<< Пред. стр. 26 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу
определить игровое содержание современной науки. Причина здесь в том, что
последнее почти неизбежно возвращает нас к основному вопросу: "что такое игра?"
-- тогда как мы до сих пор неизменно пытались исходить из категории игры как
данности и величины общепринятой. В качестве одного из существенных условий и
признаков игры мы с самого начала установили пределы игрового пространства,
некий намеренно ограниченный круг, внутри которого и происходит действие в
соответствии с провозглашенными правилами. Возникает склонность поэтому чуть ли
не внутри каждой выгороженной территории уже заранее видеть игровое
пространство. Нет ничего легче, как за каждой наукой, на основании ее
изолированности в границах данного метода и определенных понятий, признать
игровой характер. Если же мы постараемся придерживаться очевидного и приемлемого
для непредвзятого мышления понятия игры, то чтобы квалифицировать то или иное
явление как игру, понадобится нечто большее, чем всего лишь игровое
пространство. Игра фиксируется во времени, она сама по себе исчерпывается и вне
себя самой не имеет никакой собственной цели. Ее поддерживает сознание
радостного отдохновения, вне требований обыденной жизни. Все это не подходит
науке. Ибо она ищет прочного контакта с всеобщей реальностью, значимости для
этой реальности. Ее правила -- в отличие от правил игры -- не являются
незыблемыми раз и навсегда. Опыт постоянно изобличает ее во лжи, после чего она
сама себе изменяет. Правила игры нельзя уличить во лжи. Игру можно варьировать,
но в нее нельзя вносить изменения.
Таким образом, существуют все основания, чтобы заключение о том, что всякая
наука есть лишь игра, пока что отложить в сторону как весьма дешевую истину.
Другое дело вопрос, не может ли наука заниматься "игрою" внутри области,
ограниченной ее же собственным методом. Так, например, со всякой склонностью к
систематизации почти нерушимо связано влечение к игровому. Прежняя наука,
недостаточно опиравшаяся на опыт, имела обыкновение пускаться в безбрежное
систематизирование всех мыслимых свойств и понятий. Наблюдения и расчеты,
бесспорно, здесь являются тормозом, но отнюдь не абсолютной гарантией. С
терминами однажды разработанного специального метода все еще можно легко
обращаться как с игровыми фигурами. В этом с Давних пор упрекали законоведов.
Языкознание также заслуживало подобный упрек, поскольку оно безрассудно
принимало участие в старинной игре толкования слов, бывшей в ходу со времен
Ветхого Завета и
193
Homo ludens
Бед и до сих пор привлекающей каждого, кто не имеет и понятия о языкознании.
Есть ли уверенность в том, что новейшие строго научные синтаксические школы не
находятся на пути к новой игрофикации? Не вводится ли то одна, то другая наука в
сферу игры слишком усердным применением фрейдистской терминологии сведущими и
несведущими в ней людьми?
Не говоря о возможности для научного специалиста или дилетанта "играть"
терминами своего предмета, сами научные занятия втягиваются в орбиту игры из-за
жажды к соревнованию. Хотя конкуренция в науке не имеет столь непосредственно
экономических оснований, как в искусстве, логическому развертыванию культуры, с
другой стороны, противоречивый характер более свойствен по самой ее природе.
Выше были приведены рассуждения по поводу истоков знания и науки в архаические
периоды: они всегда лежали в области агонального. Не без оснований говорилось о
полемичности науки. Но весьма неблагоприятный признак, когда в науке желание
опередить в своем открытии другого или опровергнуть его доказательства
решительно выдвигается на первый план. Подлинное стремление к познанию истины
путем исследований невысоко ценит торжество над противником.
Подводя итог, можно, пожалуй, склониться к суждению, что современная наука --
коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине и
поскольку, с другой стороны, нашим критерием остается понятие игры во всей его
очевидности -- относительно малодоступна для игрового подхода и обнаруживает
явно меньше игровых черт, чем в ранние годы ее возникновения или в период ее
оживления со времен Ренессанса вплоть до XVIII столетия.
Если же мы, наконец, обратимся к определению игрового содержания нынешней
общественной жизни вообще, в том числе и политической жизни, то здесь нужно
будет с самого начала различать две возможности. Во-первых, есть основания
полагать, что игровые формы более или менее сознательно используются для
сокрытия намерений общественного или политического характера. В этом случае речь
идет не о вечном игровом элементе культуры, который мы пытались выявить на этих
страницах, а о притворной игре. Во-вторых, сталкиваясь с явлениями, на
поверхности демонстрирующими видимость свойств игры, можно пойти по ложному
следу. Повседневная жизнь современного общества во все возрастающей степени
определяется свойством, которое имеет некоторые общие черты с чувством игры и в
котором, как может показаться, скрыт необычайно богатый игровой элемент
современной культуры. Это свойство можно лучше всего обозначить как пу-эрилизм,
понятие, передающее наивность и ребячество одновременно. Но ребяческая наивность
и игра -- это не одно и то же.
Когда я несколько лет тому назад пытался охватить ряд внушающих опасение явлений
современной общественной жизни термином пуэри-лизм1 5*, я имел в виду сферы
деятельности, в которых человек нашего
194
Глава XII
времени, прежде всего как член того или иного организованного коллектива, ведет
себя словно бы по мерке отроческого или юношеского возраста. Это касается
большей частью навыков, вызванных или поддерживаемых техникой современного
духовного общения. Сюда попадает, например, легко удовлетворяемая, но никогда не
насыщаемая потребность в банальных развлечениях, жажда грубых сенсаций, тяга к
массовым зрелищам. На несколько более глубоком уровне к ним примыкают: бодрый
дух клубов и разного рода объединений с их обширным арсеналом броских знаков
отличия, церемониальных жестов, лозунгов и паролей (кличей, возгласов,
приветствий), маршированием, ходьбой строем и т.п. Свойства, психологически
укорененные еще глубже, чем вышеназванные, и также лучше всего подпадающие под
понятие пуэрилизма, это недостаток чувства юмора, вспыльчивая реакция на то или
иное слово, далеко заходящая подозрительность и нетерпимость к тем, кто не
входит в данную группу, резкие крайности в хвале и хуле, подверженность любой
иллюзии, если она льстит себялюбию или групповому сознанию. Многие из этих
пуэрильных черт более чем достаточно представлены в ранних культурных эпохах2,
но никогда с такой массовостью и жестокостью, с какими они распространяются в
общественной жизни нашего времени. Здесь не место для обстоятельного
исследования исходных причин и дальнейшего роста данного явления культуры. К
числу факторов, которые в нем участвуют, относятся, во всяком случае, такие, как
приобщение к духовным контактам широких полуграмотных масс, ослабление моральных
стандартов и чрезмерно завышенная роль провожатого, которую техника и
организация предоставили обществу. Состояние духа, свойственное подростку, не
обузданное воспитанием, привычными формами и традицией, пытается получить
перевес в каждой области и весьма в этом преуспевает. Целые области формирования
общественного мнения пребывают в подчинении темпераменту подрастающих юнцов и
мудрости, не выходящей за рамки молодежного клуба. Приведем один из многих
примеров официального пуэрилизма. Газета Правда от 9 января 1935 г. сообщала,
что в Курской области местная советская власть за недостачу в поставках зерна
переименовала три колхоза -- Имени Буденного, Имени Крупской и Красная Нива -- в
Лодырь, Саботажник и Бездельник. Хотя это свидетельство trop de zele [усердия не
по разуму] вызвало порицание по адресу соответствующего органа власти со стороны
центрального комитета партии и названная мера была отменена, сама духовная
атмосфера выглядит от этого не менее красноречиво. Манипуляции с именами типичны
для периодов политической экзальтации -- как в дни Конвента3, так и в
сегодняшней России, которая решила заново окрестить большие старинные города
именами святых своего нынешнего календаря. Лорд Бей-ден-Поуэлл, которому
принадлежит честь первооткрывателя в осознании социальной силы духовной
организации подростков, преобразил ее в удивительное творение -- движение
бойскаутов. Здесь уже речь идет не о пуэрилизме, ибо мы имеем дело с
воспитательной игрой для подро-
195
Homo ludens
стков, которая с замечательным талантом была рассчитана на склонности и привычки
этого возраста и которая продемонстрировала умение использовать их с полезным
эффектом. Устав движения именует его игрой. Все, однако, выглядит по-другому,
когда те же обычаи проникают в занятия, претендующие на то, чтобы считаться
строго серьезными, и вбирают в себя заряд злобных страстей социальной и
политической борьбы. Тогда-то и встает вопрос, от которого все здесь зависит:
нужно ли рассматривать пышно разрастающийся в современном обществе пу-эрилизм
как игровую функцию или нет?
На первый взгляд кажется, что ответ будет: да, -- и в этом смысле я
интерпретировал это явление в моих прежних рассуждениях о связи между игрой и
культурой4. Но теперь я считаю, что должен более резко очертить понятие игры и
на этом основании отказать пуэрилизму в подобной квалификации. Играющее дитя
ведет себя не по-детски. Ребячливость проявляется лишь тогда, когда игра ему
надоедает или когда ребенок не знает, во что играть. Если бы всеобщий пуэрилизм
нашего времени действительно был игрою, тогда мы видели бы перед собою общество,
устремленное вспять, к архаическим формам культуры, где игра была живым
творческим фактором. Вероятно, многие склонны приветствовать в этой
продолжающейся "рекрутизации" общества первый этап такого пути назад. И как нам
кажется, совершенно ошибочно. Во всех этих явлениях духа, добровольно
жертвующего своей зрелостью, мы в состоянии видеть лишь знаки грозящего
разложения. В этих явлениях отсутствуют существенные признаки настоящей игры,
пусть даже пуэрильные манеры и соответствующее поведение большей частью внешне
выступают в игровой форме. Чтобы вернуть себе вновь ос-вященность, достоинство,
стиль, культура должна идти другими путями.
Все больше и больше напрашивается вывод, что игровой элемент культуры с XVIII
в., где мы еще могли наблюдать его в полном расцвете, утратил свое значение
почти во всех областях, где он раньше чувствовал себя "как дома". Современную
культуру едва ли уже играют, а там, где кажется, что ее все же играют, игра эта
притворна. Между тем различать между игрой и не-игрой в явлениях цивилизации
становится все труднее, по мере того как мы приближаемся к нашему времени. Еще
совсем недавно организованная политическая жизнь в ее
парламентар-но-демократическом виде была полна несомненных игровых элементов. В
дополнение к отдельным разрозненным замечаниям из моей речи 1933 г.5 недавно
одна из моих учениц в своей работе о парламентском красноречии во Франции и
Англии6 убедительно показала, что дебаты в Нижней палате с конца XVIII в. весьма
существенно отвечали нормам игры. На них постоянно оказывают воздействие моменты
личного состязания. Это нескончаемый матч, в ходе которого те или иные мастера
своего дела время от времени пытаются объявить друг другу шах и мат -- не
затрагивая при этом интересов страны, службу которой несут они с полной
серьезностью. Атмосфера и нравы парламентской жизни в
196
Глава XII
Англии всегда были вполне спортивными. Равным образом все это еще действует в
странах, которые до некоторой степени сохраняют верность английскому образцу.
Дух товарищества еще и сегодня позволяет даже самым ожесточенным противникам
обмениваться дружескими шутками сразу же после дебатов. Лорд Хью Сесил, с юмором
заявив о нежелательности епископов в Верхней палате6', как ни в чем ни бывало
продолжал приятную беседу с архиепископом Кентерберийским. В игровой сфере
парламентаризма пребывает и фигура gentlemen's agreement [джентльменского
соглашеяия], иной раз понимаемая превратно одним из джентльменов. Не кажется
диким видеть в этом элементе игры одну из самых сильных сторон ныне столь
поносимого парламентаризма, по крайней мере для Англии. Это обеспечивает
гибкость отношений, допускающую напряжения, которые иначе были бы невыносимы;
отмирание юмора -- именно оно-то и убивает. Вряд ли нужно доказывать, что
наличие игрового фактора в английской парламентской жизни не только явствует из
дискуссий и из традиционных форм организации собраний, но связано и со всей
системою выборов.
Еще более ярко, чем в британском парламентаризме, игровой элемент проявляется в
американских политических нравах. Задолго до того, как двухпартийная система в
Соединенных Штатах приняла характер почти что двух противостоящих спортивных
команд, чье политическое различие едва ли уловимо для постороннего, предвыборная
кампания здесь уже напоминала по своему облику большие национальные игры.
Президентские выборы 1840 г. задали тон всем последующим. Кандидатом тогда был
популярный генерал Харрисон. Программы у его сторонников не было, но случай
снабдил их символом -- log-cabin, грубой бревенчатой хижиной пионеров, и с этим
знаком они победили. Выдвижение кандидата силою большинства голосов, то есть
всей мощью крика, завершилось инаугурацией на выборах 1860 г., когда Линкольн
получил пост президента. Эмоциональный характер американской политики заложен
уже в самых истоках национального темперамента; да никогда и не скрывалось, что
своим происхождением он обязан примитивным отношениям среди пионеров. Слепая
верность партии, тайные организации, массовый энтузиазм в сочетании с ребяческой
жаждой внешних символов придают игровому элементу американской политики нечто
наивное и непосредственное, чего лишены более молодые массовые движения Старого
Света.
Менее простой, чем в обеих названных странах, выглядит игра в политике Франции.
Несомненно, есть повод рассматривать под знаком игры практику многочисленных
политических партий, которые большей частью представляют интересы отдельных
личностей или групп и, вопреки всяким государственным интересам, своей тактикой
свержения кабинетов то и дело подвергают страну опасностям политических
кризисов. Однако слишком очевидные корыстные цели коллективной или
индивидуальной выгоды в деятельности партий, видимо, плохо согласуются с
сущностью настоящей игры.
197
Homo ludens
Если следы игрового фактора достаточно заметны во внутренней политике нынешних
государств, то их внешняя политика на первый взгляд дает мало поводов думать о
сфере игры. И все же сам по себе факт, что политические отношения между нациями
пали до неслыханных крайностей насилия и самого опасного риска, еще не является
основанием заранее исключать здесь фактор игры. Мы уже видели, что игра может
быть жестокой и кровавой, а также что она нередко бывает притворной. Всякое
правовое или политическое сообщество по своей природе обладает рядом признаков,
которые связывают его с сообществом игровым. Система международного права
поддерживается взаимным признанием принципов и правил, которые, сколь бы ни были
основания их укоренены в метафизике, на практике действуют как правила игры.
Выразительное утверждение pacta sunt servanda [договоры должны выполняться]7*
фактически содержит в себе признание, что целостность системы покоится лишь на
воле к совместному участию в общей игре. Как только одна из причастных сторон
перестает соблюдать правила этой системы, тогда или рушится вся система
международного права (пусть даже временно), или нарушитель должен быть как
шпильбрехер изгнан за пределы сообщества. Соблюдение норм международного права
всегда в высокой степени зависело от следования понятиям чести, приличия и
хорошего тона. Не зря в развитии европейского военного права значительная доля
принадлежала кодексу рыцарских понятий о чести. В международном праве
действовало молчаливое допущение, что побежденное государство должно вести себя
как good loser -- джентльмен, умеющий "красиво проигрывать", -- хотя делало оно
это достаточно редко. Обязанность официального объявления войны, хотя она
нередко и нарушалась, входила в нормы поведения воюющих государств. Одним
словом, старые игровые элементы войны, которые нам повсюду встречались в
архаические эпохи и на которые в значительной части опиралась безусловная
обязательность правил ведения войн, в какой-то степени существовали вплоть до
недавнего прошлого и в европейских войнах Нового времени.
Обиходное немецкое словоупотребление наступление состояния войны именует
Ernstfall [серьезным случаем]. В чисто военном понимании это можно считать
совершенно правильным. Мнимым сражениям на маневрах и военной муштре настоящая
война действительно противостоит так, как игре противостоит серьезность. Иное
дело, если термин Ernstfall понимать политически. Ибо тогда он должен означать,
что, собственно, вплоть до начала войны деятельность в сфере внешней политики не
достигает полной серьезности, целесообразности в собственном смысле слова. И
действительно, некоторые придерживаются именно такой точки зрения7. Для них все
дипломатические сношения между государствами, пока они протекают в русле
переговоров и соглашений, расцениваются лишь как введение к состоянию войны или
как переходный период меж двумя войнами. Логично, что приверженцам теории,
считающим серьезной политикой только войну, включая, разумеется, и ее
198
Глава XII
подготовку, приходится тем самым отказывать ей в каком бы то ни было характере
состязания, то есть игры. В прежние эпохи, говорят они, агональный фактор мог
быть в войне мощным и действенным, -- современная же война носит такой характер,
который возвышает ее над поединками древности. Она держится на принципе "друг -
или враг". Согласно этому взгляду, все реальные политические отношения между
государствами подчиняются этому принципу8. Другие -- всегда или ваши друзья, или
ваши враги. Враг -- это не inimicus, эхтрос: (эхтрос), то есть лично
ненавидимый, тем более злой, но лишь hostis, полемиос (полемиос), то есть чужой,
тот, кто стоит у вас на пути или хочет вам помешать. Шмитт8* не хочет
рассматривать врага даже как партнера или соперника. По его мнению, это
противник, противостоящий в самом буквальном смысле слова, то есть тот, кого
нужно убрать с дороги. Если этому принудительному сведению понятия вражда к
почти механическим взаимоотношениям сторон и в самом деле что-либо как-то
соответствовало в истории, то это именно архаическое противостояние фратрий,
кланов или племен, в котором игровой элемент имел столь преобладающее значение и
над которым постепенно мы сумели подняться с ростом культуры. Если в этой
бесчеловечной бредовой идее Шмитта и есть проблеск истины, то вывод должен быть
следующий: не война -- Ernstfall, а мир. Ибо лишь преодолевая это горестное
отношение "друг -- или враг", человечество оказывается вправе претендовать на
полное признание своего достоинства. Война, со всем тем, что ее вызывает и ей
сопутствует, неизменно оказывается опутанной демоническими сетями игры.
Здесь еще раз обнажается ошеломляющая неразрешимость проблемы: "игра -- или
серьезность". Мы шли исподволь к убеждению, что культура укоренена в благородной
игре и что она не должна утрачивать свое игровое содержание, если желает
развивать свои лучшие качества в рамках стиля и достоинства. Ведь нигде не
является столь необходимым придерживаться установленных правил, как в общении
между народами и государствами. Нарушение их ввергает общество в варварство и
хаос. С другой стороны, именно в войне должны мы, казалось бы, видеть возврат к
тому агональному поведению, которое наделяло формой и содержанием первобытную
игру во имя престижа.
Однако именно современная война, кажется, утратила всякое сопри-косновенье с
игрою. Высокоцивилизованные государства полностью покинули сообщество тех, кто
уважает международное право, и бесстыдно исповедуют принцип pacta поп sunt
servanda [договоры не должны выполняться]. Мир, собственное устройство которого
все более вынуждает страны искать политические пути для того, чтобы договориться
друг с Другом, не прибегая к высшим мерам разрушительных средств насилия, не
может существовать без спасительных ограничительных условий, которые в случае
конфликта отвращают опасность и поддерживают возможность сотрудничества.
Благодаря совершенству применяемых средств война из ultima ratio [крайнего
довода] превратилась в ultima rabies [крайнюю дикость]. В политике наших дней,
которая основывает-
199
Homo ludens
ся на крайней степени подготовленности и -- если придется -- крайней степени
готовности к войне, едва ли можно узнать даже намек на игровое поведение в
древности. Все, что связывало войну с культом и празднеством, исчезло из войн
нашего времени, и с этим отчуждением от игры война также утратила и свое место в
качестве элемента культуры. И все-таки она остается тем, чем назвал ее
Чемберлен9* в своем выступлении по радио в первые дни сентября 1939 г., --
азартной игрой, а gamble.
Мысль об игре не может прийти в голову, если стать на позицию подвергшихся
нападению, тех, кто борется за свои права и свободу. Но почему нет? Почему в
этом случае невозможна ассоциация между борьбой и игрою? -- Потому что здесь
борьба обладает нравственной ценностью и потому, что именно нравственное
содержание является тем пунктом, где квалификация игры теряет свое значение.
<< Пред. стр. 26 (из 36) След. >>
Список литературы по разделу