<< Пред.           стр. 2 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу

 Исследования общественного мнения проводятся регулярно с середины тридцатых годов и чаще всего основаны на национальной выборке населения Соединенных Штатов. Возможно, именно поэтому исследователями не уточняется, что означает "общественное мнение" и не переосмысляются важнейшие связанные с ним Проблемы. В таких ограниченных исторических и социальных рамках невозможно толком сделать даже предварительные выводы.
 
 В западных странах проблема "общественности" возникла в эпоху трансформации традиционного и конвенционального консенсуса средневекового общества и достигла своего пика в идее массового общества. То, что в восемнадцатом и девятнадцатом веках называлось "обществом", сейчас превратилось в общество "массовое" . Более того структурная значимость "общественности" уменьшается по мере того как люди превращаются в "массу", внутри которой индивид оказывается совершенно безвластным. Только так или примерно так создаются условия, необходимые для проектирования выборочных обследований общественного мнения и массовой информации. Кроме того, необходимо еще более полно уяснить развертывание всех исторических фаз демократических обществ, и, в частности, того, что можно назвать "демократическим тоталитаризмом" или "тоталитарной демократией". Короче говоря, общественно-научные проблемы, характерные для данной сферы, не могут быть осмыслены в рамках и лексике абстрактного эмпиризма, по крайней мере, в той форме, в которой он сегодня выражается.
 Многие проблемы, которые пытаются изучать эмпирики, например, влияние средств массовой информации, нельзя адекватно сформулировать вне каких-либо структурных фоновых характеристик. Можно ли разобраться в воздействии на население, оказываемом средствами массовой информации, а тем более определить их значение для развития массового общества, если изучать, пусть даже с максимальной точностью, только ту его часть, которая "накачивалась" массовой информацией на протяжении одного поколения. Попытка классифицировать индивидов на "менее подверженных" и "более подверженных" влиянию того или иного средства массовой информации может представлять большой интерес для рекламодателей, но она не дает адекватной основы для развития какой-либо социальной теории средств массовой информации.
 В проводимых этой школой исследованиях политической жизни в качестве главного предмета выступало "поведение избирателей", по-видимому, потому, что подобные исследования легко сводятся к статистическим процедурам. В этом случае для обеспечения ожидаемых результатов требуется лишь тщательная проработка методики и аккуратность ее применения. Представьте, с каким интересом политолог углубляется в дебри крупномасштабного исследования проблемы голосования и даже не упоминает о партийных кампаниях по "добыванию голосов" и фактически не рассматривает ни один из политических институтов. Именно таким является знаменитое исследование президентских выборов 1940 г. в Эри Каунти, штат Огайо, описанное в книге "Народный выбор" *.
 
 * Имеется в виду классическая работа П. Лазарсфельда и соавторов (Lazarsfeld P., Berelson В., Gaudet H. The people's choice: How the voter rnakes up his mind in a presidential campaign. New York: Columbia University press, 1948). - Прим. ред.
 
 Из этой книги мы узнаем, что богатые жители села и протестанты чаше голосуют за республиканцев, а другие люди склонны отдавать голоса демократам и тому подобное. Но мы мало что узнаем о движущих силах политического процесса в Америке.
 Идея легитимации является одним из основных концептуальных инструментов политической науки, особенно в тех работах, где проблематика этой дисциплины затрагивает вопросы общественного мнения и идеологии. Исследование "политическихмнений" представляется весьма странным занятием, поскольку имеются обоснованные подозрения в том, что американская электоральная политика - это политика без мнений, если всерьез принимать слово "мнение"; голосование обычно не обладает большим политическим смыслом и какой-либо психологической глубиной, если придавать научное значение выражению "политический смысл". Но серьезные вопросы - а я намеренно ограничиваюсь лишь их постановкой - не имеют места в таких "политических исследованиях". Да и как их рассматривать, если подобные проблемы требуют некоторого знания истории и определенной психологической рефлексии. И то и другое не пользуется должным признанием у абстрактных эмпириков и, по правде говоря, недоступно большинству из них.
 Пожалуй, главным событием последних двух десятилетий была вторая мировая война; ее исторические и психологические последствия во многом определили предмет наших исследований в течение последних десяти лет. Мне кажется странным, что нам так и не довелось получить ясную картину причин этой войны, но зато Мы все еще пытаемся, и не безуспешно, охарактеризовать ее как исторически обусловленную форму ведения военных действий и s определить как поворотный пункт нашей эпохи. Помимо официальной военной историографии, наиболее крупные работы в этой области были выполнены в серии многолетних исследований, проведенных по заказу американского военного ведомства под руководством Сэмюэла Стауффера. Эти работы, как мне кажется, доказали, что социальное исследование может использоваться в административной сфере и при этом не иметь никакого отношения к общественно-научной проблематике. Их результаты годятся для того, чтобы сбить с толку каждого, кто захочет что-нибудь узнать об американском солдате, побывавшем на этой войне, особенно того, кто поставит перед собой вопрос, как можно было выиграть столько сражений с людьми столь "низкого морального духа"? Но попытки ответить на подобнее вопросы уводят далеко от принятого эмпириками стиля в область ненадежных "спекуляций".
 Однотомная книга А. Фогта "История милитаризма" * и восхитительные репортажи из гущи боя, использованные С. Л. Маршаллом в книге "Человек под огнем" ** представляют гораздо большую ценность, чем все четыре тома Стауффера ***.
 
 * Vagt A. The history of militarism. - Прим. ред.
 ** Marshall S. L. A. The man under fire. - Прим. ред.
 *** Имеется в виду монография "Американский солдат", опубликованная в четырех книгах (Stouffer S. e. a. The American Soldier: Ajustment during army life. Boston: Princeton University Press, 1949; Stouffer S. e. a. The American Soldier: Comlat and its Aftermath. Boston: Princeton University Press, 1949; Hoveland C. e. a. The American Soldier: Experiments on Mass Communication. Boston: Princeton University Press, 1949; Stouffer S, e. a. Measurement and Prediction. Boston: Princeton University Press, 1950). - Прим. ред.
 
 В книгах, где исследователи социальной стратификации обращались к этому новому стилю, не появилось ни одного нового понятия. Фактически ключевые термины, заимствованные из других направлений, до сих пор не "переведены" и, как правило, соотносятся с весьма туманными "показателями" "социально-экономического статуса". Эмпирики даже не пытались разработать труднейшие проблемы "классового сознания", "ложного сознания", понятие "статуса" в противоположность "классу" и веберовскую идею статистически подтверждаемого "социального класса". И, что самое печальное, при исследовании социальной стратификации в выборку постоянно попадают малые города, хотя совершенно очевидно, что никакая совокупность подобных исследований не может ни на йоту приблизить нас к пониманию подлинной общенациональной картины распределения классов, статусов и власти.
 Обсуждая изменения в исследованиях общественного мнения, Бернард Берельсон формулирует тезис, который касается, я полагаю, большинства исследований, проведенных в стиле абстрактного эмпиризма:
 "Произошедшие (за двадцать пять лет. - Ч. Р. М.) изменения знаменуют революционные перемены в области изучения общественного мнения: это изучение стало формальным и количественным, атеоретичным, сегментированным, конкретизированным, специализированным, институциализированным и "модернизированным", короче говоря, как настоящая поведенческая наука, оно американизировалось. Двадцать пять лет назад и ранее выдающиеся писатели, руководствуясь общими интересами к природе и обществу, прилежно изучали "общественное мнение" не "ради него самого", а в широком историческом, теоретическом и философском контекстах, и в итоге сочинялись ученые трактаты. Сегодня коллективы технических работников ведут исследовательские проекты, посвященные специальным проблемам, и публикуют результаты своих изысканий. Двадцать пять лет назад изучение общественного мнения было частью гуманитарных исследований. Теперь оно стало частью науки"1.
 1 Ibid. P. 304 - 305.
 
 Приводя эту краткую характеристику технологии исследований в стиле абстрактного эмпиризма, я не только хотел сказать, что эти люди не занимаются интересующими меня серьезными проблемами, но и не занимаются теми проблемами, которые считаются важными большинством обществоведов. Я хотел сказать, что они исследуют проблемы абстрактного эмпиризма, ставя вопросы и не находя на них ответа, они странным образом остаются в ими же самими установленных пределах сомнительной эписте-мологии. Думаю, не будет большой смелостью сказать, что они одержимы идеей методологического самоограничения. Что касается результатов, то все сказанное означает, что в этих исследованиях накопление деталей происходит без достаточного внимания к форме; на самом деле здесь часто не имеется никакой формы, за исключением той, которую изготовляют наборщики и переплетчики в типографии. Отдельные детали, сколь многочисленными бы они Ни были, не могут убедить нас ни в каких существенных идеях.
 
 2.
 
 В рамках абстрактного эмпиризма как общественно-научного стиля не принято формулировать какие-либо содержательные теории и выводы. В основании рассуждений эмпирика не лежит никаких новых концепций природы, общества и человека, равным образом, здесь не найти и относящихся к ним конкретных фактов. Верно одно: этот стиль легко узнать по кругу проблем, которые его приверженцы выбирают для исследования, и по способам, с помощью которых эти проблемы изучаются. Вместе с тем бесспорно, что такие исследования совершенно не заслуживают того признания, которым пользуется данный стиль изучения общества.
 Однако качество наиболее значимых результатов, полученных этой школой, не дает твердых оснований для того, чтобы судить о ней в целом. Как школа она нова; используемый ею метод требует доработки, стиль ее работы только сейчас начинает получать широкое распространение в проблемных областях общественных наук.
 Отличительной, хотя, может быть, и не самой важной, особенностью этой школы является созданный ею административный аппарат, который рекрутирует и обучает для себя определенные типы работников умственного труда. Этот аппарат приобретает сейчас все большее распространение и имеется множество свидетельств того, что он станет еще более популярным и влиятельным. Интеллектуал-менеджер и специалист-исследователь - совершенно новые типы свободных профессий - в настоящее время конкурируют с более традиционными типами профессора и ученого-гуманитария.
 Опять-таки эти изменения при всем их существенном значении для облика будущего университета, для либеральной художественной традиции и для тех качеств ума, которые могут возобладать в американской университетской жизни, не являются достаточным основанием для того, чтобы судить о рассматриваемом исследовательском стиле. На самом деле эти изменения гораздо серьезнее того, что многие приверженцы абстрактного эмпиризма согласились бы принять в качестве объяснения привлекательности и популярности своего направления. Как минимум, оно обеспечивает работой полуквалифицированных технических исполнителей в масштабе и манере, ранее невиданных. Перед ними открывается карьера, которой присуща традиционная для академической сферы стабильность, и в то же время от сотрудника не требуется старомодных академических достижений. Короче говоря, данному стилю исследований пролагает путь административный демиург, который может оказать заметное влияние на будущее обществоведения и его возможную бюрократизацию.
 В интеллектуальных характеристиках абстрактного эмпиризма, самое главное заключается в том, чтобы понять, какую философию науки исповедуют его приверженцы и как применяют ее на практике. Именно она определяет и сущностные черты их исследований, а также функционирование административного аппарата. В этой конкретной философии науки находят свое высшее интеллектуальное оправдание и присущая проводимым в настоящее время исследованиям явная поверхностность, и ощущаемая потребность в аппарате.
 В данном вопросе необходима полная ясность, ибо кое-кто может подумать, что философские постулаты не играют большой роли в становлении предприятия, столь настойчиво претендующего на то, чтобы быть "Наукой". Это важно еще и потому, что абстрактные эмпирики, по-видимому, обычно не сознают, что придерживаются определенной философии. Многие из них озабочены собственным статусом в науке и чаще всего представляют свою профессию как естественнонаучную. При наличии самых разнообразных подходов к проблемам социальных наук одним из неизменных пунктов является утверждение о том, что они "естествоиспытатели", или, по крайней мере, "представляют естественнонаучную точку зрения". При более изощренном дискурсе или в присутствии насмешливого экзальтированного физика образ "Я" вероятнее всего сузится до "просто ученого"1.
 1 Следующие примеры буквально попались под руку. При обсуждении различных философских проблем, в частности, природы "ментальных" явлений и связанных с ней взглядов на проблемы эпистемологии Джордж Ландберг замечает: "Из-за неточности определения "школы" и. в частности, из-за множества странных ассоциаций, которыми во Многих умах сопровождается термин "позитивизм", я предпочитаю ско-Р?е характеризовать свою позицию как естественнонаучную, чем пытаться отождествить ее с какой-либо из традиционных философских школ, к числу которых принадлежал позитивизм, во всяком случае, начиная с Конта". Далее: "Мы с Доддом, а вместе с нами, я думаю, и другие естествоиспытатели, действительно продолжаем утверждать, что данные эмпирической науки представляют собой символизированные посредством человеческого сознания реакции (то есть, все наши реакции, и в том числе реакции "органов чувств"). Далее: "Вместе со всеми естествоиспытателями мы решительно отвергаем идею..." (См.: Lundberg G. А-The natural science trend in sociology // The American Journal of Sociology-Vol. LXI. No. 3. November, 1955. P. 191 - 192).
 
 С практической точки зрения абстрактные эмпирики, кажется, больше заняты философией науки, чем самими социальными исследованиями. То, что они, по существу, сделали, заключается в распространении последовательного философского воззрения на науку, которое считается, по их мнению, единственно научным методом. Их модель научного исследования являет собой по преимуществу эпистемологическую конструкцию, наиболее очевидным следствием которой в социальных науках стало методологическое самоограничение. Я хочу сказать, что круг доступных рассмотрению проблем и сама их постановка весьма жестко ограничиваются "Научным методом". Короче говоря, методология определяет проблематику исследования. Но это, в конце концов, ни к чему не ведет. Сконструированный ими "Научный метод" не является обобщением или развитием классических направлений социальной науки. Большей частью этот метод был извлечен, с некоторыми модификациями, из философии естествознания.
 Представляется, что философия социальных наук в целом развивается по двум направлениям. Первое составляют философы, которые пытаются тщательно проанализировать, что на самом деле происходит в процессе изучения общества, затем обобщить и увязать между собой те методы исследования, которые им кажутся наиболее перспективными. Эта трудная работа может закончиться безрезультатно, но она намного упростится, если каждый обществовед будет ею заниматься. В том, что каждый должен делать такую работу, есть определенный смысл, ибо достигнуто очень мало, да и то применительно лишь к определенного рода методам. Второе направление я называю абстрактным эмпиризмом; оно зачастую сводится к попытке переформулировать и адаптировать некоторые варианты философии естественных наук с тем, чтобы сформировать некую программу и определенный канон для работы в области обществоведения.
 Методы суть процедуры, которыми пользуются люди, стремясь что-то понять или объяснить. Методология - это исследование методов; она предлагает варианты теоретического осмысления того, как люди проводят свои исследования. Поскольку методов может быть много, методология стремится стать всеобщей по своему характеру, а потому обычно не предлагает исследователям специфических процедур, хотя, конечно, могла бы их разработать. Эпистемология - еще более общая дисциплина, чем методология, поскольку эпистемологи занимаются поиском оснований и пределов, короче говоря, отличительными признаками "знания". Современные эпистемологи склонны оперировать признаками, заимствованными из того, что они считают методами современной физики. Поскольку они склонны задавать общие вопросы о знании и давать на них ответы в рамках своего понимания физической науки, эти ученые фактически превратились в философов физики. Одни представители естественных наук с интересом, как кажется, следят за этой философской работой, других она, вероятно, забавляет; одни соглашаются с принятой большинством современных философов моделью, другие - нет. Однако существует подозрение, что большая часть активно работающих ученых ничего обо всем этом не знает.
 Нам говорят, что физика якобы достигла такого уровня, что проблемы строгости и точности эксперимента теперь можно выводить из строгой математической теории. Не физика достигла такого уровня, а эпистемологи установили возможность такого взаимодействия в рамках модели познания, которую сами же и сконструировали. В эмпиризме, похоже, происходит все наоборот: эпистемология науки паразитирует на методах, которые физики - и теоретики, и экспериментаторы - уже давно используют.
 Физик Поликарп Куш, нобелевский лауреат, заявил, что нет никакого "научного метода" и что то, что называют этим именем, Можно свести к совершенно простым проблемам. Перси Бриджмен, другой нобелевский лауреат по физике, идет еще дальше: "Не существует научного метода как такового, но для ученого жизненно Необходимо работать на пределе возможностей своего интеллекта и не зашориваться". "Механика открытия, - замечает Уильям Бек, - неизвестна... Я думаю, что творческий процесс настолько тесно связан с эмоциональной структурой индивида... что ... едва ли поддается обобщению "1.
 1 Beck W. S. Modern science and the nature of life. New York: Harcourt. Brace & Co, 1957.
 
 3.
 Специалисты в области метода склонны кроме всего прочего, быть специалистами в той или иной социальной философии. Для сегодняшней социологии важно не то, что методологи - суть специалисты, а то, что результатом их научных занятий является дальнейший процесс специализации внутри социальной науки в целом. Более того, они углубляют этот процесс согласно своему методологическому самоограничению и в соответствии с обычаями того исследовательского института, в котором этот процесс осуществляется. Они не предлагают никакой схемы тематической специализации в зависимости от "перспективных областей исследования" или концептуализации проблем социальной структуры. Предлагаемая специализация базируется целиком на "Методе" независимо от содержания проблемы или предметной области. Это не случайные впечатления, а хорошо документированные факты.
 Наиболее отчетливое и последовательное изложение сущности абстрактного эмпиризма как стиля работы и той роли, которую абстрактный эмпирик должен играть в социальной науке, было осуществлено Полом Лазарсфельдом, одним из наиболее квалифицированных представителей этого направления1.
 1 Статья П. Лазарсфельда "Что такое социология?" ("What is sociology?" Universitets Studentkontor, Skrivemaskinstua, Oslo, September, 1948, mimeo) была специально написана и распространена в группе людей, которые хотели получить общую директиву для учреждения исследовательского института. Поэтому наилучшим образом отвечает поставленным мною целям, будучи краткой, ясной и авторитетной. Более конструктивное и элегантное изложение проблемы можно найти, например, в книге "Язык социального исследования" (The Language of Social Research / Ed. by P. Lazarsfeld and M. Rosenberg. Glencoe: The Free Press, 1955).
 
 Лазарсфельд определяет социологию как специальность, не апеллируя к какому-то присущему только ей особому методу, и называет социологию методологической дисциплиной. Согласно его точке зрения, социолог становится методологом всех общественных наук.
 "Таким образом, у нас есть возможность просто и ясно сформулировать первую функцию социолога. Он выполняет, так сказать, роль проводника-первопроходца при наступающей армии обществоведов, когда объектом эмпирических научных исследований становится новая область человеческой деятельности. Именно социолог делает первые шаги. Он является связующим звеном между социальным философом, наблюдателем-одиночкой и комментатором, с одной стороны, и организованной коллективной работой исследователей-эмпириков и аналитиков, с другой; ... подходя исторически, мы должны различать три основных способа рассматривать социальные объекты: социальный анализ, осуществляемый наблюдателем-одиночкой; организованные и технически оснащенные эмпирические науки; промежуточная стадия, посредством которой обозначается социология любой специальной сферы социального поведения... Здесь будут уместны некоторые пояснения, как в настоящее время происходит переход от социальной философии к эмпирической социологии"1.
 
 1 Ibid. P. 4 - 5.
 
 Прошу заметить, что "наблюдатель-одиночка" удивительным образом приравнивается к "социальному философу". Обратите внимание также на то, что здесь содержится не только изложение интеллектуальной программы, но и предлагается административный план: "Определенные сферы человеческого поведения становятся объектами организованных социальных наук, которые имеют свои названия, институты, бюджеты, эмпирические данные, штат сотрудников и тому подобное. Другие сферы остаются в этом отношении неразвитыми". Значит, любую сферу можно развить и "социологизировать". В самом деле, у нас нет даже названия для социальной науки, которая могла бы заниматься проблемами счастья населения. Но нет никаких непреодолимых препятствий Для того, чтобы сделать подобную науку возможной. Совсем нетрудно собирать рейтинги счастья, и это было бы даже дешевле, чем собирать данные о доходах, сбережениях и ценах.
 Социология, подобно повивальной бабке для целого ряда специальных "социальных наук", находится на ничейной предметной территории, которая еще не стала объектом "Метода" и "полностью развитых социальных наук". Не совсем ясно, что понимается под "полностью развитыми социальными науками", но подразумевается, что лишь демография и экономика удовлетворяют этим требованиям: "Никто больше не сомневается в необходимости и возможности подходить к человеческому обществу научно. Вот уже более ста лет существуют такие полностью развитые науки, как экономика и демография, изучающие самые различные сферы человеческого поведения". Указаний на другие "полностью развитые науки" в этом двадцатистраничном эссе я не нашел.
 Когда перед социологией ставится задача превратить философию в науку, то предполагается или подразумевается, что гений "Метода" столь могуч, что обходится без традиционного знания соответствующей предметной области. Поистине, усвоение такого рода знаний могло бы потребовать несколько больше времени, чем предполагается автором подобною утверждения. То, что в нем подразумевается, становится ясным из замечания Лазарсфельда по поводу политических наук: "У греков была наука политики, немцы пишут о Staatslehr*, а англосаксы - о политической науке. До сих пор никто не сделал хорошего контент-анализа, чтобы точно узнать, о чем же пишут в книгах на эту тему..."1.
 * Учение о государстве. - Прим. ред.
 1 Ibid. P. 5. "Контент-анализ какой-либо совокупности материалов, по существу, представляет собой классификацию малых единиц документов (слов, предложений, тем) в соответствии с определенным, установленным a priori набором категорий" (см.: Rossi P. H. Methods of social research, 1945 - 55 // Sociology in the United States of America / Ed. by H. L. Zetterberg. Paris: UNESCO, 1956. P. 33.
 
 Итак, с одной стороны, организованные коллективы хорошо оснащенных обществоведов-эмпириков; с другой - неорганизованные социальные философы-одиночки. С точки зрения "высокой методологии" социолог должен пройти обряд перехода из философа в эмпирика и превратиться в производителя научной продукции - быть одновременно интеллектуалом (точнее, Ученым с большой буквы) и простым исполнителем.
 При переходе к организованной социальной науке в работе исследователей обычно происходят следующие изменения.
 1) "Во-первых, акценты с истории институтов и идей переносятся на конкретное поведение людей"'. Это не простая процедура. Как мы увидим в шестой главе, абстрактный эмпиризм не есть эмпиризм повседневный, поскольку единицей исследования не является "конкретное поведение людей". Далее я собираюсь показать, что на практике в ситуации выбора абстрактные эмпирики часто обнаруживают отчетливую склонность к так называемому "психологизму" и, более того, последовательно избегают рассматривать проблемы структуры, занимаясь преимущественно проблемами индивидуальной жизнедеятельности.
 2) "Во-вторых, - продолжает Лазарсфельд, - формируется тенденция изучать не какую-то отдельную сферу человеческой деятельности, а соотносить ее с другими сферами". Я не уверен, что это так; чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить труды Маркса, Спенсера или Вебера с трудами любого абстрактного эмпирика. Вероятно, все дело в особом значении слова "соотносить", которое сводится к статистическому анализу.
 3) "В-третьих, начинают изучать повторяющиеся социальные ситуации и проблемы, а не те, которые случаются лишь однажды". Здесь угадывается попытка признать важность структурного анализа, ибо "повторяемость явлений" или "регулярности" в социальной жизни, конечно же, коренятся в устоявшихся структурах. Именно поэтому, чтобы понять, к примеру, предвыборную кампанию в Америке, нужно понять структуру партий, их роль в экономике и так далее. Но не это имеет в виду Лазарсфельд. Подразумевается, что во время выборов сходный акт поведения совершают множество людей, а выборы повторяются; следовательно, к поведению индивидов при голосовании можно вновь и вновь применять статистические методы.
 4) "И, наконец, явный упор делается на изучении современных, а не исторических общественных событий..." Этот антиисторический акцент вытекает из эпистемологической установки: "Социолог будет стремиться иметь дело главным образом с современными событиями, относительно которых он скорее соберет такого рода данные, какие ему нужны... ". Подобный эпистемологичес-кий крен противоречит постановке насущных проблем, которые являются ориентирами для научного изучения общества1.
 1 Все приведенные выше цитаты взяты из статьи П. Лазарсфельда 'Что такое социология?" (Lazarsfeld P. Op. cit. P. 5 - 6).
 
 Прежде чем перейти к этим ориентирам, я должен закончить начатое рассмотрение программы социологии, которая содержит постановку двух задач.
 "...Социологическое исследование заключается в применении прикладных научных процедур к новым областям. Они (наблюдения Лазарсфельда. - Ч. Р. М.) предназначены лишь для предварительной характеристики той атмосферы, которая, вероятно, преобладает во время перехода от социальной философии к эмпирическому исследованию общества... Когда социолог берется за исследование новых отраслей человеческой деятельности, все необходимые данные приходится собирать ему самому. Именно в связи с этой ситуацией получает свое развитие вторая важнейшая функция социолога. Одновременно он является своего рода инструментальщиком (tool-maker) для других социальных наук. Позвольте напомнить некоторые из многих проблем, с которыми приходится сталкиваться обществоведу при сборе требующихся ему данных. Очень часто ему приходится спрашивать людей о том, что они делали, видели или хотели. Часто им нелегко вспомнить то, о чем их спрашивают, порой не хотят говорить, или точно не понимают, что мы хотим узнать. Поэтому получило развитие важное и трудное искусство интервьюирования...
 Но (у социолога) исторически сохраняется и третья функция - функция интерпретатора... Полезно различать описание и интерпретацию социальных отношений. На уровне интерпретации мы ставим вопросы, которые в повседневном языке начинаются со слова "почему". Почему люди сейчас имеют меньше детей чем прежде? Почему они склонны переезжать из села в город? Почему выборы были выиграны или проиграны?..
 Основные приемы поиска подобных объяснений являются статистическими. Мы должны сравнивать многодетные семьи с малодетными, перебивающихся случайными заработками, с теми, кто имеет постоянную работу. Но что в этих явлениях следует сравнивать?"1
 1 Ibid. P. 7 - 8, 12 - 13.
 
 Похоже, социолог неожиданно принимает поистине энциклопедическую позу. Каждый раздел социологии содержит интерпретации и теории, но в данном случае нам говорят, что "интерпретация" и "теория" как раз являются прерогативой социолога. Смысл этого высказывания проясняется, когда мы осознаем, что другие интерпретации просто не дотягивают до научности. Те виды "интерпретаций", с которыми работает социолог, превращая частные философии в научные дисциплины, суть "интерпретативные переменные", используемые в статистическом исследовании. Более того, хочу обратить внимание на тенденцию сводить социологическую реальность к психологическим переменным, которая обнаруживается в продолжении приведенной выше цитаты: "Мы вынуждены прийти к выводу, что в личности, опыте и установках людей есть нечто, что заставляет их действовать по-разному в ситуациях, которые извне представляются совершенно идентичными. Здесь необходимы объясняющие понятия и концепции, которые могут быть проверены эмпирическим исследованием..."
 "Социальная теория" как целое превращается в систематическое собирание понятий, то есть переменных, полезных для интерпретации статистических наблюдений:
 "Мы действительно называем эти понятия социологическими, потому что они применимы к разнообразным типам социального поведения... Мы возлагаем на социолога задачу собирать и анализировать данные в тех понятиях, которые полезны для интерпретации эмпирических результатов, найденных в таких специфических областях, как анализ статистики цен, преступности, самоубийств или голосования. Иногда термин "социальная теория" используется для систематического представления подобных понятий и их взаимосвязей"1.
 1Ibid. Р. 17.
 
 Должен попутно заметить, что совершенно неясно, является ли это изложение в целом теоретическим осмыслением действительной исторической роли социологов - если так, то оно явно неадекватно; или это лишь призыв к социологам быть поставщиками и интерпретаторами данных для специальных дисциплин - в этом случае, конечно, любой социолог волен отказаться от этой миссии и заняться собственными исследованиями. Словом, совершенно неясно, с чем мы имеем дело. С фактом или предположением, констатацией или программой. А может быть под маской естественнонаучного подхода скрывается своего рода философия методики и преклонение перед административным рвением.
 Представленная Лазарсфельдом с предельной ясностью концепция социолога, комфортно устроившегося в офисе исследовательского бюро в качестве изготовителя научной продукции, инструментальщика и интерпретатора, ставит ряд проблем, которые Необходимо рассмотреть более подробно.
 
 4.
 
 У абстрактного эмпиризма есть два расхожих оправдания. Если их принять, то получится, что строгость результатов достигается не благодаря какой-то сущностной характеристике " Метода", а по причинам, "по своей природе случайным", а именно благодаря деньгам и времени.
 Во-первых, можно предположить, что, поскольку проведение таких исследований обходится весьма дорого, их проблематика в известной степени неизбежно формируется под влиянием интересов тех, кто за них платит, и, можно добавить, что эти интересы касаются совершенно не связанных между собой проблем. Соответственно, исследователи не располагают возможностью выбирать проблематику таким образом, чтобы обеспечивать истинное приращение данных, то есть, чтобы аккумулируемые знания были значимы. Они делают максимум из того, что могут. А поскольку они не могут заниматься серьезными перспективными проблемами, им приходится специализироваться на разработке методов, которые найдут себе применение независимо от актуальности исследуемой проблематики.
 Короче говоря, экономика истины, то есть затраты на проведение исследования, вступает в конфликт с политикой истины, использованием научного исследования для прояснения сути важнейших социальных проблем и приближения политических дискуссий к реальным социальным процессам. Напрашивается вывод о том, что, если бы занятые исследованием общества организации располагали, скажем, четвертой частью средств всех фондов страны, финансирующих науку, и если бы они могли распоряжаться этими средствами по своему усмотрению, положение бы существенно улучшилось. Должен признать, что не знаю, насколько обоснованы эти ожидания. И никто не знает, хотя, скорее всего, именно в этом убеждены наши интеллектуалы-менеджеры, променявшие общественную науку на деловую активность. Но принимать это как единственно реальную проблему означало бы исключить возможность всякой интеллектуальной критики. Ясно одно: ввиду дороговизны "Метода" работа его приверженцев часто используется в коммерческих и бюрократических целях, что накладывает определенный отпечаток на стиль исследований.
 Во-вторых, можно сказать, что критики явно проявляют нетерпение: достаточно вспомнить о том, что длительность споров ученых мужей о "критериях научности" исчисляется не десятилетиями, а веками. Можно доказывать, что частные исследования будут "свои чередом" накапливаться таким образом, что позволят на основе их данных вывести общие закономерности о развитии общества. Этот способ оправдания, как мне кажется, основывается на представлении о прогрессе социальных наук как об игре в мозаику. Он предполагает, что результаты таких исследований по своей природе могут быть "кирпичиками", которые в некоторой точке будущего можно будет "сложить" и "подогнать друг к другу" для "возведения" достоверного и верифицируемого образа некоего целого. Это не просто допущение; это явно выраженная политика. "Эмпирические науки, - утверждает Лазарсфельд, - должны разрабатывать специальные проблемы и расширять знание посредством сложения результатов многочисленных длительных и кропотливых детальных исследований. Весьма желательно, чтобы к социальным наукам обратилось больше исследователей, и не потому, что это в одночасье спасет мир, а потому, что в конечном счете ускорит выполнение труднейшей задачи по развитию интегрированной социальной науки, которая может помочь нам понять общественные процессы и управлять ими"1.
 1 Ibid. P. 20.
 
 Данная программа, если на мгновение отвлечься от ее политической двусмысленности, предлагает ограничиться "детальными" исследованиями на том основании, что их результаты, в свою очередь, приведут к "интегрированной социальной науке". Чтобы доказать ошибочность этой точки зрения, я не стану рассматривать внешние причины бессодержательности результатов, достигнутых эмпириками, а перейду к причинам, связанным с внутренними особенностями их стиля и программы.
 Прежде всего надо рассмотреть отношение между теорией и конкретным исследованием, то есть ту линию, которой обществоведам следует придерживаться в определении приоритетности более Широких концепций и при выборе объектов для детальной экспозиции.
 Разумеется, каждая научная школа щедра на рассуждения о слепоте эмпирических данных без теории и о пустоте теории, не подкрепленной данными. Поэтому вместо плетения философических кружев мы обратимся непосредственно к практике и ее результатам. В наиболее откровенных высказываниях, подобно лазарсфельдовским, рабочие представления о "теории" и "эмпирических данных" выглядят совершенно прозрачными: "теория" оказывается набором переменных, используемых при интерпретации полученных статистических данных, а сами "эмпирические данные", по строгому замыслу, со всей очевидностью реализующемуся на практике, сводятся к таким статистически установленным фактам и связям, которые должны быть многочисленными, повторяющимися и измеримыми. При таком ограниченном понимании теории и данных любые пространные рассуждения оборачиваются столь робким признанием взаимодействия между ними, что фактически отрицают его. Ни в философии, ни, как я уже указывал, в практике самой общественной науки нет никаких оснований для подобных ограничений.
 Чтобы проверить и переформулировать широкую концепцию, необходимо иметь подробную картину реальности, однако не из всяких подробных описаний можно сложить единую концепцию. Какие явления и факты следует отбирать для детального описания? Каковы критерии отбора? И что значит "сложить"? Это отнюдь не механическая задача, как может показаться при буквальном прочтении слов. Мы имеем в виду взаимодействие более широко охватывающих концепций и детальной информации (теории и конкретного исследования), но надо еще сказать и о самих проблемах. Проблематика социальных исследований формулируется обычно в терминах теоретических моделей конкретно-исторических социальных структур. Если мы полагаем подобную проблематику реальной, то глупо начинать подробный анализ мелкомасштабных проблем до тех пор, пока мы не будем иметь надежные основания полагать, что, независимо от того, какие будут получены результаты, они позволят сделать полезные умозаключения для решения или прояснения проблем структурной значимости. Мы не получим "перевода" этих проблем в другие термины, если просто примем перспективу, в которой все проблемы представляются в виде россыпи отдельных заказов на обрывки информации, статистической или какой-либо другой, об отдельных индивидах и обособленных сферах их индивидуальной деятельности.
 Коль скоро речь идет об идеях, вряд ли вам удастся вытащить из самого детализированного исследовательского проекта больше, чем в него было заложено. От самого эмпирического исследования вы получите только информацию, а вот то, что вы сможете с ней делать, во многом зависит от того, были ли ваши конкретные эмпирические исследования проверкой каких-то теоретических конструкций. Когда "изготовитель науки" занимается трансформированием какого-либо раздела социальной философии в эмпирические науки и создает исследовательские учреждения, чтобы разместить их там, появляется огромное количество проектов. На самом деле нет никакого принципа или теории, которыми бы руководствовались ученые при выборе предмета подобных исследований. "Счастье", как мы видели, может стать предметом исследования точно также, как и поведение на рынке. Якобы стоит только применить "Метод", и исследования - от Эльмиры* до Загреба и от Загребадо Шанхая - в конечном счете внесут свой вклад в "хорошо оснащенную и организованную" науку о человеке и обществе. Между тем, на практике руки доходят лишь до очередного маленького исследования.
 
 * Эльмира - небольшой городок в США, где в начале 50-х годов под Руководством П. Лазарсфельда проводилось знаменитое лонгитюдное Исследование электорального поведения (Berelson В., Lazarsfeld Р., McPhee W. Voting: A study of opinion formation in a presidential compign. Chicago: Chicago University Press, 1954). - Прим. ред.
 
 Утверждая, что подобные исследования скорее всего не "сложатся" в более значимые результаты, я опираюсь на ту теорию общества, к которой реально тяготеет абстрактный эмпиризм. Любой вид эмпиризма стоит перед метафизическим выбором: что признать более реальным, - и теперь мы должны показать некоторые следствия того конкретного выбора, который вынужден делать абстрактный эмпиризм. Можно с уверенностью утверждать, что исследования абстрактных эмпириков зачастую являются примерами так называемого психологизма1.
 
 1 Под "психологизмом" подразумеваются попытки объяснить соци-ЗДьные явления фактами и теориями, относящимися к свойствам Индивидов. Исторически, как теоретическое направление, психологизм основывается на открытом метафизическом отрицании реальности социальной структуры. Иногда его приверженцы выдвигают какую-нибудь концепцию структуры, однако при объяснении социальных явлений они сводят ее к совокупности сфер индивидуальной деятельности. В своей более распространенной версии, которая непосредственно относится в нашему изучению современных исследовательских стратегий общественных наук, психологизм исходит из того, что результаты исследований индивидов и их непосредственного окружения представляют собой вклад в наши знания о социальной структуре.
 
 При доказательстве этого утверждения можно исходить из факта, что источником информации в данном случае является некоторая выборочная совокупность индивидов. Задаваемые исследователями вопросы формулируются в терминах психологических реакций индивидов. Естественно, следует предположение, что институциональная структура общества, в той степени, в какой она выступает объектом подобного исследования, может быть осмыслена на основе данных об индивидах.
 Чтобы понять проблемы социальной структуры и их значение даже для индивидуального поведения, требуется гораздо более широко охватывающий тип эмпиризма. Например, даже в американском обществе, в частности, в структуре "попавшего в выборку" города, имеется так много общих как социальных, так и психологических черт, что все разнообразие социального поведения, которое должно учитываться обществоведами, фактически не может быть охвачено. Такое разнообразие, а следовательно, и постановка проблем, могут быть рассмотрены только при более широком взгляде, включающем сравнительно-исторический анализ социальных структур. Однако из-за своих эпистемологических догм абстрактные эмпирики систематически оказываются вне исторических и сравнительных перспектив, поскольку, изучая малые сегменты социальной реальности, они неизбежно впадают в психологизм. Ни в определении проблематики, ни в объяснении своих микросоциологических изысканий они никогда по-настоящему не используют базовую идею исторической обусловленности социальной структуры.
 От их исследований нельзя ожидать серьезных результатов даже в области изучения отдельных непосредственных сфер человеческой деятельности. Основываясь на наших исследованиях, мы знаем, что причины многих изменений социального положения людей (интервьюируемых) часто им неизвестны, и эти изменения могут быть поняты только в терминах структурных трансформаций. Этот общий взгляд, конечно, противоположен психологизму. Применение нашего метода кажется ясным и простым: выбор сфер человеческой жизнедеятельности для детального исследования еле- , дует осуществлять в соответствии с проблемами, имеющими структурное содержание. Внутри сферы жизнедеятельности необходимо выделять только те переменные, важность которых была установлена в ходе изучения социальной структуры. Разумеется, между исследованием форм жизнедеятельности людей и исследованием общественной структуры должна поддерживаться двусторонняя связь. Вряд ли можно представить развитие социальных наук в виде результата деятельности работающих порознь женщин, каждая из которых изготавливает свою часть огромного лоскутного одеяла: кусочки, как точно их не размечай, нельзя соединить чисто механически, на глазок.
 В практике абстрактных эмпириков совсем не редки случаи, когда "сбор данных" и их "прогон" через более или менее стандартный статистический анализ производятся недостаточно квалифицированными специалистами. Только после этого нанимают одного или нескольких социологов для " настоящего анализа ". Здесь мы подошли к следующему пункту.
 Среди абстрактных эмпириков в последнее время появилась тенденция предварять свои эмпирические исследования одной-двумя главами с обзором "литературы поданной проблеме". Это, конечно, хороший знак; мне кажется, в какой-то степени он является реакцией на критику со стороны ученых, работающих в сфере уже получивших признание общественных наук. Между тем, на практике эту работу зачастую проделывают после того, как данные собраны и "выписаны". Более того, поскольку такая процедура требует значительного времени и терпения, в загруженных работой исследовательских организациях ее выполнение часто перекладывается на плечи не менее загруженных помощников. Подготовленная последними записка затем переписывается так, чтобы окружить эмпирическое исследование "теорией", "осмыслить его" или, как говорится, кое-что "присочинить". Пожалуй, это лучше, чем Ничего. Однако такой подход часто вводит в заблуждение неискушенного читателя, который опрометчиво делает вывод, что данное конкретное эмпирическое исследование было спроектировано и проведено для эмпирической проверки более широких концепции и допущений.
 У меня нет уверенности в том, что такова обычная практика. Обычной она могла бы стать только у того, кто серьезно относится к литературе по общественным наукам - кто понимает ее значение и знает достаточно много, чтобы ориентироваться в понятиях, теориях и проблемах, которые в ней содержатся. Только тогда можно, не отбрасывая проблем и концепций, переводить их в специфические частные проблемы, легко доступные "Методу". Ясно, что именно таким переводом и занимаются все действующие обществоведы, однако при этом они не сводят "эмпирику" к абстрактной статистической информации о своих современниках, а "теорию" - к набору "интерпретативных переменных".
 При обсуждении таких проблем проделываются интересные фокусы. Логический анализ исследований рассматриваемого типа показывает, что важные "понятия", используемые при интерпретации и объяснении "данных" почти всегда отсылают нас: 1) к структурным и историческим "факторам" более высокого уровня, чем это доступно из материалов интервью, или 2) к психологическим "факторам", которые находятся ниже уровня доступности. Важно отметить, что при формулировании задач исследования и сборе "данных", как правило, не используются никакие сведения о социальной структуре и психологических процессах. Эти моменты могут в самом общем виде влиять на направление исследования в ту или другую сторону, но они не относятся к тем специфическим, "чистым" переменным, на которых должен основываться этот стиль исследований.
 Основная причина этого представляется простой. При более или менее отработанной процедуре интервью в качестве основного источника информации приходится придерживаться довольно странной версии социального бихевиоризма. При существующей практике управления и финансирования это почти неизбежно. Ибо разве неочевидно, что, в лучшем случае, полуквалифицированный интервьюер не может - впрочем, не смог бы при любой квалификации - в течение одной двадцатиминутной, или даже двадцатичетырехчасовой, беседы получить ту глубинную информацию об индивиде, которая, как мы знаем из опыта, должна быть получена в ходе очень сложного, продолжительного и неоднократного интервьюирования1.
 1 Я должен заметить, что одно из оснований для упреков в излишней формальности и даже в никчемности беспорядочного нагромождения фактов заключается в том, что они содержат очень мало или вовсе не содержат прямых наблюдений исследователей. "Эмпирические факты" суть факты, собранные бюрократически управляемой командой, как Правило, полуквалифицированных работников. Принято забывать о том, что социальные наблюдения требуют высоких навыков и остроты ВОСПРИЯТИЯ. Это открытие часто происходит как раз тогда, когда способный к воображению ум помещает себя непосредственно в гущу социальных ролей.
 Ad hoc (лат). - специально для данного случая. - Прим. ред.
 
  С помощью обыкновенного выборочного опроса невозможно получить ту информацию о социальной структуре, которую, как мы знаем, можно найти в исследованиях, непосредственно ориентированных на историю.
 Тем не менее в случаях, когда для объяснения отдельных наблюдений необходимо ? привлечение общих концепций, абстрактные эмпирики "притягивают" в свои исследования теоретические положения, касающиеся социальной структуры и глубинной психологии. Общие концепции, обозначающие структурные и психологические проблемы, присутствуют только в качестве "фасада" исследовательского "сочинения".
 В некоторых исследовательских лабораториях иногда используют термин "отполировать, довести до ума" (bright), когда те или иные факты и корреляции для убедительности "объясняют" гипотезами более высокого уровня абстракции. В том случае, когда мельчайшие переменные, значение которых явно преувеличено, приводятся для объяснения широкомасштабных проблем, результат работы можно назвать "вечнухой". Я упоминаю об этом, чтобы отметить зарождение "цехового жаргона" при изложении обсуждаемых здесь процедур.
 Все это сводится к использованию статистики для иллюстрации общих мест и общих мест - для подтверждения статистики. Общие утверждения не проверяются и не конкретизируются. Их подгоняют под цифры, равным образом, цифровые выражения подгоняются к ним. Кроме того, одни и те же общие утверждения и объяснения можно сочетать с другими цифрами, а цифры можно сочетать с другими общими утверждениями. Эти логические трюки придают видимость структурного, исторического и психологического аспектов исследованиям, которые по своему стилю исключают материалы подобного рода. С помощью этих и других приемов появляется возможность не отступать от "Метода" и даже пытаться скрывать банальность его результатов.
 Примеры подобных приемов обычно можно найти уже в первых абзацах некоторых глав, "общих введениях", а иногда в "интерпретативной" главе или разделе. В мои задачи не входит подробное рассмотрение данных текстов. Я лишь хочу посоветовать читателю самому обращать на это внимание при знакомстве с подобными исследованиями.
 Дело обстоит просто: сутью социального исследования являются идеи, факт его только дисциплинирует. Это также верно и для абстрактно-эмпирического обследования типа: "почему люди голосуют именно так, а не иначе", и для исторического обзора положения и взглядов русской интеллигенции XIX века. Ритуал первого обычно более разработан и, безусловно, более претенциозен. Логический же статус результатов одинаков.
 Наконец, одно из объяснений, почему результаты, достигнутые абстрактным эмпиризмом, столь незначительны, лучше сформулировать в виде вопроса: всегда ли то, что истинно, не важно, а что важно, не обязательно истинно? Поставим вопрос иначе: какой уровень верификации должен считаться достаточным в общественных науках? Конечно, можно в своей дотошности не признавать ничего, кроме самых подробных описаний, а можем, пренебрегая точностью, довольствоваться самыми обобщенными понятиями.
 Те, кто находится в тисках методологического самоограничения часто не в состоянии сказать о современном обществе что-либо, если это что-либо не прошло сквозь мельчайшее сито "Статистического ритуала". Обычно говорят, что полученные таким образом результаты истинны, даже если они не имеют большого значения. Я с этим категорически не согласен. Как можно смешивать точность, вернее псевдоточность, с "истиной"; как можно считать абстрактный эмпиризм единственным "эмпирическим" методом. Если вам когда-нибудь придется в течение года-двух серьезно изучать тысячи продолжительных интервью, тщательно закодированных и набитых на перфокарты, вы увидите, сколь растяжимым на самом деле может быть царство "факта". Относительно "важности" можно сказать, что, конечно же, важно, что некоторые из наших наиболее энергичных умов находят себе применение в исследовании мелких деталей, потому что "Метод", которому они догматически следуют, не позволяет заниматься ничем другим. Большая часть их работ, как я теперь убежден, превратилась в простое выполнение ритуала, дабы набить себе цену в мнении деловых людей и руководителей фондов, а не ради, как говорят поборники эмпиризма, "неукоснительного следования жестким научным требованиям".
 Точность не является единственным критерием для выбора метода исследования. Точность метода не следует отождествлять, как это часто делают, с "эмпирической" или "истинной" точностью. Выбирая проблему для изучения, мы должны стремиться к получению правильных результатов. Но никакой метод сам по себе не должен ограничивать нас в выборе проблем для изучения за исключением тех случаев, когда речь идет непосредственно об интереснейших и труднейших методических проблемах, которые лежат за пределами уже освоенных методов.
 Когда мы осознаем проблемы, которые постоянно ставит перед нами история, естественно возникает вопрос об их истинности и значимости. Мы должны работать над ними как можно тщательнее и с максимальной точностью. Важная часть работы в общественных науках заключается в тщательной разработке гипотез, ключевые моменты которых документируются самым детальным образом. Фактически нет никаких других способов (по крайней мере, не было до сих пор) непосредственного изучения проблем, актуальность которых признается обществом.
 Что стоит за требованиями заниматься важными, или, как обычно говорят, значимыми проблемами? Значимыми для кого? Здесь нужно подчеркнуть, что я не имею в виду их простое Политическое, практическое или моральное значение, какой бы смысл ни вкладывался в эти слова. Прежде всего, изучаемые Проблемы должны быть актуальными для анализа социальной структуры общества и ее изменений. Под актуальностью я понимаю явную и четкую взаимосвязь между широкими описаниями и более подробной информацией в научной работе как на этапе постановки проблемы, так и при объяснении сущности исследуемых явлений. Политическую "значимость" я рассмотрю позднее.
 Совершенно ясно, что осторожность и строгость абстрактного эмпиризма, препятствует рассмотрению важнейших проблем современности, волнующих общество и человека. Люди которые возьмутся за решение этих проблем, неизбежно обратятся к другим методам познания, чтобы определить свою позицию.
 
 5.
 
 Специальные, не относящиеся к философии, эмпирические методы безусловно удобны в работе над многими проблемами, и я не вижу никаких оснований для критики такого их применения. Разумеется, при соответствующем абстрагировании мы можем получить точные данные о чем угодно, так как нет ничего, что по своей сути не поддавалось бы измерению.
 В тех случаях, когда к исследуемым проблемам легко применимы статистические процедуры, нужно стараться всегда их использовать. Если, например, разрабатывая теорию элит, нам понадобится установить социальное происхождение какой-либо группы генералов, мы, естественно, будем пытаться установить пропорции представительства в этой категории разных социальных слоев. Если нам понадобится узнать, каковы были колебания доходов у ''белых воротничков" за период с 1900 г., мы построим временной ряд доходов людей соответствующего рода занятий, рассчитанный с помощью некоторого индекса цен. Однако никто не должен считать такую процедуру единственно возможной. Нет сомнений, что эту модель совсем не обязательно принимать в качестве какого-то канона, ибо это не единственный эмпирический метод.
 Конкретные детали для пристального и точного изучения мы должны выбирать в зависимости оттого объекта, который в панораме целого нам видится недостаточно отчетливо, и с тем, чтобы решать проблемы, касающиеся целых компонентов социальной структуры. То есть в своем выборе мы должны исходить из необходимости решать проблемы, а не из "необходимости", вытекающей из эпистемологической догмы.
 Я не утверждаю, что всякий имеет право отвергать детальные исследования частных проблем. Узкая направленность исследований может диктоваться достойной восхищения требовательностью к точности и надежности данных, а, кроме того, разделением интеллектуального труда, специализацией, против которой опять-таки вряд ли стоит возражать. Но мы вправе задать вопрос: если узкая специализация исследований провозглашается следствием разделения труда в рамках целостной программы социальной науки, то где остальные "разделы" этого "труда"? И каков сам "труд", внутри которого узкие исследования складываются в более широкую картину?
 Следует заметить, что сторонники едва ли не всех научных направлений склонны брать на вооружение одинаковые лозунги. Сегодня каждый, кто подсчитывает количество отхожих мест (а в этой старой шутке есть доля правды), прекрасно сознает предполагаемое в этом концептуальное содержание; каждый, кто поглощен дистанциями (а многие заняты именно этим), всецело осознает "парадигму эмпирической верификации". Общепризнанно, что любая систематическая попытка понять что-либо влечет за собой чередование (эмпирического) усвоения материала и его (теоретической) ассимиляции, что понятия и идеи должны руководить изучением фактов и что узконаправленные исследования служат для проверки и обновления наших представлений.
 Методологические самоограничения привели к заторам не столько в усвоении эмпирического материала, сколько, главным образом, в разработке эпистемологической проблематики метода. Поскольку многие ученые, особенно те, кто помоложе, не слишком сведущи в эпистемологии, у них проявляется склонность к Догматическому следованию канонам того метода, которому их научили.
 Фетишизация "Понятия" завела сторонников "Высокой теории" на высочайший уровень обобщения, имеющий, как правило, синтаксическую природу, так что они не могут спуститься к факту. Оба эти направления, или школы, - "Высокая теория" и абстрактный эмпиризм живут и процветают в рамках того времени, которое должно представлять собой паузы в исследовательском процессе обществоведения. Но то, что должно было быть паузой, если Можно так сказать, стало путем в никуда.
 В интеллектуальном плане эти школы являют собой пример отречения от классической социальной науки. Движущий мотив этого отречения заключается в чрезмерном увлечении "методом" и "теорией", а его основная причина связана с отсутствием прочной связи с реальными проблемами. Если бы расцвет и закат доктрин и методов были целиком обусловлены чисто интеллектуальным соревнованием между ними (более адекватные и плодотворные выигрывают, менее адекватные и неплодотворные сходят с дистанции), "Высокая теория" и абстрактный эмпиризм не получили бы своего нынешнего развития. "Высокая теория" стала бы второстепенным философским направлением и, может быть, нашла бы себе прилежных сторонников в лице некоторых молодых преподавателей, а абстрактный эмпиризм стал бы частной теорией философии науки, а также полезным инструментом среди прочих методов социального познания.
 Если бы эти два направления были бы единственными и делили между собой первенство в общественных науках, наше положение было бы поистине плачевным. В их практических результатах можно видеть убедительное доказательство того, сколь мало мы знаем о человеке и обществе. Первое направление доказывает это своим формальным и туманным обскурантизмом, второе - формальной и пустопорожней изощренностью.
 
 4. Типы практицизма
 Общественные науки переживают наряду с моральным "научный", политический и интеллектуальный кризисы. Попытки игнорировать этот факт являются одной из причин затяжного кризиса. Чтобы судить о проблематике и методах различных школ в социальной науке, мы должны разобраться в огромном многообразии окружающих нас политических ценностей и интеллектуальных задач, ибо мы не можем как следует поставить ни одну проблему, пока не установим чья это проблема. То, что представляется проблемой одному, вовсе не является таковой для другого; это зависит от личного интереса и от того, насколько он осознан. Более того, возникает неразрешимая проблема: люди не всегда проявляют любопытство к тому, что составляет их интересы. Люди не столь рациональны, как иногда думают обществоведы. Все сказанное означает, что в своей работе исследователи человека и общества явно или неявно делают нравственный и политический выбор.
 
 1.
 
 Работе в области общественных наук всегда сопутствуют оценки. История этих наук знает длинную вереницу доктринерских решений, многие из которых представляют собой попытку уйти от острых вопросов, но есть и хорошо аргументированные, затрагивающие самую суть дела воззрения на мир. Часто иерархию ценностей вообще не учитывают, а суммируют разрозненные или заимствуют готовые ответы, как это делается в прикладной социологии при использовании наемных технических исполнителей. Прикрываясь ценностной нейтральностью своих методик, социолог-прикладник не обходит проблему, а фактически перекладывает ее Решение на других. Несомненно, настоящий мастер интеллектуального труда будет стараться делать свою работу с полным сознанием содержащихся в ней допущений и скрытых установок, не Последнее место среди которых занимают соображения относительно ее Моральной и политической значимости и для общества, в котором он работает, и для самой роли, которую он исполняет в этом обществе.
 В настоящее время едва ли не общепринятым стало убеждение в том, что нельзя вывести оценочные суждения из фактических утверждений и определений основных понятий. Но это не значит, что такие утверждения и определения совершенно лишены оценочности. Легко заметить, что в большинстве исследований социальных проблем переплетены фактические ошибки, нечеткие определения понятий и предвзятость оценок. Только после логического анализа можно установить, присутствует ли в постановке конкретной проблемы какой-нибудь конфликт ценностей.
 Констатация наличия или отсутствия такого конфликта, а если он существует, то разграничение факта и ценности, является одной из первостепенных задач, решение которой часто берут на себя обществоведы. Логический анализ может вскрыть несовместимость ценностей при постановке какой-то одной цели, что быстро приведет к новой разработке проблемы, открывающей путь для ее решения. Например, если нельзя достичь новых ценностей, не принося в жертву старых, то, чтобы действовать, заинтересованная сторона должна определить, какие ценности представляют для нее наибольший интерес.
 Но, когда конфликтующие стороны отстаивают свои ценности столь жестко и последовательно, что конфликт нельзя решить ни путем логических доказательств, ни при обращении к фактам, тогда, по-видимому, разумный выход в этом деле невозможен. Мы должны определить значение и последствия достижения определенных ценностей, мы можем согласовать их друг с другом и уточнять их действительную приоритетность, мы можем подкрепить свои доводы фактами, но в конце концов все придется свести к суждениям и контрсуждениям, а затем нам останется только умолять или убеждать оппонентов. В конечном счете, моральные проблемы превращаются в проблемы власти, а окончательным средством, к которому прибегает власть, если до этого доходит дело, является насилие.
 Мы не можем выводить, - гласит знаменитое юмовское правило, - как нам должно поступать, из того, во что мы верим. Равным образом, нельзя делать выводы о том, как должны поступать другие, исходя из собственных убеждений о том, как бы поступили мы сами. Но, если такой итог действительно приходится подводить, нам остается лишь бить по головам тех, кто с нами не согласен; можно надеяться, что такие исходы бывают редко. Однако, будучи настолько рассудительными, насколько это возможно, мы должны полагаться на здравый смысл.
 При выборе проблемы исследования ценности фигурируют в определенных ключевых понятиях, которые влияют и на определение пути их решения. Что касается основных понятий, то наша задача заключается в том, чтобы использовать как можно больше "ценностно-нейтральных" терминов, и в то же время понимать и эксплицировать сохраняющееся в них ценностное содержание. Что касается выбора проблемы исследования, то при этом необходимо ясно осознать те ценности, под влиянием которых сделан этот выбор, а затем всячески стараться избежать влияния на выработку решения собственных ценностных предпочтений, независимо от того, какую ценностную позицию занимает исследователь и к каким моральным и политическим последствиям может привести реализация этого решения.
 Между прочим, некоторые критики судят о работе обществоведов по тому, дают ли они мрачные прогнозы или вселяют радужные надежды, отрицательные или позитивно-конструктивные. Такие жизнерадостные моралисты жаждут ощутить душевный подъем, их переполняет счастьем малая толика горячего несгибаемого оптимизма, в котором они черпают силы, чтобы опять радостно двинуться вперед. Но мир, который мы стараемся понять, не всегда и не всем позволяет испытывать политический оптимизм и моральное удовлетворение, иначе говоря, обществоведу бывает трудно разыгрывать из себя радостного идиота. Лично я отношусь к числу оптимистов, но должен признаться, что никогда не был способен признавать или отрицать существование чего-либо в зависимости от того, хорошо это или плохо. В то же время стенания по "конструктивной программе" и "обнадеживающим выводам" часто являются признаком неспособности воспринимать факты такими, какие они есть, сколь бы неприятны они ни были, - безотносительно к истинности или ложности научных утверждений и к оценке самой деятельности обществоведов.
 Обществовед, который тратит свои силы на детальное исследование мельчайших сфер индивидуальной жизнедеятельности, не уходит в своей работе от политических конфликтов и столкновений. По крайней мере косвенно и в конечном счете он "принимает" рамки общества, в котором живет. Но никто из тех, кто полностью признает интеллектуальные задачи общественной науки не может принять структуру общества как данность. На самом деле его работа в том и состоит, чтобы выявить эту структуру и изучить ее как целое. Начало этой работы и есть результат оценочного суждения. А поскольку имеется так много фальсификаций американского общества, то простое нейтральное его описание часто воспринимается как "дикий натурализм". Конечно же, обществоведу не составит труда скрыть те ценности, которые он отстаивает, признает или подразумевает. Хорошо известно, что под рукой у него для этого всегда находится необъятный арсенал средств, поскольку значительная часть общественно-научного жаргона, и в особенности социологического, возникла как результат странного манерного стремления к демонстративной неангажированности.
 Каждый, кто посвящает свою жизнь изучению общества и публикации результатов этой работы, хочет он того или нет, сознает или не сознает, уже действует морально, а часто и политически значимым образом. Вопрос заключается в том, ясно ли он представляет себе это обстоятельство и готов ли к нему морально, или, скрывая его от себя и других, остается нравственно пассивным. Многие, и я бы сказал большинство обществоведов в Америке, волей или неволей оказались сегодня либералами. Как и следует ожидать, они больше всего боятся какой бы то ни было страстной убежденности. Именно этого, а не "научной объективности", на самом деле добиваются те, кто пеняет на "оценочные суждения".
 Преподавательскую деятельность, между прочим, я вовсе не приравниваю к сочинительству. Опубликованная книга становится общественным достоянием; если автор и несет какую-то ответственность перед читающей публикой, то она заключается лишь в том, чтобы сделать книгу как можно лучше, и в этом вопросе сам автор является высшим судьей. На преподавателе лежит более серьезная ответственность. В некотором смысле студенты - подневольные люди и зависят от преподавателя, который, опять-таки в определенном смысле, является образцом для них. Его сверхзадача состоит в том, чтобы как можно полнее показать им самодисциплину умственного труда. Искусство обучать есть в значительной степени искусство думать вслух и при этом ясно выражать свои мысли. В книге писатель часто пытается убедить других в результатах своих размышлений; в аудитории преподаватель должен стараться показать другим, как человек мыслит, и в то же время продемонстрировать, какое замечательное чувство он испытывает, когда делает это хорошо. Далее, преподаватель должен, как мне кажется, ясно излагать допущения, факты, методы и выводы. Он должен ничего не утаивать, а прорабатывать материал медленно, шаг за шагом, и каждый раз давать весь набор моральных альтернатив и только после того делать собственный выбор. Писать так было бы жуткой глупостью и неслыханным самомнением. Вот почему самые яркие лекторы обычно не публикуются.
 Очень трудно быть оптимистом подобно Кеннету Боуддингу, который пишет: "Несмотря на все попытки наших позитивистов деидеологизировать науки о человеке, остается моральная наука". Но еще труднее не согласиться с высказыванием Лайонела Роббинса: "Не будет преувеличением сказать, что сейчас одна из главных опасностей цивилизации коренится в неспособности воспитанных на естественных науках умов увидеть разницу между экономикой и техникой "1.
 1 Эти два высказывания цитируются по книге: Barzun J., GraffH. The modern researcher. New York: Harcourt, Brace, 1957. P. 217.
 
 2.
 
 Само по себе такое положение не является поводом для огорчений и считается общепризнанным. Сегодня социальные исследования часто непосредственно используются армейскими генералами и социальными работниками, управляющими корпораций и тюремными надзирателями. Результаты исследований получают все более широкое бюрократическое применение, которое, несомненно, будет расширяться. Кроме того, эти результаты и у обществоведов, и представителей других профессий находят идеологическое применение. На самом деле идеологический потенциал социальной науки неотделим от самого ее существования как социального факта. Каждое общество имеет представления о своей собственной природе, и, в частности, представления и лозунги, оправдывающее систему власти и способы ее отправления. Обществоведы заняты производством идей и представлений; последние то согласуются с преобладающими в обществе представлениями, то противоречат им, но всегда на них ориентируются. Разрабатываемые идеи обычно выполняют определенные функции. Когда ими оправдывают существующий порядок или приход новой влиятельной силы, то реальной власти придается авторитет. Когда в идеях содержится критика и разоблачения, общественное устройство и правительство теряют свой авторитет. Если разрабатываемые представления совершенно не касаются проблем власти и авторитета, они отвлекают внимание людей от структурных реалий общества.
 Такого рода использование науки вовсе не обязательно входит в намерения обществоведов. Я говорю об этом как о возможности, хотя, как правило, обществоведы приходят к осознанию политического значения своей работы. Если одни действительно не осознают этого, другие - в наш век идеологии - скорее всего, осознают.
 Спрос на идеологические обоснования существенно возрос хотя бы потому, что сформировались новые институты, имеющие огромную власть, но не обладающие легитимностью, потому что старые институты по-прежнему применяют устаревшие санкции. Власть современной корпорации, например, не получает автоматически своего оправдания в рамках унаследованных от восемнадцатого векалиберальных доктрин, которые образуют главную линию легитимации власти в Соединенных Штатах. Каждый интерес и каждая власть, каждая страсть и каждый предрассудок, ненависть и надежда находят идеологический аппарат, посредством которого они конкурируют с лозунгами и символами, доктринами и призывами, сформированными на основе других интересов. По мере расширения и ускорения массовых коммуникаций, их содержание становится все более банальным вследствие постоянного повторения одних и тех же сюжетов. Таким образом возникает постоянный спрос на новые лозунги, верования и идеологии. Было бы странно, если бы с расширением массовых коммуникаций и усилением интенсивности контактов между людьми, социологи сохраняли бы безразличие к запросам со стороны идеологического аппарата, а исследования не соответствовали им.
 Но независимо оттого, сознает или нет обществовед реальное положение дел, занимаясь своей работой, он в определенной мере выполняет некоторую бюрократическую и идеологическую роль. Более того, выполнение одной из этих ролей немедленно ведет к выполнению другой. Использование самых формализованных методик по заказу бюрократической организации легко приводит к оправданию решений, которые якобы принимались на основании результатов исследования. В свою очередь идеологическое использование результатов социологического исследования быстро вошло в арсенал бюрократических методов управления: сегодня легитимация власти, попытки подсластить горькие пилюли проводимого политического курса часто составляют сущность "управления персоналом" и "связей с общественностью".
 История показывает, что применение результатов обществоведения имело больше идеологический, чем бюрократический характер; такое положение сохраняется, пожалуй, и сейчас, хотя часто кажется, что это соотношение меняется. В значительной степени современные общественные науки обязаны своей идеологичностью тому, что сами они развивались как негласный спор с наследием Маркса, а также как осмысление вызова, брошенного социалистическими движениями и коммунистическими партиями.
 Классическая политическая экономия составляет главную идеологию капитализма как системы власти. Это обстоятельство часто "блистательно не понимают", даже когда современные советские публицисты ссылаются на наследие Маркса. То, что экономисты всегда упорно цеплялись за метафизику естественного права и моральную философию утилитаризма, ясно показала критика классической и неоклассической доктрин, осуществленная исторической и институциональной школами политической экономии. Но сами эти школы можно понять только в соотнесении с консервативной, либеральной или радикальной "социальными философиями". Особенно начиная с 30-х годов, экономисты, став советниками правительств и корпораций, начали активно разрабатывать отчетливо ориентированные на политику методы управления и установили стандарты детальной экономической отчетности. Хотя не всегда явно, но весьма энергично экономическому анализу находили Идеологическое, равно как и бюрократическое применение.
 Неразбериху в экономической науке сегодня создают и разногласия по политическим вопросам, и по научным методам. В равной степени выдающиеся экономисты придерживаются диаметрально противоположных взглядов. Гардинер Мине, например, обвиняет своих коллег в том, что они находятся в плену у характерных для восемнадцатого века представлений о мелких разрозненных предприятиях, и ратует за новую модель экономики, в которой гигантские корпорации устанавливают и контролируют цены. С другой стороны, Василий Леонтьев обвиняет своих коллег в расколе на чистых теоретиков и собирателей фактов и развивает замысловатую схему "затраты-выпуск". В то же время Колин Кларк считает подробные схемы "бессмысленной тратой времени" и призывает экономистов задуматься над тем, как улучшить "материальное благосостояние человечества", требуя снижения налогов, тогда как Джон Гэлбрейт утверждает, что экономистам следует перестать интересоваться повышением материального благосостояния, что Америка уже достаточно богата и что дальнейшее наращивание производства - просто глупость. Он призывает своих коллег потребовать расширения сферы услуг и повышения налогов (имеется в виду налогообложение торговли)'.
 ' Сравните обзор взглядов экономистов в: Business Week. 1958. 2 August. P. 48.
 
 Даже демография, будучи статистической дисциплиной, оказалась втянутой в политический спор о фактах, начатый Томасом Мальтусом. Многие из этих проблем сейчас остро стоят в бывших колониальных странах, на примере которых мы обнаруживаем, что культурная антропология была глубоко пропитана практикой и духом колониализма. С либеральной или радикальной точек зрения экономические и политические проблемы этих стран в общем определяются как потребность в быстром экономическом развитии, в частности, в индустриализации и всем, что с ней связано. Антропологи в ходе этой дискуссии в общем выступают, как и прежние колониальные власти, с предостережениями о необходимости избежать потрясений и напряженности, которые в наши дни якобы едва ли не неизбежно сопровождают развитие слаборазвитых стран. Содержание и развитие культурной антропологии, конечно же, не следует "объяснять" фактами колониализма, хотя подобные факты в данном случае важны. Кроме того, эта дисциплина служащая либеральным и даже радикальным целям, когда подчеркивала самобытность народов примитивных обществ, социальную обусловленность человеческой психологии и вела пропаганду универсализма в самом западном обществе.
 Некоторые историки обнаруживают крайнее усердие в переписывании истории, чему едва ли можно найти иное объяснение, кроме служения идеологическим целям настоящего. Одним из недавних примеров является "переоценка" деловой жизни крупного и среднего бизнеса в эпоху, последовавшую за Гражданской войной. После тщательного изучения многих трудов по американской истории нескольких последних десятилетий мы вынуждены признать, что независимо от практики и идеалов исторической науки ее легко превратить в нудное переписывание национального или классового мифов. С тех пор как общественные науки стали предметом бюрократического использования, предпринимаются попытки, особенно после второй мировой войны, прославить "историческое значение Америки" и в этом прославлении некоторые ученые сумели поставить историю на службу консервативным умонастроениям и их духовным и финансовым покровителям.
 Политологов, особенно тех, кто занимается международными отношениями после второй мировой войны, никак нельзя обвинить в том, что в своем анализе политики Соединенных Штатов они решительно придерживаются оппозиционных взглядов. Наверно, профессор Нил Хьютон заходит слишком далеко, когда утверждает что "многое из того, что выдавалось за политическую науку, не шло дальше подстрочных примечаний с рационализаци-ями и дешевой апологетикой этой политики"1. Этот тезис нельзя оставить без самого тщательного рассмотрения. Также и на вопрос профессора Арнольда Рогоу "Что произошло с великими проблемами?"2 нельзя ответить, не осознав, что большая часть политологии последнего времени хотя и ничего не сделала для понимания важных политических реальностей, но зато вносила вклад в научные рукоплескания официальному политическому курсу и его провалам.
 
 1 Речь на конференции Западной ассоциации политической науки. 1958.12 апреля.
 2Rogow A. Whatever happened to the Great Issues? // American Political science Review. September. 1957.
 
 Все это я пишу не ради критики и не для того, чтобы доказать необъективность общественных наук. Я лишь хочу напомнить читателю, что общественные науки неизбежно связаны с бюрократической рутиной и идеологическими целями, что эта связь проявляется в разнообразии и неупорядоченности нынешних общественных наук и что их политическую подоплеку лучше обсуждать открыто, чем умалчивать о ней.
 
 3.
 
 Во второй половине XIX века общественные науки в США были непосредственно связаны с реформистским движением и совершенствованием социальной жизни. "Движение за социальную науку", оформившееся в 1885 г. в "Американскую ассоциацию общественной науки" представляло собой характерную для конца XIX века попытку "применить науку" к решению социальных проблем, не прибегая к явным тактическим средствам политической деятельности. Короче говоря, это была попытка превратить жизненные проблемы и трудности людей низшего класса в предмет забот общественности из средних классов. К началу XX века это движение изжило себя. Оно утратило всякий радикализм реформистских идеологий среднего класса; его стремление к общему благополучию превратилось в узкоспециализированные виды социальной работы в рамках благотворительных, детских организаций, поддержки тюремной реформы. Но "Американская ассоциация общественной науки" породила ряд профессиональных ассоциаций, а впоследствии и академических общественно-научных дисциплин.
 Таким образом, от реформистской социологии среднего класса отпочковались, с одной стороны, учебные дисциплины, а с другой - более специфические и организованные виды деятельности, целью которых было общественное благополучие. Этот раскол, однако, не привел академические дисциплины к моральной нейтральности и научной стерильности.
 В Соединенных Штатах либерализм был и остается общим политическим знаменателем практически всего обществоведения, равно как и источником всей публичной риторики и идеологии. Этот широко признанный факт объясняют известными историческими условиями и, наверно, прежде всего отсутствием феодализма, то есть аристократического базиса для антикапиталистической элиты и интеллектуалов. Либерализм классической политической экономии, который до сих пор оказывает формирующее воздействие на взгляды влиятельных отрядов деловой элиты, не выходит из политического обихода; даже авторы наиболее изощренных экономических опусов сохраняют глубокую приверженность идее баланса или равновесия.
 Особое влияние либерализм оказал на социологию и политологию. В отличие от своих европейских предшественников, американские социологи более склонны браться за изучение какой-то одной эмпирической детали, одной проблемы жизнедеятельности людей в рамках определенного промежутка времени. Одним словом, они рассеивают свое внимание. В соответствии с "демократической теорией знания" они предполагали, что все факты созданы равными. Более того, они настаивали на том, что любое социальное явление обязательно должно иметь большое количество мельчайших причин. Эта, так сказать, "плюралистическая каузация" весьма удобна для либеральной политики "постепенных" реформ. Фактически идея о том, что причины социальных событий неизбежно многочисленны, фрагментарны и по отдельности ничтожны, легко укладывается в то, что можно назвать либеральным практицизмом1.
 1 Ср. Mills Ch. The Professional Ideology of Social Pathologists // Ame-"can Journal of Sociology. September. 1943.
 
 Если истории американской социологии и присуща какая-то одна ориентация, то это, безусловно, склонность к разрозненным исследованиям, накоплению отдельных фактов и следованию догме о плюралистичности причин социальных явлений. В этом заключаются сущностные черты либерального практицизма как стиля социального исследования. Ибо, если каждая вещь обусловлена неисчислимыми "факторами", то нам лучше проявлять крайнюю осторожность в любом предпринимаемом нами практическом действии. Мы Должны учитывать множество деталей, а потому нам советуют довести начатую в одном маленьком ареале реформу и посмотреть, что получится, прежде чем браться за дальнейшее реформирование. И, конечно же, нам не следует быть догматиками и намечать слишком широкий план действий: в реку, где все взаимодействует со всем, мы должны входить, терпеливо осознавая, что нам еще не известно и, может быть, никогда не будет известно все многообразие действующих в ней причин. Исследуя непосредственную жизнедеятельность людей, мы должны учитывать множество маленьких причин; чтобы действовать разумно, как люди практические, мы должны быть неторопливыми реформаторами, производя улучшения сначала в одной сфере жизнедеятельности, затем - в другой.
 Следует помнить афоризм: продвигайся осторожно - все не так просто. Если мы разобьем общество на мельчайшие "факторы", то для того, чтобы составить представление о чем-то конкретном, нам, естественно, потребуются всего лишь некоторые из них и мы никогда не сможем быть уверенными, что учли все. Подчеркивать лишь "органичность целого", упускать адекватные, обычно структурные по своему характеру, причины, и неисправимая манера ограничиваться синхронным изучением лишь одной ситуации - все это серьезно затрудняет понимание структуры status quo. Для сохранения равновесия нам, пожалуй, следует вспомнить, что существуют и другие подходы.
 Во-первых, разве не очевидно, что "принципиальный плюрализм", может быть, столь же догматичен, как и "принципиальный монизм"? Во-вторых, неужели изучая причины явлений, обязательно впадать в дурную бесконечность? Ведь при изучении социальной структуры мы пытаемся отыскать причины явлений, а отыскав их, установить те факторы, на которые политическое и административное воздействие даст шанс более разумно организовать жизнь людей.
 Однако "органической" метафизике либерального практицизма свойственно подчеркивать все, что стремится к гармонии и равновесию. Когда исследователь во всем видит "непрерывность", резкие изменения в плавном ходе событий и революционные потрясения, столь характерные для нашего времени, упускаются из виду, или рассматриваются как признак "патологии" и "плохой адаптивности". Формализм и априорное признание целостности скрываются за такими невинными терминами, как "нравы" или "общество", которые мешают разглядеть социальную структуру современного общества.
 Каковы причины фрагментарности либерального практицизма? К чему эта социология отдельных сфер жизнедеятельности? Быть может, деление на факультеты помогает обществоведам находить проблемы для исследований. Похоже, социологи весьма озабоченны тем, что представители старых социальных наук с неохотой уступают им место под солнцем. Наверно, подобно Огюсту Конту и таким "Высоким" теоретикам, как Толкотт Парсонс, социологи хотят иметь свое собственное поле деятельности, совершенно отличное от экономики и политологии. Но я не думаю, что стремлением укрыться за междисциплинарными барьерами во внутриакадемической борьбе или недостатком способностей можно адекватно и исчерпывающе объяснить ползучий эмпиризм либерального практицизма с его отказом рассматривать проблемы социальной структуры.
 Посмотрите, для кого издано так много книг по социологии. Большинство "систематических" и "теоретических" работ по этой дисциплине написано преподавателями в виде учебников для учебных же целей. То, что социология во многих учебных заведениях в академической среде завоевывала себе право на существование в борьбе с другими дисциплинами, вероятно, увеличило потребность в подобных учебниках. Но существующие учебники организуют факты, чтобы студенты их усваивали, а не для того, чтобы ученые, отталкиваясь от них, проводили исследования и делали новые открытия. Поэтому написание учебников быстро превратилось в механическое собирание фактов для иллюстрирования более или менее устоявшихся концепций. Эвристическим возможностям новых идей, взаимодействию идей и фактов, как правило, придают не слишком большое значение в процессе компоновки собранных фактиков в особый, принятый в учебниках порядок. Старые идеи, подкрапленные новыми фактами, зачастую оказываются важнее новых идей, от которых как раз и исходит угроза, что книжка не будет "допущена" в качестве учебного пособия в том или ином учебном заведении. Решая вопрос о Допуске, преподаватели выносят приговор тексту и, тем самым, задают себе критерии успеха. Да и кому охота на разработку принципиально новых лекций тратить уйму своего времени.
 Но кто те студенты, для которых пишутся книги? Это, главным образом, молодые люди из среднего класса, многие из них, особенно в учебных заведениях Среднего Запада, происходят из семей фермеров и мелких бизнесменов, они собираются стать людьми свободных профессий и менеджерами. Писать для них значит: работать для особой публики, для нового поколения среднего класса.
 Авторы и читатели, преподаватели и учащиеся имеют сходный социальный опыт. Корни, жизненные цели и преграды, которые могут встать у них на пути - все общее.
 Раньше практической социологией, изучавшей конкретную жизнедеятельность людей, проблемы политики редко ставились радикально. Либеральный практицизм склонен к аполитичности или своего рода демократическому оппортунизму. Когда его приверженцы касаются политики, ее "патологичность" закрепляется в таких терминах, как "антисоциальная направленность" или "коррупция". В других контекстах "политика" идентифицируется с нормальным функционированием политического status quo и легко смешивается с юриспруденцией и государственным управлением. Политический порядок редко оказывается предметом рассмотрения, а принимается в качестве абсолютно застывшей и отдаленной от жизни структуры.
 Либеральный практицизм полностью отвечает психологии людей, которые в силу своего положения в обществе обычно имеют официальный статус и работают с потоком отдельных индивидуальных случаев. Судьям, социальным работникам, психиатрам, учителям, реформаторам местного масштаба легче мыслить в рамках конкретной ситуации. Их кругозор не идет дальше установленных стандартов. У них формируется профессиональная неспособность абстрагироваться от конкретики. Их опыт и точки зрения на общество весьма схожи и слишком гомогенны, чтобы допустить противоборство идей и мнений, необходимое для построения целостной картины действительности. Либеральный практицизм -это морализирующая социология повседневности.
 Понятие "культурного отставания" целиком относится к этому "утопически"-прогрессивному стилю мышления. Подобные идеи предполагают потребность что-то изменить с тем, чтобы изучаемый объект "привести в соответствие" с уровнем прогрессивной технологии. Все, в чем видится "отставание", существует в настоящем, но причины помешаются в прошлое. Таким образом, суждения о несоответствии оказываются на поверку суждениями о временной последовательности событий. В оценочных суждениях о неравномерности "прогресса" понятие "культурного отставания особенно в ходу у тех, кто пребываете оптимистически-либеральном наклонении; оно сообщает им, какие изменения "назрели": то есть должны были произойти, но не произошли. Оно сообщает, где прогресс свершился, а где дело обстоит не столь успешно, распознать патологическое "отставание", конечно, затруднительно из-за особенностей его исторического облика, а также из-за узости программ, топорно сформулированных псевдообъективными фразами о "назревшей необходимости".
 Обозначить проблему в терминах "культурного отставания" -значит маскировать оценочное суждение. При этом важно ответить на вопрос, какого рода оценки склонен делать деятельный либерал? Идея об общем отставании "институтов" от "технологий" и "науки" весьма популярна. В ней содержится позитивная оценка "Науки" и признается необходимость упорядоченных прогрессивных изменений. Иными словами, это либеральное продолжение Просвещения с его всеобъемлющим рационализмом, мессианством и очевидной политической наивностью в своем общем восхищении естественными науками как образцом мышления и действия, с отождествлением времени и прогресса. Понятие прогресса в американские колледжи было внесено во времена господства шотландской моральной философии. Со времен Гражданской войны вплоть до того времени, которое еще помнит нынешнее поколение, городской средний класс в Америке частично состоял из людей, чей бизнес расширялся, кто завоевывал средства производства вместе с политической властью и социальным престижем. Многие работающие в системе образования социологи старшего поколения либо вышли из этого переживающего подъем социального слоя, либо активно примкнули к нему. Их студенты и ученики - их аудитория - стали продуктом этого слоя. Понятие прогресса, как неоднократно отмечалось, обычно созвучно мыслям тех, кто поднимается по шкале дохода и социального положения.
 Те, кто употребляет понятие "культурного отставания", обычно не изучают позиции заинтересованных групп и принимающих решения лиц, которые в различных сферах жизнедеятельности общества могут "отставать" в силу неодинаковой "изменчивости". Но сравнению с другими сферами часто "отстает" именно технология. Таким было положение в тридцатые годы, и во многом аналогичное состояние дел сохраняется до сих пор, например, в ведении домашнего хозяйства и в пользовании индивидуальным транспортом.
 
 В отличие от принятого многими социологами употребления понятия "отставание", Торстейн Веблен интерпретировал его в контексте структурного противоречия между промышленностью и бизнесом. Он задался вопросом: где с наибольшей остротой дает о себе знать "отставание"? Веблен попытался понять, как профессиональная ограниченность бизнесменов, действующих в соответствии с предпринимательскими канонами, приводит к существенному снижению производства и производительности труда. Кроме того, он в определенной степени понял роль прибыли в системе частной собственности, но почти не касался проблем некачественного производства. Его самое большое достижение заключается в обнаружении структурной механики "отставания". Между тем, многие социологи совершенно не учитывают политический смысл термина "культурное отставание", так что он теряет всякую специфику и связь с социальной структурой - они обобщили определенную идею для того, чтобы применять ее ко всему, чему угодно.
 
 4.
 
 Чтобы определить практические проблемы, необходимо производить оценки. Как правило, либеральные практицисты считают "проблемой": 1) все, что отклоняется от мелкобуржуазного образа жизни небольших городов; 2) все, что расходится с сельскими принципами стабильности и порядка; 3) все, что противоречит оптимистическим прогрессисте ким лозунгам "культурного отставания", и 4) все, что не соответствует принятому пониманию "социального прогресса". Но во многих отношениях суть либерального практицизма заключается в понятии "приспособления" и его противоположности - "неприспособления".
 За этим понятием обычно не кроется какой-то конкретный смысл, но довольно часто его содержание на самом деле оказывается пропагандой конформности тех норм и черт, которые отвечают идеалам среднего класса малых городов. Хотя определенные социальные и моральные элементы маскируются якобы нейтральным биологическим термином "адаптация", на деле этот термин тесно связан с такими откровенно социальными понятиями, как "существование" и "выживание". Биологическая метафора превратила "приспособление" в лишенное оценочного компонента универсальное Понятие. Но часто обнаруживается, что автор, употребляя его, исходит из тех целей и средств, которые приняты в малых территориальных сообществах. Многие авторы, которые предлагают наименее болезненные способы достижения привлекательных для среднего класса жизненных целей, обычно не задумываются, смогут ли конкретные неимущие группы и индивиды постичь этих целей без изменений институциональной структуры в целом.
 Идея приспособления сразу помещает нас, в частности, в такую социальную ситуацию, где, с одной стороны, имеется "общество", ас другой - "иммигрант-одиночка", который должен "приспособиться" к обществу. "Проблема иммигрантов" давно находится в центре социологической проблематики, а соответствующие понятия могут прекрасно стать частью общей модели для формулирования всех "проблем".
 На основе подробного изучения специфических иллюстраций неприспособляемости легко вывести тип личности, которую считают идеально "приспособившейся".
 Идеальный человек, который фигурирует в работах раннего поколения социологов и вообще в работах сторонников либерального практицизма, это "социализированный" человек. Часто это означает этическую противоположность "себялюбцу". Социализированный индивид думает о других и ведет себя дружелюбно; он не грустит и не хандрит, напротив, он в некотором роде экстраверт, активно участвует в повседневной жизни местного сообщества, способствует его умеренному "прогрессу". Он является членом определенных местных организаций, в работе которых участвует, посещает их собрания. Даже если он не является "душой общества", в округе его знают достаточно хорошо. К счастью, он разделяет принятые моральные нормы и вносит посильную лепту в поддержание пользующихся уважением институтов. Его отец и мать никогда не были в разводе; в его семье не было серьезных потрясений. Он достиг "успеха", пусть скромного, но у него небольшие амбиции. Такой человек не ломает голову над тем, что выходит за пределы прямой досягаемости, ибо он не "мечтатель". Как настоящий маленький человек, он не гонится за большими деньгами. Некоторые его добродетели столь абстрактны, что мы даже не можем толком сказать, что они значат. Но некоторые весьма конкретны, и тогда мы обнаруживаем, что Добродетели этого приспособившегося к своей ячейке человека соответствуют нормативным ожиданиям незаметного, независимого среднего класса, буквально воплощающего своей жизнью протестантские идеалы в малых городах Америки.
 Я готов согласиться, что этот славный мирок либерального практицизма должен где-то существовать, в противном случае его обязательно нужно было выдумать. Для такой выдумки, кажется нет лучшей категории людей, чем рядовые американские социологи последнего поколения, и нет для нее более подходящей концепции, чем либеральный практицизм.
 
 5.
 
 В течение последних нескольких десятилетий рядом со старым практицизмом возникла его новая разновидность, вернее, даже несколько разновидностей. Либерализм стал не столько реформистским движением, сколько участником управления социальной сферой в государстве благоденствия; социология утратила свой реформистский заряд; ее склонность к мелкотемью и плюралистической каузации обернулась охранительной направленностью в интересах корпораций, армии и государства. По мере возрастания роли бюрократического аппарата в экономических, политических и военных институтах изменился и смысл "практичности": теперь то, что признается отвечающим интересам этих господствующих институтов, считается "практичным"1.
 Пожалуй, школа "человеческих отношений в промышленности" послужит явным примером нового антилиберального практицизма2.
 1 Даже на самой трактовке "социальных проблем" (которые являются, так сказать, академическим коньком либерального практицизма) отразился сдвиг от старого практицизма к новому. Учебные курсы по социальной дезорганизации сильно изменились по сравнению с теми, что читались ранее. Практицисты образца 1958 г. далеко продвинулись в понимании ценностей, с которыми они имеют дело. В политическом отношении данная область стала в значительной степени частью обшей идеологии и используется критически настроенными группами давления и административными пешками государства всеобщего благосостояния.
 2 Подробный анализ "Школы Мэйо" содержится в статье: Mills Ch-The contribution of sociology to studies of industrial relations // Proceedings of First Annual Meeting of Industrial Relations Reasearch Association. Cleveland, Ohio, 1948.
 
 Если мы изучим все термины, которые употребляются "в литературе" данного направления по отношению к менеджерам и рабочим, то обнаружим, что о менеджерах чаще говорят в категориях "умный - неумный", "рациональный - нерациональный", "знающий - незнающий", в то время как о рабочих говорят в категориях "счастливый - несчастный", "эффективный - неэффективный", "высокоморальный - аморальный".
 Основное содержание рекомендаций этих ученых - эксплицитно выраженное и подразумеваемое - исчерпывается следующей формулой: чтобы сделать работника счастливым, эффективным и готовым к сотрудничеству, нам нужны умные, рациональные и знающие дело менеджеры. Разве не такова политическая формула человеческих отношений в промышленности? Если нет, то что еще в нее входит? Если она такова, то не свидетельствует ли она, говоря практически, о "психологизации" проблем производственных отношений? Не основывается ли она на классических формулах естественной гармонии интересов, которая сейчас, к несчастью, оказалась нарушенной из-за несовершенства человеческих взаимоотношений, происходящих от недальновидности менеджеров и достойной сожаления иррациональности рабочих? В какой степени рекомендации, полученные на основе анализа этих исследований, советуют менеджерам по персоналу сменить авторитарный стиль руководства и манипулирование подчиненными на лучшее их понимание и учет неформальной солидарности против аппарата управления и, таким образом, обеспечить эффективность руководства в более спокойной и менее конфликтной манере? Все эти вопросы оказываются в самом центре внимания благодаря Понятию "морального".
 Работа на современном промышленном предприятии - это работа в иерархической системе, где есть начальники, а следовательно, есть и подчиненные. Значительная часть работы стандартизована. Это значит, что для увеличения выпуска продукции труд каждого рабочего разбивается на отдельные однотипные операции. Если мы совместим обе черты - иерархичность производственной структуры и стандартизованность труда, - то станет очевидно, что Работа на современном промышленном предприятии требует дисциплины: быстрого и стереотипного подчинения начальству. Фактор власти, которого столь робко касаются эксперты в области человеческих отношений, таким образом, оказывается центральным для адекватного понимания проблем морали.
 Поскольку завод, это место, где выполняется работа и формируются социальные отношения, при определении морального климата мы должны учитывать как объективный, так и субъективный критерий. Субъективно благоприятный моральный климат означает добровольную готовность работников выполнять необходимую работу добросовестно и даже с удовольствием. Объективное значение, видимо, будет заключаться в том, чтобы работа была эффективной, осуществлялась в кратчайшие сроки, с наименьшими трудностями и при этом достигалась наименьшая себестоимость изделия. Соответственно, благоприятный моральный климат на современном американском заводе понимается как добровольное подчинение со стороны рабочего, результатом чего является такое выполнение текущей работы, которое получает высокую оценку руководителя.
 Сколь-нибудь четкая концептуализация морали в этом случае предполагает установление определенных ценностей в качестве критерия. Две ценности мы можем назвать: удовлетворенность рабочего и его самостоятельность в работе. Если посмотреть шире, мы вспомним о "морали" самоуправляющегося работника, который участвует в принятии решений относительно своего труда и счастлив делать это. Это неотчужденный человек Адама Смита и Джефферсона.
 Однако нужно помнить, что все необходимые предпосылки для того, чтобы можно было вообразить такого человека, превратились в совершенный абсурд с появлением крупных предприятий, на которых устанавливается иерархическая организация труда. Фактически классический социализм явился строго логическим продолжением классического либерализма применительно к условиям крупного машинного производства. Из либерализма логически выводился и другой тип "морали", фактически реализовавшийся в классических концепциях "рабочего контроля", в которых оформился образ неотчужденного человека в объективных условиях крупных производственных коллективов.
 В противоположность этим двум типам "морали" экспертами по человеческим отношениям рассматривается мораль такого работника, который, не имея никакой власти, все-таки остается довольным. Конечно, значительная часть людей подпадает под эту категорию, но дело состоит в том, что без изменения структуры власти никакое истинно коллективное производство или самоуправление невозможны. Планируемая экспертами по "человеческим отношениям" мораль - это мораль людей, которые будучи отчужденными, тем не менее подчиняются установленным сверху и конвенциональным ожиданиям. Исходя из того, что существующая структура промышленности не будет меняться, и что цели менеджеров совпадают с целями всех и каждого, эксперты по "человеческим отношениям" не исследуют авторитарность структуры современной промышленности и роль рабочего в ней. Они определяют проблему морали в очень узких рамках и своими методиками стараются показать заказчикам-менеджерам, как они могут улучшить моральное состояние наемных работников внутри существующей структуры власти. Их задача - манипулирование. Они позволяют наемному работнику "спустить пар", не меняя структуру, в которой тому предстоит прожить всю свою трудовую жизнь. То, что открыли эти социологи, заключается в следующем: 1) внутри официальной властной структуры современного производства (формальной организации) существуют "статусные образования" ("неформальные организации"); 2) последние часто противостоят официальным властям и их действия направлены на защиту рабочих от произвола власти; 3) тем не менее, для поддержания эффективности работы и предотвращения "несоглашательских" тенденций (профсоюзы и рабочая солидарность), менеджерам не следует ломать эти образования, а, напротив, использовать их в своих собственных целях ("в интересах коллектива всей организации"); и 4) это можно делать, если признать подобные организации и изучать их деятельность для манипулирования входящими в них рабочими вместо того, чтобы авторитарно помыкать ими. Одним словом, эксперты в области человеческих отношений движутся в русле общей тенденции современного общества к рационализации и в интересах управленческой элиты1.
 1 Конечно, не следует думать, будто в этой области исследований обществоведы не сделали ничего лучшего по сравнению со школой человеческих отношений в промышленности. Напротив, было выполнено много превосходных работ и еще больше выполняется сейчас. Среди них можно упомянуть, например, работы Чарлза Линдблома, Джона Дэнлэпа, Уильяма Форма, Делберта Миллера, Уилберта Мура, В. Л. Аллена, Сеймура Липсета, Росса Стагнера, Артура Корнхаузера, Уильяма Уайта, Роберта Дьюбина, Артура Росса.
 Одна из выдающихся идей общественной науки девятнадцатого века заключается в том, что в ходе эволюции современного капитализма происходят такие структурные изменения, при которых, с одной стороны, массы людей теряют всякую самостоятельность в определении своей жизни, а с другой, ими овладевают мятяжные настроения и завышенные требования. Соответственно прорисована и основная линия исторического развития: с распространением рационального сознания и расширением кругозора рабочий возвысится, в новом коллективном синтезе, от отчужденности к сознательности триумфально шествующего пролетариата. Карл Маркс совершенно правильно предсказал многие структурные изменения, но он ошибался относительно их психологических последствий.
 Теоретическая проблематика промышленной социологии, поскольку она подошла к политическому и интеллектуальному климаксу в концепции морали, заключается в исследовании различных типов отчуждения и нравов, с точки зрения структуры власти и ее значения для жизни отдельного рабочего. Для этого требуется рассмотреть, в какой степени психологические сдвиги отвечают произошедшим структурным изменениям, в каких случаях и почему это происходит. Эти направления весьма перспективны для научного исследования трудовой жизни современного человека.
 
 6.
 
 Новый практицизм рождает новые представления об общественной науке и обществоведах. Появляются новые институции, в которых утверждается ограниченный практицизм: центры изучения социальных отношений в промышленности, исследовательские бюро университетов, соответствующие исследовательские отделы в корпорациях, в авиации и правительстве. Они не интересуются обездоленными, живущими на дне общества: трудными подростками, падшими женщинами, мигрирующими рабочими, не принявшими американский образ жизни иммигрантами. Напротив, эти учреждения делами и помыслами связаны с высшими слоями общества, в особенности, с просвещенными кругами управляющих компаниями и генералами, распоряжающимися солидным бюджетом. Впервые за всю историю социальных наук ученые вступают в профессиональные отношения с частными и официальными властями более высокого уровня, чем благотворительная организация или ответственный за социальное обеспечение муниципальный чиновник.
 Их позиция изменилась - с академической на бюрократическую, а публика - с участников реформаторских движений на кружки принимающих решения лиц; поменялась и проблематика: раньше тему исследования выбирал ученый, теперь - его новый заказчик. Сами обществоведы становятся интеллектуально все менее мятежными и все более административно практичными. В целом принимая status quo, они склонны планировать свою работу, исходя из тех трудностей и злободневных проблем, какие перед собой ставят администраторы. Они изучают, как мы видели, неспокойных рабочих с низкими моральными качествами, менеджеров, которые "не понимают" искусства управления человеческими отношениями. Кроме того, они усердно служат коммерческим и корпоративным целям в информационной и рекламной индустрии.
 Этот новый практицизм является реакцией научно-педагогических кругов на резко возросший спрос в сфере управления на специалистов в области "человеческих отношений", и на новое идеологическое оправдание корпоративного бизнеса как системы власти. Спрос на работников и новую идеологию возник в результате таких изменений в американском обществе как рост влияния профсоюзов - конкурирующих центров лояльности граждан и общественной вражды к бизнесу - в периоды экономических спадов; как громадная концентрация власти в современных корпорациях; как разрастание государства благоденствия, общественное одобрение его деятельности и возросшее вмешательство в экономику. Подобные тенденции являются частью общего сдвига внутри мира большого бизнеса от, так сказать, экономического практицизма к политически изощренному консерватизму.
 Практические консерваторы с их утопическим представлением о капитализме laissez-faire, по существу, никогда не принимали профсоюзы как необходимую и полезную часть политической экономии. Они использовали любую возможность, чтобы расколоть или ограничить профсоюзы, публично прикрываясь лозунгом свободы частного присвоения здесь и сейчас. Эта незатейливая идея все еще остается доминирующей в сфере малого бизнеса, особенно среди розничных торговцев, а также порой в большом бизнесе. "Дженерал Моторс" и "Ю. С. Стил" чаще других крупных компаний выделяются своей "практичностью" твердого консерватизма. Исторически практический консерватизм основывается на том, что бизнесмены не чувствуют потребности в создании какой-то новой или более изощренной идеологии: содержание их идеологии всегда очень близко совпадает с широко распространенными и неоспариваемыми идеями.
 Когда появляются новые центры власти, еще не легитимные, еще не способные облачиться в символы законной власти, тогда возникает потребность в новых идеологиях, оправдывающих их действия. Появление изощренных консерваторов, которых отличает использование либеральных символов с консервативными целями, можно проследить по крайней мере с рубежа веков, когда исследователи и журналисты, объявив настоящий крестовый поход против бизнеса, раскапывали целые горы грязи. В атмосфере общего экономического кризиса и с принятием "закона Вагнера" они опять появились на сцене, а со времен второй мировой войны вновь стали набирать силу.
 В отличие от рядовых практиков правого толка изощренные консерваторы очень чутко улавливают политическую конъюнктуру для извлечения прибылей в экономике, где могущественные профсоюзы сталкиваются с комбинациями деловых интересов в рамках административной структуры разросшегося либерального государства. Они чутко улавливают потребность в новых символах оправдания своей власти в период, когда профсоюзы и государство соревнуются в борьбе за лояльность граждан, и в частности рабочих.
 Заинтересованность бизнесменов в новом типе практицизма кажется довольно ясной. Но каковы интересы профессоров? В отличие от бизнесменов их заботит не собственно денежное, управленческое или политическое выражение этого практицизма, которое для них может служить прежде всего другим целям, концентрирующимся, как я думаю, вокруг их "карьеры". Верно, что профессора благосклонно относятся к небольшим прибавкам к жалованью от исследовательской деятельности и консультирования. Они могут испытывать, а могут и не испытывать удовлетворение, помогая менеджерам получать от своих предприятий больше прибыли с меньшими усилиями; они могут испытывать, а могут и не испытывать мощный душевный подъем при возведении новой более приемлемой идеологии для могучего делового истеблишмента. Но в той степени, в какой они остаются представителями академической сферы, их интеллектуальные цели не обязательно ограничатся такого рода удовлетворением.
 Их участие в этих исследованиях является реакцией на новые возможности применить себя, появление которых связано с общим укрупнением и бюрократизацией бизнеса и правительства, с изменением в институциональных отношениях между корпорациями, правительством и профсоюзами. Эти изменения привели к повышению спроса на экспертов и, соответственно, к появлению новых возможностей для карьеры как вне, так и внутри университета. В ответ на запросы внешней среды высшие учебные заведения стали поставлять все больше якобы аполитичных специалистов.
 Для тех, кто остался в стенах университетов, стала доступна карьера нового типа, отличная от карьеры старомодного профессора. Ее можно назвать карьерой "предпринимателя нового типа". Люди типа такого "амбициозного консультанта" получили возможность делать свою карьеру в университете в результате престижа, который возникает даже за счет того, что они занимают невысокие посты за пределами университета. Кроме того, такой профессор получает возможность организовать в кампусе солидно финансируемый исследовательский институт, который обеспечивает сообщество преподавателей живыми контактами с деловыми людьми. На фоне более склонных к келейной жизни коллег такой предприниматель становится лидером в делах университета.
 Думаю, мы должны признать, что преподавательская деятельность в Америке редко приносила амбициозным людям полное Удовлетворение исключительно продвижением в академической сфере. Престиж этой профессии часто непропорционален связанным с ним материальным жертвам; оплата, а вместе с ней и стиль жизни, как правило, ничтожны, и неудовлетворенность многих преподавателей возрастает из-за осознания того, что они порой Намного превосходят тех людей, которым в других областях стал Доступен больший престиж и большая власть. Для таких обиженных судьбой профессоров новые направления в применении общественных наук дают хорошие возможности удовлетворить свое Желание поуправлять, не будучи, так сказать, деканом.
 Однако уже известно по опыту, что даже молодые и очень нетерпеливые, увлеченные новыми карьерными возможностями профессора, вырвавшись из академической колеи, могут угодить мягко говоря, в малоприятное место. Во всяком случае, есть основания выражать по этому поводу обеспокоенность, и новые академические предприниматели часто, похоже, просто не осознают, чего они хотят достичь. Складывается впечатление, что у них нет четких критериев, по которым можно было бы определить успех в достижении своих неясных целей. Не в этом ли кроется причина их возбужденной рассеянности?
 В целом академическое сообщество в Америке морально готово для того нового практицизма, в который оно вовлекается. И в самом университете, и за его пределами преподаватели становятся экспертами в административных машинах. Это несомненно сужает их внимание и диапазон политического мышления, которого можно было от них ожидать. Американские обществоведы в своей массе крайне редко шли, если вообще шли на явный политический ангажемент; склонность к исполнению технических ролей всегда усиливала аполитичность их взглядов, ограничивала (насколько возможно) их политическую активность и часто, от отсутствия упражнений, саму способность хотя бы в общих чертах уяснить политические проблемы. Это одна из причин, почему журнал исты гораздо более политически чутки и осведомлены, чем социологи, экономисты и, страшно сказать, политологи. Американская университетская система практически не дает политического образования; она не учит, как распознать, что происходит в общей борьбе за власть в современном обществе. Большинство обществоведов имеют мало контактов с оппозиционными секторами общества или не имеют их вовсе; нет левой прессы, с которой средний преподаватель мог бы вступать на протяжении своей карьеры в интеллектуально взаимообогащающие отношения. Нет такого движения, которое бы давало если не работу, то поддерживало бы престиж политических интеллектуалов; и академическое сообщество почти не имеет корней в рабочих кругах.
 Все это означает, что в ситуации, в которой находятся преподаватель и ученый в Америке, принятие нового практицизма не потребует от них идеологических сдвигов или измены политическим идеалам. Поэтому было бы наивно и неправильно говорить о том, что кто-то "продался", ибо, безусловно, такая резкая фраза быть уместной только в том случае, когда есть что продавать.
 
 5. Бюрократический дух
 
 13 течение 30 - 50-х годов нашего века коренным образом изменились политическое значение обществоведения и его роль в практике управления. Старый либеральный практицизм, нацеленный на решение "общественных проблем", продолжает существовать, однако его затмевает административно-манипуляционный стиль новейших консерваторов. Этот новый нелиберальный, урезанный практицизм принимая различные формы, стал общей тенденцией развития гуманитарных дисциплин в целом. Обсуждение нового этоса я позволю себе начать с его логического обоснования из "последнего предупреждения студенту, собирающемуся стать социологом" Пола Лазарсфельда:
 "Его, вероятно, волнует положение в мире. Опасность новой войны, конфликт между социальными системами, быстрые общественные изменения, наблюдаемые им в своей стране, наверно, заставляют его почувствовать, что изучение происходящего в обществе является делом особой важности. Опасность кроется в возможных ожиданиях того, что он сможет решить все текущие проблемы, стоит только ему позаниматься социологией несколько лет. К несчастью, это не так. Он научится лучше понимать то, что происходит вокруг него. Изредка ему случится найти направления успешного социального действия. Но социология еще не достигла той стадии, когда она может служить надежным основанием для социальной инженерии... Со времен Галилея и начала промышленной революции прошло около двух с половиной веков, прежде чем естественные науки оказали сильнейшее влияние на мировую историю. Эмпирическое исследование общества насчитывает в своей истории три-четыре десятилетия. Если мы будем ожидать от него быстрых решений величайших мировых проблем, если мы будем требовать лишь немедленных практических результатов, мы лишь нарушим естественное его развитие"1.
 1 LazarsfeldP. Op. cit. P. 19 - 20 (курсив мой. - Ч. Р. М.).
 
 То, что в последние годы называют "Новой социальной наукой", относится не только к абстрактному эмпиризму, но также к Новому узколобому практицизму. Сказанное относится как к методу исследования, так и к использованию результатов, - это верно ибо техника абстрактного эмпиризма и его бюрократическое применение сейчас тесно взаимосвязаны. Тезис, который я отстаиваю заключается в том, что такая взаимосвязь ведет к развитию особой, бюрократической социальной науки.
 В каждом своем проявлении абстрактный эмпиризм в повседневной практике представляет собой развитие "бюрократического" начала. Во-первых, попытка стандартизировать и рационализировать каждый этап социального познания приводит к "бюрократизации" самих интеллектуальных операций абстрактно-эмпирического стиля. Во-вторых, эти операции приспособлены к тому, чтобы обеспечить исследованию человека коллективность и систематичность. В тех исследовательских институтах, агентствах и бюро где абстрактный эмпиризм крепко обосновался, в целях эффективности, если не ради чего-то еще, идет такая же рациональная рутинизация, как в любой бухгалтерии крупной корпорации. В-третьих, стандартизация и рутинизация, в свою очередь, серьезно влияют, как в интеллектуальном, так и в политическом плане, на отбор и формирование работников с особым типом сознания. В-четвертых, практикуемая в бизнесе, особенно в рекламных отделах при средствах массовой информации, в вооруженных силах, а также все больше и больше в университетах, "Новая социальная наука" стала служить любым целям, которые могут преследовать ее бюрократические клиенты. Тот, кто внедряет и практикует этот стиль исследования, сразу же становится на точку зрения своих бюрократических клиентов и руководителей, а это часто естественным образом ведет к принятию их политических взглядов. В-пятых, достижение поставленных в исследовании практических целей повышает эффективность и репутацию - а следовательно, расширяет сферу применения - бюрократических форм господства в современном обществе. Но независимо от достижения поставленных целей (это вопрос спорный) эмпирики реально способствуют распространению духа бюрократии на другие сферы культурной, нравственной и интеллектуальной жизни.
 1.
 
 По иронии судьбы именно те, кто больше всех ратовал за развитие морально стерильных методов, ушли с головой в "прикладную социологию" и "социальную инженерию". Так как работа в абстрактно-эмпирической манере стоит дорого, за нее браться могут только крупные организации. К их числу относятся корпорации, армия, государство, а также их ответвления, особенно в области рекламы, службы по организации продвижения товаров на рынки и отделы по связи с общественностью. Остаются еще различные фонды, но ответственные работники последних более склонны работать по новым, то есть бюрократическим канонам. В результате данный стиль получает свое воплощение в определенных институциональных центрах: с 20-х годов - в рекламных и маркетинговых агентствах, с 30-х - в акционерных обществах и поллстерских организациях, с 40-х - в высшей школе в некоторых исследовательских бюро, а во время второй мировой войны - в исследовательских отделах федерального правительства. Институциональная модель продолжает распространяться и дальше, но перечисленные центры по-прежнему остаются ее цитаделью.
 Формализм используемых дорогостоящих методик делает их особенно пригодными для предоставления именно такой информации, в которой нуждаются те, кто способен и хочет за нее платить. В центре внимания новых исследований находятся частные проблемы, решение которых позволяет прояснить возможные варианты практического, то есть финансового или управленческого, действия. Совершенно неверно думать, будто бы только после открытия "общих принципов", социология может предложить "хорошее практическое руководство". Часто администратору нужно и он хочет знать только некоторые частные факты и связи между ними. Так как последователи абстрактного эмпиризма часто мало озабочены постановкой своих собственных проблем, они с готовностью передают право выбирать проблему другим.
 Социолог, занимающийся прикладным социальным исследованием, обычно не адресуется к "общественности", поскольку он работает на конкретных клиентов с их частными интересами и трудностями. Совершенно очевидно, что эта переориентация с общества на клиента подрывает идею "объективности как отстраненности", идею, согласно которой ответственность скорее возлагается на смутные, не попадающие в поле внимания мотивы, то есть На индивидуальные интересы исследователя, который тихонько их Удовлетворяет, а потому неуправляем.
 Все "школы мысли" влияют на карьеру ученого. Что такое "хорошая работа", определяется в соответствии с нормами конкретной школы, и таким образом, академические успехи оказываются в зависимости от деятельного принятия догматов господствующего направления. Но когда сосуществуют много или хотя бы несколько различных "школ", и особенно в условиях расширения профессионального рынка, это требование никого не обременяет.
 Если отвлечься от собственно личностных особенностей, почти нет разницы между работой обществоведа и работой мастера самого высокого класса. Но ученые-одиночки не могут проводить абстрактно-эмпирические исследования с необходимым размахом ибо их нельзя проделать без достаточно рутинной работы и развитой инфраструктуры, способной представлять необходимые материалы. Для проведения масштабных эмпирических исследований требуются научная организация и, выражаясь академично, солидное финансирование. Рост затрат на проведение исследований и необходимость привлекать целый штат сотрудников порождает корпоративный контроль над разделением труда. На смену идее университета как группы заслуженных мэтров, каждый из которых имеет учеников, постепенно приходит идея бюрократических исследовательских организаций с развитым разделением труда, а следовательно, и с интеллектуальными подмастерьями. Для их эффективного использования, или по каким-то иным причинам, возрастает потребность в стандартизации всех операций, чтобы им было легче обучиться.
 Научно-исследовательское подразделение выполняет, таким образом, функции подготовки кадров. Как и в других учреждениях, здесь отбираются определенные типы людей, и посредством вознаграждений поощряется развитие определенных умственных качеств. Из этих учреждений на академической сцене, где царили традиционные ученые и исследователи, появились два новых типа людей.
 Это, во-первых, интеллектуальные администраторы и толкачи исследовательских проектов, о которых, как я подозреваю, не могу сказать что-либо такое, что неизвестно в академических кругах. Их профессиональная репутация зиждется на их власти в академических учреждениях: они являются членами Комитета, входят в Совет директоров, они могут устроить тебя на работу, организовать поездку, предоставить грант. Они - бюрократы нового типа. Они управляют разумом, специализируются "по связям с общественностью", где в роли общественности выступают фонды. У них, как администраторов и толкачей в любой другой отрасли, книгу заменяют записные книжки. Они с максимальной эффективностью могут учредить исследовательский проект или институт, руководят "Производством книг". Свое рабочее время они измеряют "миллионами человеко-часов технического труда". Какого приращения знаний можно ожидать от такой работы, если она состоит, во-первых, из массы "методологических" проектов - методических разработок и "исследований процесса исследования" - и, во-вторых, из бесконечных "пилотажей"? Многие администраторы фондов любят давать деньги на крупномасштабные (легче "администрировать" одним большим, чем множеством "самодельных" проектов) Научные проекты с прописной буквы "Н" (что зачастую означает лишь соответствие заявки "Надлежащим" требованиям), поскольку фонды не заинтересованы в изучении политически значимых проблем. Поэтому крупные фонды склонны поощрять крупномасштабные, бюрократически организованные исследования узкой проблематики и подыскивать интеллектуальных администраторов для их выполнения.
 Во-вторых, появились новобранцы, которым больше подходит название техников-изыскателей, чем обществоведов. Я отдаю себе отчет в огульности этого утверждения, но делаю его с соответствующей осторожностью. Чтобы понять социальное значение конкретного стиля мышления, мы всегда должны отличать лидеров от их последователей, новаторов от простых исполнителей, "первое поколение" отцов-основателей от второго и третьего поколений продолжателей. Все интеллектуальные школы, если они Добиваются успеха, включают оба типа людей, что на самом деле является критерием "успешной" школы. В этом состоит одно из важнейших интеллектуальных последствий успеха.
 Часто новаторы и основатели отличаются от своих последователей по типу мышления. В этом отношении интеллектуальные школы имеют весьма глубокие различия между собой. В значительной степени эти различия зависят от типа социальной организации, который допускает или поощряет конкретный стиль деятельности данной школы. По крайней мере, некоторые изобретатели и администраторы рассматриваемого нами стиля обладают высокой культурой мышления. В молодости, до того как абстрактный эмпиризм расцвел пышным цветом, они усвоили все интеллектуальные достижения западного общества; такие люди обладают многолетним культурным и интеллектуальным опытом. Они-действительно образованные люди, удивительно тонко понимающие свои возможности и способные к постоянному самосовершенствованию.
 Но второе поколение, молодежь, пришедшая с багажом, думаю многие со мной согласятся, интеллектуально ущербной американской школы, уже не имеет такого культурного опыта. Примерно половина из них не имеет адекватной подготовки на уровне колледжа; по крайней мере, есть основания полагать, хотя у меня нет точных данных, что в исследовательские учреждения отбираются не самые блестящие студенты.
 Редко мне приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из этих молодых людей хоть раз испытал неподдельное интеллектуальное замешательство. Я ни разу не замечал у них живого любопытства к какой-нибудь серьезной проблеме, того любопытства, которое может устремить свой разум куда угодно и любой ценой, если надо, даже за счет переделки самого разума, лишь бы только совершить открытие. Молодые ученые скорее методичны, чем устремлены вперед, скорее усидчивы, чем искрометны, и сверх того, они догматики во всех исторических и теологических значениях этого слова. Отчасти они обязаны этим тому жалкому интеллектуальному состоянию, в котором пребывают многие студенты американских колледжей и университетов, но я все-таки убежден, что в большей степени это касается техников-изыскателей абстрактного эмпиризма.
 Социальное исследование они выбрали в качестве карьеры; они рано начинают специализироваться в узкой сфере и приобретают безразличие или презрение к "социальной философии", которая для них представляется "переписыванием одних книг из других" или "простой спекуляцией". Слушая их беседы, пытаясь выяснить их интересы, обнаруживаешь жуткую ограниченность мышления. Социальные миры, из-за незнания которых столь многие ученые считают себя невеждами, их не занимают.
 Философские претензии бюрократического обществоведения на "Научный метод" в значительной степени проистекают из пропагандистских соображений. Новых сотрудников такая специализация привлекает во многом относительной легкостью подготовки кадров и устройства их на работу с хорошими перспективами для карьеры. И в том, и в другом случае, доступная для технических исполнителей четкая стандартизация методов служит ключом к успеху. Некоторые основатели этого направления, используя эмпирические методики, подпитывают свое воображение, проявление которого, надо сказать, зачастую почему-то подавляется, но его наличие ощущается всегда. Беседуя с таким отцом-основателем, всегда имеешь дело с довольно сильным умом. Но с его молодым сотрудником, проработавшим в бюро три-четыре года, поговорить о проблемах изучения современного общества вам уже не удастся. Его должность и карьера, его честолюбие и самооценка базируются, главным образом, на заданной перспективе, на узкопрофессиональном жаргоне и наборе методик. Фактически он больше ничего не знает.
 У таких сотрудников интеллект часто отделен от личности и рассматривается ими как своего рода искусная поделка, которую они надеются успешно сбыть. Они из тех, кто духовно обделен, кто живет с ценностями, исключающими всякое уважение к человеческому уму. Они из тех энергичных и честолюбивых технарей, кого ущербная образовательная рутина и растлевающий рыночный спрос делают неспособными к приобретению социологического воображения. Остается только надеяться, что эти молодые люди, Достигнув профессорского звания в результате какой-нибудь интеллектуальной мутации осознают, что больше не зависят от голых королей.
 Абстрактно-эмпирическая манера, ее методологическая ограниченность, голый практицизм, институционально культивируемые и формируемые специфические качества интеллекта научных Работников все более настойчиво ведут к тому, что становятся актуальными вопросы о социальной политике в области общественных наук. Бюрократический стиль и его институциональное воплощение находятся в согласии с доминирующими тенденциями Изменения современной социальной структуры и свойственных ей типов мышления. Не думаю, что без признания этих обстоятельств можно объяснить или даже вполне понять происходящее. Эти же самые тенденции в обществе, на самом деле, влияют не только на общественные социальные науки, но и на всю интеллектуальную жизнь США, и даже на роль самого разума в жизни современного человека.
 Одно не вызывает сомнений: если социология не автономна она не может быть ответственна перед обществом. По мере того как средства производства исследований становятся более громоздкими и дорогими, они все больше "экспроприируются"; поэтому только тогда, когда коллектив обществоведов так или иначе осуществляет полный контроль над средствами исследования, этот тип общественной науки может быть действительно автономным. По мере того как отдельный обществовед попадает в зависимость в своей работе от бюрократии, он утрачивает свою личную автономию; по мере того как происходит бюрократизация труда обществоведов, социология утрачивает свою социальную и политическую автономию. Особо хочу подчеркнуть это "по мере того как" - здесь речь идет лишь об одной, хотя и очень значимой, тенденции, а не о положении дел в целом.
 
 2.
 
 Если мы хотим узнать, что происходит в той или иной области культурной и интеллектуальной деятельности, необходимо понять ее непосредственный социальный контекст. Поэтому нужно коротко рассказать о кликах в академической сфере. Сколь бы долго не длилась продуктивная жизнь какой-то идеи, она не может быть символом конкретной личности или клики вечно. Хотя значение "клик", "личностей" и "школ" в целом этим далеко не ограничивается, их роль в определении путей развития общественных наук заслуживает внимания. Мы должны рассмотреть их хотя бы потому, что любые культурные и научные проекты так или иначе нуждаются в финансовой поддержке, а также в публике, которая помогает делу своей критикой. Ни деньги, ни критика не связаны исключительно с объективными оценками, и, кроме того, обычно можно поставить под вопрос объективность самих оценок и их критерии.
 Функция академической клики состоит не только в регулировании конкуренции, но также и в установлении норм и распределении вознаграждений за работу, сделанную в соответствии с установленными на данное время нормами. Именно каноны, по которым судят людей и критикуют их работу, составляют важнейшие интеллектуальные признаки клики. Ранее я высказал замечания об "этосе технических работников" бюрократической науки, о свойствах их ума и о том влиянии, которое они оказывают на способы завоевания хорошей репутации, а следовательно, на модные направления в социальной науке и преобладающие каноны критических суждений. К этому нужно лишь добавить, что в число средств, к которым прибегает клика для решения своих внутренних задач, входят следующие: дружеский совет молодым коллегам, предложение вакансий и рекомендации по повышению в должности, распределение книг для положительного рецензирования, незамедлительное принятие статей и книг к публикации; финансирование исследований из фондов, устройство и лоббирование на почетные должности в профессиональных ассоциациях и в редакционных коллегиях научных журналов. В той мере, в какой эти средства относятся к распределению престижа, который, в свою очередь, во многом определяет академическую карьеру, они влияют и на материальное благополучие ученого, и на его профессиональную репутацию.
 Некогда было принято считать, что академическая репутация основывается на выпуске книг, научных работ, монографий, то есть на производстве идей и результатах исследований, на оценке этих работ коллегами и просвещенной публикой. Одна из причин такого положения дел в социальных и гуманитарных науках заключалась в том, что легко можно было проверить компетентность любого, поскольку в тогдашнем академическом мире не было привилегированных позиций компетентности. О директоре акционерного общества, например, трудно сказать, считают его компетентным благодаря личным способностям или благодаря власти и возможностям, доступных ему в силу должностного положения. Но нет места для подобных сомнений по поводу работы ученых, так как старомодная профессура продолжает работать в стиле мастеров-умельцев.
 Вместе с тем, новый академический "деятель", используя свой престиж, подобно руководителю в бизнесе и армейским генералам, приобретает символы компетентности, которая остается неразличимой в его репутации. В этом случае не имеет значения, лично сведущ он в профессиональных вопросах или нет. Штатный профессиональный секретарь, курьер, чтобы бегать в библиотеку, электрическая печатная машинка, диктофоны, мимеограф и, возможно небольшой бюджет в три-четыре тысячи долларов в год для приобретения книг и журналов - даже такое скромное оборудование и мизерный штат чрезвычайно увеличивают видимость компетентности любого ученого. Любой руководитель в бизнесе посмеется над скромностью таких средств, поскольку даже среди наиболее продуктивных университетских профессоров лишь единицы располагают такими возможностями на постоянной основе. Поэтому такое оснащение является символом компетентности и карьеры которую надежно защищенный принадлежностью к клике сделает с гораздо большей вероятностью, чем исследователь-одиночка. Престиж клики увеличивает шансы на получение средств, а обладание ими, в свою очередь, повышает шансы на создание репутации.
 Это, я думаю, лишь одно обстоятельство, которым можно объяснить, как люди достигают солидной репутации, сделав, на самом деле, не очень много. Про одного такого человека, рассуждая о будущем, его коллега в довольно дружеской манере заметил: "Пока он жив, он будет оставаться самым выдающимся деятелем в своей области; через две недели после смерти никто о нем и не вспомнит". Резкость этого утверждения, пожалуй, свидетельствует о том, что у "деятелей" из мира академических клик, должно быть, на душе постоянно скребут кошки.
 Если в одной области исследований идет конкуренция между несколькими кликами, то занимаемое ими положение относительно друг друга будет детерминировать их стратегию. Лидирующие клики будут ожидать, что клики малочисленные и малозначительные со временем естественным образом выйдут из игры. Их членов будут игнорировать, переманивать или отвергать, и те в конце концов умрут, не оставив после себя следующего поколения ученых. Нужно всегда иметь в виду, что одной из важнейших функций клик является воспитание нового поколения. Говорить о малозначимости какой-то клики значит утверждать, что она не окажет серьезного воспитательного влияния. Но, если имеются, например, две ведущие школы, каждую из которых возглавляет обладающий большими возможностями и престижем лидер, то в их взаимоотношениях, скорее всего, встает проблема объединения и организации более крупного картеля. И, конечно же, если школа подвергается сильным нападкам со стороны чужаков и других клик, первейшей стратегией защиты будет отрицание существования самой клики и даже школы. В таких ситуациях "деятели науки" чувствуют себя как рыба в воде.
 То, что важно для клики, часто смешивается с тем, что важно для научной деятельности школы. Исходя из своих интересов, клика может поощрять одних молодых сотрудников и придерживать других, иногда присуждать ученым старшего поколения премии за административные и политические заслуги, за умение "продвигать" идеи и находиться на короткой ноге с нужными людьми. Именно среди ученых старшего поколения основа репутации может быть весьма и весьма сомнительной. Постороннему не всегда ясно, то ли человек пользуется репутацией благодаря интеллектуальной ценности действительно сделанной им работы, то ли благодаря его положению в клике.
 Когда мы рассматриваем отношения между кликами, мы сразу же обнаруживаем тех, кто выступает не от имени какой-то клики, а от имени "отрасли" в целом. Они не просто руководят фирмой, они представляют промышленность. Тот, кто претендует на роль выразителя интересов всей "отрасли", обычно должен отрицать реальность непреодолимых различий между, скажем, двумя лидирующими в "отрасли" кликами. В действительности, выступая в качестве выразителя общих взглядов, его главнейшая задача заключается в том, чтобы показать, что "на самом деле в своей работе они идут к единой цели". Он начинает олицетворять то, что каждая клика считает своей особенностью и одновременно символизировать их действительное или, по крайней мере, возможное единство. Черпая собственный престиж у той и другой клики, он одаривает им обеих сразу. Он - своего рода брокер, поставляющий престиж обеим сторонам.
 Предположим, например, что в одной из отраслей знания имеются две ведущие школы, одну из которых называют "Теорией", а Другую - "Исследованием". Преуспевающий "деятель науки" ведет оживленную торговлю с обеими школами. Он создает видимость, будто принадлежит им обеим, и в то же время стоит между ними. Опираясь на собственный престиж, он как бы обещает, что "Теория" и "Исследование" не только совместимы, но, взятые вместе, являют собой образец интеграции в социологии в целом. Он является символом этого обещания, которое, впрочем, не основывается ни на книгах, которые он сам написал, ни на исследованиях, которые сам провел. Делается это следующим образом: в любой знаменитой работе школы "Исследований" наш "деятель" ищет "Теорию" и, имея на то желание, неизменно ее находит. А в любой знаменитой работе представителя "Теории" он ищет "Исследование" и опять-таки, при желании, находит его. Эти "находки" он делает в жанре пространных обзоров книг, занимаясь скорее распределением престижа среди авторов, чем рассмотрением собственно исследований. Итогом, в котором "Теория" и "Исследование" представлены в качестве якобы единого целого, как я уже отмечал, является некое обещание, некий символ. В то же время, престиж "деятеля" основывается не на каком-то отдельном теоретическом или отдельном эмпирическом исследовании. В действительности он вообще не основывается ни на каком исследовании.
 Думаю, что всем такого рода "деловым" ролям присущ некоторый трагизм. Зачастую их играют большие умницы, поскольку на деле посредственность не может сыграть такую роль по-настоящему, несмотря на то, что многие, конечно же, пытаются имитировать ее на словах. Принятие на себя роли "деятеля" мешает заняться настоящей работой. Накопленный престиж слишком не пропорционален реальным достижениям; надежды, которые он пробудил, столь велики, что ему совершенно непозволительно взяться за "Исследование". И когда ему все-таки выпадает ведущая роль в каком-нибудь исследовании или монографии, он затягивает окончание работы или отказывается ее публиковать, даже если другие считают работу завершенной. Он ссылается при этом на занятость в комиссиях и другие "общественные" обязанности и в то же время взваливает на себя - а на деле сам же и ищет - новые. Сама эта роль является одновременно и причиной, и отговоркой, чтобы не браться за работу. Он все время говорит о своей загруженности, но на самом деле должен постоянно загружать себя, иначе другие, да и он сам обнаружат, что это только отговорка.
 Миром клик академическая сфера не исчерпывается. Есть еще и свободно парящие одиночки, коим несть числа, и занятия которых также разнообразны. С точки зрения ведущей клики, они могут рассматриваться как дружественные или, по крайней мере, нейтральные по отношению к имеющимся школам. В своей работе они "эклектичны" или просто "не склонны к коллективизму". В той мере, в какой их труды пользуются благосклонным вниманием, и в них находят достоинства, пользу или значимость, члены клики могут постараться их привлечь, обеспечить им продвижение, и фактически завербовать. Ведь для успеха простого чествования друг друга внутри собственной клики явно недостаточно.
 Но среди одиночек бывают и такие, кто не играет в подобные игры и не гоняется за успехом. Кое-кто из них просто безразличен и погружен в собственную работу, а некоторые настроены с нескрываемой враждебностью к оппонентам. Они критикуют деятельность школ. По возможности клика будет игнорировать и подобных критиков, и их труды. Но эта простая стратегия обеспечивает безопасность, только если клика пользуется поистине неоспоримым престижем. Так вести себя, с истинным высокомерием, отваживается клика, если она фактически совпадает с целой отраслью знания и монопольно контролирует ее. Это, конечно, не очень распространенное явление, поскольку в одной отрасли обычно имеется много нейтральных людей и эклектиков, а также есть другие клики. Существуют также междисциплинарные области и, кроме того, разного рода неакадемическая публика, чье участие и одобрение, по крайней мере до сих пор, нарушают монополию клики на распределение престижа, репутации и карьерных возможностей.
 Соответственно, если критику нельзя игнорировать, то нужно принимать другие стратегии. Все средства, применяемые для управления внутри школы, также используются в отношениях с враждебно настроенными чужаками, и я хочу коротко остановиться на одном из них, а именно на рецензировании, как наиболее распространенном средстве наделения престижем. Предположим, что исследователь-одиночка издает книгу, которая привлекает столь большое внимание, что было бы неудобно ее не заметить. Самый простой ход - отдать ее на рецензию такому ведущему представителю клики, который известен своими альтернативными, даже прямо противоположными автору взглядами, или, по крайней мере, ассоциируется с ними. Более тонкий прием - передать ее не именитому, но подающему надежды члену клики, который сам много не публикуется, а потому его взгляды широко не известны. Этот ход имеет множество преимуществ. Для молодого человека это поощрение за его лояльность, а также возможность завоевать известность своей критикой более старшего и более известного коллеги. Одновременно принижается значение книги по сравнению с тем, если бы ее рецензировал какой-нибудь знаменитый ученый. Для молодого человека это безопасная роль: маститый ученый, из снобизма, скорее всего не пожелает "отвечать" на рецензию, поскольку просто не принято, чтобы автор книги отвечал на критику профессора-рецензента. На самом деле, такова политика некоторых наученных опытом журналов - не поощрять и не публиковать подобные ответы. Но даже если на рецензию ответят, это не будет иметь большого значения. Каждый, кто пишет не только рецензии, но и книги, знает, что "зарубить" книгу, причем любую, на двух-трех колонках является одной из самых легких интеллектуальных задач и что, "отвечая" на такую рецензию, в принципе невозможно уложиться в тот же объем. Вернее такая возможность есть, если предположить, что все, кто прочтет эту полемику, хотя бы с некоторым вниманием уже прочли саму книгу. Поскольку об этом нельзя даже мечтать, рецензент имеет подавляющее преимущество.
 Если же упомянутая книга привлекает к себе огромное внимание в своей области или за ее пределами (или и там, и там), остается сделать только одно - отдать книгу ведущему представителю клики, предпочтительно "деятелю", который должным образом похвалит ее, не слишком обращая внимание на ее содержание, а также отметит ее вклад в развитие перспективного и господствующего направления отрасли в целом. Единственное, чего любая серьезная и сплоченная клика должна стараться не допустить - это передача книги другому независимому исследователю, который, во-первых, точно и ясно изложит ее содержание и, во-вторых, будет критиковать ее совершенно независимо от школ, клик и модных стилей.
 
 3.
 
 Среди лозунгов, используемых разнообразными школами в общественных науках, ни один не повторяется так часто, как лозунг о том, что целью обществоведения является предсказание человеческого поведения и управление им. Сегодня в некоторых кругах мы много слышим о "социальной инженерии", неопределенном понятии, которое часто принимают за ясную и очевидную цель. Ее считают ясной и очевидной, так как она базируется на неоспоримой аналогии между управлением природными и общественными процессами. Те, кто привык говорить подобные фразы, скорее всего относятся к горячим сторонникам "превращения обществоведения в настоящую науку", им собственная работа кажется нейтральной политически и не имеющей отношения к морали. Обычным делом является утверждение фундаментальной идеи об "отставании" общественных наук от естественных и необходимости его преодоления. Эти технократические лозунги заменяют политическую философию как раз тем "Ученым", о которых я только что писал. Они предполагают делать с обществом то, что, по их мнению, физики уже делают с природой. Их политическая философия заключается в простом утверждении, что стоит только применить "Методы науки", с помощью которых человек овладел атомом, для "контроля над социальным поведением", как проблемы человечества будут скоро решены, и наступит мир и изобилие для всех.
 За этими фразами стоит довольно странное понимание власти, разума, истории. Все эти понятия лишены четкости, и по поводу их определения царит достойная сожаления неразбериха. Употребление этих понятий обнаруживает рационалистический, легковерный оптимизм, основанный на упрощенном понимании роли разума в человеческих делах, на незнании природы власти и ее отношения к знанию. При этом принижается значение морального действия и места знания в нем, сущность истории и того факта, что люди не только формируются историей, но бывают ее творцами. Прежде чем перейти к рассмотрению влияния этих проблем на политическое значение общественных наук, я хотел бы коротко остановиться на ключевом лозунге философов-технократов - о предсказании и управлении.
 Чтобы сравниться в бойкости с теми, кто много говорит о предсказании и управлении, необходимо встать на точку зрения бюрократа, для которого, как некогда отметил Маркс, мир является объектом манипулирования. Чтобы пояснить это, возьмем крайний случай. Представим себе человека, который обладает мощными и гибкими рычагами управления армейским подразделением находящимся на удаленном острове, где нет противника. В этой ситуации, мы должны согласиться, этот человек действительно имеет возможность управлять. Если он обладает всей полнотой власти и у него есть конкретные планы, то он может достаточно точно предсказать, что будет делать каждый человек в такой-то час такого-то дня в таком-то году. Довольно точно он может предсказать даже чувства самых разных людей, ибо он манипулирует ими так, как будто они инертные объекты. Он в состоянии действовать наперекор любым планам, которые у них могут быть, и иногда совершенно обоснованно считает себя всемогущим деспотом. Если он способен управлять, он может предсказать. Он владеет "закономерностями".
 Но мы, обществоведы, не можем согласиться с тем, что имеем дело с объектами, столь легко поддающимися манипулированию, и не можем считать себя просвещенными деспотами среди людей. По крайней мере, для того, чтобы осмыслить любое из этих допущений, необходимо принять такую политическую установку, которая профессору покажется странной. Ни одно историческое общество не конструируется в столь жестких рамках, как упомянутое мною гипотетическое армейское подразделение. А обществоведы, - слава богу, - не генералы истории. И говорить о "предсказании и управлении" в том смысле, как это многие представляют, значит, как правило, иметь в виду некое одностороннее управление, как у моего воображаемого генерала, чье могущество я, для большей ясности, немного преувеличил.
 Я хочу прояснить эту мысль, чтобы вскрыть политическое значение бюрократического этоса. Он имеет распространение, главным образом, в недемократических секторах общества, и для них - это вооруженные силы, корпорации, рекламные агентства, административные учреждения. Он существует в таких бюрократических организациях (и для них), куда обществоведов часто приглашают на работу, причем проблемы, с которыми они там сами имеют дело, касаются наиболее эффективно функционирующих в таких административных машинах индивидов.
 Я не знаю, можно ли привести разумные доводы против замечаний профессора Роберта С. Линда по поводу "Американского солдата":
 "В этих книгах описывается мастерское использование науки для отбора людей и управления ими для достижения целей, не согласующихся с их желаниями. Серьезным показателем слабости либеральной демократии является растущее применение общественных наук не для непосредственного решения проблем собственно демократии, а для их обхода. Из отдельных исследований, проведенных по заказу частных компаний, по крохам собираются сведения по таким проблемам, как выяснение реакций аудитории, для внедрения идеологического компонента в программы радио и кинофильмы. То же самое приходится делать в данном случае, когда на основании ряда исследований в армии необходимо ответить на вопрос, как превратить перепуганных новобранцев в бывалых вояк, которые будут драться на войне, не понимая ее целей. При целенаправленном использовании общественной науки в далеких от нужд общества целях всякое расширение ее применения все больше превращает ее в инструмент массового контроля, и тем самым, она становится возможной угрозой для демократии"1.
 1 Lynd R. The science of human relation // The New Republic 1949 August.
 
 Лозунги социальной инженерии служат распространению бюрократического духа за пределы непосредственного применения инженерного стиля мышления и метода познания. Использовать эти лозунги в качестве постановки собственной цели значит принимать бюрократическую роль даже там, где нет возможности ее реально играть. Словом, я утверждаю, что эту роль очень часто принимают на себя как если бы. Принять технократическую точку зрения и в соответствии с ней пытаться действовать в качестве обществоведа, значит действовать так, как если бы ты в самом деле был социальным инженером. Именно в этой бюрократической перспективе сейчас часто усматривают роль социолога в обществе. Поведение как если бы я был инженером человеческой природы было бы просто забавным в обществе, где человеческий разум опирается на широкие демократические установления, но Соединенные Штаты не являются таким обществом. Каким бы оно ни было, очевидно одно: это общество, в котором постоянно растет влияние рациональных (в функциональном отношении) бюрократических машин на человеческую деятельность и принятие исторических решений. Исторические изменения во все времена не в одинаковой степени зависят от людей и часто происходят помимо их воли.
 Мы, похоже, переживаем такой период, когда принятие или отсутствие решений по ключевым вопросам бюрократически организованными элитами все больше становится источником исторических изменений. Более того, мы живем в такой период и в таком обществе, где разрастание и централизация средств управления, власти, во многом происходит с помощью применения достижений общественной науки в любых целях, какие бы не ставили перед собой те, у кого в руках находятся рычаги управления. Говорить о "предсказании и управлении", оставляя без внимания проблемы, которые сопутствуют этим тенденциям в развитии общества, значит совершенно отказаться от какой бы то ни было самостоятельности в выборе нравственной и политической позиции.
 Можно ли говорить об "управлении" в иной, нежели бюрократической перспективе? Да, конечно, можно. Известны различные виды "коллективного самоуправления". Адекватная разработка любой подобной идеи включает решение всевозможных проблем разума и свободы, взятых как идеи и как ценности. Она также предполагает идею "демократии" как тип социальной структуры и комплекс политических ожиданий. Демократия означает власть и свободу людей в рамках закона изменять закон в соответствии с принятыми на основе согласия правилами и даже изменять сами эти правила. Однако это не все, ибо демократия означает коллективное самоуправление структурной механикой самой истории. Это сложная и трудная для понимания идея, которую я буду ниже излагать более подробно. Здесь же я хочу только указать, что, если социологи в обществе с демократическими идеалами желают всерьез обсуждать проблемы "предсказания и управления", они должны тщательнейшим образом их обдумать.
 Есть ли основания говорить о "предсказании" в иной, нежели бюрократической перспективе? Да, конечно, есть. Прогнозировать можно на основе "непреднамеренных закономерностей", а не на основе жесткого контроля за выполнением плана. Безо всякого контроля мы способны делать предсказания относительно тех сфер жизни общества, которые вообще никто особо не контролирует, где "волюнтаристская", нарушающая заведенный порядок деятельность минимальна. Язык, например, в процессе повседневного употребления претерпевает изменения и сохраняется независимо от воли говорящих. Возможно, подобные закономерности также происходят со структурной механикой истории. Если мы в состоянии ухватить то, что Джон Стюарт Милль называл "principia media" общества, если мы в состоянии уловить основные тенденции его развития, короче говоря, если мы понимаем структурную трансформацию нашей эпохи, мы можем иметь "основу для прогноза".
 Все же мы должны помнить, что в некоторых специфических сферах жизнедеятельности люди часто по-настоящему контролируют свои действия, и степень этого контроля входит в число объектов нашего изучения. Следует помнить, что наряду с гипотетическими генералами существуют и настоящие, а также директора компаний и главы государств. Кроме того, как уже неоднократно отмечалось, то, что люди не инертные объекты, означает, что если они узнают о предсказаниях, сделанных относительно их деятельности, они могут изменить ее направление и часто делают это. Тем самым они могут опровергнуть или выполнить предсказания. И то, как они поступят, невозможно предсказать достаточно надежно. Там, где люди обладают некоторой свободой, нелегко предсказывать их действия.

<< Пред.           стр. 2 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу