<< Пред. стр. 18 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу
сопровождается ощущением напряжения и подъема и приносит с собой снятие
напряжения и радость.
Вряд ли можно отрицать, что этой сфере игры принадлежат по своей природе все
виды возникновения поэтической формы: метрическое или Ритмическое членение
произносимой или поющейся речи, точное попадание в обращении с рифмами и
ассонансами, то или иное сокрытие смысла, искусное построение фразы. И тот, кто
вместе с Полем Валери называет поэзию игрой, а именно игрой со словами и языком,
не при-
131 Homo ludens
бегает к метафоре, а схватывает глубочайший смысл самого слова поэзия.
Взаимосвязь поэзии и игры затрагивает не только внешнюю форму речи. Столь же
ощутимо проявляется она в отношении форм образного воплощения, мотивов и их
облачения и выражения. Имеем ли мы дело с мифическими образами, с эпическими,
драматическими или лирическими, с сагами былых времен или с современным романом
-- всюду есть осознанная или неосознанная цель: посредством слова вызвать
душевное напряжение, приковывающее внимание слушателя (или читателя). Всегда
предусматривается здесь точное попадание, достижение выразительного эффекта.
Субстратом же всегда является случай из человеческой жизни или момент
человеческого переживания, способные передать это душевное напряжение. Все эти
случаи и моменты, впрочем, немногочисленны. В самом широком смысле они могут
быть сведены в основном к ситуациям борьбы, любви или и того и другого вместе.
Тем самым мы уже приблизились к области, которую полагали необходимым включить в
качестве обобщающей части в поле значения категории игры, -- а именно к
соперничеству. В огромном большинстве случаев центральная тема некоего
поэтического и вообще литературного ^ целого- -- задача, которую предстоит
выполнить герою, испытание, которому он должен подвергнуться, препятствие,
которое он должен преодолеть. Само наименование герой или протагонист для
действующего лица повествования уже говорит о многом. Стоящая перед ним задача
должна быть необычайно трудной, казалось бы, невыполнимой. Она чаще всего
связана с вызовом, с исполнением некоего желания, с испытанием умения, обещанием
или обетом. Сразу же видно, что все эти мотивы непосредственно возвращают нас в
сферу игры-состязания, аго-на. Второй ряд мотивов, вызывающих напряжение,
основывается на сокрытии личности героя. Он неузнаваем в качестве того, кем он
является на самом деле, оттого ли, что скрывает свою сущность, оттого ли, что
сам о ней не ведает или же способен меняться, преображая свой облик. Словом,
герой выступает в маске, переодетым, под покровом тайны. И вновь мы оказываемся
во владениях древней священной игры, сокровенная суть которой открывается лишь
посвященным.
Неотъемлемая от состязаний, почти всегда ставящая перед собою цель превзойти
соперника, архаическая поэзия едва ли отделима от стародавнего поединка с
мистическими и замысловатыми загадками. Как соперничество в загадках порождает
мудрость, так поэтическая игра творит прекрасное слово. И то, и другое
подчиняется системе правил игры, определяющей и термины искусства, и символы,
как сакральные, так и чисто поэтические; чаще всего они суть и то, и другое. И
состязание в загадках, и поэзия предполагают круг посвященных, которым понятен
используемый и там, и там особый язык. Значимость решения в обеих областях
зависит лишь от вопроса, соответствует ли оно правилам игры. Поэтом считается
тот, кто способен говорить на языке искусства. Язык поэзии отличается от
обычного языка тем, что он намеренно поль-
132 Глава VII
зуется особыми образами, которые понятны не каждому. Всякий язык выражает себя в
образах. Пропасть между сущим и постигаемым может быть преодолена лишь
пролетающей через нее искрой воображения. Сцепленному со словом понятию суждено
всегда оставаться неадекватым потоку жизни. Претворенное в образы слово облекает
вещи экс-прессией, высвечивает их лучами понятий. В то время как язык обы-денной
жизни, это практически и повсеместно используемое орудие, неизменно стирает
образность употребляемых слов и выражений, предполагая внешне их строго
логическую самостоятельность, поэзия намеренно культивирует образный строй
языка.
То, что язык поэзии делает с образами, есть игра. Именно она располагает их в
стилистической упорядоченности, она облекает их тайнами, так что каждый образ --
играя -- разрешает какую-нибудь загадку.
В архаических культурах поэтический язык еще является преимущественным средством
выразительности. Поэзия выполняет более широкую, более жизненную функцию, чем
удовлетворение литературных стремлений. Она переносит культ на само слово, она
выносит суждения в области социальных отношений, она становится носительницей
мудрости, закона и обычая. Все это она делает, не изменяя своей игровой
сущности, потому что первозданная культура не выходит за рамки, очерченные
игрою. Формы ее проявления -- большей частью всеобщие игры. Даже полезная
деятельность протекает по преимуществу в той или иной связи с игрою. По мере
духовного и материального развития культуры расширяются те области, где черты
игры отсутствуют или малозаметны, -- за счет тех, где игра не знает препятствий.
Культура в целом обретает серьезность. Закон и война, знание, техника и ремесла,
как кажется, теряют контакт с игрою. Даже культ, в священнодействии находивший
некогда обширные возможности выражения в игровой форме, затронут, по-видимому,
этим процессом. Оплотом цветущей и благородной игры остается поэзия.
Игровой характер языка поэтических образов столь очевиден, что едва ли
необходимо доказывать это с помощью многочисленных доводов или иллюстрировать
теми или иными примерами. Исходя из существенной ценности, которую занятия
поэзией представляли для архаической культуры, нечего удивляться тому, что
именно там техника поэтического искусства развилась до высшей степени строгости
и утонченности. Речь идет здесь именно о кодексе тщательно расписанных правил,
подчиненных строгой системе, имеющих принудительную силу и в то же время
Располагающих бесконечными возможностями варьирования. Эту систему как некую
благородную науку сохраняет и воспроизводит традиция. Не случайно такое
утонченное культивирование стихотворного ис-кусства в равной степени можно
отметить у двух народов, которые в своих весьма отдаленных друг от друга землях
почти совсем не имели контакта с более богатыми и более древними культурами,
способными ловлиять на их литературу: это древняя Аравия и Исландия Эдды и саг.
Оставим в стороне особенности метрики и просодии и проиллюстриру-
133 Homo ludens
ем сказанное на одном-единственном примере, а именно древненорвеж-ском
кеннинге22*. Тот, кто называет "шипом речи" -- язык, "дном палаты ветров" --
землю, "волком древес" -- ветер, всякий раз задает своим слушателям поэтическую
загадку, которую они молча отгадывают. И поэту, и его сопернику должны быть
известны сотни таких загадок. Важнейшие вещи, например золото, были наделены
десятками поэтических имен. Один из трактатов Младшей Эдды, Skaldskaparmal, то
есть Язык поэзии, перечисляет бесчисленное количество поэтических выражений.
Кеннинг служит не в последнюю очередь и проверкой познаний в области мифологии.
У каждого из богов есть множество прозвищ, намекающих на его похождения, его
облик или родство с космическими стихиями. "Как описывают Хеймдалля? Его
называют сыном девяти матерей, или стражем богов, или белым асом, врагом Локи,
тем, кто нашел ожерелье Фрейи", и пр.17
Тесная связь поэтического искусства с загадкой выдает себя многими признаками.
Слишком ясное считается у скальдов техническим промахом. Существует древнее
требование, которого некогда придерживались и древние греки: оно гласит, что
слово поэта должно быть темным. У трубадуров, чье искусство как никакое другое
демонстрирует свою функцию совместной игры, trobar clus, буквально замкнутая
поэзия, поэзия с потаенным смыслом, почиталась как особенная заслуга.
Современные направления в лирике, которые намеренно устремляются в то, что не
доступно для каждого, и загадочность смысла слова делают главным пунктом своего
творчества, остаются тем самым полностью верными сущности своего искусства.
Вместе с узким кругом читателей, понимающих их язык, во всяком случае, знакомых
с ним, такие поэты образуют замкнутую культурную группу весьма древнего типа.
Вот только вопрос, в состоянии ли окружающая культура в достаточной мере оценить
и признать их поэзию, чтобы образовалось то русло, в котором их искусство могло
бы выполнить свою жизненную функцию, составляющую смысл его существования.
VIII
ФУНКЦИЯ ВО-ОБРАЖЕНИЯ
Как только эффект образного выражения в описании состояния или события создается
с помощью терминов мимоидущей жизни, мы вступаем на путь персонификации.
Олицетворение бестелесного или безжизненного -- душа всякого мифотворчества и
почти всякой поэзии. Строго говоря, процесс творческого выражения не протекает в
последовательности, описываемой приведенными словами. Ибо здесь и речи лет о
концепции чего-то такого, что бестелесно или безжизненно и что, в свою очередь,
выражают через концепцию чего-то живого. Вообразить воспринимаемое в виде живого
существа -- и означает выразить его на самом первичном уровне. Это происходит,
как только возникает потребность сообщить о воспринимаемом кому-то еще.
Представление рождается как во-ображение.
Не правомерно ли было бы эту врожденную и совершенно неотъемлемую склонность
духа -- создавать для себя вымышленный мир живых существ -- назвать игрой духа?
К простейшим персонификациям, без сомнения, относятся такие мифологические
рассуждения о возникновении мира и вещей, где это явление представлено как
использование членов тела некоего мирового исполина некими творящими божествами.
Такие представления известны нам прежде всего из Ригведы и Младшей Эдды. В обоих
случаях запись этого рассказа предположительно относят к более позднему времени.
В гимне Ригведы X, 90 мы сталкиваемся с тем, как древний, предположительно
известный, материал перетолковывается мистической ритуальной фантазией жрецов.
Прасущество Пуруша, то есть человек, послужило материалом для космоса. Из его
тела было создано все: "звери в воздухе, в лесу и в селениях", "месяц вышел из
его духа, из его ока -- солнце, из его уст -- Индра1* и Агни, из его дыхания --
ветер, из пупа -- поднебесье, из главы -- небо, из ступней -- земля, из ушей --
окоем; так творили они (боги)1 миры". Они сожгли Пурушу как жертву. Песню сильно
искажают примитивно-мифологические и спекулятивно-мистические мотивы. В стихе 11
даже появляется знакомая нам форма вопроса: "Когда расчленяли Пурушу, на только
частей его расчленили? Чем стали уста его, его руки, как назвали бедра его,
ступни его?"
Точно так же Ганглери спрашивает в Снорриевой Эдде. "Что было началом? Как все
возникло? Что было раньше?" В пестром нагромождении мотивов следует затем
описание происхождения мира: сперва из столкновения горячего воздушного потока и
слоя льда возникает испо-
135 Homo ludens
лин Имир. Боги умерщвляют его и делают из его плоти -- землю, из его крови --
море и озера, из костей его -- горы, из волос -- деревья, из черепа -- небо и т.
д. Снорри цитирует детали из разных стихов.
От самой первоначальной, древнейшей записи изустного мифа во всем этом осталось
весьма немногое. Все это, по крайней мере в случае с Эддой, традиционный
материал, который из области культа почти полностью перешел в область литературы
и затем сохранялся в неизменном виде последующими поколениями как духовное
наследие, достойное всяческого уважения. Мы уже говорили выше о том, что трактат
Gylfaginning [Видение Гюльви], где это встречается, в построении, тоне,
направленности едва ли несет на себе черты более серьезного обыгрывания старых
мотивов. Остается, однако, открытым вопрос, не свойственны ли были изначально
сфере, откуда вышли все эти представления, некие игровые свойства? Другими
словами (если повторить в общем виде все уже сказанное выше о мифе), есть
основание для сомнений, что индийцы ли, древние ли германцы когда-либо на самом
деле, с сознательной убежденностью, верили в такое событие, как возникновение
мира из членов человеческого тела. Во всяком случае, действительное
существование подобной веры остается недоказуемым. Можно было бы ' пойти еще
дальше: оно остается неправдоподобным.
Мы обычно склонны рассматривать персонификацию абстракций как позднейший продукт
схоластической выдумки: аллегория -- во все времена избитый стилистический прием
в изобразительном искусстве и литературе. И действительно, как только
поэтическая образность оказывается ниже уровня подлинно и изначально
мифического, перестает быть частью священнодействия, религиозное содержание ее
персонификаций становится весьма проблематичным, если не сказать -- иллюзорным.
Персонификацией вполне сознательно орудуют как поэтическим средством, в том
числе и для образования священных понятий. На первый взгляд под это суждение
подпадают понятия, встречающиеся уже у Гомера, такие, как Ате -- Помрачение, что
прокрадывается в людские сердца, и идущие следом Литы -- Мольбы, уродливые и
кривые, все -- дочери Зевса. Столь же расплывчатыми и явно надуманными кажутся
бесчисленные олицетворения у Гесиода, который являет нашему взору вереницу
абстракций, потомство зловредной Эриды: Изнеможение, Забвение, Голод, Муку,
Избиение и Убийство, Раздор, Обман, Ревность. Двое детей, которых произвели на
свет Стикс, дочь Океана, и титан Паллас, по имени Кратос и Биа, то есть Власть и
Насилие, пребывают всегда там, где находится Зевс, и следуют за ним повсюду,
куда бы он ни направился2. И все это лишь блеклые аллегории, фигуры чисто
надуманные? Видимо, нет. Есть основания полагать, что такая персонификация
человеческих свойств является скорее одной из древнейших функций созидания форм
в богослужении, когда силы и власти, окруженным которыми человек себя ощущал,
еще не приняли человекоподобного облика. Еще до того как человеческий дух
замыслил человекоподобные фигуры богов -- непосредственно охваченный тем
таинствен-
136 Глава VIII
ным и грозным, чем окружали его природа и жизнь, он дает смутные имена вещам,
которые подавляют его или возвышают. Он видит их как существа, но все еще не как
фигуры3.
Из такого первоначального занятия духа и произрастают, по-видимому,
воспринимаемые нами все еще как полупервобытные, полу-схоластические, те
представления-образы, которыми Эпмедокл населяет подземный мир, "безрадостное
место, где убийство и злоба, и сонмища иных злосчастных богов, изнуряющие
болезни и тление, и плоды разложения скитаются во тьме полями несчастья"4.
"Там были Мать-Земля и дальнозрящая Дева-Солнце, кровавая Рас-пря
степенно-покойная Гармония, Краса и Уродство, Поспешность и Неторопливость,
миловидная Правдивость и черноокая Смутность"5.
Римляне, с их явно архаичным религиозным сознанием, сохранили эту примитивную
функцию непосредственного во-ображения представлений, которые мы бы назвали
абстракциями, и закрепили ее практически в сакральной технике так называемых
indigitamenta, то есть в обычае создавать персонажи новых богов по случаю
сильных общественных потрясений или же для того, чтобы зафиксировать извечные
заботы и переживания. Так, известны были Pallor и Pavor -- Бледность и Страх;
Aius Locutius -- по голосу, предупредившему о приближении галлов; Rediculus,
заставивший повернуть Ганнибала; Domiduca, что приводит домой2*. Ветхий Завет
дает примеры персонификаций абстрактных свойств в четверице: Милосердие, Истина,
Справедливость и Мир, которые встречаются и лобызают друг друга -- LXXXV псалом,
и в фигуре Премудрости -- Liber Sapientiae [Книга Премудрости Соломона]. По
сообщениям об индейцах хайда3* в Британской Колумбии, у них есть богиня по имени
Собственность, своего рода богиня счастья, которая дарует богатство6.
Во всех этих случаях остается закономерный вопрос, в какой мере эта функция
персонификации проистекает из духовного состояния, которое могло бы быть названо
состоянием убежденной веры, -- либо приводит к этому состоянию? Не являют ли
скорее все эти воображаемые представления от начала до конца некую игру
духовного свойства? Примеры из более позднего времени приводят нас именно к
этому заключению. В почитании св. Франциском Ассизским своей невесты Бедности
сквозят поистине святая сердечность и благочестивый восторг4*. Если же перед
нами поставят вполне резонный вопрос, верил ли он в некое духовное существо,
небесную посланницу по имени Бедность, то есть в существо, которое действительно
было идеей Бедности, мы не будем знать, что ответить. Уже самой постановкой
вопроса в подобных трезво логических терминах мы вторгаемся в чувственное
содержание этого представления. Сам Франциск и верил, и не верил в то. Едва ли
он получал одобрение Церкви, не говоря уже о том, чтобы оно было высказано
открыто, на подобную веру. Это представление о
137 Homo ludens
Бедности по своей настроенности, пожалуй, колеблется между двумя областями:
поэтического воображения -- и исповедуемой догмы, тяготея, однако, к последней.
Наиболее исчерпывающим выражением этой духовной деятельности остается следующее:
фигура Бедности была для Франциска своего рода игрой. Вся жизнь святого из
Ассизи насыщена чисто игровыми факторами и фигурами, и для него -- это
прекрасно. Так столетием позже Хайнрих Сузо будет предаваться сладостной лирике
мистической игры воображения с вечной Премудростью как с возлюбленной5*. Но
игровое поле, на котором играют святые и мистики парит над сферой мышления,
подвластного разуму, и недоступно логическим понятиям, связанным со
спекулятивными рассуждениями. Понятия игры и святости пребывают в постоянном
соприкосновении друг с другом. То же происходит с понятиями поэтического
во-ображения и веры.
Об идейной ценности аллегорических персонажей у некоторых средневековых поэтов,
визионеров и теологов я уже говорил более пространно в своей работе Uber die
Verkniipfung des Poetischen mit dem Theologischen bei Alanus de Insulis7 [О
связи поэтического с теологическим у Алана Лилльского6*]. Границу между
поэтической, аллегорической персонификацией и теологической концепцией небесных
(или адских) существ не следовало бы, как я полагал, проводить слишком резко. У
такого богослова-поэта, как Алан Лилльский, было бы несправедливо все богатство
образов его поэм Anticlaudianus [Антиклавдиан] и Deplanctu Naturae [Плач
Природы] счесть не более чем литературной Spielerei [забавой]. Для этого его
воображение слишком уж сильно переплетено с самыми глубокими философскими и
богословскими мыслями. С другой стороны, очевидно, что он вполне осознает
фантастический характер таких представлений. Даже Хильдегард Бингенская7* не
претендует на то, чтобы образы добродетелей в ее видениях принимали за
метафизические реальности. Она и сама предостерегает против подобного
представления8. Соотношение между увиденными ею образами и добродетелями
определяется через "обозначающие" глаголы: designare, praetendere, declarare,
significare, praefigurare [изображать, представлять, заявлять, означать,
воображать]. Тем не менее все они движутся в ее видениях совсем как живые. По
сути дела и в посещающих ее образах, передаваемых как мистическое переживание,
не содержится притязаний на абсолютную подлинность9. И у Хильдегард, и у Алана
поэтическое воображение неизменно витает между убеждением и фантазией, между
игрой и серьезностью.
В любом облике, от чисто сакрального до чисто литературного, от Пуруши в Ведах
до прелестных персонажей The Rape of the Lock [Похищения локона]8*,
персонификация остается чрезвычайно важной формой выражения человеческого духа и
вместе с тем одновременно игровой функцией. Да и в современной культуре
персонификация ни в коем случае не сводится к чисто искусственному и
произвольному занятию литературного свойства. Персонификация -- это привычная
форма ду-
138 Глава VIII
ховной деятельности, из которой мы в нашей повседневной жизни еще вовсе не
выросли. Кто не ловил себя снова и снова на том, что вслух и вполне серьезно
обращается к какому-нибудь неодушевленному предмету, скажем, к упрямой запонке,
чисто по-человечески приписывая ей нежелание повиноваться и осыпая ее упреками
за поведение, заслуживающее всяческого осуждения? Но, делая это, мы же не
исповедуем веру в запонку как в некое существо или хотя бы идею. Мы входим, хотя
не по собственной инициативе, в состояние игры. Если постоянно проявляющаяся
духовная склонность смотреть на вещи, с которыми человек соприкасается в своей
жизни, как на некие персонажи и в самом деле коренится в игровом поведении,
возникает важный вопрос, которого мы едва лишь коснемся. Игровое поведение
должно было существовать еще до того, как возникла человеческая культура или
способность говорить и выражать себя. Почва для персонифицирующего воображения
имелась- уже с самых ранних времен. Этнология и исследование религий научили нас
тому, что воплощение в образах животных мира богов и духов является одним из
важнейших элементов первобытных или архаических верований. Териоморфное
воображение лежит в основе всего того, что мы зовем тотемизмом. Пара
прародителей племени суть кенгуру или черепахи. О нем говорит и распространенное
во всем мире представление о versipellis, человеке, который принимает на время
облик животного, как например оборотень. Об этом же говорят и метаморфозы Зевса
<< Пред. стр. 18 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу