<< Пред. стр. 10 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу
и глубинные страсти, которые в цивилизованном обществе встречаются не иначе как
возрастные порывы юношеского периода. Такое сообщество будет в высокой степени
вдохновляться понятиями групповой чести, восхищением перед богатством и
щедростью, демонстрированием дружеских чувств и доверия, соперничеством,
вызовом, жаждой приключений и вечного самовозвышения через показное безразличие
ко всем материальным ценностям. Короче говоря, это атмосфера мыслей и чувств,
присущих подросткам. Но и вне связи с технически правильно организованным
потлатчем как ритуальным представлением состязание в раздаривании и уничтожении
своей собственности психологически понятно для каждого. Поэтому особенно важны
случаи такого рода, не укладывающиеся в определенную систему культа, -- как,
например, следующий, описанный несколько лет назад Р. Монье по сообщению одной
египетской газеты. Между двумя египетскими цыганами возник спор. Чтобы его
уладить, они порешили, что в присутствии торжественно собравшегося племени
каждый из них перережет всех своих овец, после чего сожжет все свои бумажные
деньги. В конце концов один из них увидел, что может потерпеть поражение, и
тогда он продал шесть своих ослов, чтобы все же одержать верх благодаря
полученной выручке. Когда он пришел домой за ослами, жена воспротивилась этой
продаже, и цыган зарезал жену28. Совершенно очевидно, что во всем этом кроется
нечто большее, нежели спонтанный взрыв страсти. Это формализованный обычай,
называя который, Монье пользуется словом vantardise [бахвальство]. По-видимому,
он чрезвычайно близок древнеарабскому mo'aqara, уже упоминавшемуся нами выше.
Тем не менее какая бы то ни было религиозная подоплека здесь все же отсутствует.
Первичным во всем этом комплексе, называемом потлатч, кажется мне агональный
инстинкт, первична здесь игра всего общества ради возвышения коллективной или
индивидуальной личности. Это серьезная игра, пагубная игра, порою кровавая игра,
священная игра, и все же это игра. Мы достаточно убедились, что игра -- это и
то, и другое, и третье.
72
Глава III
Именно об игре уже Марсель Мосс говорит: "Le potlatch est en effet un jeu et une
epreuve"29 ["Потлатч на самом деле и игра, и испытание"]. Также и Дави, который
рассматривал потлатч исключительно с юридической точки зрения, как
правообразующий обычай, сравнивает общественные формы, в которых бытует потлатч,
с большими игорными домами, где фортуна, положение и престиж постоянно переходят
из рук в руки в результате состязания и в ответе на вызов30. Если поэтому Хелд
заключает31, что игра в кости и примитивная игра в шахматы не являются
настоящими азартными играми, потому что входят в область сакрального и выражают
принцип потлатча, то я был бы склонен расположить эти аргументы в обратном
порядке и сказать: они входят в область сакрального именно потому, что являются
настоящими играми.
Когда Ливий говорит о пышности, с которой проводились ludi publici [публичные
игры], и об излишествах, доходивших до безудержного соперничества32 17*; когда
Клеопатра, желая превзойти Антония, бросает в уксус жемчужину18*; когда Филипп
Бургундский чреду пиршеств придворной знати увенчивает в Лилле празднеством
Vosux du faisan [Обета фазана]19*; или, наконец, когда нидерландские студенты по
случаю определенных праздников предаются церемонии битья стекол, то можно, если
угодно, говорить о все тех же проявлениях инстинкта потлатча. Проще и вернее,
однако, было бы сам потлатч рассматривать как наиболее разработанную и наиболее
выразительную форму фундаментальной потребности человеческого рода, которую я бы
назвал Игрой ради славы и чести. Технический термин потлатч, вошедший однажды в
научное словоупотребление, слишком легко превращается в этикетку, с помощью
которой это явление выступает на сцене как вполне ясное и исчерпанное.
Игровая суть подобного ритуала раздаривания, бытующего по всей земле, предстала
в наиболее ярком свете, когда Малиновский в своей книге Argonauts of the Western
Pacific33 [Аргонавты западной части Тихого океана] дал живое и подробное
описание системы, называемой кула, которую он наблюдал у туземцев островов
Тробриан и соседей их в Меланезии20*. Кула -- это церемониальное плавание,
предпринимаемое в определенное время, в двух противоположных направлениях, с
одной из групп островов к востоку от Новой Гвинеи. В процессе этого плавания
племена, выступающие по обычаю как партнеры, обмениваются предметами, которые не
имеют никакой потребительской ценности, -- это бусы из красных и браслеты из
белых ракушек, -- но в качестве дорогих и прославленных украшений, нередко
известных по имени, переходят на время во владение другой группы. Эта последняя
принимает на себя обязанность в течение определенного времени передать эти
предметы дальше, следующему звену в цепи кулы. Предметы имеют священную
ценность. Они обладают волшебною силой, у них есть своя история, рассказывающая,
как они были добыты впервые. Среди них есть и такие, что их включение в
обращение вызывает сенсацию -- настолько
73
Homo ludens
высоко они ценятся34. Все это сопровождается разного рода формальностями,
ритуалом, праздничной торжественностью и магией. Действие происходит в атмосфере
взаимных обязательств, доверия, дружеского расположения и гостеприимства,
благородного поведения, щедрости, чести и славы. Такие плавания часто изобилуют
приключениями и опасностями. Интенсивная культурная жизнь племен, изготовление
резьбы на каноэ, поэтическое искусство, кодекс чести и манер -- все это связано
с понятием кула. Торговля полезными вещами также входит в подобные путешествия,
но как нечто второстепенное. Возможно, нигде архаическая культурная жизнь не
принимает до такой степени форму общинной благородной игры, как у этих папуасов
Меланезии. Состязание принимает здесь вид, своею чистотой, пожалуй,
превосходящий сходные обычаи других, нередко гораздо более цивилизованных
народов. Бесспорно, что здесь, на почве всей системы священного ритуала,
проявляется потребность человека жить в красоте. Форма, в которой эта
потребность находит свое удовлетворение, это форма игры.
С детских лет и вплоть до высших достижений в культурной деятельности одной из
сильнейших побудительных причин к совершенствованию самого себя, так же как и
своей группы, выступает желание похвалы и почестей как награды за свое
превосходство. Люди осыпают похвалами друг друга, хвалят самих себя. Ищут
воздания чести за свою добродетель. Желают получить удовлетворение, когда что-то
хорошо ими сделано. Сделано хорошо -- значит сделано лучше другого. Стать первым
-- значит оказаться первым, показать себя первым. Чтобы получить доказательство
своего превосходства, нужно соперничество, состязание.
Добродетель, делающая вас достойным почестей, в архаическом обществе -- не
абстрактная идея нравственного совершенства, соизмеримого с заповедью высшей
божественной власти. Понятие добродетели -- deugd -- еще прямо соответствует
своему глагольному основанию deugea: быть к чему-то пригодным, быть в своем роде
подлинным и совершенным. Так же обстоит дело и с греческим понятием арете
(арете), и со средневерхне-немецким tugende. Всякая вещь обладает своей арете,
присущей ее натуре. Лошадь, собака, глаз, топор, лук -- всему свойственна своя
deugd. Сила и здоровье -- это добродетели тела, сметливость и проницатель ность
-- духа. Слово арете находится в связи со словом аристос (аристос) -- лучшее,
превосходное35. Добродетель человека благородного звания -- это ряд таких
свойств, которые делают его способным сражаться и повелевать. Разумеется, сюда
входят также щедрость, мудрость и справедливость. Совершенно естественно, что у
многих народов слово, обозначающее добродетель, возникает на почве такого
понятия, как мужественность, вроде латинского virtus, которое, впрочем,
достаточно долго сохраняло по преимуществу значение доблести. Это же справедливо
для арабского morou'а. которое, подобно греческому арете, охватывает целый пучок
значений, а именно: силу, мужество, богатство, хорошее ведение дел,
74
Глава III
добрые обычаи, учтивость, изящество манер, щедрость, великодушие и нравственное
совершенство. При любой системе архаического жизненного уклада на основе
воинственной и благородной племенной жизни, вырастает идеал рыцарства и
рыцарственности, будь то у греков, арабов, японцев или христиан эпохи
Средневековья. И всегда этот мужской идеал добродетели сохраняет неразрывную
связь с признанием и утверждением чести, примитивной, внешне проявляемой чести.
Еще у Аристотеля честь -- это награда, завоеванная добродетелью36. Правда, он
рассматривает честь не как цель или основание добродетели, но скорее как ее
естественное мерило. "Люди стремятся к чести, дабы удостовериться в своей
собственной ценности, в своей добродетели. Они стремятся к тому, чтобы их
почитали люди разумные, те, кто их знает, по причине их истинной ценности"37.
Добродетель, честь, благородство и слава, таким образом, изначально попадают в
круг состязания и, можно сказать, в круг игры. Жизнь молодого благородного воина
-- это постоянное упражнение в добродетели и битва за честь своего высокого
положения. Гомерово
"айен аристбуэйн кай гюпейрохон емменай аллон"38 (айен аристбуэйн кай гюпейрохон
емменай аллон)
["тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться"]
(Пер. Н. И. Гнедича) является полным выражением этого идеала. Эпос питает
интерес не к военным действиям как таковым, но к аристейа (аристейа)
[превосходству] особых героев.
Из приуготовления к благородной жизни вырастает воспитание себя для жизни в
государстве и для государства. Но в этой связи арете еще не принимает чисто
этического звучания. Оно продолжает означать способность гражданина исполнять
свое дело в условиях полиса. В состязании элемент упражнения еще не утратил
своей весомости.
Идея того, что благородство покоится на добродетели, изначально кроется в самом
представлении о последней, однако понятие добродетели, по мере развертывания
культуры, мало-помалу наполняется иным содержанием. Понятие добродетели
возвышается до этического и религиозного. Благородное сословие, которое некогда
отвечало идеалу добродетели тем, что отличалось доблестью и отстаивало свою
честь, и которое все еще видит свое призвание в том, чтобы хранить верность этой
своей задаче, должно либо вкладывать в традиционный рыцарский идеал более
высокое этико-религиозное содержание, что на практике выглядит обычно весьма
плачевно, либо довольствоваться культивированием внешней картины высокого
положения и незапятнанной чести, демонстрируя помпезность, роскошь и куртуазное
обхождение, которые теперь сохраняют всего-навсего игрвой характер -- хотя и
присущий им изначально, прежде, однако, выполнявший функцию создания культуры.
Человек благородного звания подтверждает свою добродетель действенным испытанием
силы, ловкости, мужества, но также остроумия, мудрости, 75
Homo ludens
искусности, богатства и щедрости. Либо, наконец, состязанием в слове, то есть
заранее восхваляя или предоставляя восхвалять поэту или герольду ту добродетель,
в которой желательно было превзойти соперника. Это прославление добродетели, как
форма состязания, естественно переходит в поношение противника. Но и хула
принимает собственную форму состязания, и весьма примечательно, что как раз эта
форма состязаний в самовосхвалении и хуле занимает особое место в самых
различных культурах. Достаточно вспомнить о сходном поведении мальчишек, чтобы
сразу же квалифицировать бранные турниры такого рода как одну из игровых форм.
Специально устраиваемый турнир в похвальбе и хуле не всегда можно четко отделить
от бравады, которой некогда имели обыкновение предварять или сопровождать
вооруженные столкновения. На поле битвы, по описанию древних китайских
источников, царит безудержная мешанина самовосхваления, благородства,
оскорблений, воздавания почестей и т.д. Это скорее состязание в моральных
ценностях, соперничество в чести, а не в силе оружия39. Особые действия имеют
при этом техническое значение отличительных знаков чести или позора для тех, кто
их производит или им подвергается. Жест презрения к неприступной мощи стены
вражеской крепости, каковым был роковой прыжок Рема в начале римской истории21*,
присутствует как обязательная форма вызова в китайских повествованиях о войне.
Воин спокойно приближается, например, к воротам врага и пересчитывает своей
плетью доску за доскою40. Весьма схоже ведут себя граждане Мо, которые, стоя на
крепостной стене, стряхивают пыль со своих колпаков, после того как осаждающие
дали залп из бомбард22*. Обо всем этом мы еще поговорим при обсуждении
агонального элемента войны. Теперь же нас будут интересовать "joutes de
jactance." ["поединки бахвальства"].
Едва ли следует говорить, что мы постоянно сталкиваемся здесь с явлением
потлатча. Связь между состязанием в богатстве и расточительстве и поединками в
похвальбе можно видеть и в следующем. Средства пропитания, указывает
Малиновский, у жителей островов Тробриан ценятся не только из-за своей
непосредственной пользы, но и как наглядное свидетельство их богатства.
Хранилища ямса построены у них так, что снаружи всегда можно оценить, сколько
его там находится, а сквозь широкие прогалы в обшивке можно удостовериться в
качестве содержимого. Самые лучшие экземпляры кладут на виду, а особенно крупные
помещают в рамку, украшают цветами и вывешивают снаружи на стенах амбара. Если в
деревне живет главный вождь, обыкновенные члены племени должны покрывать
кокосовыми листьями свои сараи для припасов, дабы те не соперничали с амбаром
вождя41. В китайских преданиях отзвук подобных обычаев мы находим в рассказе о
празднестве, устроенном злым царем Чжоу Синем, который повелел насыпать целую
гору всяческой снеди, по которой могли проезжать колесницы, и вырыть и наполнить
вином пруд, по которому могли плавать лодки42. Один китайский автор описывает
расточительность, сопутствовавшую народным состязаниям в похвальбе43.
76
Глава III
Состязание ради чести в Китае среди прочих многочисленных форм принимает некую
особую форму соревнования в учтивости, обозначаемую словом жан, то есть уступить
другому дорогу44. Каждый старается побить противника благородством манер,
уступить ему место, сойти с дороги. Состязание в учтивости, пожалуй, нигде не
формализовано так, как в Китае, но находим мы его повсеместно45. Оно может
считаться как бы оборотной стороной состязаний в бахвальстве; основание столь
подчеркиваемой учтивости -- сознание собственной чести.
Состязание в поношении занимало значительное место в древне-арабском язычестве,
и связь его с соревнованием в уничтожении собственного имущества, что являлось
частью потлатча, явно выступает наружу. Мы уже упоминали об обычае, называемом
mo'aqara, по которому соперники перерезали своим верблюдам сухожилия ног.
Основная форма глагола, от которого произошло слово mo'aqara, означает ранить,
калечить. В значении mo'aqara теперь также приводят и conviciis et dictis
satyricis certavit cum aliquo -- бороться с кем-либо бранью и насмешливыми
словами, здесь нам приходится вспомнить египетских цыган, у которых обычай
соревноваться в уничтожении своего добра носил название похвальбы. Доисламские
арабы, помимо mo'aqara, знали еще две технические разновидности состязаний,
когда противники дразнили и оскорбляли друг друга, это -- monafara и mofakhara.
Заметим, что эти три слова образованы сходным путем. Это nomina actionis так
называемой третьей формы глагола. И в этом, пожалуй, заключено самое интересное:
в арабском языке имеется определенная форма глагола, которая может любому корню
придавать значение "соревнования в чем-либо", "превосходства в чем-то над
кем-либо", -- нечто вроде глагольной превосходной степени основной формы. Наряду
с этим производная шестая форма глагола выражает еще и значение повторяемости
действия. Так, от корня hasaba -- считать, сосчитать -- образуется mohasaba --
состязание в доброй славе, от kathara -- превосходить в числе -- mokathara --
состязание в численности. Mofakhara происходит от корня, означающего славу,
самопрославление, похвальбу, monafara -- происходит из сферы значений разбить,
обратить в бегство. Хвала, честь, добродетель, слава объединяются в арабском в
одну сферу значений -- так же, как равноценные греческие понятия, группирующиеся
вокруг арете как смыслового центра46. Центральное понятие здесь -- 'ird, которое
лучше всего. переводить как честь, понимаемую в самом конкретном смысле слова.
Высшее требование благородной жизни -- обязанность сохранять свою 'ird целой и
невредимой. Напротив, намерение противника -- повредить, нарушить эту 'ird
оскорблением. Основание для чести и славы, то есть элемент добродетели, дает
также всякое телесное, социальное, моральное или интеллектуальное превосходство.
Люди взыскуют славы своими победами, своим мужеством, численностью своей группы
или своих детей, своей щедростью, своим влиянием, остротой зрения, красотою
волос. Все это вместе придает человеку 'izz, 'izza, то есть исключительность,
превосходство над прочими и поэтому -- власть и престиж. Дразнить
77
Homo ludens
или поносить противника значит в немалой степени возвышать 'izz самого себя, это
носит техническое обозначение hidja. Эти состязания ради чести, носившие
название mofakhara, устраивались в строго определенное время, приуроченное к
ярмаркам, и после паломничества. В состязаниях могли принимать участие племена,
кланы или отдельные соперники. Как только две группы сходились друг с другом,
они начинали свое состязание ради чести. Поэт или оратор играл там большую роль:
он мог лучше всех говорить от имени группы. Этот обычай явно имел сакральный
характер. Он периодически сообщал новый жизненный импульс тому сильному
социальному напряжению, которое было так характерно для доисламской арабской
культуры. Восходящий ислам выступал против подобных обычаев, то придавая им
новую религиозную устремленность, то снижая их до придворного развлечения. Во
времена язычества mofakhara нередко заканчивалась убийством и межплеменною
войной. Слово monafara указывает в особенности на такой тип состязания ради
чести, когда обе стороны возлагают решение на обычного или третейского судью; с
корнем, от которого образовано это слово, связаны значения приговор, решение
суда. Речь идет о закладе, подчас определяют и тему: скажем, спорят о знатности
происхождения, поставив на кон сотню верблюдов47. Стороны по очереди встают и
снова садятся, как и во время судебного разбирательства. Стараясь произвести
наибольшее впечатление, они обзаводятся присяжными поручителями. Часто, однако,
во всяком случае при исламе, судьи отказываются от своей роли; жаждущих
схватиться осмеивают как "двух глупцов, возжелавших зла". Иногда monafara
произносится в рифму. Формируются союзы, для того чтобы сначала провести
mofakhara, затем дать черед оскорблениям и наконец, взявшись за мечи, перейти к
рукопашной48.
В греческой традиции мы находим многочисленные следы церемониальных и
праздничных состязаний в хуле. Так, предполагают, что иамбос (иамбос)
первоначально означало насмешку, шутку, особенно в связи с публичными песнями
обидного и оскорбительного содержания, входившими в празднества Деметры и
Диониса23*. В этой сфере открытых насмешек появились на свет сатирические стихи
Архилоха24*, исполнявшиеся в музыкальном сопровождении на состязаниях. Из
древнего сакрального народного обычая ямб развился в средство открытой критики.
Тема поношения женщин есть, видимо, не что иное, как пережиток песен-насмешек,
исполнявшихся мужчинами и женщинами в ходе празднеств Деметры или Аполлона.
Сакральная игра публичного соревнования, псогос (псогос), должно быть, являлась
общим основанием всего этого49.
Древнегерманские предания сохраняют очень старый реликт поединка в хуле на
королевском пиру в рассказе об Албоине при дворе гепи-дов, почерпнутом Павлом
Диаконом50, видимо, из старинных героических песен. Лангобарды приглашены на пир
к Турисинду, королю гепи-дов. Когда король громко скорбит о павшем в битве с
лангобардами сыне своем Турисмоде, встает второй его сын и начинает задирать
обида-
78
Глава III
ми (iniuriis lacessere coepit) лангобардов. Он называет их белоногими кобылами,
добавляя, что от них еще и воняет. На что ему один из лангобардов ответствует:
ступай, мол, на поле Асфелд и наверняка там узнаешь, как храбро умеют лягаться
те, кого зовешь ты кобылами, -- там, где кости твоего брата по лугу разбросаны,
словно кости поганой клячи. Король удерживает бранящихся от рукоприкладства, и
"на этом радостно приводят они пир к завершению" ("laetis animis convivium
pera-qunt"). Это последнее замечание самым явственным образом показывает игровой
характер оскорбительного словесного поединка. Древнескан-динавская литература
знает этот обычай в особой форме mannjafna6r, то есть тяжба мужей. Наравне с
состязанием в даче обетов он относится к празднику зимнего солнцестояния.
Подробно разработанный образчик его дается в саге об Орваре Одде25*. Он
оказывается неузнанным при чужом королевском дворе и ставит в заклад свою
голову, что выпьет больше, чем двое королевских вассалов. При появлении
очередного рога с вином, который соперники передают из рук в руки, они кичатся
своими ратными подвигами, в коих не участвовали другие, ибо с женщинами своими
сидели у очага в постыдном покое51. Иной раз это и сами два короля, в хвастливых
речах пытающиеся превысить друг друга. Одна из песней Эдды, Harbar6sljd6 [Песнь
о Харбарде]26*, сталкивает в таком поединке Одина и Тора52. В тот же ряд
попадают и бранные речи Локи, названные Lokasenna [Перебранка Локи]53, которые
<< Пред. стр. 10 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу