествовал на пароходе по строящемуся Беломорканалу: пояснения по ходу дела давал им начальник лагеря, а Ильф и Петров "мастерили веселую газету" [3].
 
 30-е гг. были в Советском Союзе бодрым и веселым временем, несмотря на все несомненные житейские тяготы этого периода.
 
 О том, что власть внимательно следила за тем, чтобы в эту атмосферу не вторгались элементы раздумий и грусти, хорошо говорит история одного портрета Пушкина. Художник М. Чаусовский работал над этим портретом около полутора лет, с мая 1936 г. по январь 1937. В марте портрет был выставлен в Доме учителя на Мойке. Все обсуждение выставки свелось к спору о работе Чаусовского. Художник изобразил поэта так, как это не было принято в царстве соцреализма: Пушкин на портрете был грустен. Портрет был запрещен. В марте 1941 г. Чаусовского посадили в тюрьму за контрреволюционную агитацию. Формально портрет был не при чем, но художник писал в письме: "...мы оптимисты, а у меня Пушкин не улыбается. Конечно! Я испытал на себе участь многих художников, не желающих халтурить... Ежедневно, ежечасно вставал вопрос - как с семьей прожить день? ...Странным и совершенно невероятным кажется, что в Советском Союзе масса художников поставлена еще в гораздо более тяжелое положение, чем был поставлен я, и именно художников, всем существом своим преданных делу и не желающих идти по линии наименьшего сопротивления. Некоторые из них погибли: Вахромеев, участник гражданской войны, впоследствии окончивший Академию художеств, - способный художник - долго наведывался в союз за помощью. Наконец получил 500 рублей от союза и в тот же день... умер от истощения... Диманд... не вынес материальных тягот - бросился в Фонтанку. Купцов... повесился...". Это письмо было написано в 1938 г. В 1942 г. Чаусовский умер в лагере на Севере [4].
 
 1 Слово. 1990. № 3. С. 17.
 2 См.: Там же. С. 18.
 3 См.: Там же.
 4 См.: Тушин А. Александр Сергеевич 37-го // Московский комсомолец. 1995. 6 июня.
 
 
 Основные факторы, придававшие жизни в тоталитарном обществе яркость и остроту, были, в общем, те же, что и в средневековом обществе. Средневековые шествия и процессии были заменены демонстрациями и митингами, посещения церкви - регулярными собраниями членов партии и беспартийных, публичные казни - столь же частыми и жестокими публичными процессами и т.д.
 
 В средние века каждый третий день был праздником, в тоталитарном обществе праздники приходились на каждый второй день.
 
 434
 
 Постоянно разоблачались вездесущие вредители. В сельском хозяйстве, к примеру, их число доходило до трети всех работавших. Пойманные шпионы оказывались одновременно агентами двух, а то и трех разных стран. Непрерывно готовились и только случайно проваливались заговоры против вождей. Печать и радио были переполнены сообщениями о судах над вредителями, шпионами и врагами народа, о приведении в исполнение смертных приговоров им и т.п. Все это нагнетало атмосферу постоянной опасности и внушало страх.
 
 "Самая большая проблема тех лет - люди всего очень боялись, - вспоминает дочь посла Нидерландов в СССР в начале 50-х гг. - Даже на улицах было заметно, как они скованы, как они ходят, опустив головы, стараясь не глядеть друг на друга. Мы, иностранцы, были изолированы от населения, которому строжайше запрещалось разговаривать и общаться с нами. Тем не менее мы становились свидетелями многих событий, которые власти хотели бы скрыть... Атмосфера репрессий была, я бы сказала, физически ощутима... В воздухе присутствовало нечто, мешавшее свободно дышать даже тем, кому ничего не угрожало. Куда бы вы ни пошли, везде это чувствовалось... После 1948 года советским женщинам, вышедшим замуж за иностранцев, власти запретили выезжать из страны. Но это не самое страшное, что с ними произошло. В 1948 году, насколько мне известно, насчитывалось четырнадцать браков британских подданных из числа работавших в Москве дипломатов и журналистов с советскими женщинами. Вскоре этих британцев стал преследовать злой рок - их жены, подданные СССР, начали одна за другой исчезать. В 1950 году из четырнадцати осталось всего три. Остальные сгинули так же бесследно, как и трое сотрудников нашего посольства. И тогда британский посол сказал, что эти три оставшиеся женщины должны постоянно проживать на территории британского посольства. Но и это их не уберегло... За ними, видимо, велась настоящая охота. В конце концов двоих похитили. Последняя находилась, казалось, под неусыпным наблюдением англичан. Если она и покидала изредка территорию посольства, то всегда в сопровождении мужа и еще одного-двух его соотечественников. Однажды мы встретили ее в Большом театре с неизменно сопровождавшими лицами. А наутро узнали, что как раз в тот вечер при выходе из театра неизвестные лица силой захватили и ее" [1].
 
 1 Плуттшк А. Баронесса и Россия // Известия. 1996. 14 нояб.
 
 
 435
 
 Вместе с тем непрерывно выдвигались программы радикального преобразования всех сфер жизни и в первую очередь народного хозяйства. Планы регулярно перевыполнялись благодаря трудовому энтузиазму масс. В самых разных областях демонстрировались чудеса сверхвысокой, превышающей человеческие возможности производительности труда. Росли ряды добровольных парашютистов, танкистов, ворошиловских стрелков и т.д. Народ готовился к предстоящей жестокой, но победоносной войне: "Малой кровью на чужой территории..." Все лучшее в культуре и спорте постоянно оказывалось в стране, строящей самое передовое в мире общество. Дети разоблачали вражеские происки своих родителей и с удовлетворением сажали их в тюрьму. Простые люди обнаруживали неожиданную глубину души [1]. Впереди всех были члены партии во главе со своим вождем, являвшимся одновременно и любимым вождем всего народа.
 
 Удивительно, как мало нового придумало в сравнении со средними веками тоталитарное общество для оживления жизни, придания ей ощущения динамизма, яркости и остроты. Однако старые приемы на почве индустриального общества приобретали новый размах и особую силу.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Упрощенная манера мотивации и легковерие
 
 Коллективистическое общество заметно тяготеет к формализму, отрыву формы от содержания и абсолютизации ее. Внешнее, жесткое, формальное правило едва ли не целиком определяет жизнь и деятельность коллективистического человека, его отношение к миру и к другим людям. Формализм проистекает из ощущения предназначенности всех вещей заранее определенным целям, из очерченности всякого представления незыблемыми границами. В социальной сфере такие границы устанавливаются прежде всего господствующей идеологией, твердыми авторитетами и непререкаемой традицией.
 
 "Как смертные, так и повседневные грехи подразделяются в соответствии с жесткими правилами, - пишет Й. Хейзинга о средневековом обществе. - Правовое чувство непоколебимо, словно стена; оно ни на мгновение не испытывает сомнения: преступника судит его преступление, как гласит старинная поговорка, выражающая принцип судопроизводства" [2]. Всеобъемлющий формализм стимулирует веру в неукоснительное воздействие произнесенного слова, что в позднее средневеко-
 
 1 "Простой советский человек", не обремененный особыми познаниями, но интуитивно схватывавший, как ему казалось, суть всего, агрессивный в отстаивании своих взглядов, не был выдумкой советских писателей и поэтов. Он существовал реально и являлся прообразом того "нового человека", которого намеревался создать со временем коммунистический режим. "Большевики хотели, - пишет Б. Парамонов, - чтобы инвалид Гаврилыч был Бетховеном. Главная их гнусность в том, что они убедили Гаврилыча, он еще и сегодня считает себя Бетховеном и поэтому страдает в новом мире рок-музыки" (Парамонов Б. Конец стиля. М., 1997. С. 217).
 2 Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 261.
 
 
 436
 
 вье проявляется в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства. "Составленное по всей форме ходатайство содержит в себе нечто величественное, торжественно-настоятельное, вроде тех пожеланий, которые звучат в сказках" [1].
 
 Аналогичным образом обстоит дело и в тоталитарном обществе, где жестким, чисто формальным образом расписаны права и обязанности индивидов, процедуры проведения коллективных мероприятий, прикрепления людей к трудовым коллективам, проступки и наказания за них. Правовое чувство здесь так же непоколебимо ине знает сомнений. Когда в августе 1936 г. было опубликовано обвинительное заключение по делу группы Зиновьева - Каменева, еще до суда пресса начала широкую кампанию с требованием "Смерть предателям!" На собраниях рабочих на заводах, в партийных организациях принимались резолюции, требовавшие расстрела, и их тут же перепечатывали во всех газетах. "Многие из тех, кто жил в России в эти годы, - пишет А. Бул-лок, - свидетельствуют, что огромное большинство советских граждан, не только рабочие и служащие, но и интеллигенция, верили, что арестованные и подсудимые действительно были врагами народа, готовившими заговор" [2]. Сам термин "враг народа" выступал как то заклинание, действие которого должно сказаться немедленно и неукоснительно.
 
 С формализмом как следованием форме и правилу связан широко распространенный в коллективистическом обществе идеализм - уверенность в том, что каждый возникший вопрос должен получить идеальное решение. Для этого нужно только познать правильное соотношение между частным случаем и общими истинами, устанавливаемыми принимаемой доктриной. Само это соотношение выводится, когда к фактам прилагаются формальные правила. Вторжение общества во все сферы жизни индивида, включая его личную и интимную жизнь, рас-писанность и регламентация всех сфер человеческой деятельности, следование традициям и авторитетам позволяли всегда надеяться, что какой бы необычной ни казалась проблемная ситуация, всегда найдутся общие истины и универсальные правила, с помощью которых будет найдено ее разрешение. И оно будет не просто хорошим, а лучшим из лучших, т.е. идеальным.
 
 Такое истолкование процедуры решения конкретных проблем так или иначе ведет к казуистике - применению к отдельным частным случаям общих догматических положений. "Так решаются не только вопросы морали и права; казуистический подход господствует помимо этого и во всех прочих областях жизни" [3]. Й. Хейзинга говорит это о
 
 1 Хейзинга Й. Указ. соч. С. 263.
 2 Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 77.
 3 Хейзинга Й. Указ. соч. С. 259.
 
 437
 
 средних веках, но это верно и в отношении всякого коллективистического общества. Решение возникающих проблем преимущественно на основе твердо установленных правил придает коллективистической культуре важный игровой характер: коллективистическая жизнь разворачивается как универсальная, охватывающая все общество игра, слагающаяся из частных, относящихся к разным областям и относительно самостоятельных игр.
 
 Из всеобщего формализма вытекает типичная для коллективизма донельзя упрощенная манера мотивации. "В любой ситуации, в любом случае взаимосвязи усматриваются лишь немногие черты, которые, однако, страстно преувеличиваются и ярко расцвечиваются; изображение отдельного события постоянно являет резкие и утяжеленные линии примитивной гравюры на дереве" [1]. Эта простота предлагаемых объяснений, опора их не на целостный анализ ситуации, а лишь на выделение немногих, бросающихся в глаза и привычных ее черт свойственна не только средневековому обществу, но и в еще большей мере тоталитарному обществу. Для объяснения всегда бывает достаточно одного-единственного мотива, и лучше всего самого общего характера, наиболее непосредственного или самого грубого. В итоге почти всегда получается, что объяснение всякого случая готово как бы заранее, оно дается с легкостью и с готовностью принимается на веру.
 
 "Для бургундцев мотив убийства герцога Орлеанского держится на всего лишь одной причине: король попросил герцога Бургундского отомстить за измену королевы с герцогом Орлеанским. Причина грандиозного восстания в Генте - по мнению современников, из-за формулировок послания - признается вполне достаточной" [2].
 
 В 1936 г. Бухарин в очередной раз поверил Сталину и попросил прощения у пленума Центрального комитета партии. Однако это не спасло его от яростных обвинений. Бухарин заявил: "Я лгать на себя не буду!", на что Молотов ответил: "Не будете признаваться - этим и докажете, что вы фашистский наймит, они же в своей прессе пишут, что наши процессы провокационные. Арестуем - сознаетесь!" [3] Удивительный аргумент: если сознаешься, то шпион, если же не сознаешься, то тем более шпион. И еще один аргумент, уже "к палке": все арестованные сознаются.
 
 В 1927 г., когда проходил съезд партии, храбрый кавалерийский командир времен гражданской войны Д. Шмидт, в черной кавказской бурке и каракулевой папахе набекрень, встретил Сталина, когда тот выходил из Кремля, и набросился на него с ругательствами, угрожая своей саблей когда-нибудь обрезать генеральному секретарю уши. Инцидент был скоро забыт, но не Сталиным. В 1937 г. Шмидт был арестован, последовали месяцы допросов, избиений, пыток, в конце концов Шмидт сломался и согласился подписать показания. Но его показания так и не понадобились: он был расстрелян без всяких церемоний в мае 1937 г. В атмосфере чрезвычайно упрощенной мотивации иногда можно было обойтись вообще без приведения каких-либо мотивов [4].
 
 1 Там же. С. 263.
 2 Там же.
 3 См.: Буллок К. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 85.
 4 См.. Буллок К. Указ. соч. С. 89.
 
 438
 
 
 Последний показательный процесс происходил в марте 1938 г. Обвинительное заключение перечисляло весь набор преступлений против революции: от шпионажа и убийств до планов расчленения страны, свержения советской власти и восстановления капитализма. Персонально для Бухарина придумали совершенно новое, очевидно нелепое обвинение: то, что он был ближайшим соратником Ленина, послужило поводом инкриминировать ему замысел убить Ленина двадцать лет назад, а заодно Свердлова и Сталина [1]. Обвинители не утруждали себя поисками особо убедительных доводов. Один и тот же человек мог быть обвинен в том, что он является одновременно английским, немецким и японским шпионом. И. Смирнова, участвовавшего в революции 1905-06 гг. и в гражданской войне, сослали в 1927 г., а в 1933 г. посадили в тюрьму. Когда на суде Смирнов справедливо возразил, что он вряд ли мог руководить каким-либо заговором, сидя в тюрьме, Вышинский отмахнулся от него, сказав, что это "наивное" утверждение, что был обнаружен тайный код, при помощи которого Смирнов мог поддерживать связь с другими заговорщиками. И хотя никакого кода и никаких иных доказательств связи не было представлено, все равно считалось доказанным, что он мог поддерживать связь . Если в судебных делах, где речь шла о жизни и смерти человека, доказательства могли быть столь легковесными, то можно представить себе их весомость в других, менее серьезных делах.
 
 Столь же легковесной была мотивация в нацистской Германии, и, что самое поразительное, она с готовностью принималась на веру.
 
 Даже в марте 1945 г. Гитлер продолжал повторять ритуальные ссылки на секретное оружие, которое немедленно преобразит войну, включая теперь атомную бомбу. Шпеер, посетивший в это время западную Германию, был поражен, узнав, что члены партии, как перед этим министры, а теперь фермеры в Вестфалии, все еще верили, что "у фюрера что-то в запасе, и в последний момент он этим воспользуется. И тогда наступит поворотный пункт. Он допустил врага так глубоко в нашу страну, чтобы тот попал в западню" . Аналогичные разговоры о "западне", в которую Сталин якобы намеренно завлек немцев, были в ходу и в России осенью 1941 г., когда страна находилась на грани краха.
 
 Любимой фигурой для Гитлера был император Фридрих Великий. Его портрет был единственным украшением апартаментов фюрера в бункере, где он закончил свою жизнь. Гитлера зачаровывала параллель между собственным положением и положением Фридриха в 1762 г., когда тот был разгромлен, окружен и собирался покончить жизнь самоубийством. Тогда в последний момент вмешалось провидение - внезапно умерла русская царица Елизавета и ее наследником стал царь Петр III, ярый поклонник германского императора, - и Фридрих был спасен. "Подобно великому Фридриху, - говорил Гитлер, - мы ведем борьбу с коалицией, а коалиция, запомните, не есть что-то стабильное, она существует по воле горстки людей. Если бы получилось так, что Черчилль вдруг исчез, все бы переменилось в мгновение ока" [4]. Это зыбкое рассуждение по аналогии казалось Гитлеру - и не только ему - чрезвычайно убедительным и поддерживало его веру в благоприятный исход событий до самого последнего момента.
 
 1 См.: Буллок К. Указ. соч. С. 97.
 2 См.: Там же. С. 72-73.
 3 Там же. С. 531.
 4 Там же. С. 533.
 
 
 Поразительное легкомыслие и легковерие средневекового человека Й. Хейзинга объясняет формализмом средневековой жизни, ее чрезвычайной напряженностью, а также влиянием повышенной возбудимости и легко разыгрывающегося воображения людей той эпохи. Это легкомыслие может даже внушить впечатление, что они вообще не имели
 
 439
 
 никакой потребности в реалистическом мышлении. Легковерием и отсутствием критицизма проникнута каждая страница средневековой литературы [1]. "Там, где разъяснение каждого случая всегда наготове, дается с такой легкостью и тотчас же берется на веру, с той же необычайной легкостью выносятся и неправильные суждения. Если мы согласимся с Ницше, что "отказ от ложных суждений сделал бы жизнь немыслимой", то тогда мы сможем именно воздействием этих неверных суждений частично объяснить ту интенсивность жизни, какою она бывала в прежние времена. В периоды, требующие чрезмерного напряжения сил, неверные суждения особенно должны приходить нервам на помощь. Собственно говоря, человек средневековья в своей жизни не выходил из такого рода духовного кризиса; люди ни на мгновение не могли обходиться без грубейших неверных суждений, которые под влиянием узкопартийных пристрастий нередко достигали чудовищной степени злобности" [2].
 
 Легкомысленным и легковерным является не только средневековый человек, но и всякий коллективистический человек. Индивиды тоталитарного общества мало уступают в легковерии средневековому человеку, психологию которого нередко сравнивают с детской, имея в виду ее наивность и неустойчивость [3].
 
 1 См.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 265.
 2 Там же. С. 264.
 3 "Порядок творенья обманчив, как сказка с хорошим концом" - эта поэтическая апофегма может считаться кратчайшей формулой советского исторического опыта, - пишет, например, Б. Парамонов. - Вообще все время вспоминается слово "сказка", куда более уместное в данном случае, чем мудреное слово "утопия". А где сказка, там дети. Инфантилизм советского человека бесспорен, и многие талантливые люди даже возводят это качество в перл создания, в этом они видят преимущество социализма... Но больше всего это напоминало именно детский сад. Канонизировалась условность сказочного зла, волк фиксировался в образе бабушки. Злодейство, скажем, Сталина не могло не ощущаться хотя бы на бессознательном уровне, и "культ личности" возник не как хитрая политика диктатора, а как естественная реакция смертельно испуганного общества. Это была защитная реакция, действие механизма психологической защиты, куда более важной, чем любая "социальная защищенность" (Парамонов Б. Конец стиля. С. 204).
 
 
 Легковерие советского человека хорошо отразил Л. Фейхтвангер в книге "Москва, 1937". Сам он приехал в Россию с явным и, как говорят, небескорыстным намерением поддержать коммунистический режим, но та легкость, с которой советские люди подхватывали все обвинения, звучавшие на процессе Радека - Пятакова, его удивила.
 
 Почему кроме признаний самих обвиняемых на процессе не было представлено никаких доказательств? "Если имелись документы и свидетели, спрашивают сомневающиеся, то почему же держали эти документы в ящике, свидетелей - за кулисами и довольствовались не заслуживающими доверия признаниями?.. Это правильно, отвечают совет-
 
 440
 
 
 ские люди, на процессе мы показали некоторым образом только квинтэссенцию, препарированный результат предварительного следствия... Нас интересовала чистка внутриполитической атмосферы. Мы хотели, чтобы весь народ, от Минска до Владивостока, понял происходящее. Поэтому мы постарались обставить процесс с максимальной простотой и ясностью. Подробное изложение документов, свидетельских показаний, разного рода следственного материала может интересовать юристов, криминалистов, историков, а наших советских граждан мы бы только запутали таким чрезмерным нагромождением деталей. Безусловное признание говорит им больше, чем множество остроумно составленных доказательств" [1]. Из этого легковесного объяснения можно понять только, что важным был не столько суд с его дотошным разбирательством и взвешиванием доводов "за" и "против", а чисто политическая, пропагандистская акция, где простота и ясность важнее убедительных доказательств. Создается также иллюзия, что для специалистов мог бы быть проведен и полноценный суд, если бы они этого пожелали. Совершенно очевидно, однако, что никакого иного суда - с полным изложением необходимых доказательств - конечно же, не предусматривалось. Слушание дела продолжалось два дня, в течение которых Вышинский благополучно провел подсудимых через отрепетированные признания. Через сутки было объявлено, что приговор приведен в исполнение, что осужденные подавали на апелляцию, но им было отказано.
 
 "Свое нежелание поверить в достоверность обвинения сомневающиеся обосновывают... тем, что поведение обвиняемых перед судом психологически необъяснимо. Почему обвиняемые, спрашивают эти скептики, вместо того, чтобы отпираться, наоборот, стараются превзойти друг друга в признаниях. И в каких признаниях! Они сами себя рисуют грязными, подлыми преступниками. Почему они не защищаются, как делают это обычно все обвиняемые перед судом? Почему, если они даже изобличены, они не пытаются привести в свое оправдание смягчающие обстоятельства, а, наоборот, все больше отягчают свое положение?" [2] Советские люди отвечают на это: "На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что обсуждение было бы для них бесцельно. То, что они признаются все, объясняется тем, что перед судом предстали не все троцкисты, замешанные в заговоре, а только те, которые до конца были изобличены. Патетический характер признаний должен быть в основном отнесен за счет перевода. Русская интонация трудно поддается передаче, русский язык в переводе звучит несколько странно, преуве-
 
 1 Фейхтвангер Л. Поездка в Москву 37-го года. Пером очевидца // В мире книг. М., 1989. № 8. С. 48.
 2 Там же. С. 50.
 
 
 441
 
 личенно, как будто основным тоном его является превосходная степень" [1]. Странное - для современного слуха - объяснение, хотя нет оснований считать, что Фейхтвангер что-то добавляет от себя. Во-первых, советские люди слушали признания обвиняемых не в переводе, а во-вторых, эти признания и по-русски звучали чрезвычайно патетично. К примеру, Зиновьев в таких словах подводил на предыдущем процессе итог своей деятельности: "Мой дефективный большевизм превратился в антибольшевизм, и я через троцкизм пришел к фашизму. Троцкизм - это разновидность фашизма, а зиновьевщина - разновидность троцкизма" [2].
 
 Принять политический спектакль за суд можно было только по чрезмерной наивности и легковерию. Фейхтвангер, хотя он и старался ко всему увиденному в России относиться благосклонно и благодушно, выразил все-таки сомнения по поводу суда. Коммунистическая власть была настолько уверена, что советскому человеку никакие сомнения на этот счет - тем более сомнения иностранца - не покажутся основательными, что позволила опубликовать особое мнение Фейхтвангера в советской прессе. "Я должен признаться, - писал он, - что хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, все же, несмотря на аргументы советских граждан, поведение обвиняемых перед судом осталось для меня не совсем ясным... Основные причины того, что совершили обвиняемые, и главным образом основные мотивы их поведения перед судом западным людям все же не вполне ясны. Пусть большинство из них своими действиями заслужило смертную казнь, но бранными словами и порывами возмущения, как бы они ни были понятны, нельзя объяснить психологию этих людей. Раскрыть до конца западному человеку их вину и искупление сможет только великий советский писатель" [3]. Даже на это робкое сомнение советские люди реагировали резко отрицательно. Один советский писатель, явно не великий, сказал: "Фейхтвангер не понимает, какими мотивами руководствовались обвиняемые признаваясь. Четверть миллиона рабочих, демонстрирующих сейчас на Красной площади, это понимают" [4].
 
 1 Там же.
 2 Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 76.
 3 Фейхтвангер Л. Указ соч. С. 50.
 4 Там же.
 
 
 442
 
 Западному человеку, гораздо менее легковерному, чем советские люди, процесс Радека - Пятакова показался совершенно непонятным. Это вынужден признать и сам Фейхтвангер, хотя и не без оговорок насчет растущей советской демократии и непосредственной угрозы войны. "Однако ответить на вопрос, какие причины побудили правительство выставить этот процесс на свет, пригласив на него мировую прессу и мировую общественность, пожалуй, еще труднее, чем ответить на вопрос, какими мотивами руководствовались обвиняемые. Чего ждали от этого процесса? Не должна ли была эта манифестация привести скорее к неприятным, чем к благоприятным последствиям? Зиновьевский процесс оказал за границей очень вредное действие: он дал в руки противникам долгожданный материал для пропаганды и заставил поколебаться многих друзей Союза. Он вызвал сомнение в устойчивости режима, в которую до этого верили даже враги. Зачем же вторым подобным процессом так легкомысленно подрывать собственный престиж?" [1]. Угроза войны только частично отвечает на этот вопрос; советская демократия явно не имеет к нему никакого отношения. Процесс был затеян прежде всего для внутреннего употребления и рассчитан на впечатлительного и легковерного советского человека. В этом плане процесс вполне удался, о чем, в частности, говорят многотысячные демонстрации по его завершении. Процесс был рассчитан и на тех на Западе, кто с симпатией относился к советскому коммунистическому режиму. Но здесь был совершен важный просчет: то, что собственные граждане восприняли как очевидное, у западного человека вызвало большие сомнения.
 
 В закрытом докладе Хрущева XX съезду КПСС своеобразное советское восприятие политических процессов 30-х гг. объяснялось чисто по-советски: введением в оборот нового термина "враг народа". "Сталин ввел понятие "враг народа". Этот термин сразу освобождал от необходимости всяких доказательств идейной неправоты человека или людей, с которыми ты ведешь полемику: он давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, кто был только заподозрен во враждебных намерениях, всякого, кто был только оклеветан, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности. Это понятие "враг народа" по существу уже снимало, исключало возможность какой-либо идейной борьбы или выражения своего мнения по тем или иным вопросам даже практического значения" [2]. Это - наивное объяснение: прежде, чем понятие "враг народа" смогло зазвучать как боевой клич и призыв к скорой расправе с подозреваемыми, в стране должна была сложиться атмосфера осажденной крепости, которой угрожает не только внешний враг, но и состоящий у него на службе и еще более коварный внутренний враг, и должно было сформироваться общественное мнение, с легкостью и энтузиазмом воспринимающее призывы вождей. Вводя в обиход новое понятие, Сталин только подытожил тот процесс
 
 1 Там же. С. 51.
 2 Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 2. С. 71.
 
 
 443
 
 создания агрессивного и вместе с тем легковерного общества, который шел, начиная с Октябрьской революции. Ленин говорил о "врагах революции" и "врагах социализма", в изменившихся условиях Сталин стал говорить о "врагах народа". Но если Россию времен Ленина его понятия делили на две непримиримые и почти равные части, то в 30-е и последующие годы сталинское "враг народа" воспринималось уже как противопоставление ничтожной группки предателей всему огромному народу.
 
 Еще до понятия "враг народа" в советской России сложилось понятие "вредители". Вредители виделись всюду: они взрывали заводы, затопляли шахты, портили станки, распространяли слухи о голоде и т.п. [1] "Вредители" проложили дорогу "врагам народа".
 
 Легковерие коллективистического человека является его интегральной характеристикой, не сводимой к каким-то частным моментам его существования. Оно связано со всепроникающим формализмом коллективистической жизни, ее крайней напряженностью, интенсивностью и остротой, с повышенной возбудимостью коллективистического человека и общества в целом, с их легко разыгрывающимся воображением и т.д. С другой стороны, этот человек живет с мечтой и надеждой. Он ощущает себя не только в настоящем, но и в будущем. Он является переходным человеком, его ноги стоят на неудобной почве земного мира, но голова уже окутана опьяняющим туманом нового, умозрительного мира. Именно с этой переходностью коллективистического человека связано в конечном счете его удивительное, прямо-таки детское легковерие [2].
 
 
 1 Во вредительстве обвинялся в среднем каждый третий работающий в сельском хозяйстве. В сентябре 1930 г. было объявлено о судах над наиболее опасными вредителями, обвиненными в том, что они были организаторами голода и агентами империализма. Был проведен суд на вождями "Трудовой крестьянской партии", обвиненными во вредительстве и т.д. (См.: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Т. 1. С. 324). В январе 1933 г. вышло постановление Центрального комитета, объяснявшее плохую работу обобществленного сельского хозяйства исключительно вредительством и заговорами: "Антисоветские элементы в ряде районов, где они еще не разоблачены и не разгромлены, охотно идут в колхозы, даже восхваляют колхозы для того, чтобы создать внутри колхозов гнезда контрреволюционной работы. В ряде колхозов заправляют делами хорошо замаскированные антисоветские элементы, организуя там вредительство и саботаж".
 2 "Установка на репрессивный морализм, - пишет Б. Парамонов, - полностью соответствовала основному заданию коммунизма - насильственному воплощению добра в полноте социальной жизни. Но "воплощение добра" и "уничтожение природы" - синонимы. И установка на подавление бытия не более чем проекция и эманация внутренней репрессивности, т.е. морализма. Поэтому-то, строго говоря, нельзя трактовать коммунизм как инфантильное общество, он много хуже, ибо детство - талантливая эпоха, дети целостны, они охотно интегрируют зло, любят жестокие сказки, им чужда мораль. Детство - модель бытийной целостности, мир - играющее дитя Гераклита" (Парамонов Б. Конец стиля. С. 209).
 
 
 444
 
 О легковерии современных россиян, медленно и с трудом расстающихся с коллективистической психологией, выразительно говорят такие два факта.
 

<< Пред.           стр. 22 (из 27)           След. >>

Список литературы по разделу