<< Пред. стр. 11 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу
он вел с асами во время пирушки27*. Сакральный характер этих единоборств следует
из ясно выраженного сообщения, что покои, где устроен был пир, это "великое
место мира", "gri6asta6r mikill", где никто никому не может на слова его
ответствовать силой. Хотя все эти примеры представляют собой литературную
обработку уходящих в глубокую древность мотивов, их сакральное основание
проступает слишком отчетливо, чтобы видеть в них всего только опыты поэтического
вымысла позднейшей эпохи. Древнеирландские саги о Мак-Датовой свинье и
Празднестве Брикренда повествуют о подобных тяжбах мужей28*. Де Фриз полагает,
что в основе mannjafna6r несомненно лежат религиозные представления54. Какую
весомость придавали такого рода обидам, можно видеть из случая с Харальдом
Гормссоном, который всего лишь за одну охуль-ную песнь в отместку хочет
выступить против Исландии29*.
В древнеанглийском эпосе Беовульф Унферт вызывает героя перед придворными
датского короля перечислить все свои прежние подвиги30*. В древнегерманских
языках для такого направленного друг против Друга церемониального хвастовства,
самовосхваления и поношения -- то ли как вступления к вооруженному поединку, то
ли как сопровождения вооруженной игры, а то и как элемента празднества или пира
-- имелось особое слово, а именно gelp, или getpan. Первое из них,
существительное, в древнеанглийском имело значения: слава, тщеславие,
выставление напоказ, высокомерие, бахвальство, надменность, в
средне-верхненемецком -- похвальба, крики, глумление, насмешки. Английский
79
Homo ludens
словарь для yelp [визг, взвизгивать], применяемого теперь в большинстве случаев
только по отношению к собакам, также приводит и помеченные как "устаревшие"
глагольные значения to applaud [рукоплескать], to praise [восхвалять]; для
существительного -- значения boasting [хвастовство], vain glory [пустая
слава]55. Германским gelp, gelpan в старофранцузском соответствуют gab, gaber,
неясные по происхождению. Gab означает шутку, насмешку, издевку, особенно как
преддверие вооруженного столкновения, но не исключается и во время застолья.
Gaber -- это подлинное искусство. Карл Великий и дюжина его пэров после трапезы
у императора Константинополя отправляются каждый на свое ложе в отведенном для
них покое, где, по слову своего господина, и начинают gaber, прежде чем отойти
ко сну. Пример подает сам король, потом приходит черед Роланду, который охотно
включается в состязание. "Пусть король Гюго, - говорит он, - даст мне свой рог,
и выйду тогда я за городскую стену и задую с такою силой, что тотчас же врата
все с петель сорвутся. А ежели и король сам ко мне подступит, так заверчу его,
что лишится он своей горностаевой мантии, а усы его вспыхнут"56 31*.
Стихотворная хроника Жоффруа Гэмара времен английского короля Вильгельма Рыжего
изображает его незадолго до рокового выстрела из лука в Нью-Форесте, стоившего
ему жизни, вовлеченным в хвастливый спор с Уолтером Тирелом, который станет его
убийцей57 32*. Насколько можно судить, эта условная форма поношения и
бахвальства позже, при проведении турниров, стала обязанностью герольдов. Они
славят бранные подвиги участников турнира от своей партии, восхваляют их
предков, порою осыпают насмешками дам и в ответ сами испытывают презрение как
бродяги и горлопаны58. В XVI в. gaber еще существует как групповая игра, каковою
она в основе своей всегда и являлась. Герцог Анжуйский, как полагают, нашел
упоминание об этой игре в Амадисе Галльском и решил поиграть в нее со своими
придворными. Бюсси д'Амбуаз по необходимости принуждает себя выслушать герцога.
Точно так же, как в перебранке Локи в палате Эгира, правило гласит, что все
участники здесь должны быть равны и ни одно слово не должно быть воспринято как
обида. Тем не менее игра становится поводом для низкой интриги, с помощью
которой герцог Анжуйский подталкивает своего противника к гибели59 33*.
Идея состязания как важнейшего элемента общественной жизни издавна неотделима от
нашего представления о культуре Эллады. Задолго до того, как социология и
этнология стали уделять внимание необычайному значению агонального фактора
вообще, само слово агональный было образовано Якобом Буркхардтом, а понятие это
описано им в качестве одного из характерных признаков греческой культуры.
Бурк-хардт, однако, не ведал общей социологической основы этого явления. Он
полагал, что его следует принимать как специфически эллинскую черту и что
воздействие его исчерпывается определенным периодом ис-
80
Глава /Я
тории греческой культуры. В развитии эллина как типа, по Буркхардту, за
человеком героическим следует "der koloniale und agonale Mensch" ["человек
колониальный и агональный"], за которым в свою очередь -- человек V, а затем и
IV в. вплоть до Александра и, наконец, человека эллинистического60. Колониальный
и агональный период, по его мнению, охватывает, таким образом, именно VI в. до
Р. X.34*. Эти представления Буркхардта находили последователей и в самое
недавнее время61. Буркхардт "das Agonale" ["агональное"] называл "Triebkraft,
die kein an-deres Volk kennt" ["движущей силой, не известной никакому другому
народу"]62. Внушительный труд, возникший первоначально в виде лекционного курса
и вышедший затем уже после смерти автора под названием Griechische
Kulturgeschichte [История греческой культуры], относится к восьмидесятым годам,
когда еще никакая общая социология не обрабатывала этнографических данных, да и
сами они были известны весьма неполно. Кажется странным, что Эренберг еще совсем
недавно способен был принять эту точку зрения. Он также считает принцип
атональности специфически греческим. "Dem Orient blieb es fremd und feindlich"
["Востоку оставался он чужд и враждебен"]; "vergeblich wird man in der Bibel
nach agonalem Kampfe suchen" ["напрасно было бы искать в Библии примеры
агональной борьбы"]63. На предыдущих страницах уже достаточно часто упоминалось
в этой связи о Дальнем Востоке, об Индии Махабхараты, о мире первобытных
народов, чтобы все .еще нужно было опровергать суждения, подобные этому. Одно из
самых ярких доказательств связи игры с агональной борьбой мы. обнаружили именно
в Ветхом Завете64. Буркхардт признавал, что состязания встречаются также у
варваров и у первобытных народов, но не придавал этому большого значения65.
Эренберг идет в этом отношении еще дальше: правда, он называет агональное "eine
allgemeine menschliche Eigen-schaft, als solche aber historisch uninteressant
und bedeutungslos" ["общечеловеческим свойством, но именно как таковое
исторически неинтересным и лишенным значения"]! Состязание ради священной или
магической цели он вообще не рассматривает и выступает против "folklo-ristische"
["фольклористского"] обращения с данными эллинской куль-туры66. Побуждение к
состязанию, по Эренбергу, "kaum irgendwo sozial und uberpersonlich bestimmende
Kraft geworden"67 ["едва ли где-нибудь стало социально и сверхличностно
определяющей силой"]. Лишь впоследствии он замечает, по крайней мере, некоторые
исландские параллели и выражает готовность признать за ними то или иное
значение68.
Эренберг следует Буркхардту также и в том, что сосредоточивается на понятии
агонального в период, которым в Элладе сменяется героическая эпоха, и признает,
что в этот период агональные черты так или иначе находят свое проявление. Битве
за Трою, по его мнению, еще вовсе не присущ агональный характер; только в связи
с "Entheroisierung des Kriegertums" ["дегероизацией воинства"] возникает попытка
создать противовес в агональном, которое таким образом лишь на втором этапе
"sich herausbildete" ["выстроилось"] как продукт более поздней фазы
81
Homo ludens
культуры69. Все это более или менее основывается на высказывании Буркхардта:
"Wer den Krieg hat, bedarf des Turniers nicht"70 ["Кто ведет войну, тому не
нужны турниры"]. Мнение это, во всяком случае, в том, что касается любого из
архаических периодов цивилизации, было, однако, отвергнуто данными социологии и
этнологии как совершенно не соответствующее действительности. Пусть верно, что
лишь с великими, объединившими всю Элладу играми в Олимпии, Истме, Дельфах,
Немее35* состязание на протяжении двух столетий делается жизненным принципом в
греческом обществе, -- дух непрекращающегося противоборства господствовал в
эллинской культуре уже и до этого, а также и после.
Греческие боевые игры, даже во времена, когда при поверхностном рассмотрении они
могли показаться всего лишь национальными спортивными праздниками, имели тесную
связь с религией. Победные песни Пиндара целиком и полностью принадлежали его
богатой священной поэзии, единственно сохранившейся частью которой они
являются71. Сакральный характер агона сказывается буквально во всем.
Соревнование спартанских юношей перед алтарем в том, как они переносят
причиняемую им боль, находится в самой непосредственной связи с мучительными
испытаниями при посвящении в мужское сообщество, обычаем, который мы встречаем у
первобытных народов по всей земле. Своим дыханием некий победитель Олимпийских
игр буквально вдувает новые жизненные силы в своего деда72. Греческая традиция
различает состязания как таковые, то есть связанные с государством, войной и
правом, -- и состязания в силе, мудрости и богатстве. Разделение на две эти
группы все еще отражает, по-видимому, нечто из агонистической сферы ранней фазы
культуры. Когда судебный процесс получает название агон, это не является, как
считал Буркхардт73, позднейшим переносом значения; напротив, это говорит о
древнейшей взаимосвязи понятий. Судопроизводство представляло собою тогда
подлинный агон.
Греки имели обыкновение состязаться во всем, где возникала возможность борьбы.
Состязания мужчин в красоте входили в Панафинеи и в ристания в честь Тесея. На
симпосиях соревновались в пении, загадках, времени бодрствования и количестве
выпитого. Но даже и это последнее не теряет связи с сакральным: полнпоойа и
акратопоойа, то есть пить много и пить, не смешивая с водой, входили в праздник
Кувшинов36*. Александр на пиршестве по случаю смерти Калана37* устроил
гимнический и мусический агон с наградами для тех, кто больше всех выпьет,
вследствие чего из числа участников тридцать пять тотчас же умерли, а шестеро --
спустя еще какое-то время, включая и самого победителя74. Состязания в
поглощении больших количеств еды и питья встречаются также и при потлатче.
Чересчур узкое толкование понятия агон приводит Эренберга к признанию
антагонистического характера культуры Рима75. Действительно, поединки свободных
граждан друг с другом занимают здесь не слишком большое место. Но это не должно
означать, что в структуре
82
Глава III
римской цивилизации агональный элемент вовсе отсутствовал. Скорее мы
сталкиваемся здесь с тем своеобразным явлением, что момент противоборства уже
очень рано переместился с личного соперничества на лицезрение схваток,
разыгрываемых другими, бойцами, именно для этого предназначенными. Несомненно,
это перемещение как раз и свидетельствует о связи с тем фактом, что у римлян
сакральный характер таких поединков продолжал сохраняться особенно строго; ведь
именно в отправлении культа одних участников исстари заменяли другими. И хотя
бои гладиаторов, схватки со зверями, гонки колесниц проводились рабами, все они
полностью охватываются сферою агонального. При том что ludi [игры] не были
привязаны к постоянным праздникам года, это были ludi votivi, то есть
устраиваемые по обету, как правило, в честь умерших или чтобы в данном
конкретном случае отвести гнев богов. Малейшее нарушение ритуала, какая-либо
случайная помеха делали все празднество недействительным. Это также указывает на
священный характер свершавшегося.
Здесь чрезвычайно важно отметить, что именно для этих римских боев, с их
кровопролитием, суевериями и нетерпимостью, как общее наименование неизменно
употребляли то самое слово, которым обозначали игру, ludus, со всеми
неотъемлемыми ассоциациями свободы и веселья. Как нам это следует понимать?
Согласно мнению, в котором Эренберг сходится с Буркхардтом, греческое общество,
по завершении архаического и героического периодов своей культуры, исчерпав в
серьезной борьбе свои лучшие силы, продолжает -- теперь уже вторичное --
движение в направлении агонального как всеохватывающего социального принципа.
Это переход "aus Kampf zu Spiel"76 ["от борьбы к игре"] и поэтому -- вырождение.
Несомненно, преобладание агонистики в конце концов приводит ее именно к этому.
Агон, с его фактической бесцельностью и бессмысленностью, в конечном счете
означал "Aufhebung aller Schwere des Lebens, Denkens und Handelns,
Gleichgultigkeit gegenuber aller fremden Norm, Verschwen-dung um des einzigen
willen: zu siegen"77 ["устранение всех тягостей, связанных с жизнью, мыслями и
поступками, равнодушие ко всяческим чуждым нормам, растрачивание себя ради
одного единственного: одержать победу"]. В этих словах, разумеется, много
правды, между тем как последовательность явлений все же иная, чем полагал
Эренберг, и всеобъемлющая формулировка значения агонального для культуры должна
быть выражена по-другому. Не было перехода ни "от борьбы к игре", ни "от игры к
борьбе", но "в состязательной игре -- к культуре"; при этом состязание временами
заглушало ростки культуры и одновременно как бы теряло свою игровую, священную и
культурную ценность, вырождаясь в открытую страсть соперничества. Исходным
пунктом здесь Должно служить представление о еще детском, в сущности, чувстве
игры, которое проявляется во множестве игровых форм, то есть связанных правилами
и выхваченных из "обыденной жизни" действий, в которых может раскрываться
врожденная потребность ритма, изменчиво-
83
Homo ludens
сти, антитетической кульминации и гармонии. С этим чувством игры сочетается дух,
взыскующий чести, достоинства, превосходства и красоты. Все мистическое и
магическое, все героическое, все мусическое, логическое и пластическое ищет
форму и выражение в благородной игре. Культура берет начало не как игра и не из
игры, но в рамках игры. Антитетическая и агонистическая основа культуры задается
в игре, которая древнее и первичнее, чем любая культура. Возвращаясь к нашему
исходному пункту, к римским ludi, заметим: именуя священные состязания попросту
играми, латынь выражает свойство этого элемента культуры столь точно, сколь это
возможно.
В процессе развития каждой культуры функция и структура агона уже в архаический
период достигают наиболее зримой и самой прекрасной формы. По мере того как
материал культуры усложняется по составу, делается все более разнообразным и
пестрым, а техника производственной и общественной жизни, индивидуальной и
коллективной, становится все более утонченной, почва культуры зарастает идеями,
системами, понятиями, учениями и нормами, сведениями и обычаями, которые всякое
касательство к игре, казалось бы, уже вовсе утратили. Культура становится все
более и более серьезной и отводит игре лишь все более второстепенное место.
Агональный период уже миновал. Или кажется, что миновал.
И вот прежде чем двинуться далее, постепенно отмечая игровые элементы в наиболее
значительных проявлениях культуры, окинем взором группу явно игровых форм, на
примере которых мы пытались прояснить связь архаической культуры и игры. Мы
увидим, что по всей земле на территории обитания раннего человеческого общества
господствует комплекс совершенно однородных представлений и обычаев
агонисти-ческого характера. По всей видимости, эти состязательные формы
возникают независимо от особенностей религиозных представлений, свойственных
тому или иному народу. Готовое объяснение этой однородности лежит в самой
человеческой природе, всегда устремленной к высшему, будь это высшее земной
славой и превосходством -- или же преодолением всего земного. Врожденной
функцией человека, благодаря которой осуществляется это стремление, и будет
игра.
Если в явлениях культуры, которые мы здесь имеем в виду, это игровое качество на
самом деле первично, тогда будет логично полагать, что между всеми этими
формами: потлатчем и кулой, антифонным пением, состязанием в хуле, бравадой,
кровавым поединком и пр. -- не проходит никакой четкой границы. Это станет еще
яснее, если мы, переходя теперь к рассмотрению различных функций культуры,
каждой в отдельности, прежде всего поговорим о взаимосвязи игры и права.
IV
ИГРА И ПРАВОСУДИЕ
На первый взгляд сфера права, закона и правосудия чрезвычайно отдалена от сферы
игры. Ибо священная серьезность и живейшие интересы отдельного человека и
общества в целом царят во всем, что касается права и правосудия. Этимологическая
основа для выражения понятий "право", "суд" и "закон" преимущественно
определяется словесной областью принятия, установления, указания, поддержки,
порядка, выбора, разделения и объединения, установления согласия, обязывания,
следования обычаю, очевидности. Все это -- представления, которые обычно
противополагаются той семантической сфере, куда входят слова, относящиеся к
игре. Мы, однако, уже не раз убеждались, что священному и серьезному действию ни
в коей мере не противопоказана игровая окраска.
Возможность родства между игрою и правом делается для нас очевидной, как только
мы замечаем, что правовая практика -- другими словами, судопроизводство,
независимо от того, какие идеалы положены в основание права, -- носит в высшей
степени состязательный характер. Связь между состязанием и формированием
правовых отношений уже была затронута выше, при описании потлатча, который,
впрочем, Дави трактует исключительно с точки зрения истории права, как
первоисток примитивной системы совершения сделок и взятия обязательств1.
Судебный спор сторон для греков выступает как ajgwvn, своего рода битва,
обусловленная жесткими правилами и протекающая в освященных формах, где две
борющиеся стороны взывают к решению третейского судьи. Понимание процесса как
состязания не должно рассматриваться как позднейшее нововведение, как перенос
понятий и чуть ли не вырождение, подобно тому, что мы видим у Эренберга2.
Напротив, из агональной сущности правового спора проистекает все его последующее
развитие, и этот состязательный характер продолжает жить в нем и по сей день.
Но кто говорит "состязание", говорит "игра". Ранее мы уже видели, что нет
достаточных оснований отказывать какому бы то ни было состязанию в наличии еще и
игрового характера. Как игровое качество, так и качество состязательности, --
возносимые оба в сферу священного, как того требует для свершения правосудия
всякое общество, -- до сих пор пронизывают самые различные формы правовой жизни.
Местом свершения правосудия является "двор". Этот "двор" все еще в полном смысле
слова гиербс кюклос (гиербс кюклос), священный круг, где восседали
85
Homo ludens
видные отовсюду судьи, как это и было изображено на щите Ахилла3 1*. Всякое
место, где свершается правосудие, -- это подлинное теменос, освященное место,
отрезанное, отгороженное от обычного мира. Таким образом, сначала выделяют место
для суда, а затем созывают суд. Это поистине магический круг, игровое
пространство, внутри которого привычное деление людей по их рангу временно
прекращается. На время они делаются неприкосновенными. Локи, прежде чем
отважился вступить в состязание в хуле, удостоверился, что для этого было
отведено "великое место мира"4. Верхняя палата английского парламента до сих
пор, по существу, являет собой "двор суда", отсюда и woolsack [набитая шерстью
подушка], седалище лорда-канцлера, совершенно никому не нужный предмет,
считающийся к тому же "technically outside the precincts of the House"
["формально вне пределов Палаты"].
Судьи до сих пор уходят из "обыденной жизни", прежде чем приступить к
отправлению правосудия. Они облачаются в мантию или, скажем, надевают парик.
Исследовался ли этот костюм английских законников с точки зрения его
этнологического значения? Мне кажется, что связь с модой на парики в XVII и
XVIII вв. играет здесь лишь второстепенную роль. По сути, wig [парик] продолжает
собою старый отличительный признак английских знатоков права, а именно coif,
первоначально -- плотно облегающую белую шапочку, которая до сих пор
представлена белою кромкой подкладки парика нынешнего судьи в Англии. Но и сам
судейский парик есть нечто большее, чем реликт прежнего церемониального
облачения. По своей функции он может считаться близким родичем примитивных
танцевальных масок первобытных народов. И то и другое делает человека "иным
существом". Британский мир, с тем благоговением перед традицией, которое так ему
свойственно, сохраняет еще и другие, весьма древние, правовые особенности.
Элемент спорта и юмора в судопроизводстве, столь сильно распространенный, вообще
относится к основным особенностям всей правовой практики. Впрочем, и в
нидерландском народном сознании черта эта отнюдь не отсутствует. "Be a good
sport!" -- говорит американский бутлегер во времена сухого закона2* таможеннику,
составляющему на него протокол. Спортивности требует от правосудия и
нидерландец. Один брабантский контрабандист, представ перед судом по обвинению в
преднамеренной попытке наехать на полицейского5, заявляет:
-- Чтобы его объехать, я же взял влево. Полицейский это отрицает. Обвиняемый:
<< Пред. стр. 11 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу