<< Пред.           стр. 2 (из 4)           След. >>

Список литературы по разделу

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Известно, что привилегии должны насаждаться, в противном случае они будут утеряны. А потерять привилегии - значит потерять краеугольный камень нашей свободы. Поэтому уклонение от них приравнивается к государственной измене.
  Р.Шекли "Цивилизация статуса"
 
  III. СТРАТИФИКАЦИЯ КАК СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ
  СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА
 
  Поскольку люди живут в своем, особом, во многом ими же придуманном мире, построенном из "представлений", догадок, желаний, воспоминаний о встрече с внешними "стимулами", сопоставлении своих и чужих впечатлений, их общественная структура также представляет собой сочетание спонтанных (свободных, самопроизвольных, интимных) и предписанных (установленных раньше, обусловленных, закрепленных) отношений. Люди - это та среда, с которой человек как правило сталкивается чаще всего. Следовательно, это самая актуальная, важная, востребованная им среда. Освоить свой социум - значит жить более эффективно, конечно, если осознаешь себя человеком. Поэтому внимание к социальным связям и процессам носит преимущественно прикладной характер и приобретает форму типизаций (стереотипов, стандартных оценок и ожиданий, привычных взглядов и предубеждений). Ожидания и оценки перерастают в предписания, которые направляют и корректируют поведение, общение и деятельность людей. Поощряемый общностью конформизм стимулирует выполнение предписанной (ожидаемой) роли, придание статуса (предписание общественной поддержки и социального признания) предопределяет функциональное соответствие его носителя. Механизмы взаимного признания и социальной идентификации делят и распределяют социум на "группы", "круги", "уровни", "сферы", устанавливая радиусы влияния каждой общности, формируя барьеры между ними для сохранения социальной дистанции. Так возникает и особым образом заполняется социальное пространство с его уплотнениями и гравитационными искривлениями, черными дырами властвующих элит, колоссальными общественными расстояниями в мельчайших территориальных емкостях. В нем вихрятся потоки социальных вожделений и перемещающей активности, оседает на дно и деградирует отработанный человеческий материал. Все действия этого мира могут быть описаны в категориях "социальный успех" или "социальная неудача". В некоторых обществах процессы слоения протекают бурно (их П.Сорокин считал более витальными), в некоторых настолько медленно, что они незаметны даже нескольким поколениям (происходит консервация, "застой"), но более или менее развитая иерархия присуща человеческим ассоциациям по определению. Она может быть непроявленной, пока отсутствуют вызовы к совместной активности, но как только первый из них возникает, требования мобилизации порождают организацию и иерархию, в противном случае "ассоциация" проявляется как атомизация, то есть разрушенное, ложное единство.
  Расслоение человеческих сообществ - не современный социальный артефакт, оно присуще историческим и рудиментарным общинам ("Gemeinschaft", "community"), а также формированию групп из любого первичного "материала" с произвольными социокультурными и демографическими характеристиками. Поскольку современное общество ("Gesellschaft") является очень объемным и функционально разветвленным конгломератом, его спецификация выражена опосредованностью межперсональных связей, которые приобретают социально-ролевой характер. Интимная межличностная коммуникация сменяется трансперсональным общением "масок". Мы непосредственно воспринимаем и вступаем во взаимодействие с функционерами, фигурами социального имиджа. Так и обращаемся друг к другу: "Мужчина", "Женщина", "Водитель", "Коллега" и т.п. Российская коммуникативная культура, выдерживая эти общие правила, напротив, большое внимание уделяет ценностям личной приобщенности. Поэтому демонстрации действительной или мнимой социальной принадлежности - характерная форма воздействия на конфигурацию и структуру социального пространства. Приобщенность символизируется прямой неподтвержденной фамильярностью, которая носит частью теплый, эмпатический, частью агрессивно-провоцирующий характер. Нам нравится называть Президента страны по имени-отчеству (Ленина тоже по-домашнему именовали "Ильичем", а предшествующих царей - "Батюшками"), лидеров пониже рангом - инициалами или прозвищами, и вообще бросаться кличками любя и грубя. В пылу эмоций принято как бы непроизвольно материться и "тыкать", отбрасывая покровы "надындивидуальной реальности". Целый ряд современных российских субкультур, сформированных в одной общности, поощряет коммуникативную непосредственность. Например, бывших комсомольских функционеров до сих пор легко отличить по быстрому преодолению межличностных барьеров, сокращению коммуникативной дистанции и стремлению решать функциональные проблемы на позитивной эмоционально-структурной основе (феномен "товарищества"). Все эти факты ненавязчиво намекают исследователю на особую логику действия факторов социального стратифицирования российского общества. Кроме того, разного рода "иррациональности" имманентных процессов структурации русифицированных неславянских этносов вносят хаос и неопределенность в рафинированные стратификационные модели западного типа. Мы достоверно не знаем, существуют ли "магистральные рельсы" цивилизации, но реформаторские устремления последних времен (веков) ориентированы именно туда. Обращаясь к проблемам социального структурирования и общественной организации (то есть к способу и характеру функционирования этой структуры), попробуем проанализировать, в какой мере западные ценности являются нашими ценностями, а основания стратификации действительными в России иерархическими основаниями.
 
  3.1. "Кипящая вселенная" социальных групп
 
  Чтобы возникла любого рода "структура", из однородной социальной взвеси должны сформироваться дифференцированные, частично отделенные друг от друга "элементы". Их появление предопределено природой (индивидуальные и половые особенности, мутации, пренатальные и детские условия, т.п.), потребностями, опосредованными ассоциацией (совместная целесообразная деятельность, принятие и групповая поддержка), а также консервантами социального опыта (нормоориентационными схемами связей андрогенного или феминогенного, конкурентно-достигательного или сотрудничающего, рыночного или редистрибутивного общества). Но когда речь идет о трансформации упорядоченного социального пространства со сложившимися схемами архетипического и культуропреходящего социального воспроизводства, всегда возникает вопрос об энергетических и материальных источниках такого рода преобразований, характере и способах "переконструирования" общества, которое неизбежно меняет не только свою внешнюю социальную конфигурацию ("профиль"), но и многие содержательные характеристики.
  "Исследования социальной структуры, безусловно, сопряжены с анализом социального взаимодействия и социальных процессов. Социально-структурные общности, если мы считаем их зрелыми социальными субъектами, деятельны: они способны к самоорганизации и саморегуляции своего бытия в общественной структуре", - считает В.А.Ядов (Социально-структурные общности как субъекты жизнедеятельности, 1989). Если методом обратного воспроизведения восстановить его аппеляцию к социологам, изучающим строение общества, мы получим следующие ориентиры:
  1) необходимо сосредоточиться на выявлении субъектности социально-структурных общностей, проявляющуюся в их сознании собственной идентичности, своего особого социального интереса, в их бытии "для себя";
  2) важно исследовать социально-психологические, субъективные состояния общественных групп, общественное и массовое сознание, традиции и нормативные модели поведения, которые составляют объективный каркас активности социальных субъектов;
  3) следует учитывать модифицирующую роль социально-культурных условий развития разных общностей, поскольку культурные влияния, исторические традиции и ценностно-нормативные регуляторы социального поведения трансформируют восприятие разного рода социальных действий и способы решения социальных проблем.
  Переменчивая российская современность дает мало оптимизма в плане ожиданий результативности субъектного подхода, поскольку прежде устойчивые общности продолжают разрушаться, ранее вторичные факторы идентификации выходят на первый план, возникают разного рода массовидные образования, порождая "самости" социального сознания и социальных действий. Эти массовидные общности, возникающие ситуативно (здесь, сейчас, по данному поводу), могут конституироваться в стабильные элементы социальной структуры, а могут распасться на отдельные сегменты или разрушиться совсем. Их объединяющий радиус и период распада варьируются в довольно свободных пределах, что делает различия между "встроенными" в общественную структуру и "невстроенными" общностями весьма относительными. Тем не менее В.А.Ядов, как и многочисленные представители когнетивистского, феноменологического и символико-интеракционистского направлений западной социологии, подтверждает эвристическую мощь анализа групповых представлений для выявления реальных показателей социальной структуры, ее элементов, взаимодействий и иерархических уровней. В названной статье он пишет: "Структуры общественного сознания особенно жестко связаны с объективированными социально-экономическими условиями бытия общественных групп и социально-структурных преобразований. Подвижные и размытые структуры массового сознания существенно менее определены, как правило, связаны с конкретными интересами и действиями людей, по-видимому, изобилуют стереотипами и эмоционально-окрашенными образами". Следовательно, такая многократно подтвержденная в теории и прикладных исследованиях устойчивая связь между знаковыми формами социальной коммуникации и структурными характеристиками человеческих сообществ (мы ее оставляем без "сто первого" авторского доказательства, отсылая читателя к списку литературы) должна быть использована при построении системно-диагностической модели стратификационного состояния нашего общества. Итак, о чем могут сказать "структуры общественного сознания", "стереотипы" и "эмоционально окрашенные образы"?
  Они, несомненно, менялись и меняются. Еще в застойную социалистическую эпоху произошла инверсия общественных ценностей, были перефразированы многие социальные лозунги, а структуры массового сознания закрепились в характерных и до сих пор смешных анекдотах, отразивших истинное отношение слоев советского агломерата друг к другу, к логике политической истории, к состоянию и перспективам развития нашего общества. Народ персонифицировал провозглашенную гуманистическую ориентацию ("Все во имя человека, все для блага человека! И я знаю этого человека..."), произвел компаративный экспресс-анализ шансов двух конкурирующих систем ("Капитализм стоит на краю пропости... и смотрит, что мы там делаем"), оценил свой технологический ("Наши микрокалькуляторы - самые большие в мире!") и бытовой потенциал ("Взвесьте полкило еды"). Распространенность и содержательно-тематическое наполнение юмора по поводу жизненного устройства уже само по себе говорило о разрушении идеологических, или предписанных в советской общественной системе, социальных стереотипов, о формировании двойственной и амбивалентной структуры общественного сознания, о существовании параллельных ценностных шкал, о конфликте обыденной, субкультурной и официально подкрепляемой системы интерпретаций.
  Девальвация культурных норм, внедряемых социальных образцов, объяснительной логики происходила не только в результате конфликта заявленных и латентных (информационно сокрытых, но реально практикуемых) общественных правил; не только по причине изменения ценностных ориентаций основной части населения вследствие гипертрофии привилегий элиты; но и потому, что они ассимилировались архетипическими культурными каркасами нерусских этнических сообществ с их иной социогенетической, воспроизводственной и целеориентационной логикой.
  Разрушение культуры и модификация социального восприятия в сфере обыденного сознания, подверженного и в то же время настороженного к направленному информационному воздействию, приводит к разрушению интерпретационных схем, при помощи которых люди помечают и ориентируются в своем социальном пространстве, которые делают это пространство привычной средой обитания. Сомнения, новые несогласующиеся данные, амбивалентность, аритмия и инновацинность социальных процессов оформляют обыденную жизнь фрустрациями и невнятностью, порождая социальную неудовлетворенность и страхи, желание как можно быстрее все упорядочить на весьма компромиссной основе. Это, кстати, та "социально-психологическая" атмосфера, которая характеризует состояние маргинальности, социальной непристроенности людей и невстроенности в стабильные общественные структуры социальных групп. Разрушение культуры, таким образом, выступает прямой, непосредственной социальной причиной (и одновременно проявлением) разрушения социальной структуры. Этот вывод касается прежде всего "культурных консервов", по выражению Я.Морено, то есть социальных правил, норм, поведенческих образцов, традиционных ценностей. Хотя "на полях" можно было бы отметить, что и из-за забвения инновационного, творческого сегмента культуры общество может не в меньшей степени пострадать, поскольку там вырабатываются стратегии и проекции социального будущего, отрабатываются его очертания и формы, идеальные и крайние состояния, которые выступают алгоритмом выживания социума в экстремальных ситуациях.
  Девальвация и эмиссия, а также конвертирование (да простят мне культурологи эти экономические аналогии!) культурных ценностей выступают прелюдией и становятся контекстом процессов обвальной маргинализации социума. На фоне общего идет локальное расшатывание социально-статусных позиций. Если в период поддержания определенной структурной иерархии направленными государственными усилиями процессы маргинализации шли в одних направлениях:
  а) размывание трудовой этики, оценка социальной функции по "номиналу", конфликт между культурными целями и институциональными нормами общества (в смысле, который придавал ему Р.К.Мертон в "Социальной теории и социальной структуре");
  б) эмоциональное саморазрушение рефлексирующих субъектов в разных общественных слоях (наиболее характерные описания посвящены анализу научной и творческой интеллигенции) и, как следствие, их понижательная мобильность;
  в) пересечение границ правового пространства субъектами инновационной приспособительной ориентации достигательного типа (их динамическая особенность в том, что они пренебрегают не только институциональными нормами, но и декларированными культурными целями, ориентируясь на истинные, латентные), -
  то теперь они стали проявляться в других, поскольку произошла замена упорядочивающих механизмов социальной структуры и ее поддержания. Тем не менее, можно отметить, что все они имеют безусловную национально-культурную специфику, характерную именно для российского общества.
  "Нормальная", естественная маргинализация, которая является механизмом совершенствования социальной структуры на гармонических, оптимальных основах, которая лежит в основе спонтанной общественной мобильности, которая позволяет людям вписаться в те социальные структуры, где удовлетворяются их потребности в принятии, признании, самосовершенствовании, реализации, творчестве и т.п. - эта мобильность принимает в наших условиях насильственный, внешний, предписанный характер властного побуждения чужих планов и объективных обстоятельств. Общественная реформация, как обычно, происходит под флагом иллюзий целесообразности, предначертанной заданности, хотя на практике реку трудно завести в искусственное русло, да и тогда - жди паводка. Более разумно с социологической точки зрения исходить из того, что мудрость власти - прокладывать дорожки там, где людьми протоптано, то есть социальные процессы не могут быть сконструированы в гомеостатическую систему, они самопроизвольны и самодостаточны, как развитие культуры. Однако "сознательные, целесообразные, субъективные" воздействия никогда не могут быть исключены, поэтому расплавление социальных структур происходит как бы всегда по двум основаниям - посредством самоорганизации и вмешательства. Под их влиянием социальные субъекты: индивиды, их архаичные (родовые, этнические, семейные) и функцинальные социации, корпоративные объединения, поселенческие общности; целиком или дробленые на социальные "обломки" - выпадают из привычных ниш социального пространства, меняя положение, теряя статус. Привычный стереотип состоит в том, что маргиналы "оседают на дно", в основание стабильного каркаса общественной структуры, однако это происходит очень редко. Естественная, фоновая маргинализация носит в целом социально обогащающий характер, то есть связана с горизонтальными либо повышательными перемещениями к лучшим позициям. Предписанная маргинализация как правило принуждает к понижению положения и статуса, экстремальная (опосредованно предписанная) выбивает из социальных ниш по неопределенной социальной траектории. Однако предписанная маргинализация и первого, и второго рода разрушает ориентационный потенциал подверженных ей социальных субъектов, формально пресекает коммуникативные каналы связи с прежней генеральной общностью, но не может лишить субъекта всех социальных характеристик, которые предопределяли его "вписанность" в устойчивые общественные структуры. Таким образом, частичная или полная социальная регенерация, питаемая внутренним стремлением и макрокультурными стимулами, остается возможной.
  Законы социальной витальности (непреложный принцип "выживай!") обычно стимулируют маргинальные элементы к повторному встраиванию, а правила компенсации и макромотивации иногда приводят к очень интенсивной мобильности, что подтверждено не только множеством индивидуальных судеб, но и колоссальным числом исторических восстаний, переворотов и революций. Таким образом, частичное или полное разрушение устойчивых (как и массовидных) общностей приводит к появлению незадействованного, но обладающего большим потенциалом активности социального материала, который самопроизвольно или же под влиянием целенаправленной мобилизации встраивается в прежние или объединяется в новые общественные группы, которые отвоевывают собственное социальное пространство (они более активны и энергетически насыщенны, если воспользоваться аналогиями ак.Т.И.Заславской), стремятся к внедрению в элитные слои, завоевывают сторонников, лоббируют, ротируют, выворачивая привычную социальную структуру "вверх дном": иногда по форме (замещение элит, переструктурирование), иногда по содержанию (замещение новыми субъектами традиционных для общества структурных позиций). Это как физическая теория "кипящей вселенной", в которой непрерывно возникают и умирают целые миры, рождаются и исчезают пространства, наступает и изменяется время. Ушли коммунисты - появились коммунисты: вроде те - но не те, был рабочий класс - и есть ли? тоже другой, "спекулянты" обернулись "коммерсантами", появились "бизнесмены", "банкиры", "акционеры", "исполнительные директора", "биржевики". Мелкий частник изменился до разного размера, политика приобрела представительные очертания, государственные институты по-прежнему авторитарны, бюрократия - по российской традиции (наверное, в пику М.Веберу) - не рациональна.
  Традиция и новация, план и стихия, ожидания и реальные факты - все сплетается в непрогнозируемом воздействии на процессы общественного структурирования. Проблемы поиска и предложения, ориентира и нормативного пути (не очень-то свернешь!), реформаторских инициирующих влияний, идентификационных оснований, статусных позиций и приоритетов, демонстрационного и имитационного социального имиджа станут для нас центральными в определении российской стратификации.
 
 
 
 
 
  3.2. Происхождение. Талант. Профессионализм
 
  Поскольку мы исходим из того, что социальные структуры создаются, укрепляются и воспроизводятся оценками, мнениями и представлениями людей о своей общественной реальности, что эволюция впечатлений в стереотипы, а тех в свою очередь в нормы и правила обуславливает социальную организацию, следует обратиться к наиболее устойчивым "когнитивным сеткам" или "мыслеобразам", которые форматируют статусные пространства.
  Наиболее древним из собственно социальных оснований для наделения статусом и закрепления функций (роли) явился фактор происхождения, преемственности, мистической передачи целого ряда социокультурных предикатов в поколениях. Институт наследования стал одним из мощнейших способов консервации социальной расстановки в большинстве известных культур. Весьма нетривиальные социальные эффекты, типа избрания главой государства женщины в традиционных обществах (например, Индии, Пакистана и др.) обусловлены именно такой "наследуемой харизмой". Социальное происхождение в современных обществах достигающего типа, которые стимулируют конкуренцию и мобильность во всех слоях, не является безразличным фактором по отношению к достигаемой позиции. Исходный (прирожденный, предписанный, акцептивный) статус является, как детально обосновал П.Бурдье, своего рода символическим капиталом, который приносит своему носителю разного рода преимущества или убытки. Происхождение несет легитимную социальную "фору": иногда с положительным, опережающим, иногда - с отрицательным, отбрасывающим значением. Даже в таком относительно слабо дифференцированном обществе, как советское, каждый почувствовал груз социального происхождения, поскольку приличествующие ему привилегии строго поддерживались государством, формальным правом, неписаными нормами привычек и обычаев. Наша социальная практика была традиционно "помечена" противоречиями статусных и ролевых конфликтов, поскольку то и дело кто-то "со свиным рылом" совался "в калачный ряд", и постоянно отмечались попытки социальных перемещений не "по чину" ("Куда конь с копытом, туда и рак с клешней"). В смысле социального задора и авантюрных продвижений российское общество, видимо, отличается от многих: начиная со средневековых войн, а затем модернизаций непрерывные структурные встряски и мобилизации активных социальных сил противоречили консервативному государственному строю с его властными рангами, фиксированной системой номинаций и дифференцированным престижем.
  Происхождение, помимо переноса "харизмы", установления "социальной форы" и фиксации статусного имиджа несет еще три функциональные черты: а) ограничение рамок культуровоспроизводственного пространства матричной социальной единицы, установка образовательного горизонта, социальной ориентации посредством формирования ценностного мира; б) обусловленность развития природных способностей и талантов; в) предопределение объема и характера наследуемого потенциала социальных влияний.
  Поскольку происхождение реально не зависит от субъекта, в целях эффективной мобильности ему могут придаваться новые, искажающие или ложные значения; от степени их принятия в наличной социальной культуре меняются статус, функционально-ролевое и номинальное значение "наследователя". Факт перезахоронения предков на более престижные кладбища, которые выявил Д.Уорнер, коррелируется с фактами переписывания семейной биографии советскими гражданами (перемены фамилии, национальности, социальной принадлежности родителей, вероисповедания). Идеологическая традиция предписывала сохранять трудовые династии, а социальная практика консервировала элиты: образовательную, творческую, управленческую и политическую - посредством протекции, заключения династических браков, полузакрытой образовательной системы.
  Приоритеты социального наследования харизмы "людей влиятельных" сменились приоритетами "людей обеспеченных", так как в значительной степени поменялись порождающие доминанты между этими двумя характеристиками. Возможность инвестиции или редистрибуции, то есть прямого или перераспределительного финансового вливания создает сегодня приоритеты не только первому, но и второму (в основном еще несовершеннолетнему) поколению "новых русских". Если первое поколение включенных рыночных агентов манкирует ценностями образования "для себя", поскольку горячие деньги важнее для приобретения высокого социального имиджа, чем статусные приращения по критериям культуры и образования, то для наследников они считают не только более престижным, но и функционально важным получение дефицитного и высококлассного высшего образования.
  В новых статусных группах властной и экономической пирамид отмечаются некие критические точки "насыщения", по достижении которых базовые критериальные основания прагматично-функционального плана трансформируются в достигательные цели номинации (официальной, номинальной и заявочной) и символических ценностей. Это проявляется в социальной погоне за званиями, этими иллюзорными знаками действительных социальных значений, в приобретении реквизитов для демонстрации своей социальной принадлежности, в тайной игре возможностями - для глаз посвященных.
  Поскольку идет глубокая, революционная трансформация российской социальной структуры, капитал наследственной харизмы котируется не в полной мере, и часто даже неадекватно. Переживаемый период можно более точно охарактеризовать как закладку новой ценностной шкалы происхождения, которая в прямом своем смысле начнет срабатывать как сила социального влияния только для следующего поколения. Тем не менее атрибуты прежней структуры социального распределения "по предкам" продолжают рудиментарно действовать, поскольку они были материализованы в позициях нашего, очень отличного от западных стандартов, общества. Это отличие состоит коренным образом в том, что социальные позиции закрепляются преимущественно не отчужденными формами функционально-ролевых отношений, а межперсональными связями (баня, водка, компромат, протекция, родство, товарищество, интимный корпоративный дух тайной приобщенности...), что совершенно меняет механизм маргинализации, замещения и ассоциации: разрушенные структуры восстанавливаются и воспроизводятся "связками", "командами", состоящими из персонально, а не функционально знакомых социальных элементов. В этом смысле народная метка: "Кто раньше жил, тот и сейчас живет!" - достаточно точно отражает специфику переструктурирования социальной элиты, следовательно, и воспроизводственную логику социального наследования в современном российском обществе.
  Социальное происхождение как бы позволяет делать круги на элитном уровне, но в то же время отчасти выбрасывает потомков прежних элит из стереотипной колеи и пополняет верхние слои "золотой" молодежью иного относительно прежних шкал роду-племени . Средние слои (советские белые воротнички), которым проникновение в государственную и экономическую элиту не грозило, оказались наиболее законсервированными, поскольку старая система блокировала их дальнейшую мобильность, и в то же время ставила в относительно привилегированное положение к остальной массе населения - и они передают потомкам лишь свои "ритуалистские" (Р.Мертон) установки и социальный конформизм. Напротив, всегда неудовлетворенные дефицитным, непрестижным социальным существованием нижние слои "по воле и поневоле" оказались более подвижными в плане принятия рыночной культуры. Города стали тотальными торговыми площадками во многом потому, что большие массивы людей оказались способными к социальному риску, лишенными страха потери накопленного статусного имиджа, функционально незакрепощенными (низкий порог профессионализации) и отчасти авантюрными. Даже в обществах с развитым рыночным хозяйством за год из ста новых фирм остается двадцать, а за несколько лет закрепляются на рынке лишь 2-5%. Поощряемые верой в удачу, собственные силы и сметку, реальными возможностями спекулятивного обогащения, они собственной судьбой наращивают культурный слой того будущего "цивилизованного" рынка, который установится в упорядоченном и стабильном обществе. Капитал их социального наследия еще не определен, но торгующие и производящие, самостоятельно хозяйствующие и занятые наемным трудом нижние слои уже заметно дифференцировались, разделив определенными социальными дистанциями стартовые позиции своих детей.
  Однако если бы позиции в социальном пространстве определялись только предначертаниями общественного наследства родителей (имущества, влияния, репутации, звания, авторитета фамилии), а их эволюции описывались категориями личной или групповой судьбы, устройство социума было бы до восхищения прозрачным, а успехи продвижения стали бы результатом "шашечной игры". К числу предначертанных условий достижения социальной позиции относится и возникающая из неопределенных факторов природная монополия - талант. Особые, нераспространенные в социуме способности представляют тем большую дефицитную ценность, чем более они адекватны целевым установкам общества, чем выше шансы рассматривать их как "средства" или как "ресурс". В связи с этим проявление и реализация способностей или талантов людей очень жестко зависит от социокультурного контекста, от общественной поддержки инновации, которая всегда выступает следствием проявления таланта в творчестве. Креативность переплетена со спонтанностью, подчеркивает индивидуальные черты и социальные ориентации личности, поэтому стабильные общества стремятся ограничивать, а часто и подавляют такого рода эффекты еще на этапах ранней социализации. Многие исследования сферы образования в развитых индустриальных государствах значительно более либерального толка, чем советское, показали, что система школьной, специальной и профессиональной подготовки алгоритмизирует мышление и восприятие, стимулирует преимущественно левополушарную (рациональную) мозговую асимметрию, ориентирована на развитие памяти, а не интеллекта и творческих способностей. Игровые пространства, необходимые для поддержания и подпитки таланта, возможности строить сегменты искусственной реальности и моделировать материализацию своих представлений, спонтанно вмешиваться и преобразовывать созданные миры, объективно суть пространства наибольшей социумной свободы, и от культуры игры и отношения к творчеству можно отсчитывать показатели витальности данного общества так же точно, как и от характера процессов социальных перемещений.
  Талант - это всегда некоторая социальная монополия для носителя, это приоритет возможностей одного человека перед другими, это потенциальный инструмент влияния и предмет социального торга. Он - мистификация избранности, знак таинственной приобщенности к недостижимому. При всей специфике социальных интерпретаций, и, следовательно, определения ее статусных значений (от изгнания до избрания, от уничтожения до обожествления) одаренность создает определенную "разность потенциалов" и социальную напряженность в общностях как традиционного, так и достигательного типа. "Полученным" монополиям противопоставляются "приобретенные", а эти последние обычно более социальны и более целеустремленны по определению. Противоречивость социального проявления талантов сочетается с тем, что они дают обществу дополнительный потенциал, который может при определенных условиях сыграть роль резервного (например, военный талант Г.К.Жукова в Великой Отечественной войне). По тому, какого рода таланты находят поддержку и в какой мере, можно судить о приоритетах социальной системы и о соотношении ее структурных составляющих. Однако в России сегодня обнаруживается только тенденция к созданию талантораскрывающих сред: развивается негосударственная сеть образовательных услуг дифференцированной ориентации, которая скажется потом на структурировании общества, по многим направлениям начал развиваться поиск нераскрытого креативного потенциала, который идет частью неорганизованно, частью под эгидой помощи иностранных организаций, и частью направленными государственными усилиями. Такая тенденция напрямую обусловлена экстремальным характером переходного периода развития общества, когда новые ресурсы для новой ориентации более важны, поскольку теряют характер "избыточных".
  Поскольку способности, как и социальное происхождение, можно рассматривать лишь как начальный капитал (потенциал) социального продвижения, важно представлять, из чего складываются достаточные условия присвоения статуса и позиции. В современных обществах, в том числе, видимо, и в российском, ведущим стратификационным критерием достигаемого типа становится профессионализм. Это такая социальная характеристика, которая означает наличие у человека закрепленной и признанной социальной функции, говорит о наличии специфических знаний, умений и навыков, монополии обучения и накопления функционального опыта, качественных параметрах его общественно ориентированной деятельности. Все эти факторы приобретают особое значение для постиндустриальной стадии развития сообществ, которую многие исследователи характеризуют как "информационную". Относительное высвобождение людей из сферы борьбы за удовлетворение физиологических потребностей в сферу более человеческую, креативную, переносит социальные акценты в развитии модернизированных обществ из сферы непосредственной экономики в сферу коммуникации, информационного производства, распространения и обмена, и предпосылая развитие доминанты культуры. Так, известные социальные прогнозисты считают, что конец тысячелетия ознаменуется ренессансом искусств, расцветом религиозных верований, изменением соотношения между стандартами глобального стиля жизни и культурного национализма, лидерством женщин, которые в интеллектуальной сфере информации, образования и менеджмента вполне конкурентоспособны по отношению к мужчинам с их предпочтительными данными для физического труда (Naisbit J., Aburdene P. Megatrends 2000: Ten new directions for the 1990's, 1990). Специалисты отмечают также, что характеристики социальной занятости, "работы", становятся главным источником самоидентификации современного человека. В США, например, социальный статус женщины определяется профессиональным рангом мужа. Это говорит о социальной легитимизации дискриминированного положения женщин в той же мере, что и о признании роли "работы" в качестве основного идентификационного критерия современного общества (Kumar K. The rise of modern society... 1988).
  В России стратификационная роль профессии и профессионализма с одной стороны смячена, поскольку наше экономическое развитие отстает от высокого современного стандарта, а некоторые сегменты квалифицированного труда потеряли сферы традиционного приложения; с другой стороны - она повышается в силу ряда причин: во-первых, востребован целый ряд профессий, для которых не велось специальной подготовки, то есть возник структурный дефицит; во-вторых, потребности социальной стабилизации требуют усиления функциональной привязки, что эффективнее всего сделать через профессию; в-третьих, эпоха перемены социальных ролей вызвала критическую профанацию и породила дилетантизм, и на фоне профессиональной маргинализации высокий уровень специальной подготовки и функциональная корректность приобретают особую социальную цену.
  Исторический этап перестройки показал, помимо других социальных уроков, что профессия в советском обществе во многом была номиналом, не подкрепленным личной привязанностью, корпоративным достоинством, а также приписываемой по содержанию классностью. Она девальвировалась общественной индифферентностью, принудительным государственным стимулированием, отсутствием дифференцированной потребности и выбора. Искусственно вызванная профессиональная маргинализация, разрушение трудовых субкультур, нивелирование профессиональных общностей не только по социальной горизонтали, но и по "вертикали" в классических массовых формах установления потолков заработной платы, выводиловки и т.п., чрезмерная стандартизация образовательных программ профессиональной подготовки привели к разрушению этого наиболее гибкого механизма социальных достижений и функционального совершенствования общества. Все другие основания стратификации, о которых речь пойдет ниже, при своем общем достигательном характере имеют чрезвычайно жесткие монопольные формы.
 
 
  3.3. Собственность. Власть. Имя
 
  Среди стратификационных оснований современного общества, доминирующих в большинстве теоретических моделей, неким инвариантом выступают "власть" и "собственность". Трактовка их каузальной связи предопределила развитие конфликтологического и эволюционистского направлений в теории социальных структур. Оба этих общественных института и порождаемые ими отношения выступают для нас как объективные, внеположенные условия конструирования макросоциальной среды, которым разумнее всего подчиниться, или, по крайней мере, не игнорировать их действие.
  Как мы уже видели, экономическое общественное пространство и развивающиеся в нем социетальные отношения являются актуальным контекстом формирования социальных структур. Марксизм теоретически затвердил вывод о том, что современное общество с его индустриальной технологической и массовой социальной культурой вычерчено по экономическим лекалам, что отношения материального производства предопределяют характер связей во всей общественной системе, а веберовский подход акцентировал, что стратификация переплетена со "всеми разновидностями материальной монополии" (см. "Основные понятия стратификации"). Для анализа российского общества этот подход может оказаться отнюдь не "фоновым", поскольку в "процессе изменения состава и роли структурообразующих факторов" возросло значение "таких характеристик как доход и источники его получения", что нельзя не связывать с порождающей их собственностью (Рукавишников В.О. Социология переходного периода, 1994). Поскольку реформаторы полагали, что экономическая логика стимулирования рыночных преобразований в стране автоматически приведет к адекватным изменениям в социальной организации, социально-политические и психологические факторы учитывались лишь в производном ключе. Но поскольку экономика всегда инертнее политики и актуальных общественных представлений - она просто не поддается прямому манипулированию, да и степень ее "материализации" не позволяет порождать устойчивые иллюзорные эффекты - рыночные преобразования сильно отстали от социоструктурных. Рукавишников в своей статье приводит официальные статистические данные: "...Децильный коэффициент дифференциации зарплаты (соотношение средней зарплаты 10% наиболее высокооплачиваемых работников и 10% наиболее низкооплачиваемых) к концу 1993 г. достиг 27 - это самый высокий показатель в мире, а децильный коэффициент дифференциации душевого дохода (отношение средних по группе доходов 10% наиболее и 10% наименее обеспеченных семей) - 11 (в 1980-х он был равен 3-4). ...Миллионы россиян ныне проживают на грани и за чертой бедности, доля бедных в России существенно выше, чем до начала реформ." В конце лета 1994 года этот показатель составил уже 13-кратную разницу.
  Доходы, или экономическая форма реализации собственности, являются очень наглядным, но достаточно грубым и приблизительным параметром оценки социальной дифференциации. Характеризуя элементы общественной структуры и частично определяя их потенциал, мы можем получить представления о позициях, ориентациях, функционировании и поведении разных общественных групп посредством анализа иных социально-экономических характеристик. Во-первых, фундаментальные исследования показывают "инерционность композиции основных структурообразующих элементов" общества и одновременные "заметные изменения в составе элит"(см. там же). Фактически это говорит о том, что социальное расслоение в России сегодня носит не функциональный, а прежний редистрибутивный характер, только проявляется более интенсивно. Коль скоро изменение численности основных социальных групп и слоев, как и их пропорций, осуществляется "относительно медленно", а более динамичная по структуре и обновляющаяся экономическая элита составляет "от 3-5% до 10% населения", можно сделать вывод, что инициативно-достигательный механизм дифференциации по доходам действует лишь в узком сегменте общественной структуры, определяя ее экономическую стратификацию, основное же "тело" общества (около 90%) расслаивается по критерию доходов вследствие перерспределительных актов субъектов-носителей власти (государственных органов и "позитивно привилегированных стяжательных классов", по М.Веберу). Это говорит либо о замедленном формировании параллельных, рыночно-конкурентных, собственно экономических каналов финансово-имущественной стратификации, либо об особенностях социального структурирования в России глубинного содержательного плана. Учет многовековых редистрибутивных традиций экономической культуры нашего общества действует в пользу второго предположения. Во-вторых, изучение трансформации социальной структуры России и других посткоммунистических обществ позволяет выделить доминанту функционального преобразования экономики - становление класса частных предпринимателей. В.О.Рукавишников выделяет в нем несколько генетически различающихся социальных сегментов: а) предприниматели, выросшие в недрах прежней номенклатуры (условия, источники и способы функционального закрепления - управленческий профессионализм, личные связи, несовершенство общественной правовой системы); б) бывшие "теневики" (функциональный фиксатор - ранее накопленные криминальным путем капиталы); в) инноваторы-"разночинцы" из разных социальных слоев (источник - энергия и социальная ориентация на успех в новой ценностной шкале общества); г) инвесторы капиталов из-за рубежа (легальная собственность иноземного происхождения с донорским привнесением новой экономической культуры); д) "наследники" и рантье (финансовые доходы); е) собственники средств и условий сельхозпроизводства (финансовые и материальные расходы на функционально-производственое обустройство). Несмотря на то, что в этой сводке только в характеристике первой группы присутствует фактор "связи" в его обыденно-российской трактовке, он латентен и во всех остальных позициях.
  "Связи" второго смыслового рода точно отражают двусторонние функциональные зависимости социальных субъектов, характеризуя в то же время генетическую специфику российского общества, элементы которого скрепляются не отчужденно-ролевыми, опосредованно-функциональными отношениями современного Gesellschaft, а в значительной степени интимными, межперсональными, эмоционально и личностно окрашенными Gemeinschaft-контактами. Такая непосредственная вплетенность родовых, дружеских, содельческих, эквивалентных, трастовых связей в механизм общественного функционирования и структурирования придает нашему обществу совершенно неподражаемый стиль социального развития. Оказывается, что макронормативы конструкции социального пространства могут довольно легко изменяться и по-своему вписываться в полотно реальных отношений (смена базовой идеологии, типа собственности, системы социальных поощрений, ориентации социальных институтов и т.п. в очень короткий исторический промежуток), а вот стандарты обыденной жизни, общественного сознания, неписаных культурных норм и правил коммуникации, закрепленные в субъективных оценках, представлениях, объяснениях - не просто значительно более живучи, а выступают модификатором исполнения "макрокоманд". Поэтому социальные общности, составляющие фиксированное "тело" общества, маргинализируются и распадаются не на конечные социальные "единички", а ломаются на структурированные группы-осколки, срастающиеся по швам "связей" в новые общности, отвоевывающие функциональные и статусные позиции в российской социальной структуре. Поскольку каждый человек (азбучная истина:) является одновременно носителем многих разнофункциональных социальных ролей, то появление новых общностей часто идет на диверсификационной основе, которая предопределена прагматикой личных отношений, а отнюдь не профессиональной полезностью. Это не означает, что скомпонованные таким образом социальные "ядра" не обрастают профдеятельной периферией, это говорит лишь о том, что во всех процессах структурирования российского общества присутствует корпоративный дух, иррациональный и консервативный по западно-европейским меркам (с которых мы "шьем" реформы), что личные отношения оказывают сильное деформирующее воздействие на процессы функциональной социации, что своячество и доверие являются сильным структуроформирующим основанием современного социального расслоения.
  Вышесказанное в равной мере касается структурирования по критерию "власти", политической власти в первую очередь. Власть безотносительно к ее социетальной оболочке является стержнем любой модели стратификационного подхода. Поскольку в общем виде под расслоением мы понимаем структурирование общества по вертикали, то положения "выше" и "ниже" могут быть бессодержательно-соотносительными только в теории, в реальных же социальных взаимодействиях они проявляются в контроле и подконтрольности, принуждении и эксплуатации, регламентации и подчинении, несимметричном взаимовлиянии, которые и определяются категорией "власть". Р.Дарендорф ("Элементы теории социального конфликта", 1965) рассматривает такого рода структурацию как априорное предписание "латентных интересов" социальным позициям. Сходство социальных позиций ("стиля жизни" по М.Веберу) разбивает социальный агрегат на "квази-группы" с выраженными сходными ожиданиями и неосознанностью собственной идентичности. Этот фантом общности может кристаллизоваться в реально действующую группу посредством социальной организации, превращающим ее в субъект структурного конфликта. "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (там же). Дарендорф считает характеристики социальной структуры основным источником социальных конфликтов и форм их проявления. Степень относительной независимости институциональных порядков и неидентичности руководящих (властвующих по разным критериальным основаниям) групп влияет на интенсивность и насильственность протекания конфликтов: "В степени, в которой в обществе возникают такие и подобные феномены напластования, возрастает интенсивность конфликтов; и напротив, она снижается в той степени, в какой структура общества становится плюралистичной, т.е. обнаруживает разнообразные автономные области. При напластовании различных социальных областей каждый конфликт означает борьбу за все; осуществление экономических требований должно одновременно изменить политические отношения." (там же). Период, который в этом смысле переживает российское общество, щедро предпосылает структурные коллизии такого рода. С одной стороны, слабая дифференцированность, или "социальная плюралистичность" структуры, не преодоленная до сих пор, выступает основой таких напластований, с другой - формирование новых общностей и трансформация элит предопределяет их функциональную нерасчлененность: экономические и политические структуры в ролевом отношении перекрывают друг друга (политики идут в бизнес, бизнесмены - в парламент), что действительно создает почву для борьбы всех - за всё.
  Концепт Р.Дж.Коллингвуда ("Новый Левиафан, или человек, общество, цивилизация и варварство") о властной специфике социальных и не-социальных общностей применительно к российским общественным структурам может использоваться только весьма синкретично. Осознанное и бессознательное, воля и подчинение, власть и сила, согласие и противодействие в них настолько переплетены, что трудно определить доминанты социальной жизни. Российская власть, управленческая иерархия общества структурируются как бы на разных началах: формирующихся демократических институтов, рудиментарной корпоративности (воспроизводство прежнего опыта сотрудничества), функциональности и бюрократичности, как монопольной неподконтрольности чиновника, и др. Поскольку политическая элита и способы ее формирования еще очень динамичны, процессы институционализации власти на новых основаниях только начались, весь ее слой и особенно подверженные персоны остро чувствуют свою маргинальность и положение "временщиков", что подталкивает к коррупции, закреплению привилегий, стремлению к экономическим вознаграждениям. Объективные и естественные предпосылки такого рода также размывают грань между оформлением элит и усиливают нестабильность не только "верхушки" (управляющей и направляющей верхушки!), но и всего общества.
  Традиции властного структурирования дают себя знать в том, что принятие и законодательная поддержка демократической процедуры формирования общественного представительства (по сути, гражданского самоуправления) с одной стороны не гарантируют действительно свободного и альтернативного выдвижения и прохождения кандидатов, как и аутентичности их социальной позиции, с другой - проявляются в почти автоматической запредельности общественному контролю только что конституированных органов власти.
  Получается, что общий абрис социальной структуры российского общества довольно мало изменился и в экономической, и в политической перспективе, несмотря на функционально-статусные трансформации и перемену диспозиции. Соотношение между "телом" общества и элитой, структурные пропорции различных слоев в целом сохранились, что не дает возможности судить об устойчивости новых тенденций в развитии общественной иерархии. Однако полученный результат говорит о прочности "в распределении власти, активированной в каждом отдельном поле" (Бурдье П. Социология политики. 1993). Если рассматривать социальную топологию как размещение поля "сил", или распределение власти в социальном пространстве, определяя общественную диспозицию субъектов - носителей разного рода "капиталов", то стратификационный критерий имени окажется наиболее репрезентативным. "...Позиция данного агента в социальном пространстве может определяться по его позициям в различных полях... Это, главным образом, экономический капитал в его разных видах, культурный капитал и социальный капитал, а также символический капитал, обычно называемый престижем, репутацией, именем и т.п. Именно в этой форме все другие виды капиталов воспринимаются и признаются как легитимные" (там же, с.57). Если вспомнить, что М.Вебер определял предмет нашего изучения, "страты", через престиж групповой позиции и возможность достичь монополии, а источники стратообразования видел в стиле жизни, наследуемой харизме и присвоении власти, можно убедиться в том, что имя, признание, номинация (мир устойчивых социальных представлений) могут трактоваться не только как демонстрация, но и как реальная предпосылка социального расслоения. Если бы не существовало права собственности в его формальном и обыденном практическом виде, если бы политическая власть не подкреплялась законом и гражданским договором, а управление не предопределялось (по Р.Д.Коллингвуду) внеположенными причинами, вряд ли хоть одна завоеванная в конкуренции социальная позиция продержалась бы пару дней. Еще У.Уорнер показал, что принятие, признание и оценка членов ассоциации определяет ее внутреннюю диспозицию и внешние акции.
  Поскольку "почести", "условности", "стилизации" и "привилегии" описывают базовый для нас инвариант - социальную принадлежность, посредством которой формируются статус, групповые позиции и их соотношение - стратификационная структура, их изучение есть актуальный аналитический инструмент исследования. М.Вебер рассматривал развитие "статуса" как согласованное "совместное действие закрытого типа", тесно связанное с формированием материальной монополии и установлением социальной дистанции. Отделение какой-либо общности от других и создание ореола исключительности, который выступает формой мнимого (номинального) символического капитала, происходит путем узурпирования "статусной" почести. "Развитие статуса - важный вопрос стратификации, основанной на узурпации. Узурпация - естественный источник почти всех статусных почестей",- писал Вебер. Эти же элементы в становлении новых общностей и символическом обретении групповой идентичности выявил А.Турен, положив их в основу теорий социальной мобилизации и действия.
  Поскольку современная Россия - это общество переходного характера, кипящее новыми социальными образованиями, его идентификационное пространство представляет собой актуальный контекст процессов стратификации. "В символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального - эксплицитного и публичного - благословения легитимного видения социального мира, агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествующей борьбе, и, собственно, любую власть, которой они располагают в установленной таксономии, представленной в сознании или в объективной действительности как названия (les titres)", - пишет П.Бурдье ("Социология политики", с.72). Все субъекты в поле социальных взаимодействий используют различные символические стратегии, посредством которых "намереваются установить свое видение деления социального мира и свои позиции в этом мире" (там же). Эти стратегии ранжируются между частными мнениями с их неопределенной суггестивной эффективностью и официальной номинацией с ее "монополией на легитимное символическое насилие".
  Формирование символического капитала в России имеет весьма специфические интенциональные черты, предопределенные социокультурными и историческими основаниями. Во-первых, традиционное стремление к получению государственных званий и отличий имеет ореол сверхценности, поскольку символизирует не только особость социального положения, но и корпоративную приобщенность к Власти, распределяющей социумные блага и привилегии. Господство феодальных принципов редистрибуции в течение длительного времени (и по сию пору) привело к тому, что социальные инстинкты прочно связывают номинацию и вознаграждение, звания и государственный протекционизм в удержании социальной дистанции. Пожизненное позитивное подкрепление за однократно завоеванную позицию, возможность экономить силы в конкурентной борьбе, которая из открытого социального соревнования превращается в психологическую войну за влияние в микрогруппах, привело к стереотипическому закреплению стратегии "вверх через официальную номинацию".
  Во-вторых, институциональная переориентация и изменение стратификационных доминант развития общества в текущее историческое время требуют особенно интенсивной маркировки социального пространства и обозначения наличных "портов" самопричисления. Невнятная социальная разметка не только способствует углублению маргинализации, развитию фрустрационных состояний, она затрудняет борьбу за выживание, поскольку дарендорфовская "борьба всех против всех" в таких условиях становится наиболее аутентичной поведенческой стратегией. Поэтому потребность в ассоциации, принятии, коллективном участии, распределении ответственности, экономии социальной энергии обусловливает специфические символические акты демонстрации субъектами своих интенций и претензий. Стихийно возникают "статусные униформы", жаргон, закрепляются места и формы непосредственного общения, формируются каналы опосредованной коммуникации, символически оформляется "жизненный стиль". Заявочные маркеры и причисляющие "порты" зарождающейся идентификационной системы играют роль механизма первичного упорядочения социального пространства, прагматичного преодоления хаоса тотальной маргинализации. Когда-нибудь и у нас представители элит возможно будут символически мимикрировать под "средний класс" не из-за опасений, а из-за "приличий".
  В-третьих, в России относительно широко распространены мнимые (иллюзорные) формы социальной символизации. Архетипически это обусловлено сверхзначимой ролью официальной номинации и ценностью "приобщения" к "власти", ситуативно - возможностями заявочного обретения символического капитала (весьма практичного по своим воздействиям не только в нашей культуре). Коротко говоря, "дети лейтенанта Шмидта" алкают социальных воздаяний, а партийные "лидеры" и "президенты" укрепляются силой мнения своих символических "масс".
  В-четвертых, для современного состояния общества характерна социальная демонстрация в драматическом смысле слова. Элемент гипертрофии, акцента, аффекта в знаковом оформлении коммуникативного пространства локальных сообществ связан с повышенной ценностью завоевания символической позиции и закрепления в социальной структуре вновь сформированных общностей. Заявление о себе, получение признания, общественной оценки притязаний, завоевание статусной позиции посредством предустановления устойчивых мнений (то есть стабильным, предсказуемым поведением) - активная деятельность мобилизационного типа, в которой символические обращения и знаковые стереотипы, презентация априорных социальных отличий выступают нормальной коммуникативной спецификой.
  И, наконец, в пятых, это повышенная значимость имени в аспекте репутации, поскольку этот род символического капитала вообще является легко конвертируемым во властную, трастовую, финансовую и другие формы, в том числе и связанную с прямыми ценностями социального структурирования (не только положения, но и временной устойчивости). Репутация в России традиционно создавала структурные сетки социальной организации, как в функциональных, так и в поселенческих, этнических и семейных общностях. Имя предопределяет ореол влияния. Мы носим отчества, и этим уже многое сказано. В переходный период наряду с номинацией, маркировкой, демонстрацией, репутация становится особо значимой формой символического капитала, поскольку она выступает идеальным закрепителем социального статуса, без чего становление субъекта в обществе невозможно.
 
 
 
  3.4. "Свои" и "чужие" на празднике жизни
 
  Социальная жизнь в каком-то смысле - лотерея, поскольку ни наследуемый (акцептивный), ни обретенный (достигнутый) социальный статус не являются гарантией пожизненной ренты: микро- и макросоциальные процессы столь причудливо переплетены, что вероятностный итог активности и бездействия примерно сопоставим. Тем не менее, говоря о социальной стратификации, мы не раз акцентировали мысль, что она не только естественный способ поддержания общественной витальности через разнообразие, но и механизм распределения энергетических затрат на достижение социальных вознаграждений между разными субъектами. Если рассмотреть условия поддержания такого энергетического баланса подробнее, то можно прийти к выводу, что значительную роль в развитии социальной динамики играют неосознаваемые процессы.
  Только кажется, что мы действуем в соответствии с рациональными, осознанными целями. Если анализировать реальное поведение, то оно с этой априорной точки зрения выглядит нелогичным. Целый ряд комплексных региональных социальных исследований, в которых автор принимала непосредственное участие, продемонстрировал языком среднестатистических человеческих реакций, что более 35% людей в средних промышленных городах и сельских поселениях Юга России "сокращают свои расходы", когда их "доходы" снижаются, а вовсе не ищут более высокооплачиваемую или вторую работу (тем более речь не идет о повышении или смене квалификации, возможном переезде в места с благоприятной конъюнктурой на рынке труда и т.п.). Это характерно не только для групп населения с меняющимся финансовым положением, но и для людей, затронутых принудительной маргинализацией и социальными катастрофами (выселением, заражением, военными действиями и т.п.).
  Если разные факты подобного рода систематизировать и определить гипотетические причины таких реакций (типа "берегите силы, потяните время"), то наиболее вероятным окажется сценарий: да, люди стремятся к позитивным социальным целям - продвижению, воздаянию, принятию, самовыражению - но подсознательно они реагируют на "цену" своих достижений, адекватность которой (как правило) соблюдается гораздо строже, чем реальная степень приближения к поставленной цели. Возможно, именно в этом механизме заложен ответ на вопрос, какие неочевидные факторы влияют на результат индивидуальной активности субъекта по получению и удержанию социальной позиции. Этот экстернальный план микросоциального структурирования позволяет предположить возможность воздействия на процесс манипулятивных акций и объективных макроэффектов.
  Речь об этом шла потому, что "своими" и "чужими" для социального мира, в котором мы проживаем, люди и их объединения становятся не только и не столько в результате достижения социальных успехов по нормативной шкале (дающих вознаграждения в форме важнейших социальных ценностей конкретной культуры: богатства, уважения, власти, знания, профессионализма, творческого развития, определенного семейного положения и др.), а в результате успехов модальных. Другими словами, эффективность социальной адаптации есть истинный критерий потенциальной принадлежности и степени реальной вовлеченности в социальную жизнь того или иного человеческого сообщества. Поскольку даже индивидуальный онтогенез связан с изменением и переменой социальных пространств (актуальных общностей), следовательно, всей системы значимых социальных параметров развития и общественной "включенности", мы подразумеваем под адаптацией и социализацию в широком смысле, и освоение знаковых, ценностных и рациональностных социальных матриц иных культур.
  Самым расхожим представлением о "чужих" является социологический концепт "маргинальности". "Маргинальность - это не состояние автономии, а результат конфликта с общепринятыми нормами...Уход в маргинальность предполагает два совершенно различных маршрута: либо разрыв всех традиционных связей и создание собственного, совершенно иного мира; либо постепенное вытеснение (или насильственный выброс) за пределы законности. В любом варианте... общество выставляет отверженных напоказ, дабы подкрепить свой собственный мир, тот, который считается "нормальным" и светлым" (Фарж М. Маргиналы. С.143-144).
  Если сформулировать то же самое другими словами, то шансы "выиграть" социальные призы реальны только для тех, кто играет "по правилам": не путает символику, язык, комплементарные и симметричные поведенческие ответы, соблюдает важнейшие нормы, соответствует системе ожиданий. То, что называется "объективными данными" или "рациональной стратегией действий" имеет сравнительно небольшое значение относительно знаний (социальной информации) и опыта (социальных навыков) - того, что определяется как "социальная культура". При этом логика социальной метаигры не обязательно должна быть состязательной или достигательной, возможно, напротив, стимулирование согласительного и консервативного социального поведения, однако только представления о правилах позволяют целенаправленно получать желаемые (при хорошей технологии действия) или по крайней мере ожидаемые (во всех остальных случаях) результаты.
  Эффективность стратегий социального включения и социальной мимикрии, как было показано выше, связана с духовными ориентирами и поведенческими стереотипами (социальными архетипами); а также с факторами метасоциумного развития, которое может как поддерживать, так и противостоять спонтанной адаптации к социальной среде. Учитывая основные факторы архетипизации, можно смоделировать российскую социальную структуру на основе доминирующих ориентиров адаптивной стратегии больших общественных групп, не совпадающих с традиционно выделяемыми "слоями".
  Каждая ориентация, выступая ведущей в целостной ментальной структуре той или иной социальной общности, предопределяет архетип, социогенную матрицу соответствующих общественных групп и слоев. Рассматривая их в качестве социальных субъектов, мы характеризуем различия их аттитюдных комплексов, экспектаций, поведенческих ориентаций, интересов и ценностного мира. Так, "партикулярный" архетип, основанный на бытовой культуре обыденного мира социальных взаимодействий, демонстрирует все признаки ориентировки на обычаи и определяется ритуальным характером коммуникации. Люди и общности, принадлежащие к данному архетипу, обладают высокой социальной ригидностью, они слабо поддаются управляющим воздействиям за рамками бытового ритуала. По этой причине преобразовательные политические воздействия, социальные реформации "тонут" в такого рода социальной среде, которая обладает естественным глубоким социокультурным консерватизмом. Не рефлексируя, да особенно и не артикулируя свои взгляды, ритуальные (бытовые) общности живут обычаями и ценностями обыденной жизни, сохраняя глубинные архетипические корни метафизических социальных образований.
  По этой логике "архаический" архетип, который базируется на привычных, не обсуждаемых ценностях, и характеризует социальную культуру более открытых и разветвленных общностей, достаточно часто вступающих в отношения взаимодействия с другими социальными культурами, определяется традиционным характером коммуникации. Традиция консервативна, но подвержена процессам цивилизационных изменений, развитию, адаптации к новому состоянию общности в зависимости от внутренних преобразований, культурной восприимчивости к воздействиям извне, характеру постоянного и факторам спорадического социоприродного метаболизма.
  Ценностный механизм социальной традиции создает такую конфигурацию общественного поля, которая позволяет адсорбировать, впитывать, ассимилировать не только духовные, но и организационные, материальные, функциональные социокультурные образцы других общностей. Иными словами, духовный архетип выступает основой социального механизма адаптации инокультурных образцов, и в истории России тому есть множество примеров: начиная с технологических революций и социально-политических реформаций, заканчивая сосуществованием множества этнических сообществ, сохраняющих свою традиционную, неподражаемую самость и успешно перенимающих карпускулы социального опыта у соседних народов. В современном российском обществе это проявляется практически в любых формах символической коммуникации. Речь идет о языковых заимствованиях между разными (не обязательно этнически различающимися) социальными общностями и группами, о развитии стилистики, имиджа, моды, о симуляции иных "образов жизни", любых элементов иного (традиционно обустроенного) социального пространства.
  Иной слой ментальной структуры, доминированием ценностей которого предопределен "политический" архетип, характеризует людей и субобщности, ориентированные на социумный социокультурный ценностный мир. Этим социальным архетипом управляет (и полноправно характеризует его) общественный договор, признание писанного права, закон. В основе этого архетипа лежит социальная рефлексивность, более или менее выраженная - поскольку установки, поведенческие ориентации, мотивационная парадигма людей, к нему принадлежащих, определяется осознанием реалий современного общества: его сложной социальной структуры, отчужденности и опосредованности взаимодействий и связей, необходимости руководства и разветвленной системы эффективного управления для сохранения более-менее приемлемого социального порядка. Эти люди (и группы), поведенческие реакции которых позволяют обывателю насмешливо характеризовать их как "социально (или политически) озабоченных", действительно интенциально выходят за пределы ритуального и традиционного социального мира, чувствуя (а в лучшем случае - понимая) общность и даже взаимозависимость своей жизни с жизнями других людей и иных общностей, принадлежащих к одному физическому пространству. В этом смысле корректное определение "социума" - территориально объединенной социальной общности - социокультурно может распространяться не только на поселение, страну, регион, но и на весь заселенный мир (см. концепты "взаимозависимый мир", "общечеловеческие ценности", "общенациональная идея" и т.п.). Для современной России новая жизнь этого архетипа инициирована в значительной мере искусственно, поскольку не только действительно имеющие место общемировые тенденции, но и внутриполитическая нестабильность порождают регионалистские ориентации, частичную (в т.ч. правовую) сепарацию территорий, узаконивают попытки этнической суверенизации, приводят к "материализации" таких в большей степени легендарных, чем сохранившихся в качестве реальной общности социальных объединений, как дворянство и казачество.
  Интегральный слой, предопределяющий "нациумный" архетип, и соответствующие доминанты социальных ценностей и ориентиров сознания, характеризует признание метасоциального, надэтнического, межрелигиозного и надгосударственного единства. Активность этого архетипа направляют идеологии, лежащие между, над и вне ритуальной, традиционной и правовой культуры. Они синкретично и неявно включают "нижние", более фундаментальные, слои, но делают это в такой ценностно-завуалированной форме, что могут объединить на других социальных акцентах, на собственных ориентационых основаниях людей, чьи ритуальные, традиционные и правовые ментальные ориентации диаметрально противоположны. Идеология компромиссна и согласительна, она "говорит" с нами - ее потенциальными детьми - о "другом": о новых источниках социального выживания (вместе мы - сила!), о новых (и потому неконфликтных для нас) ценностях, об общих наших (и следовательно объединяющих нас в противостоянии им) врагах, о возможных опасностях и вероятных победах и достижениях. Это тот ментальный слой и тот метасоциальный архетип, который в чистом виде ориентирован на символическую социальную общность и наряду с центростремительной мотивацией имеет преобладающую культурно-ценностную мотивацию "вовне": он основан на энергии мобилизации, привлечения прозелитов, социальной экспансии (достаточно вспомнить христианскую или коммунистическую идею).
  Поскольку ценностные ориентации названных крупных общественных групп заметно отличаются, они как бы играют на одной социальной площадке в разные игры, не понимая и часто не приемля правил друг друга.
  В России, где "толщина" нижних трех слоев достаточно объемна с точки зрения социального охвата соответствующими архетипами, этот динамичный и во многом революционизирующий архетип "пассионариев" органично входит в систему общественного баланса только при условии высокой энергетической насыщенности. В соответствии с идеями Т.Парсонса, это должен быть информационно-управляющий слой: правители, бюрократы, оппозиционеры и революционеры, которые обеспечивают стабильному социальному телу России постоянные политические "разборки", оживленные переделы зон влияния элит, дворцовые перевороты, реформы и революции сверху, террор и т.п. - короче говоря, все то, что меняет правила социальной игры и заставляет неподатливого увальня традиции (обывательскую, консервативную и долженствующую личность) "шевелиться", ворчать, приспосабливаться, подминать или преклоняться перед новыми социальными установлениями. Может быть, отсюда наш неуемный революционизм, наша "кухарочья" уверенность в умении справиться с проблемами государственного управления, наша доверчивость к тем, кто с театральным апломбом приходит ломать, и наша готовность "подсобить" в этом?
  Оставляя в стороне "риторические" вопросы популярного толка, отметим, что эта модель социальных архетипов имеет нечто общее с типологией форм индивидуального приспособления, которые вывел Р.К.Мертон (см.: Социальная структура и аномия). По его оценкам, конформность как вид социально адаптированного поведения распространена тем больше, "чем больше степень стабильности общества...Именно вследствие всеобщей ориентации поведения на основные культурные ценности мы можем говорить о массе людей как об обществе". Инновация вызывается общей ценностной ориентацией на успех, и поведение многих людей в этом контексте строится по правилу "Цель оправдывает средства". Мертон ставит при этом вопрос, связанный с характеристиками стратификации: "...Какие особенности нашей социальной структуры располагают к этому типу приспособления, вызывая более частое отклоняющееся поведение в одном социальном слое и менее частое в другом"? Американская цивилизация "достигающего" типа стимулирует к успеху, но "возможные пути движения к этой цели в значительной степени сведены классовой структурой к отклоняющемуся поведению", к чему преимущественно побуждаются "нижние социальные страты". Ритуализм, как противоположная форма социальной адаптации, выражается в ценностной ориентации не на цели сообщества, а на способы их достижения. "Почти безусловное соблюдение институциональных норм" не позволяет эффективно преуспевать, поскольку "прочное усвоение... моральных наказов общества" очень дисциплинирует, но снижает социальную конкурентоспособность по сравнению с менее щепетильными "инноваторами" и более инициативными "конформистами". Такая позиция, в соответствии с гипотезой Мертона, должна быть преимущественно распространена среди нижнего среднего класса. Ретритисты, отвергающие и культурные цели сообщества, и институциональные средства их достижения, в строгом социологическом смысле не являются членами "общества". Их свобода от конфликта обеспечена отказом от "поиска безопасности, престижа и каких бы то ни было притязаний на достоинства и отличительные признаки". Это в большей степени индивидуальный, нежели коллективный, вид приспособления; он распространен в среде "деклассированных". Мятеж, как тип социально-поведенческой адаптации, "выводит людей за пределы окружающей социальной структуры и побуждает их создавать новую..." Это выражается в сопротивлении старым культурным нормам и институциональным ценностям, связано с организацией возмущенных и бунтующих в революционные группы и относится преимущественно к "представителям класса, набирающего в обществе силу, а отнюдь не самых угнетенных слоев."
  Как видим, есть определенные смысловые и структурные параллели, результирующие из разных объяснительных логик. Рассматривая социально-адаптационные стратегии общественных групп как "нормальные" (модель архетипов) или как "отклоняющиеся" (модель поведенческого приспособления к культурным целям и нормам), мы лишь меняем основания и точки отсчета, поскольку игнорирование внешних условий или исключительная ориентация на них могут быть в равной степени ситуативно неадекватными. В среде, контекст развития которой составляет возрождение премордиальных общностей, партикулярный и архаический архетипы поведенческой адаптации (или - конформистский и ритуалистский приспособительные типы) наиболее адекватны, политический и нациумный архетипы (инновационный, ретритистский, мятежный; или: обход правил, отказ от этой социальной игры, изменение системы правил) - менее уместны, поскольку создают ложное институциональное пространство и извращают социальные ценности. В перспективе другой тенденции - объединения разных общностей, их переструктурирования, и глобализации - "чужими", напротив, оказываются социальные консерваторы и ритуалисты. Иными словами, жизнеутверждающая социальная бытийность приемлет и востребует, поощряет и отторгает человеческие объединения на основе адекватности их социокультурной модели выживания генеральным ценностям развития метаобщностей. При этом большую самостоятельную роль играет и эффективность индивидуальной адаптации.
  Конечно, реальная жизнь общества не развивается таким механическим образом, и сиюминутные , временные ценности закрепляются в "энергетической" войне социальных групп, их идеалов, норм, ориентаций. Изменение диспозиции, как и социумных ценностных ориентаций, не обязательно происходит в результате активных социальных действий - достаточно отказа от "игры", саботажа, внесения путаницы в "правила". Но каждый из этих механизмов отклонения от нормативов метасоциумной игры становится заявкой на "другую" игру, социальная поддержка которой институционализирует привычные коммуникативные формы, регулируя жизнь сообщества (см. "Понятие общества" Н.Лумана).
  Таким образом, "свои" и "чужие", принятые и отверженные, вознагражденные и наказанные, поднятые и опущенные в социальной диспозиции структурируются под влиянием разных по характеру процессов. С одной стороны, общевитальные потребности общества задают изменения конфигурации социального пространства, востребуя новацию либо традицию, материальные или духовные ресурсы, воинственность или толерантность, критичность или веру. Функциональная заданность системы общественного жизнеподдержания (зарплата за работу, награда за службу и т.д.) при этом "трещит" и обычное воздаяние становится невозможным - а дело не только в деньгах, социальной позиции, но и в самоуважении, самореализации, "смысле жизни": рушатся привычные социальные ниши, а для нерефлексивного сознания "распадается мир". С другой стороны, знания и умения выполнять социальные правила, следовательно, "технологично" вписываться в процессы социальной коммуникации и получать все возможные социальные вознаграждения являются самостоятельным механизмом социального внедрения, приобщения, осваивания привлекательных социальных ниш (позиций). Для разных общностей и людей социальная "привлекательность" описывается различными ценностными шкалами, поэтому не все и не всегда считают комфортной позицию "на самом верху"; как показывает социальная практика, бывает и наоборот (социальные психологи, социальные работники, аналитики девиации и депривации строят относительно причин этого свои объяснительные теоретические модели).
  Общество не всегда стабильно, и вписываться в меняющиеся правила приходится иначе, чем в привычные. Несмотря на то, что все люди являются "стихийными социологами" - иначе процессы социализации и культуры были бы невозможны, индивидуальное и групповое поведение осознается ими в разной степени - социальная интуиция при этом не менее важна, чем рациональность.
  Один из наиболее бесспорных подсознательных (но многими осознанных) социальных ориентиров мы сейчас и рассмотрим.
 
 
 
 
 
 
 
  3.5. Как заманчивы эти элиты!
 
  Все исследователи общества и человеческой природы, кто поэтично, кто научно, отмечают среди важнейших социальных ориентаций стремление к повышательной мобильности, к улучшению позиции в актуальных сообществах. Самые привлекательные позиции - на самом "верху", они предоставляют самый высокий социальный статус, который является открытым чеком на разного рода привилегии, самостоятельным капиталом символического общественного признания, который легко обменивается на реально востребованные блага. Но чем выше осознанность социальных действий отдельных людей и групп, тем меньше в целом вероятность того, что они будут "пробиваться" в нормативные элиты, которые считаются наиболее ценными в данном сообществе.
  Эта фраза не означает, что в политическую или в экономическую элиту стремятся только те, кто не задумывается о том, что и почему он делает. Отнюдь. Речь идет о том, что полубессознательное течение социальной жизни и социальные инстинкты влекут людей туда, где можно получать наибольшие выигрыши. В редких случаях они могут стать "проходной пешкой", но, как правило, сами механизмы общего, в целом однонаправленного, движения создают ограничения, "потолки" социального продвижения. Такого рода ориентиры своего социального продвижения многие выбирают и осознанно. Однако, как отмечают в своих диагнозах современного общества Дж.Нэсбитт и П.Эбурдин, К.Кумар и И.Валерштайн, духовное начало в человеке и востребованность творческой инновации современным производством, проблемы социальной идентичности заставляют людей искать и формировать их самости, обращаться к гуманистическим ценностям, актуализируют проблемы самореализации. А такая сознательно выстроенная жизненная траектория делает социальный поиск людей небанальным, что увеличивает вероятность того, что они будут двигаться в несколько другом направлении. Итак заметим, что долговременная поведенческая стратегия людей и общественных групп строится в соответствии с актуальным для них набором социальных ценностей, которые могут как согласовываться, так и диссонировать с "общепринятыми" данным сообществом.
  Разные общества различаются по своим социальным конфигурациям, имеют разную структуру, организацию и правила продвижения. Социальные позиции, которые воспринимаются как привлекательные и даже желательные, как правило, обладают ограниченной реальной достижимостью вследствие либо высокой конкуренции (недоступности со стороны "среды"), либо институциональной непроницаемости референтной группы (недоступности со стороны "системы"). Мифы, легенды и сказки разных народов повествуют о попытках людей влиться в сообщества богов или бессмертных, о простых бедняках, попадающих в число вершителей судеб - все они проникнуты духом "особых обстоятельств": рока, волшебства, божественной помощи, природного дара, способностей, каприза любви и др. С одной стороны, они отражают социальную реальность доиндустриальных обществ с ограниченной социальной мобильностью, а с другой стороны формулируют универсальный принцип социальных перемещений, которые в своей качественной форме действительно являются исключительными, уникальными, особыми технологиями преодоления социальных барьеров. Во многих "открытых" обществах свободная мобильность является важнейшим декларируемым принципом и действительно составляет часть механизма "энергетической подпитки" элит, но на практике такого рода динамические процессы поддерживаются в очень ограниченном режиме (они лимитированы по времени, месту, масштабу социального охвата) и сменяются режимными периодами консервации сложившихся сообществ.
  Итак, люди и человеческие социации в социальной среде стремятся "вверх". Но "потолки" у всех разные. Да и сам "верх" как наиболее высокая статусная точка отдельной социальной траектории оказывается однозначно не определенным, зависящим от оценочной конфигурации значений общественного "потолка".
  В каком-то смысле стремление наверх, к элите, имеет тот же смысл, что и маргинальность. Они, вроде бы, противоположны, как смех и страх, но в основе своей - тождественны. И то, и другое есть способы поддержания витальности социального организма, поиск средств для удовлетворения важнейших потребностей: путем отталкивания, избегания среды, где они не удовлетворяются, в поисках позиции, наиболее благоприятной для сохранения жизни и развития ценностей своей культуры. Общество подпитывает то, что для него наиболее ценно, создавая режимы благоприятствования, протекции, льгот. Наиболее очевидными ценностями такого рода являются функциональные монополии.
  Социальные элементы развитого общества "скоординированы и субординированы вокруг одного центрального органа, оказывающего на остальную часть организма умеряющее воздействие... если другие органы зависят от него, то и он, в свою очередь, зависит от них. Несомненно, он также находится в особом и, если угодно, привилегированном положении; но оно порождено сущностью исполняемой им роли, а не какой-нибудь внешней по отношению к его функциям причиной, не какой-нибудь сообщенной ему извне силой." (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. Л.-М. 1991). Влияние, власть как способность реализовать свою социальную волю характеризует такого рода социальные позиции с точки зрения общественных отношений или энергетических балансов коммуникации. Для общества в целом это политические органы управления: явно институционализированные и латентные (самого разного рода, от масонов до военно-промышленных и финансовых лобби и всякого рода теневых групп влияния).
  Итак, элиты часто имеют функциональную первоприроду, то есть выполняют такие социально необходимые действия, которые по причинам некомпетентности не могут выполнять другие общественные структуры. Поэтому "социальная работа" элит высоко ценится сообществом и в значительной степени ему неподконтрольна (уже по причине пресловутой неподготовленности, недостаточной информированности остальных). Эти два фактора предопределяют позицию социального эгоизма представителей элит, все повышающийся запрос на ресурсы для выполнения отведенной им общественной роли, все остывающее внимание к самосоответствию и снижение ответственности перед обществом, которое превращается для элиты в "среду" ее комфортного обитания. Элиты, как и любые другие общности, пульсируют внутренней состязательностью, изменяют конфигурацию, демонстрируют жесткие конфронтации, но аналогичные способы жизнеутверждения для ее членов, как правило (это важнейшее корпоративное условие) не сопряжены с риском выпадения из элиты как таковой, и в любом случае нижний статус в элите выигрышнее, чем верхний - вне ее.
  В современном обществе (хотя, можно подозревать, это не новый исторический феномен) элиты могут возникать и посредством применения имитационной социальной технологии. Так, информационные элиты mass-medum, особенно связанные с производством политических новостей, во многом воспроизводят сами себя посредством искусственного создания собственного актуального поля. Производство информации, выбор событий, подогревание интереса аудитории, реклама, скандалы, слухи и т.п. весьма отдаленно и опосредованно решают проблему прагматической и конструктивной связи народной массы и правящей верхушки в демократическом обществе, зато поддерживают и заостряют внимание на проблемах "второго рода", доступных сознанию обывателя и отвлекающих его от вмешательства в прикладные функции политиков по "реализации социальных интересов" этих масс.
  Поскольку элита - не просто высший социальный слой общности, связанной конкретными ценностными ориентирами, а во многом самостоятельное, относительно автономное, организационное образование, ее обычными проявлениями (социальными правилами коммуникации с внешней "средой") являются: 1) замкнутость, 2) неподконтрольность, 3) таинственность, 4) мифичность, 5) символичность. Эти функциональные предикаты объективно обусловлены потребностями элиты охранять свою корпоративную социальную позицию, позволяющую использовать ресурсы "нижних слоев". Такая тесная связь между социальной функцией, социальной сущностью и социальным проявлением элиты дает возможность интуитивным и профессиональным 'акторам общественных взаимодействий использовать индикаторы (формы проявления) элиты в своих технологиях социального продвижения. Имитация, социальная демонстрация становятся при этом первым шагом "конструирования" элит.
  В значительной степени имитационными по своему происхождению являются элиты в сфере искусства. Некоторые из них приобретают авторитет, признание, вознаграждение и статус, то есть "достраивают" нижнюю часть шкалы социальных позиций в своих ценностных измерителях; но на первоначальных этапах их развитие идет заявочным путем, когда обеспечено только социальное самопризнание, а привилегии раздаются себе самим из собственных же внутренних ресурсов, то есть перекачки "социальной энергии" не происходит. Впрочем, демонстрации загадочности, таинственности и непостижимости, как сформулировали основоположники теории социальной мобилизации, является одним из важных условий привлечения сторонников, наращивания своего более дифференцированного "социального тела" и формирования несимметричной системы социального обмена.
  Традиционно наиболее привлекательными элитами являются те, которые, с одной стороны, институционализировали и укрепили свою высокую неподконтрольность, а с другой - стали базироваться на механизмах получения социальной ренты (желательно долгосрочной и даже пожизненной за однажды завоеванную позицию).
  Почему потомки известных деятелей искусства и науки чаще всего оказываются за пределами соответствующей функциональной элиты, а попадают в другую функциональную, или в богему, или в плэйбои? Потому что академические знания, таланты и высокий профессионализм не наследуются, а развиваются в самостоятельной духовной работе. Но главное - потому что их надо постоянно подтверждать перед знатоками и публикой, перед критиками и соперниками, что часто выбивает почву для самообольщения.
  Напротив, экономическое богатство, как и политическая власть, отчасти (точнее, в значительной части) бюрократические навыки и организационно-управленческий профессионализм дают ренту на раз вложенный "капитал" и в стабильной ситуации очень нечасто требуют "подтверждений" права на социальные вознаграждения. Конечно, при этом управленцы занимают менее защищенную позицию, а приоритеты между экономическими и политическими рантье делятся в зависимости от состояния общества (когда либо экономические силы диктуют правила политикам, либо политики меняют правила экономических игр в региональном, национальном и даже транснациональном хозяйстве). Иными словами, учитывая логику социальной конъюнктуры, все же можно говорить о "монопольной прибыли" некоторых видов социальных рантье в современном обществе.
  Здесь самое место заметить, что оперируя понятием "социальной ренты", мы не упускаем из вида ее особенности, связанные с конкретным происхождением, характером, количественными и качественными характеристиками. При этом одна из статусных позиций может приносить социальную ренту (например, звание, ранг в социальной номинации), а по другим вознаграждения и санкции напрямую зависят от текущей активности социальных субъектов.
  В периоды системных трансформаций, когда меняется социальное пространство, общие ориентиры, ценности и цели, формируются новые правила "захвата" элит. Российское общество резко расслоилось по экономическим признакам (по доходам: официальные оценки Правительства РФ говорят об увеличении до 16 единиц децильных коэффициентов весной 1995 года; по собственности, которая не рассматривается как доход и не облагается соответствующими налогами, путая статистические представления о количестве "богатых"; по доступу к социальным льготам, что, впрочем, более традиционно для нашего общества), появились новые каналы продвижения к значимым политическим позициям, позволяющим получать социальные, в том числе экономические, прибыли.
  Позиции в политической, а особенно - в управленческо-бюрократической государственной элите обладают сегодня повышенной привлекательностью по нескольким очевидным причинам. Во-первых, они наделяют властью (конечно, в определенных, ограниченных пределах) сами по себе, поскольку распорядительные и контрольные возможности - обязательный предикат официальных должностей. Во-вторых, наделение властью осуществляется в результате неких символических социальных акций, поскольку быстротечно-невнятные избирательные кампании по самой логике своей организации исключают какие бы то ни было механизмы верификации (проверки) политических заявлений, не говоря уже о еще более туманной логике назначений. В-третьих, молодая российская демократия по генетическим причинам продуцирует политических временщиков, которым в массе своей не держать ответа ни перед историей, ни перед законом, ни перед избравшим их сообществом (безответственность и раскрепощает, и прельщает). В-четвертых, любые "перестройки на марше" (а жизнь общества не может "подождать", пока политика уладится и экономика утрясется) вносят в привычный порядок неизбежный сумбур, путаницу, а с ними - невозможность однозначной и четкой оценки управленческих действий. Одновременно перед управленцем расстилаются все новые поля для неподконтрольных решений, и где ж тут удержаться: кому - от непродуманности, кому - от корысти. В-пятых, позиция в политической элите (субэлите) обладает особой значимостью именно в переходный период, поскольку это именно то время, когда политические решения постоянно форматируют экономическое пространство, определяют правила экономических действий, включают санкции и раздают привилегии (поощрения). Поэтому в особенно благоприятные периоды (вероятнее всего, это были 1992-1994 гг.) в этой сфере возникает стратификационный бум, который с логической точки зрения должен закончиться формированием во многом "сращенной" экономической элиты.
  Итак, заманчивость политической элиты - в ее операциональных возможностях, позволяющих решать индивидуальные, групповые, общностные социальные проблемы и получать выгоды и выигрыши, не предусмотренные "функциональными" (официальными) соглашениями. Привлекательность элиты экономической определяется высокой степенью надежности самих характерных для нее социальных гарантий, поскольку экономические доходы легко трансформируются в самые разные социальные блага, позволяют "таранить" формальные социальные ограничения практически в большинстве сфер жизни, высокая экономическая позиция дает не только перспективу стабильности как таковой, но и высокую вероятность оказаться в общественной суперэлите (если в России конституируется рыночное по своей природе общество, то "музыку" в нем будут заказывать отнюдь не политики, технократы или творческие деятели). К тому же, что также очень важно, экономические показатели статуса в современном обществе являются наиболее значимыми, поскольку приравниваются к объективной оценке категории социальной функции и социальных заслуг. Поскольку внешне вертикальная мобильность в определенных, доступных массовому восприятию, пределах как бы теряет "стартовую планку" (богатеет ваш коллега или сосед, кто-то со схожей социальной позиции перемещается вниз), экономический статус становится индикатором самооценки и реальной социальной принадлежности (которая раньше отсчитывалась по другим ценностям) - стремление в элиту становится проявлением потребности самоутверждения, принятия, отчасти самореализации. И, наконец, элитная экономическая позиция в нестабильном обществе повышает шанс "выскользнуть" из возможного кризиса в спокойное социальное пространство (не только неконструктивностью внутриэкономической политики, но и соображениями личной безопасности обусловлены многочисленные внероссийские банковские вклады новых бизнесменов). В обыденном сознании ("Ух, как я это богатство очень люблю и уважаю!.." - говорит герой известного мультфильма) высокий экономический статус ассоциируется с "золотым ключиком", окрывающим двери социальных возможностей, а поскольку чудо это не "попробовано на зуб" (мы и заграницу "любим и уважаем", пока не поживем там чуток), стремление к нему формируется очень некритичное, а потому не согласующееся с требованиями устойчивой социальной практики. Наивные "золушки" и чуть менее наивные "робин гуды", а также массовые "бизнесмены поневоле" создают своеобразную экономико-культурную практику средних слоев, от которых экономическая элита так же социально далека, как некогда интеллигенция от народа.
  Развитие иных функциональных элит в современном российском обществе настолько связано с формированием политической и экономической, что самостоятельное их значение можно пока усмотреть лишь в том, что восполняются общественные дефициты социоструктурного характера и создаются символические общности самономинации, которые возможно станут превращаться в настоящие социальные элиты с особыми пространствами влияния и приложения общественных ресурсов. По этой причине они менее притягательны для популярных социальных ориентаций, но более заманчивы с точки зрения носителей соответствующих ценностей и сознательных "конструкторов" собственных социальных траекторий.
  Формирование новых и трансформация старых элит российского общества осуществляется в соответствии с законом "трех поколений": идет закладка фундамента, закрепление соответствующих социальных монополий и создание человеческих корпораций. Вырабатываются символика, правила взаимодействия, механизмы воспроизводства, создается особая субкультура, строятся институциональные барьеры и ограничения. Все это создает платформу второму поколению элиты - вне зависимости от того, наследуются социальные капиталы, или обретаются в процессе достигательной социальной активности - абрис новой социальной культуры станет играть роль нормативного, определенный период времени координируя социальные взаимодействия элиты.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 ...Личность, которой мы поклоняемся, есть идеальное социальное существо, человеческое содержимое в нише общества, готовое ухватить любую возможность продвижения...
  Р.Шекли "Цивилизация статуса"
 
  IV. СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ - ИСТОЧНИК
  ДИНАМИКИ ОБЩЕСТВА
 
  Есть один хороший способ составить представление о стратификационной структуре общества - это "рассмотреть ее динамические процессы и типы ее перемен", считал Б.Барбер. Такую точку зрения разделяют практически все исследователи социальной структуры. Поскольку социальное неравенство практически неизбежно, по крайней мере, известные науке человеческие (да и животные, по данным социобиологии) сообщества структурированы, и в большинстве своем иерархичны, то социальное пространство испытывает неравномерные социальные напряжения. Его "уплотнения" и "энергетические вихри" направляют потоки активности людей в определенные области: наиболее живые пробиваются в ресурсно богаты среды, обессиленные опускаются в "дефицитные". Даже если бы не действовал закон ограниченности ресурсов, закон "возвышения человеческих потребностей" создал бы поле социальной конкуренции. Уже социобиологические механизмы предопределяют кратическое поведение человека, выступающее одним из источников общественного структурирования. В микродинамиках общества проявляется его общая витальность, недаром П.Сорокин писал о том, что низкая социальная мобильность характеризует общественный застой. При этом социальные перемещения сами по себе, их характер, направления, каналы, технологии, интенсивность, охват характеризуют социальную структуру общества с динамической точки зрения, поскольку они (в другом смысле) являются функциями, следствиями самой социальной структуры: ее организации, "фиксаторов" и общего состояния.
  Современные общества гораздо динамичнее традиционных, их социальные "переборки": кастовые, сословные ограничения социальных перемещений - облегчены или совсем открыты. И эта основная особенность, предопределяющая высокую социальную мобильность, характеризуется еще и весьма специфичным приложением, которое следует рассмотреть специально.
  Когда индустриальное общество только возникало и конституировались его социосубъектные структуры, взаимодействия между основными классами и стратами было весьма откровенным - эксплуататорским. Те, кто контролировал социальные ресурсы (в первую очередь, экономические), тот и присваивал их "полезные эффекты", а также вовлекал в сферу контроля все новые ресурсы. Поскольку экспансия такого рода имеет внешние ограничения - ведь "производителей" в конечном счете фиксированное число - и важную роль играют внутренние ограничения - эффективный контроль возможен лишь над строго определенным числом объектов, либо требует создания иерархии контролеров (так возник современный менеджмент) и перераспределения ресурсов - логика ее завершения казалась бессмысленной. Она отрицала свои собственные основания, и в угоду реализации собственной цели должна была быть изменена. Современные, "продвинутые" общества весьма социалистичны по своим проявлениям. Большие социальные программы государственного и межгосударственного масштаба, внимание к человеческим и гражданским правам, деликатная позиция по отношению к этническим культурам, поддержка меньшинств, борьба за здоровье, благополучное детство, достойное людей существование. Все эти проблемы, более или менее успешно решаясь на содержательном уровне, имеют определенный общий, экономический, пласт.
  Рыночные правила социальной игры, как и нормы "борьбы за выживание" здесь как бы ставятся с ног на голову, поскольку модели социальных отношений "Спрос диктует цену" и "Кто смел, тот и съел" (или "Побеждает сильнейший") при этом не работают: вознаграждается уклонение от нормативно принятых в обществе "игр", удовлетворение социальных потребностей кредитуется "за так". При этом новые принципы стратификационного (в более общем виде - классового) взаимодействия исходят из 1) невмешательства в дела другой культуры (субкультуры), даже включенной в административные ареалы высших страт, 2) материальной помощи наименее защищенным (терпящим социальное бедствие или не умеющим / не желающим играть "по правилам", принятым метасообществом).
  Смысловой баланс такой алогичной, казалось бы, социальной практики, наряду с многими другими объяснениями, имеет и социоструктурные причины. Поскольку в современном обществе доминантным стратификационным основанием остается экономическая дифференциация, барьеры социальных перемещений в экономическом пространстве возводятся наиболее надежно. Динамики отделенных друг от друга институциональными перегородками (собственности, власти, распорядительного контроля) социальных слоев рассогласовываются, а "резонансные эффекты" (объединение интересов неимущих с интересами наиболее активных прото-элит) взрывают ограничители мобильности именно в тех направлениях, по которым возвышающие социальные перемещения кажутся массам наиболее привлекательными. Экономическое богатство (в другой интерпретационной парадигме - равенство, справедливость) привлекает к себе активно; этнокультурное богатство - консервативно (охранительно), но по силе "резонансных" проявлений их социальная мотивация вполне сопоставима. Она способна мобилизовать большие силы, привести к взрыву всей общественной системы с ее правилами и структурами.
  Изменение характеристик социальных перемещений, групповая и индивидуальная мобильность, ее направления и ограничения, показатели "техничного" (эффективного) социального продвижения, факторы и инварианты мобильности определяют не только исследовательский, но и обыденный интерес чаще всего. Внешние эффекты и внутренние причины социальных успехов и неудач - как раз то поле для анализа, которое при добросовестном и тщательном подходе приносит результаты, обладающие максимально востребованной "практической значимостью" со стороны ученых и "стихийных" социологов.
 
  4.1. Социальная лестница времени
 
  Если бы статусные пропорции безоговорочно воспроизводились, то время общества остановилось бы. По многим причинам это невозможно. Никто не хочет упасть ниже, все стараются оградить свои ценности и жизненные ресурсы, но каждый желает (а большинство и деятельно стремится) наверх, где возрастает положительное сальдо баланса затрат и наград. Стабильное общество - потенциально "мертвое" общество. На определенном этапе стабилизации оно неизбежно превращается в "живой труп" как минимум по трем основаниям.
  Во-первых, происходит функциональная деградация элит, существование которых при устойчивом метаболизме (удовлетворение социальных потребностей, защищенность и комфорт) снижает их конструктивный динамизм и витальность. При этом падает качество контроля за поддержанием ценностей, благодаря признанию которых со стороны сообщества элита и становится элитой. Наиболее явным эффектом "жирования" элиты является разложение культуры: системы норм, ценностей, образцов социального поведения, нарушение традиций, сложившихся правил общежития - как со стороны самих представителей элиты, которые, преувеличивая "кредит доверия" нижних страт, "переигрывают" собственные правила, так и со стороны масс, имитирующих поведение верхних слоев и одновременно чувствующих ослабление основ социального регламента и контроля. Такого рода процессы изменяют конфигурацию силовых полей социума (и любого другого сообщества), что неизбежно приводит к нарушению социальных балансов стратификации и в конце концов меняет структуру общества.
  Во-вторых, стабильное общество и стабильные элиты становятся еще более притягательными точками направления социальной энергии индивидов и групп, поскольку к ценностям "благополучия" присоединяются "плюсы" защищенности и стабильности (стоящие на первых позициях в структуре генеральных человеческих потребностей, выделенных А.Маслоу). Поэтому массовая социальная практика ориентирована на приближение всех позиций к элите, давление на которую усиливается и разряжается либо спонтанной организацией "взятия крепости" со всеми последствиями "передела" в распределении благ, либо (как правило) постепенным проникновением или сознательным впусканием в элиту. Исследователи современного общества отмечают, что люди в стабильной и развитой социальной среде в качестве одной из важнейших ценностей воспринимают благосостояние. Причем речь идет о комплексной и весьма дифференцированной в массовом сознании оценке основных параметров жизни: качества работы, ее творческого наполнения, чистой среды обитания, гуманной социальной структуры. Однако реакция на изменение отдельных параметров "благосостояния" оказывается весьма синкретичной: любое ухудшение их качества воспринимается как угроза и вызывает активное противодействие. Само же по себе поддержание благосостояния не может не рассматриваться государством (правящей элитой) как финансовый тупик (Kumar K. The rise of modern society, 1988). Поскольку это "благополучие" оформлено множеством символических индикаторов и закреплено во "мнениях", то мнимое нарушение внешних параметров может вызвать столь же серьезную социальную агрессию в благополучном обществе, как и реальные социальные угрозы. Это повышает нестабильность вполне устойчивой и благополучной по другим основаниям социальной структуры.
  В-третьих, стабильность общества проблематична не только по причине давления на элиты, но и в связи с конкуренцией внутри классов и страт. Результаты внутренней динамики отдельных сообществ сказываются в их взаимодействиях с другими субъектами общества и могут поэтому менять не только собственные стратификационные параметры, но и конфигурацию общественных структур.
  Постепенные (реже - взрывные) перемены социального "формата" общества, а точнее, любой конкретной исторической общности, проявляются в человеческом наполнении тех или иных социальных слоев, изменении их роли и функциональной значимости для сообщества в целом, переструктурировании позиций и статусов, возникновении новых страт. Описывая стратификацию в историческом разрезе, многие социальные исследователи обращаются к проблематике "прогресса" и "деградации", причем часто сталкиваясь при этом с несопоставимостью в оценке разных культур. Производственные технологии и социальные организации, сочетаясь особым образом, не позволяют сформулировать интегральную оценку прогресса. Адаптационные (приспособительные) признаки и устойчивость социокультурных систем служат неплохим качественным индикатором, но довольно спорно объясняют "дрейфование" центров мировой цивилизации. Принцип распространения социокультурных достижений (знаний, опыта) внутри разных "этажей" общности в определенной степени служит оценочной шкалой, но не согласуется с критериями интерсистемной адаптации. Древние цивилизации; кастовые, сословные и раннеклассовые общества характеризовались "закрытой" стратификацией по основанию "знания": проникновение в мировые тайны требовало десятилетий ученичества, прохождения многих ступеней посвящения. Знание считалось системным и дающим практическое физическое и социальное могущество, и глубину изотерического опыта постигали немногие.
  Корпоративизм и монополизация "технологичной" информации приводила, вместе с разрушением элит, к утере синтетического социокультурного опыта и социальный прогресс до сих пор проявляется в открытии утерянных истин, не только общедуховных, но и научных. Цивилизационный сдвиг, происходящий сегодня (возникновение предпосылок постэкономической эры развития общества, формирование информационного по своим технологическим основам общества), напротив, ориентирован на дифференциацию и "распределение" частичных знаний, но одновременно на распространение технологической культуры во всех слоях общества. Поддержание технологического стандарта современной жизни при этом требует постоянного обслуживания и развития фундаментальной и прикладной системы научных знаний, а оптимальным режимом поддержки служит открытость информации (которой, в силу социальной ригидности действия "культурных консервов" общество дождется очень нескоро). Тем не менее, наступление информационной эры востребует ценности познания, обращенность к духу, потребности социальной свободы, изменит социальные ориентиры и оценочные (статусные) шкалы, функциональные структуры отдельных сообществ. Собственно, эти процессы протекают в социальной структуре развитых индустриальных обществ, но вот в структуре российского на настоящий момент не прослеживаются, и более того, стратификационные основания переходного периода и альтернативная идеям "социального рывка" внутренняя политика "выдавливает" интеллектуальный пласт за пределы общества. А между тем политическое конструирование социальных ориентиров создавало серьезные преимущества развитию некоторых восточных культур, которые по темпам технологического и социального развития оказались еще более "западными", чем лидирующие прототипы (например, Япония, Тайвань, Южная Корея, Гонконг, др.); по аналогичному пути, развивая институты образования по мере использования запасов природных ресурсов идут некоторые страны Ближнего и Среднего Востока.
  Иными словами, социальные лестницы времени могут интерпретироваться как преходящие структуры социальных возможностей, которыми пользуются или которые игнорируют крупные социальные общности, группы людей и отдельные личности. Исторические коллективные события в этом смысле говорят нам, как был использован конкретным субъектом тот или иной социальный шанс. Экстремальные состояния общества, кризисы, катастрофы, победные взлеты, "точки бифуркации", использование социального выбора в ответ на вызов общественной или природной среды являются внешними и внутренними причинами спонтанного или планового социального конструирования, приводящего к закреплению определенной конфигурации обществ.
  В России наиболее устойчивым признаком формообразования, как отмечали все без исключения историки, является корпоративность: коллективность, свояченичество, землячество, родство. Социальные структуры собираются здесь не из индивидуальных корпускул, а из слаженных взаимным доверием "блоков". Поэтому российский социальный "конструктор" (игра в перемещения) отличается от западных аналогов, которые тоже не без того (концепт "команды"), но все же на других принципиальных основаниях.
  В рамках этого подхода нельзя не считать социальный статус в современном российском обществе групповым атрибутом. Следовательно, нам придется трактовать социальные достижения в категориях аскрипции, и этот методологический парадокс может быть вполне оправдан: с момента "попадания в обойму" (команду, группу, структуру, которая перемещается исключительно "в связке", вне зависимости от направления мобильности) и закрепления в ней начинает действовать система поощрений, которую мы определили выше как "социальную ренту", она, конечно же, обрастает и "платами" разного рода, но ее природы это обстоятельство не меняет. Теоретически мы можем рассматривать этот феномен как своеобразное социальное наследство и оперировать им как инвариантом.
  На фоне возрождения архаических общностей происходит социальное выдвижение представителей отдельных (как правило, малых) этносов, для которых соплеменник-политик, бизнесмен, ученый, деятель культуры и т.п. является не только потенциальным лоббистом или источником поддержки, но и символом достижений человеческой группы, к которой каждый ее член приобщен. Продвижение таких людей в элиты - корпоративная задача всей общности. Аналогичные цели и механизмы можно проследить в динамике "бросков в элиту" иных корпоративных объединений (содельческих, товарищеских, семейных). Они напоминают технологию рыбной ловли сетью, которая складывается особым образом и благодаря грузу (функциональному лидеру) может лететь далеко в цель, разворачивая за собой всю "ловушку" для сбора социальной прибыли.
  Одной из самых "заякоренных" социальных общностей является семья. Ее специфическая культура в процессе индивидуальных социализаций передается каждому члену, формируя его социальную космософию, системы интерпретаций, установки и ориентиры. Даже когда человек восстает против семейных стандартов, его антиреакции или попытки игнорировать культурные нормы семьи как правило замыкают его бунт и отвержение в той социальной логике, против которой он борется. Новые исследования социальной стратификации в разрезе поколений показывают, что процессы воспроизводства семьи ориентированы на выдвижение потомков (что в радикальном, наиболее успешном варианте предполагает переход в более высокостатусные страты и разрыв с прежней семейной культурой) и одновременно на консервативную социализацию путем трансляции социокультурных и профессиональных образцов (которые повышают вероятность освоения вещественного и операционального наследства).
  Для современного общества проблема состоит в том, что в нем "социальный статус не может быть просто передан от родителей к детям: родители могут лишь обеспечить доступ или передать элементы (экономические, культурные, социо-пространственной локализации), с помощью которых этот социальный статус может быть сконструирован" (Д.Берто, И.Берто-Вьям "Наследство и род..." 1992). Выдвижение потомков, или, по крайней мере, обеспечение им пожизненного существования в общественном горизонте, к которому принадлежат родители, происходит очень по-разному. оно может быть в прямом смысле героическим, связанном с большим риском и жертвами со стороны родителей, а может быть вполне обыденным. По своей стратегии продвижение может быть прямое и непрямое (ступенчатое, параллельное, обходное); оно может направляться по "накатанному" родом или новому социальному пути.
  Вся траектория общественного продвижения ближайших потомков контролируется и "подстраховывается" только в исключительных случаях семейной истории, однако исследования показывают, что характеристики "первого места работы, от которого зависит вся последующая карьера, в значительной мере опосредуется родительской семьей. Это первое место социализации характеризуется в действительности определенными уровнями... экономических ресурсов, школьных и культурных ресурсов, доступа к коллективным благам и к рынку занятости, а также к очень различным культурным микроклиматам даже внутри одной и той же социальной среды. Дети, которые растут внутри этих столь различных микроклиматов и со столь неравными ресурсами, воплощают различия в образе жизни и, например, в их отношении к школе, к деньгам, к будущему" (там же).
  Надо учитывать различия в технике выдвижения кровных и "однокультурных" потомков, поддержки их мобильности в одном социальном горизонте и перемещений в более высокие страты, которое сулит значительные вознаграждения и одновременно сопровождается повышением риска непосредственной динамики, директивного и согласительного способа "закладки" социальной траектории со стороны старшего поколения. Для России очень важно при этом разделять формы предающегося социального капитала: экономические ресурсы, социокультурный "опыт" (включая профессиональные и иные операциональные навыки) или социальные "связи" (корпоративный капитал "чистой" поддержки).
  Мобильность поколений зависит от ориентация и восприятия социокультурных образцов, которые часто разнятся в родительских семьях отца и матери, поскольку брак является в современном обществе одним из доступных каналов повышения статуса путем "включения" в семейную сеть (клан) с более высокой социальной позицией. При этом реальные социальные последствия приобретает процесс символического присвоения детей, которое в значительной степени предопределяет канву их социального будущего: амбиции, запросы, способности, потенциал. Это проявляется не только в психологических установках (социальных программах) "маленькой принцессы" или "негодника такого!", но и в ориентирах на формирование собственной социальной среды, выборе социального окружения (общности, страты). В зависимости от символической предназначенности детей данной семье (ее социокультурным доминантам), семье одного из супругов, а также "Богу", "самому себе" закладываются ориентиры и передаются ресурсы для дальнейшей самостоятельной активности. В результате возникает эффект имплицитного призыва семейного наследства (в том числе и семейного бизнеса). Он тесно связан с механизмом социальной трансляции, в котором символические ценности, культурные нормы семьи, ее имущество и капиталы посредством наследования детерминируют социальные траектории потомков. "Поскольку социальное несводимо к принуждению, но является также фактом ресурсов, наличие ресурсов, к которым агент может получить доступ посредством определенного поведения, способно "детерминировать" это поведение с таким же успехом и даже с большим, чем страх перед негативной санкцией" (Д.Берто, И.Берто-Вьям "Наследство и род..." 1992). Этот позитивный эффект социокультурной передачи в поколениях ценностей и опыта семьи обусловлен тем, что только практическое освоение наследуемых ресурсов органически соединяет переданный потенциал и социальную траекторию его носителя. Для этого необходима определенная трансформация наследства, благодаря метаморфозам которой оно становится адаптированным, соответствующим операциональным запросам потомка. Трансферабельность формы наследства поэтому особым образом влияет на социальную траекторию (деньги, например, не связывают так, как недвижимость и функциональное имущество, в вопросах выбора сферы и форм социальной деятельности).
  Последним из наиболее важных моментов рассмотрения социальной лестницы времени является выявленный специалистами по стратификации поколений эффект различной "транслятивности" элементов социального статуса, который проявляется в индивидуальной и групповой мобильности, построении механизмов "защит" от социальной конкуренции, динамике социальных перемещений в целом. Внутренняя действенность факторов передачи статуса, избирательная поддержка отдельных его составляющих со стороны изменчивой социальной среды предопределяют весьма дифференцированное аскриптивное воздействие.
 
  4.2. Атака и оборона: почему не все - короли
 
  Движение по "лестнице времени" направлено вверх и вниз, оно перемежается задержками на каких-то площадках и блужданиями в горизонте отдельного этажа, социальные "помещения" которого могут отличаться друг от друга довольно значительно. Такое образное структурное представление в данном случае не станет бесполезной метафорой, а позволит путем аналогового моделирования рассмотреть проблемы социальной мобильности в другом теоретическом свете. Поскольку динамические ориентации людей и социальных групп направлены вверх, к позициям элит, а круговорот социального вещества обычно довольно равномерный (выше приводились результаты измерения "толщины" социальных слоев современного российского общества, которое даже в период значительных общественных изменений сохраняет свои - экономические, правда, - стратификационные размеры), встает закономерный вопрос: как это получается? Ведь приложение силы должно менять "физическую конфигурацию" общества, производить какую-то видимую работу? Мириады микросоциальных изменений, протекающих постоянно, тем не менее, сохраняют общественный баланс и общие формальные параметры социального пространства.
  Основная роль в этом, скорее всего, принадлежит культурным регуляторам - символическим правилам социальной игры. Когда мы разбирали вопрос о социальной структуре, то говорили о сложной современной социологической трактовке маргинальности, которая характеризует особые социальные состояния людей. Речь шла не о "деклассировании", переходе в "низы" общества, утере привычных ценностей и норм, асоциальности "выброшенных" из привычных социальных ниш. Проблема маргинальных состояний отдельных людей и конкретных общностей трактовалась как серьезное нарушение (разрушение) связи с социальным сообществом, в которое они включены. Неудовлетворение потребностей, связанных с ценностным миром и социальным самоощущением человека, в рамках конкретной социации, разрушает его связи, отношения, привычные формы взаимодействия и социального объединения, меняет ментальные параметры самопричисления, делает его в прямом смысле "чужим среди своих, своим среди чужих". Этот субъективно печальный итог может быть результатом внешнего воздействия социальных сил, но столь же легко способен оказаться результатом собственных усилий по реализации жизненной программы "жертвы".
  Вполне осознанно или полубессознательно мы выбираем путь "наверх". Мы используем или игнорируем, иногда даже избегаем имеющиеся в распоряжении социальные опоры, накапливаем и пускаем в ход определенные ресурсы, осуществляем тактические маневры, формируем из собственного "пространства" страховочные костыли, короче говоря, совершаем волшебные манипуляции со своей реальностью, которая в конце концов приносит социальные "плоды" - конкретные события нашей жизни. При этом мы находимся в плену определенной культурной парадигмы, которая задает ценностно-смысловой ракурс картины индивидуальных социальных представлений (установок, ориентаций, запросов, ожиданий); она является результатом социализации в широком смысле, и значительный сегмент отведен детской (семейной) аккультурации, которая "вживляет" носителям культуры социальную матрицу конкретной общественной страты. В результате этого поддерживается социокультурная дифференциация внутри одного и между разными человеческими сообществами, которая ограничивает социальную проницаемость расположенных друг над другом страт (групповых социальных позиций).
  Проблемы проникновения трансформируются в проблемы социальной мимикрии (маскировочного культурного соответствия), когда желаемая позиция представляется реально достижимой; проблемы принятия в "свою" социальную среду (группу, нишу) предстают как испытание на культурное соответствие, каждый элемент которого: нормы, ценности, стереотипы, поведенческие образцы, интерпретационные свободы, иными словами, набор основных правил - тестируется самостоятельно, а вот негативные выводы носят обобщающий характер.
  Аскриптивная принадлежность к данной страте и характер социализации (а мы отметили, говоря о семейной стратификации и трансляции социального опыта и понятых в широком смысле "капиталов" детям, что человек окультуривается в соответствии с господствующими ценностями той среды, которая его "присваивает", и навязывание культурных стереотипов в этом смысле мало зависит от его выраженной воли) формируют модель "культурного соответствия" в общественном поведении, образе мыслей, социальных реакциях и устремлениях принадлежащих к ней людей. Задается некий стандарт, социокультурный инвариант, который позволяет "своим" узнавать друг друга по манерам, языку, одежде, жилью, области профессиональной деятельности, пространственной локализации и тому подобным индикаторам. Работа над созданием такого рода социокультурной основы является в каждом сообществе настолько важной, что начинается с момента физического появления на свет (или фактического включения в группу). По этой причине рано освоенные и затвержденные образцы воспринимаются как естественная социальная норма, которая подвержена свободной игре нюансов, индивидуальной и групповой "аранжировке". Культурное соответствие в этом случае - данность, поэтому возможной и обоснованной оказывается вариативность, игра, инновационный поиск в процессах обыденной и экстремальной коммуникации, в социальном творчестве как таковом. Напротив, попытка включения в общность извне, динамическое столкновение немного или сильно разнящихся социальных культур, процесс "проникновения", напротив, требует в первую очередь некритического принятия и даже апологетизации норм и ценностей "приемной" культуры, поскольку она не воспринята "естественным" путем привыкания к устойчивым знакам обычной внешней среды, и не путем "концептуализации", осмысленного логического моделирования, систематизации своих социальных наблюдений, представлений и объяснений. Получается, что люди, порожденные данным культурным лоном, своей социальной практикой объективно должны порождать "ересь", а пришлые - утверждать "ортодоксальность". Свои - способствовать разложению "культурных консервов" общества, чужие - истово заниматься культуроподдержанием.
  Но все это соответствует абстрактной, идеальной тактической логике социальной мимикрии, а вот техника исполнения (и это социальное правило) - подводит. "Коренных" носителей культуры от "неносителей" отличает вариационная свобода и следование социальному стилю данной общности. Даже глубочайшая, некритичная ортодоксальность новых членов демонстрируется в канве, в контексте родовой (чужой, инородной) культуры поведения, общения, действия; при этом неизбежны ошибки в трактовке нормативного образца и сочетании элементов приемной культуры, они заметны, они ставят социальное клеймо чужака, они предмет социальной насмешки, особенно болезненной в стратификационном отношении. Отсюда проистекают культурная предупредительность "вновь принятых" по отношению к "старым" членам общности.
  Культурное "подстраивание" - один из мягких вариантов социальной "атаки". Обычно он выступает дополнительным или завершающим к более энергичным (жестким, агрессивным) способам повышения статуса путем использования экономических, брачных, клановых, политических каналов социальных перемещений. Тем не менее симметричный "оборонительный" ответ реципиирующей новых членов общности может оказаться достаточно острым: это культурное "неприятие" новых членов, положение которых объективно позволяет рассчитывать на получение данного статуса (легитимизацию, социальное признание, повышение общественного рейтинга). Запад со своими веками складывающимися стратификационными поведенческими нормами сейчас испытывает своеобразный "культурный шок" от столкновения с "новыми русскими", которые непривычно платят наличными, которые неприлично сорят деньгами, которые демонстрируют вызывающую роскошь в обустройстве своей заграничной жизни. Традиционные советские элиты также в культурном шоке - и не только от собственного падения (не все элиты разрушены, точнее, разрушены лишь частично), но и от глубокого культурного отличия (очень часто - отставания) носителей "свежей крови", которая в них вливается. Законодатели, не знающие основ права, политики без опыта принятия и реализации стратегических решений, работники средств информации, не владеющие литературной речью, деятели искусства, облеченные талантом без мастерства, ученые академики с не очень известными именами - все это вызывает сложные структурные взаимоотношения разных "поколений" элиты, взаимное дистанцирование и недоверчивость восприятия. Многие элиты функционально сохранились, а вот культурно структурировались особым образом, каждый сегмент возник по своим правилам игры - в нее и играет, и нормирующая социальная работа "внизу", с приемниками и проводниками их ценностных образцов ведется путем параллельной культурной трансляции, разбивая нижние страты на сторонников разных идеологических принципов, конкурирующих и конфликтующих друг с другом. Дифференциация ценностного мира приводит к стратификации и обособлению социальных групп столь же успешно, как и прогрессивные (вертикальные) способы социального деления.
  Аскриптивные и достигательные механизмы обретения уникального социального положения особым образом связаны с функциональностью элиты или предэлитных слоев. Функциональная роль может быть в разной степени восполнимой, и от степени заменяемости зависит характер борьбы за занятие соответствующей статусной позиции. Например, В.И.Ленин недаром выступал за использование буржуазных специалистов, ведь их функциональную роль заместить было нечем - профессионализм, как сплав знаний и практического опыта, вырабатывается годами, десятилетиями, иногда поколениями (например, так формировалась русская интеллигенция как субъект специфической социальной культуры, для которой "первое поколение" все же больше "образованщина"). Социотехнически "ковка" новых кадров в советский период была осуществлена, а вот духовно, социокультурно - лишь отчасти.
  В зависимости от социального и исторического контекста, факторов, влияющих на социальную активность, "статусные атаки" могут приобретать агрессивный, напористый вид социальной конфронтации, непримиримой заявки на реализацию прав, принципов справедливости и т.п. (обычно под влиянием внешнего воздействия), а могут осуществляться в виде плавного, поступательного продвижения или напора на позиции высших статусных слоев (обычно как наиболее продуманная и взвешенная плановая тактика самих акторов продвижения). Обе динамики включают периоды выжидательной или нерешительной тактики, по которым нельзя судить о стабилизации мобильности группы (отдельного индивида), удовлетворении социальных потребностей и констатации новой системы групповых (индивидуальных) ценностей. Атака может быть целеустремленной, осознанной, плановой, заранее смоделированной, но распространенная социальная практика строится на полубессознательной, ориентационной, житейской логике обыденного сознания. Недаром современные операциональные науки о человеке: психология, социология - голосами создателей своих новейших направлений заявляют: "мы поможем Вам добиться любых социальных целей, но мы не можем сформулировать за Вас, что Вы хотите". Технологии изменения человека (как тела, так и сознания) и его среды (природной и социальной) действительно достигли определенных успехов, но передовая практика, впитывающая опыт блестящих достижений науки, применяется очень редко, да и ресурсы для получения такого рода прикладных разработок есть далеко не у всех желающих.
  Групповая тактика продвижения к лучшим социальным позициям несколько отличается от индивидуальной и включает "лобовую атаку", последовательное ступенчатое выдвижение, "проталкивание" лидера в элиту, блокирование контактных линий верхних позиций, отход (отказ от выполнения социальных функций). Может использоваться и социальный саботаж, и социальный шантаж, что не раз происходило в истории новейших социальных отношений постперестроечной России. В ряде случаев атака оказывается успешной и позволяет группе переместиться на более высокие позиции. Но редкая социальная крепость сдается без боя, тем более, что корпоративный интерес держится здесь на личном интересе, а не наоборот (поэтому статусные бои идут обычно "до последнего бойца").
  Групповая социальная оборона зависит от внутренней конкуренции, характера взаимодействий структурных элементов страты, а также от силы внешней конкуренции и организации "атаки", возможностей экономить собственные ресурсы, блокируясь или защищаясь патронажем элитных страт, заинтересованных в том, чтобы "держать нижних на своих местах". С учетом характера социальных условий, реальной позиции группы, состояния корпоративной солидарности, "поддержек" или "подножек" сверху и сбоку, тактики обороны приобретают разнообразный вид. Это может быть "глухой блок", который в некоторых случаях переходит в "круговую оборону", позволяющую перенаправлять атакующие потоки в выгодных направлениях. Очень распространенной социальной практикой является метод "спускания пара", когда вышестоящие страты приоткрывают узкие каналы мобильности по двум-трем контролируемым элитой направлениям; при этом возникают прецеденты социального продвижения, которые задают этически сложную позицию для нижних слоев, которым указан конструктивный и социально приемлемый путь мобильности, связанной со справедливостью и воздаянием за заслуги, и в то же время интенсивность повышательной мобильности при этом настолько низка, что не создает реальной конкуренции для "вышестоящих". Оборонная тактика "просеивания" еще больше снижает субъективные параметры социальной напряженности в нижних слоях. Социальные створы соответствующих каналов мобильности раскрываются при этом достаточно широко, чтобы пропустить многочисленных желающих, но последние должны для продвижения пройти функциональные либо духовные испытания; изучаются их навыки, способность к восприятию новой социальной культуры (субкультуры), надежность, преданность и др. При этом создается видимость открытого социального конкурса, верхние слои и элиты пополняются талантливыми (или по другим причинам эффективными в данной среде) функционерами, "забракованные" могут обижаться только на себя: по "объективным" оценочным шкалам они оказались "хуже".
  Новое время открыло и новые технологии социальной обороны. Одну из них (каждый по-своему) описывают К.Кумар и И.Валерштайн - это взращивание новой элиты самим господствующим слоем. В призме этого теоретического концепта рассматривается процесс капитализации Европы, который предстает как политика лояльности к динамичному классу буржуа со стороны старой аристократии, которая чужими руками раздвигает рамки прежнего социального пространства, задействует новые организационные ресурсы общества, оставаясь при этом крупнейшей собственницей условий нового индустриального (и аграрного, и промышленного) производства.
  Современные общества с их "веретенообразными" социальными телами характеризуются достаточно свободной социальной мобильностью, однако это не значит, что держат оборону здесь менее изощренно. Элиты и высшие слои слаженно осуществляют тактику "регулирования каналов" социальной мобильности, направляя ее потоки разной наполненности в дефицитные социальные пространства, используя для социального маневра и международные миграционные выбросы. Одной из таких техник являются социальные "дни открытых дверей", которые то расширяя, то сужая миграционные створы, устраивает североамериканский союз (сходную логику поддерживает Австралия, хотя ее третий в этом столетии миграционный шторм не носит выраженного характера "технологической селекции", зато имеет явные этнические предпочтения).
  Фиксируя мысль о том, что все социальные индивиды и группы стремятся к повышательной мобильности и большое внимание уделяют обороне занимаемых позиций от любых поползновений "снизу", мы должны от рассмотрения соответствующих форм общественного взаимодействия перейти к анализу институциональных аспектов социальной динамики, поиску ее "корней".
 
  4.3. Самая популярная социальная игра - "монополия"?
 
  Идеальных социальных барьеров все же нет. Там, где неэффективно действуют регуляторы мобильности, результат дают политические революции. Они не создают должной организации, но, по крайней мере, ломают ограничители старой и позволяют собирать разрушенные общественные сегменты в новом порядке. Новые социальные ростки обладают повышенной витальностью, так как элиты, находящиеся в наиболее благоприятных условиях, социально стареют (эту старость именуют "застой" и "функциональная недееспособность") пропорционально степени своей защищенности, и субъективно становятся очень уязвимы для воздействий извне и конкуренции со стороны более энергонасыщенных групп. Однако объективно они находятся под защитой устойчивых стереотипов массового сознания, норм социальной культуры, различных форм табуирования, информационных барьеров и символической индикации демонстрируемых "состояний". Их власть над теми или иными ресурсами жизни сообщества - суть хрупкая ткань социальных отношений и взаимодействий, она непередаваемо иллюзорна для тех, кто не зачарован колдовством действующих социальных "правил".
  Иными словами можно сделать вывод, что неинституционализированные социальные формы достаточно быстро подвергались бы разложению, поскольку вся энергия взаимодействующих общностей либо уходила бы на непрерывное активное подтверждение своей позиции, либо обращение к выполнению своей социальной функции каждый раз разрушало (ослабляло) бы позицию в конкурентной борьбе. Непрерывная позиционная конфронтация или, напротив, ускоренная ротация отрицают возможность продуктивной социальной работы. Это такой же путь к социальной смерти сообщества, как и полный статусный застой. Социальный механизм, обеспечивающий "мирные передышки" в стратификационной динамике обществ именуется термином статус.
  Статус - это устойчивое, разделяемое большинством мнение о ценности той или иной социальной позиции (соответственно: общественной функции, роли, источнике "оборонительных" ресурсов, характере, качестве, индивидуальном соответствии). В разных обществах ценностные шкалы, как и типы рациональности разных культур, разнятся. Но социологи уже четверть столетия отмечают, что в современном социальном пространстве, тесно связанном каналами массовой информации и физических перемещений людей, формируется устойчивый стандарт относительно образа, уровня и качества жизни; в так называемых "развитых" индустриальных странах сходные профессиональные позиции имеют одинаковый общественный престиж "независимо от форм правления и политической философии" (Хьюз Э. Работа и досуг // Американская социология. 1972). Мир согласованных социальных представлений отражает сближение общественных ценностей разных сообществ, адаптацию или подстраивание ценностных шкал стратообразования, формирует социальные стереотипы установок, ожиданий, стандартов поведения, алгоритмов социального реагирования на те или иные "вызовы" среды - короче говоря, делает социальные контакты более "ожиданными", "нормальными", привычными.
  В процессе легитимизации, статусного закрепления социальной позиции конкретной группы в обществе, большую роль играет символическое оформление занятого ею пространства. Идеология группы (более или менее ясно артикулированная для ее членов и других социальных сообществ), ее мифология (официальная версия генезиса, обоснование социальных притязаний, авторизированное описание ролевого и функционального рейтинга, др.) и информационная политика (дозированная, манипулятивная, скрывающая реальные процессы завесами дезинформации и тайны) наряду с языковыми средствами (речевыми, лексическими, а также невербальными) создает довольно плотную социальную границу, если не сказать, коммуникативный барьер, позволяющий строго дозировать объем и характер контактов с другими социальными образованиями. Ограниченность и искаженность информации о социальном контрагенте всегда является главной причиной принятия неверных решений и/или нерешительности активных действий. Чем выше страта (и чем более она вписана в сложившуюся социальную структуру общества), тем действеннее она использует соответствующие символические ограждения, в том числе те, которые являются содержанием права.
  Итак, мы приближаемся к выводу, что признание правил социальной игры всеми субъектами и непосредственная включенность в систему социальных взаимодействий, развивающихся по определенным согласованным нормам является основанием стратификационного порядка в любом обществе. Социальная субординация держится на статусе, признании социальных прав; символические барьеры и "право" дезориентируют субъектов мобильности путем корректировки их тактики и технологии продвижения. Какова природа этих "норм" и что лежит в основе "правил", мы и собираемся рассмотреть.
  В экономические взаимодействия вступают так или иначе все социальные субъекты современного общества. Это не просто наиболее характерный пример, поскольку их тотальность обусловлена не только экстенсивными, но и внутренними факторами развития социальной жизни. Практически все современные социологи рассматривают экономический статус либо как первопричину, либо как важнейший индикатор социальной стратификации. И несмотря на глубокие изменения в способе производства, распространение информационной технологической базы и изменение профессиональной структуры ряда современных обществ, мы продолжаем жить в экономическую эпоху, когда то, что в принципе не могло иметь стоимости, имеет цену и традиционно рассматривается как объект обмена. "Самый элементарный экономический факт заключается в том, что способ, каким происходит распределение каналов распоряжения материальной собственностью среди множества людей, которые встречаются на рынке и конкурируют между собой в терминах обмена, сам по себе уже определяет специфические жизненные шансы. Согласно закону конечной (маргинальной) полезности, подобный способ распределения исключает из соревнования за обладание высоко ценимыми товарами не-собственников; предпочтение отдается собственникам, которые, в действительности, устанавливают монополию на приобретение подобных товаров. Надо учесть и другое: такой способ распределения монополизирует возможности заключить выгодный контракт для всех, кто, запасаясь товарами, не обменивает их... Данный способ распределения предоставляет имущим определенную монополию, которая позволяет им перемещать свою собственность из той сферы, где она используется "наудачу", в ту сферу, где она превращается в "основной капитал" (Вебер М. Основные понятия стратификации). Автор уточняет, что это верно только для "чисто рыночной ситуации", что является довольно смелым определением, скажем, для российского общества. Однако, как показывает советская экономическая история, распределение каналов распоряжения собственностью может более причудливо коррелироваться с ее реальными основами в соответствии с символическим формальным правом, нежели с правом "естественным".
  Российский переход к обществу, основанному на рыночных отношениях, нельзя интерпретировать иначе, как вынужденный шаг, связанный с выработкой определенного социального ресурса и попыткой использовать самомотивирующие и саморегулирующие механизмы циклического действия. При этом опытным путем (поскольку новейшая социальная практика для каждого россиянина весьма "осязаема" и во многом "очевидна") мы убеждаемся в гораздо большей ценности институтов государственности, чем любых других институциональных принципов нашего общества: достаточно обратиться к систематизированным фактам экономической, национальной, культурной и собственно "социальной" политики. В этом смысле вероятность становления (или сохранения?) государственного капитализма в нашей стране выше, чем "стихийного", возможность которого серьезно обсуждалась учеными в начале 90-х годов. Если с этой точки зрения рассматривать "способ распределения распоряжения" собственностью, который собственно и создает "жизненные шансы", то есть фактически распределяет социальные позиции, форматирует социальное пространство, мы обнаружим удивительную вещь.
  По Веберу, собственники устанавливают монополию. Развитие института собственности в современном российском обществе подтверждает такой теоретический конструкт, в котором из наличия собственности (в ее физической и правовой форме) следует распоряжение этой собственностью (фактическое и закрепленное в формальном праве, транслируемое и делегируемое), а распоряжение включает и важнейший элемент - присвоение дохода от собственности в виде различных полезных эффектов, как правило, имеющих экономическую форму. Монополия собственности влечет монополию распоряжения и монополию присвоения. Последняя создает "фору" для собственников в условиях легальной социальной игры и имплицитно содержит возможности для участия в "теневых" играх для избранных. Однако устойчивость государственных институтов предполагает и невыписанную обратную логику, ведущую к возникновению того же самого эффекта "цепной реакции" монополизации. Государственные органы, в силу переданных им, а в значительной степени и узурпированных ими полномочий (поскольку современное государство обладает по крайней мере оперативными распорядительными правами относительно общества уже по причине своей функциональной специфики) получают доходы от всех видов социальной деятельности, аккумулируют их, распоряжаются ими - и обретают власть над собственностью, не принадлежащей им и фактически находящейся в их власти. Монополия собственности при этом бесспорно возникает как социальный факт, выражаясь в получении дохода и неподконтрольном распоряжении объектами собственности, но это собственность другой, редистрибутивной природы, многократно описанная и проанализированная в отечественных и зарубежных исследованиях российского общества.
  Государственные органы - это, конечно, институция, элемент социальной структуры, но в первую очередь определенные общности и группы со своими специфическими ценностями, потребностями и интересами. Роль государственной бюрократии как наиболее устойчивой группы в этой системе социальных субъектов стала во всех современных обществах монопольно самодостаточной. "Бюрократия - понятие весьма многозначное. Помимо совокупности бюрократов оно означает и социальное явление, сущность которого состоит в монополии управленческого аппарата на власть; в независимости аппарата управления от исполнителей; в подмене содержания деятельности формой; в выдвижении в качестве групповой цели самосохранения и укрепления аппарата с его привилегиями; наконец, в самом существовании особого привилегированного слоя, оторванного от масс и стоящего над ними, то есть собственно бюрократии как социальной группы" (Историки спорят. М. 1988). Поэтому для анализа социальной диспозиции в России необходимо учитывать два способа распределения "жизненных шансов", которые заданы как шкалой распределения собственности, так и шкалой распределения квази-собственности: распорядительной экономической власти.
  И действительные собственники, и властвующие бюрократы в экономике, поскольку они получают "социальные поощрения" за занимаемые экономические позиции, могут быть рассмотрены как позитивно привилегированные классы собственников, значение которых "основывается прежде всего на следующих фактах: 1) они способны монополизировать приобретение дорогих товаров; 2) они могут контролировать возможности систематической монопольной политики в продаже товаров; 3) они могут монополизировать возможности накопления собственности благодаря непотреблению прибавочного продукта; 4) они могут монополизировать возможности аккумуляции капитала благодаря сохранению за собой возможности предоставлять собственность взаем и связанной с этим возможности контролировать ключевые позиции в бизнесе; 5) они могут монополизировать привилегии на социально престижные виды образования так же, как на престижные виды потребления" (Вебер М. Основные понятия стратификации). И эти возможности корпорации собственников превращают в социальную действительность.
  Монополизация экономических ресурсов, распорядительной функции, распределения продуктов присвоения ставит любую реальную общность в привилегированное социальное положение, и чем выше "контрольный пакет" и чем значительней для общества и шире по охвату сегмент социальной реальности, на который распространяются эффекты данной монополизации, тем защищеннее и неуязвимее субъект-держатель монополии.
  Монополизация экономики, а вместе с тем и неэкономических продуктов социальной жизни (эффект вовлечения в единую игровую логику - по общим правилам "играть", точнее жить, проще), таких, как "присвоение детей", уникальных результатов творчества, информации и т.д. создает более рельефную социальную конструкцию общества, где групповые и индивидуальные диспозиции достаточно четко определены, социальные запросы (интересы) по выражению Р.Дарендорфа "кристаллизованы", а взаимодействующие субъекты "с точки зрения организации являются идентичными". Размытая структурная конфигурация современного индустриального рыночного общества с почти поглощающим социальные полюса гипертрофированным телом среднего класса является лишь теоретически интегрированной, абстрактно обманчивой: оценки социальной позиции конкретного человека или общности весьма строги, хотя и соотносительны (выше этих, ниже тех), "этажи" общества разделены ценностями, культурой и привилегиями очень четко, правила общей игры заметно модифицированы. Как говорится, заблудишься - поймешь, если не слепой и не "толстокожий". Р.Дарендорф отмечает: "Социальные конфликты вырастают из структуры обществ, являющихся союзами господства и имеющих тенденцию к постоянно кристаллизуемым столкновениям между организованными сторонами" (см.: Элементы теории социального конфликта. 1994). Понятие господства здесь вырастает из организационной трактовки социальной структуры, диспозиции правящих и управляемых, анализа социальных форм асимметричного распределения власти. Вертикаль господства-подчинения даже в такой модернизированной форме создает стратификационную структуру, в которой верхние слои неизбежно "объективируют" нижние, и социальные взаимодействия между стратами приобретают все более "технологический" однонаправленно распорядительный характер. Принцип стартификационного анализа, вытекающий отсюда, очень актуален для социологического изучения российского общества, которое генетически характеризуется превалированием политической логики над хозяйственной, государственных механизмов управления - над рыночными, и где монополия распоряжения экономикой абсолютизируется до монополии управления всеми социальными ресурсами.
  Поскольку в советской истории был перейден предельный уровень социальной монополизации, а латентное распределение власти отрицало и переворачивало заявленные функции социальных институтов, то субъективно переживаемый нами "посттоталитарный синдром" и рациональная интерпретация произошедшего со стороны "правителей", возможно, послужит предупреждающей прививкой отрицательного опыта развития пирамиды власти. Однако многое в социальном развитии обществ "западного" типа говорит о том, что они развиваются в аналогичном направлении и пока в более мягкой форме, но все же сталкиваются с аналогичными социальными проблемами. В определенной степени такую логику развития пытаются выдержать и вновь сформированные отечественные элиты политического "центра", но реальные противовесы региональных интересов и территориальных, этнических и функциональных элит не позволяют им структурироваться на прежних основаниях.
  Новые условия социального развития России, актуализация и легализация широкого спектра стратификационных правил постепенно снижают роль аскрипции и "рентной" формы выплаты социальных призов в пользу достигательной социальной активности. Власть как универсальная монополия, операциональным эффектом которой является влияние, достижение направленного социального результата путем волевого воздействия, приобретает в значительных сегментах общественного пространства качество "переходящего" жезла. Это не только результат некоторой демократизации, но и следствие неустойчивых форм переходного периода общественного развития. Такое динамическое состояние лучше описывается ситуационно-факторными моделями Э.Гоффмана, Г.Зиммеля, Д.Коулмена. В них власть - это "временное преимущество" того, кто находится во властной позиции. Такая трактовка позволяет перевернуть социальную перспективу и вновь посмотреть на нее со структурно-функционалистской точки зрения (по крайней мере, эти теоретические позиции весьма симулятивны). При этом не власть оказывается предикатом, следствием, социальным приложением занимаемой в обществе позиции, а, напротив, социальный субъект становится конкретизацией, частным проявлением позиции власти. Власть, как переходящий приз, перемещается от одной группы к другой, по-новому перераспределяется (люди элиты практически редко спускаются значительно ниже элитного горизонта, чаще они просто уходят в "социальную тень"), и каждый новый хозяин "загадывает свои желания". При этом формально установленные социальные нормы приходят в противоречие с неформальными, возникшими в результате конкретных отношений. "Так как власть создает нормы, то это значит, что нормы изменяются в зависимости от изменения властных ситуаций" (Новые основания социальной теории? // Социальные и гуманитарные науки. 1994)
  Монополизация социального положения при всех вариантах социальной метаигры становится самым эффективным защитным механизмом, ограждающим занятую позицию, утверждающим социальный статус, рейтинг в системе функциональных и идеальных ценностей сообщества. Она позволяет распоряжаться ресурсами, использовать подконтрольные ей виды социальной энергии, в том числе получаемые путем дозированного и неравноценного обмена, осуществлять результативный социальный шантаж, реально развивать и эффективно симулировать элитные режимы жизнедеятельности и охраны своего общественного ареала от внешней конкуренции.
 
  4.4. Жизненные стратегии и социальное продвижение
 
  И индивидуальные, и групповые истории социальных перемещений являются результатом соединения социальных воль и социальных обстоятельств. Поскольку общественная жизнь настолько сложна, что даже специальное разностороннее изучение (а этим как раз и занимается социология, а также союзы социальных и гуманитарных наук и искусств) не дает нам удовлетворительного прагматичного результата, постольку с точки зрения любого субъекта социальная картина мира полна неопределенности, носит отчетливый вероятностный характер и поддается лишь некоторой концептуализации в соответствии с привитыми в процессе освоения конкретной культуры типами рациональности. Но все же человек - рефлексивное, обучаемое и способное к логическим умозаключениям существо, деятельность которого подчинена принципам целесообразности, информационного обмена, априорного идеального моделирования предстоящей (вероятной) практики. И поскольку мы способны предполагать, социальная деятельность более или менее осознанно программируется. Туманное или ясное представление о направлении и способах социального действия помогает более эффективно реагировать на неожиданные импульсы среды, а осознание своих целей - по возможности не сбиваться с социальной траектории. (Хотя, надо сказать, сравнительные опыты социобиологии и социальной психологии показали, что крысы значительно быстрее реагируют на изменение условий игры "Найди в лабиринте приманку", в то время как люди многократно возвращаются в "пустой" лабиринт, хотя не получают никакого позитивного подкрепления, что, видимо, демонстрирует большую прагматичность животных и отсутствие переживаний "надежды", которые делают столь долготерпимыми некоторые человеческие сообщества.)
  Поскольку детальное социальное планирование - довольно экзотический, и в силу стохастического характера общественных систем, а также обычно низкой степени рефлексивности (и рациональности действий) социальных акторов - неблагодарный труд, можно говорить лишь о стратегиях индивидов и групп как о наиболее общей характеристике их динамических проявлений.
  Жизненные стратегии строятся с учетом в первую очередь собственных целей - доминантных социальных потребностей, которые определяют направление социального внимания и социальной воли субъекта - энергия, формирующая активность текут именно в этом направлении. Определение цели может быть весьма туманным или осознанным и детальным, весьма символическим и вполне конкретным, но независимо от этого практическая результативность целеполагания будет вероятностной: в текучей социальной среде жестко "держать точку" в процессе социальных перемещений может оказаться столь же вредно, как упускать ее из виду или ориентироваться только на общее направление ("сторону света"), это зависит от конкретных обстоятельств. Доминирующие социальные потребности людей находятся в сложном корреляционном отношении с системой нормативных социальных ценностей и могут либо поощряться, либо негативно санкционироваться. При этом официальные ценностные шкалы и протекционируемые цели, как показывает Р.К.Мертон, часто противоречат легальным способам их достижения, в результате чего логика достигательной активности становится амбивалентной. Декларируемые цели вообще, как правило, слабо подкрепляются даже символически: советское общество довольно формально и лишь спорадически стимулировало одну из главных провозглашаемых ценностей - "труд", современное российское столь же прохладно (как говорят в народе, со сложным чувством) относится к подкреплению ценности "развития национального производства" в его государственной и частной форме, обирая производителей налогами. Тем не менее социальные волны приливают туда, где высока конъюнктура: дефицитные лакуны социального пространства в первой трети нашего века очень многих призвали "в рабочие", в середине столетия Россия породила огромный класс образованных специалистов, в последнее десятилетие востребовала динамичных субъектов экономического обмена и организации рыночного производства.
  Помимо определения личных и групповых ценностей (социальных потребностей) жизненная стратегия включает оценку аскриптивных ресурсов как социального инварианта, который тем или иным образом влияет на ход социальных перемещений. Такого рода базовые возможности, являющиеся результатом социальной трансляции (наследства капиталов: собственности, родового имени, происхождения, культуры, сформированных навыков и т.п.), а также объективных социальных характеристик (пола, возраста, места социализации, даже внешности - социологические исследования показывают, что это небезразличный компонент, влияющий на эффективность коммуникации, др.) могут оказаться самодостаточными для реализации поставленных целей. Однако в современном динамичном обществе с раскрепощенным характером мобильности и довольно высокой культурной толерантностью они являются лишь основой "социального старта" и могут либо эффективно использоваться, либо игнорироваться и даже вуалироваться при неблагоприятной с точки зрения целей социального перемещения аскрипции.
  Гораздо большее значение в жизненных стратегиях люди уделяют своим "дополнительным" возможностям - использованию достигательного ресурсного потенциала. Он позволяет значительно превысить аскриптивные позиции, сбалансировать их недостатки, трансформировать объективные факторы в эффективные рычаги продвижения. Накопление социального капитала в его финансовой, вещественной, символической, номинационной и других конвертируемых и рентоприносящих формах в результате собственной активности социального субъекта, опирающегося на свои стартовые позиции, может успешно осуществляться только в результате стратегического расчета. Одни люди делают ставку на свой действительный, реально "включаемый" в процессе социального взаимодействия потенциал, другие ориентируются на иллюзорные возможности, затрачивая энергию в тех сферах, где не получают должной отдачи ни в форме сиюминутной удовлетворенности, ни с точки зрения достижения социальных целей. Конечно, в таком выборе большую роль играет собственный и передаваемый социальный опыт, рациональные способности и интуиция; многие в определенный момент довольно резко меняют социальные траектории. В детском периоде социализации закладываются ориентиры, ожидания, идеалы, происходит первоначальная общесоциальная и профессиональная "настройка", но вызов изменяющихся общественных потребностей создает массовые эффекты направленной мобильности. В России два послевоенных поколения людей ориентировались на ценности образования, которое давало статусные преимущества. И, хотя последние входили в противоречие с ценностями социального происхождения, многие семьи стремились помочь детям получить высшую образовательную и профессиональную подготовку. В конце 80-х годов новые цели создали новую жизненную перспективу, в которой "деньги" окончательно заменили "культурный престиж", а "доходы" перестали даже символически соотноситься с "квалификацией". Молодежь однозначно переориентировалась, а образование стало функциональным приложением к механизму достижения новых ценностей, что не могло не сказаться на этом общественном институте в целом.
  Достигательный ресурсный потенциал содержательно очень многогранен: в него включаются знания, способности, таланты, опыт, освоенные социальные технологии и другое. Одни могут работать над повышением своего профессионализма, другие - оттачивать технику психологического обольщения, кто-то - "изучать", кто-то - "создавать". С точки зрения эффективного использования обретенного в социальной практике ресурсного потенциала важно только, насколько его возможности соответствуют реализации поставленных целей и насколько выражена предрасположенность к данному виду социальной деятельности, способна ли она быть успешной.
  Жизненная стратегия не может быть представлена, а тем более сформулирована, без учета социальной конъюнктуры, которая, как мы видели, меняется, причем не только от поколения к поколению, но и в зависимости от места и весьма коротких отрезков социального времени. Успехи в мобильности зависят от соответствия друг другу частной и общей структур целей и ценностей, конкретных и общих механизмов их достижения, соблюдения пределов "допустимых социальных отклонений" при выборе социальной траектории, быстроты и качества реакции на локальные дефициты общественных потребностей. При этом, в противовес законам ньютоновской физики, удлинение и усложнение конфигурации социального "пути" часто приводит к ускорению социального "продвижения", увеличению социального "веса" и повышению позитивной "инерции" по мере перемещении вверх, к элите.
  Важнейший элемент жизненной стратегии, имеющий самостоятельное, и в целом самодостаточное, значение - это знание и учет правил социального продвижения в конкретном сообществе. Роль системообразующей конструкции здесь играют последовательность и скорости прохождения идентификационных этапов при смещении социальной позиции и изменении статуса. Общие правила мобильности имеют множество нюансов в зависимости от характера участвующих во взаимодействии социальных "фигур". Например, продвижение на художественном поприще абстрактно предполагает достижение определенного уровня профессионализма: развития таланта, изобразительной техники. То же самое (развитие функциональных возможностей), казалось бы, требуется от кандидатов на социальное продвижение в других профессиональных группах. Однако, помимо целого ряда факторов, влияющих на исход вертикального перемещения социальных позиций, выделяются фундаментальные аскриптивные (поколение, поселенческая локализация, пол, этнокультурная принадлежность: язык, религия) и символические статусные (репутация, номинация, демонстрация). Бурдье, например, пишет (см. прим. к "Рынку символической продукции", 1993): "Следовало бы изучить все институционализированные процедуры, которые направлены на улаживание отношений между идущими на смену друг другу поколениями, соперничающими в борьбе за одну позицию, путем ритуализации передачи власти: предисловие есть безусловно самая типичная форма символической трансакции, когда более посвященный посвящает менее посвященного, взамен "признания" (в обоих значениях этого слова). Но следовало бы также проанализировать все механизмы, определяющие темп продвижения к признанию, а также механизмы пресечения любых попыток новичков сократить срок своего доступа за счет ускорения, несовпадающего с характерным ритмом условного жизненного цикла (осуждение раннего и слишком шумного успеха и т.п.). Если траектории некоторых... развиваются слишком быстро по сравнению с траекториями других, то в группах, занимающих одинаковые позиции внезапно обнаруживаются линии раскола." Такого рода ритуализация передачи власти в российском обществе лишь частично сохранена в политике, в той ее части, которая связана с распределением государственной власти, в фундаментальной естественной и общественной науке, где "предисловие" и экспертиза мэтров является обязательной санкцией продвижения, в большинстве же других областей социальной жизни, где она традиционно регламентировала мобильность, такого рода протекция потеряла свою ритуальную значимость (хотя, бесспорно, восстановит ее со стабилизацией социальной структуры).
  Не только возраст и субкультурная принадлежность к поколению модифицируют правила общественного продвижения. Для России может быть более актуальным является поселенческая (региональная) локализация, поскольку модели мобильности в столицах, региональных центрах и в провинциях достаточно сильно различаются. Внешне парадоксальный характер формирования политических (правящих) элит, которые практически всегда вырастают из провинциальной, пришлой, "немосковской" основы; структурные, а чаще "фигурные" (связанные со сменой команды: размещением "своих" на ключевые "места") перестановки при передаче власти (как не вспомнить концепт Д.Коулмена!); всякого рода лоббирование и "земляческие" приоритеты при принятии государственных решений - все это практика действующих правил "де факто". Не учитывать их в частной жизненной стратегии ошибочно, поскольку символические связи, именуемые в просторечии землячеством, являются реальным ресурсом для идентифицированных "земляков" и возможным основанием для предпочтения конкурентов, если субъект таковым не является, а также эффективным способом "подстраивания" (демонстрации специфических знаний, навыков) или социальной мимикрии (вплоть до симуляции), что также позволяет получать "пропуск" или "поддержку" как специальный выигрыш.
  Модификация правил, связанных с полом, несмотря на внешнюю простоту (в современном обществе "западного" типа женщина социально дискриминирована, что прослеживается даже в чисто формальных структурных параметрах, фиксирующих разные возможности социальной мобильности), достаточно сложна. В зависимости от ориентационной и личностной конфигурации "невыгодный" пол может принести большие выигрыши, чем формально предпочтительный. Однако в общем мобильность женщины в андрогенной цивилизации более энергозатратна. Социальные стереотипы и модель ожидаемого поведения требует от женщины, ищущей общественной самореализации, либо "мускулинизации" - гипертрофированного омужествления, требующего еще и быть "на голову выше" профессионально, поскольку пол как бы несет на себе печать недостатков (погруженность в семью, дети, болезни, физическая слабость, "короткий" ум и т.п.), либо самообъективирования - сексуальной утилизации, лукавого превращения в "кошечку, лапочку", эстетически привлекательную и психологически комфортную. Эти, в общем-то, доступные модели социальной мимикрии, приносящие при хорошем техническом исполнении свои дивиденды, все же в массе своей не позволяют полам играть "на равных".
  Этнокультурные, в первую очередь языковые и религиозные "допускающие" правила связаны не столько с формальным правом, которое в современном обществе учитывает и равноправие, и приоритеты меньшинств, а с неписаными социальными нормами, стереотипами, предубеждениями и предпочтениями. В России формирование некоторых национальных элит (культурных, научных, а сейчас и политических) рассматривалось как самостоятельная социальная программа, в сфере же прикладной (производственной, обменной и сервисной) деятельности межэтнические отношения продолжают создавать особого рода напряженности, которые сложно изучать из-за закрытости информации и постоянных структурных перемен. Тем не менее, они влияют на направления и скорость социальных перемещений через определенные каналы мобильности в локальных и метасообществе.
  Статусные параметры, приобретающие в силу рентного характера полуаскриптивное качество, также изменяют общие правила социальной мобильности. Репутация, как разделяемое многими мнение о социальных, профессиональных, человеческих достоинствах социального субъекта (личности, группы, учреждения) тоже может рассматриваться либо как капитал, либо как банкротство. Знаки отличия, которые человек носит (в зависимости от репутации наделивших его), в политическом, экономическом, культурном, научном мире являются дополнительными знаками статуса, которые вне зависимости от рейтинга общей социальной позиции дают преимущества при продвижении через определенные каналы мобильности. Военные, ветераны, стипендиаты, ученые и многие другие имеют официальные и ритуальные льготы, связанные с их номинацией, которые могут использоваться людьми как стратегический ресурс в достижении их целей. Однако и чисто демонстративные, ложные (частично или полностью) символические формы могут использоваться в качестве дополнительных "козырей" игры со стороны как перемещаюшихся, так и обороняющихся.
  Заключительный элемент разработки жизненной стратегии - выбор возможных источников энергетической подпитки, соответствующих социальных корпораций, включаясь в которые на разных этапах жизненной траектории субъект (человек или группа) может подкрепить свой промежуточный статус и использовать ресурсы среды для дальнейшего социального "восхождения" или движения в более комфортные лакуны своего "горизонта" (уровня).
  Жизненные стратегии группы (общности), включая перечисленные стандартные элементы, характеризуются некоторыми существенными дополнительными возможностями. В стратегии продвижения большую роль играет соотнесение социальной претензии (выраженной в потребности, и сформулированной в цели) с социальными требованиями относительно динамик элементов сообщества. Часто возникают практические проблемы такого рода. При этом индивид, как правило, не может, а координированная деятельность группы может сформировать общественную потребность, то есть вместо коррекции собственных социальных установок - изменить свое координатное пространство. Звучит это несколько непривычно, однако описан этот феномен давно, начиная от марксистского закона "возвышения потребностей" (расширение ассортимента массового товарного производства формирует новый жизненный стандарт, потребительские привычки и предпочтения) до "самовоспроизводства политической прессы", исследованной научной школой Бурдье (политика производит информацию, информация воспроизводит субъектов mass-medium и политики). Если рассмотреть практику создания новой государственной, национальных, классовых и партийных идеологий в современной России, то этот концепт может быть воспроизведен уже как описательный для анализа идентификационных оснований новых встроенных, легализованных в общественной структуре страт.
  Итак, реальные и символические социальные требования вырастают из логики общественных потребностей и нормативных ценностей, регулирующих взаимодействия внутри общности. Их объективная и устойчивая природа, однако, не спасает от отношений социального паразитирования на реальных и мнимых потребностях, "донорских" группах, временных "союзниках". Динамичное состояние, которое переживает в настоящее время российское общество, и особенно мобильность политических структур, дают все повторяющиеся примеры того, как социальные носители поддержки периодически отбрасываются, как отработанные "ступени ракет", и меняются на новые. Причем закономерность таких отношений проявляется как при использовании достаточно крупных социальных общностей в качестве сил политической поддержки, так и в ротации персонального состава членов "команд" политических лидеров (что можно отчетливо наблюдать в последнее десятилетие). Аналогичные микроструктурные изменения фиксировали американские социологи в другой социальной сфере: мужчины, имевшие жен-соратниц примерно такого же возраста и достигшие значительного продвижения в профессиональной карьере, достаточно часто меняют своих подруг на более "презентабельных" и молодых женщин, которые представляются соответствующими их новому статусу и социальному имиджу.
  Если жизненный результат в статусном плане - продукт социальной неопределенности, то социальная стратегия является рациональным ответом субъекта на вероятностный смысл его включения в социальную среду со своими целенаправленными действиями. Она позволяет сочетать технику адаптивности с конструированием социального пространства и осуществлением осознанных выборов. В этом смысле стратегии социального продвижения зависят от правильного выбора каналов мобильности, тех "эскалаторов", которые способны переместить в заданную точку социального пространства с наименьшими потерями. Пути перемещений могут быть массовыми, для продвижения по ним не нужно специальных качеств и подготовки; а могут быть узкими, экзотическими, движение по ним требует особых обстоятельств и социальной изобретательности; и те, и другие делятся на легальные, теневые и криминальные, что влияет на риск прохождения. Т.Парсонс писал, что "одним из источников изменения служит распространение отклоняющегося поведения, равно как и разрастание различного рода конфликтов, причем большинство конфликтов содержит в качестве существенных ингредиентов то, что может быть с полным основание названо отклоняющимся поведением" (Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология. М. 1972). Стратегия распределения энергозатрат также выступает базовым элементом жизненного продвижения: постепенный расход ресурсов по принципу периодических подтверждений (подкреплений) является наименее рискованным, поскольку каждый раз "закрепляет" субъекта в более выгодной социальной "точке"; авансирование социальных затрат в перспективные и далеко идущие жизненные проекты дают солидный, надежный задел и более обеспеченный конечный статус, однако не снабжают гарантиями от парадоксов социального времени; экономия вложений в мобильность (социальный капитал, приносящий ренту) приводит к минимальной сиюминутной отдаче, зато в соответствии с правилами многих социальных игр может удлинять потенциальный срок получения "социальных доходов" в широком смысле, в том числе и благо продления жизни.
  Для российских элит, формирующихся в текучих социальных условиях, актуален выбор стратегических приоритетов между повышением экономического рейтинга для последующего внедрения в политическую элиту, либо проникновения в политическую элиту, чтобы, в соответствии с закономерностями редистрибуции (контроль над ресурсами приносит самостоятельные доходы) повысить экономический потенциал своей статусной позиции. По логике вещей позиции такого рода не взаимозаменяемы и не тождественны (они не конвертируются, а лишь приносят прибыли другого рода: бизнесменам - политические, политикам - сервисные, денежные или имущественные), однако взаимное движение по пересекающимся траекториям быстрее приведет к солидарности, нежели к конфликту: "Социология, как и здравый смысл, больше говорят за то, что две группы, замкнутые в рамках конфликта с нулевой суммой, скорее сольются в своих ценностях, подходах и поведенческих стереотипах, чем разовьют альтернативные принципы" (Kumar K. The rise of modern society... 1988). Можно, конечно, считать, что мы рассматриваем модель игры с ненулевой суммой, и учитывать логику развития того, что с точки зрения элит предстает лишь неодушевленной объективированной средой... а можно дать процессу прорасти и через несколько лет посмотреть еще раз.
  Жизненные стратегии людей, групп, общностей и целых страт обеспечивают более целенаправленное и упорядоченное социальное продвижение, более-менее предсказуемое для самих участников перемещений и для их вольных и невольных контрагентов. В результате возникает живая динамика социальной среды общества, формируются его особые состояния - уникальные и повторяющиеся, масштабные и микроскопические. Некоторые формы социальных колебаний с точки зрения стратификации представляют особый интерес.
 
  4.5. Пульсация социальных перемещений
 
  Мобильность - процесс перманентный и по своему характеру флуктуационный, циклический. Конечно, локальные сообщества и общества (в привычном понимании) не замкнутые системы, и переливы социальной материи между ними далеко не редкость, но все же в пределах системных структур изменение элементов имеет организационные допуски и пределы. Поэтому движение вверх сбалансировано с движением вниз, горизонтальная мобильность также достаточно уравновешена, иначе теряют функциональный смысл контроль и подконтрольность, взаимная эксплуатация, утрачивается гармоничность развития разных сегментов социального пространства, общество оказывается в кризисе.
  Стратификационные модели социальных пульсаций относятся в большей степени к описанию достаточно стабильного состояния обществ, точнее, речь идет и о кризисных проявлениях, но имманентного характера - когда социальные проблемы возникают, а социальные ресурсы для их решения изыскиваются изнутри. Такого рода флуктуации мобильности касаются развития элит, основных функциональных классов, средних слоев, социально отвергнутых ("дна"), вертикальных перемещений в целом, распределения социальной нагрузки по каналам мобильности.
  Цикл "волны жизни" описывает процесс замещения элит, которые, за редким исключением, не могут быть ликвидированы как социальный институт по функциональным причинам. Стабильность самой социальной позиции, ее защищенность обычаем, ритуалом, традицией, правовыми нормами общества может использоваться субъектами элиты как крепость, как командный пункт контроля над определенным классом необходимых обществу ресурсов, к тому же любые претенденты на вхождение в элиту по определению должны быть лишены соответствующего опыта и навыков. Следствием этого является весьма ограниченная возможность насильственного захвата позиций элиты, который происходит в виде переворотов и революций. Менее травматичной для общества (а главное - для субъектов элиты) и чаще практикуемой является ротация элит, более или менее постепенная, но сохраняющая преемственность культурной традиции, способов контроля и поддержания социальных образцов. В.Парето описывал процесс "выталкивания" на поверхность, в состав элиты, представителей новых активно развивающихся общностей. В процессе российской демократизации это происходит очень явственно при формировании субъектов государственного управления. Г.Моска в качестве индикатора общественных перемен рассматривал развитие борьбы в высших слоях (по этому показателю российское общество достаточно витально) и "привлечение" к власти новой элиты. Поскольку модернизация элиты идет под фактическим контролем уже достаточно сложившегося субъекта социального управления, обеспечивается как формальная преемственность, так и содержательное обновление организации социального взаимодействия и производства. В этом свете "рациональность" бюрократии, в том числе отечественной, выглядит содержательно иначе, чем в теории М.Вебера, но все же раскрывает важную грань функциональной конструктивности этого специфического социального образования.
  В политике, бизнесе, производстве большей частью "стихийными" (точнее, неучеными) социологами подмечен цикл "трех поколений". Описывая принципиальную динамику мобильности поколений в разных сферах общественной жизни, он отражает логику переходных периодов развития индустриальных обществ: первоначальное накопление в семейном разрезе, практику социального хозяйствования в управленческом плане, заполнение дефицитных стратификационных позиций в процессе индустриализации экономики. Первое поколение политиков разрушает нормативную базу прежнего порядка, отменяет формальные правила, меняя содержание правового регулирования, а также путем критики предшествующей практики и формулировки привлекательного социального идеала расшатывает сложившиеся общественные стереотипы относительно привычных норм социального взаимодействия. Второе поколение осуществляет организационный слом прежнего "аппарата", разрушая сложившиеся политические, экономические и культурные связи и стандарты отношений; оно же конкретизирует туманный общественный идеал в программе практических действий. Третье поколение - социальные созидатели, которые закрывают период "разброда и шатания" и с большим или меньшим успехом занимаются конструктивной практической деятельностью. Аналогичная смена поколений в бизнесе содержательно прямо противоположна: первое поколение зарабатывает, второе - накапливает и приумножает, третье - разоряет семейный капитал. И , наконец то, что называют "трудящимся классом" в разрезе поколений развивается, накапливая относительно избыточный социальный вес соответственно в крестьянстве, затем в рабочих, и, наконец, в служащих и интеллигенции (понятой в операциональном, "западном" смысле). Несмотря на "обыденные" корни формулировки модели, она представляется довольно адекватной для описания логики многих процессов мобильности в российском обществе.
  Цикл "мода" скорее характеризует изменение стратификационных возможностей продвижения в связи с подвижками в общественной системе ценностей. При этом потенциал как достигнутого, так и аскриптивного статуса меняет свое значение. Общественное и корпоративные мнения определяют новые требования к возрасту, наиболее желательным "сферам приложения" социальной активности, профессионализму, образованию и т.п. То, что было наиболее важным на первом этапе формирования отечественного бизнеса - "связи" (пропуск, поддержка, редистрибуция) и во всех рыночных обществах на любых этапах развития ценится дорого, теперь неизбежно дополняется реализацией потребности в профессионализме, и чем менее дефицитными становятся соответствующие рынки, тем больше спрос на специалистов высокой квалификации, потому что конкуренцию "шапками не закидаешь".
  Изменение общественных ценностей и стереотипов сдвигает структурные "точки сборки", запуская цикл "лишний". При этом меняется экономическая диспозиция, которая отчасти связана с материальной структурой производства, отчасти вызвана технологическими причинами, отчасти нарушением системы связей, отчасти другими социальными факторами, которые являются результатами внеэкономической логики воздействий. В современной России развиваются абсолютная, скрытая и технологическая безработица, особенно сильно затрагивающая женщин и молодежь. И даже если не касаться рассмотрения этих экстремальных негативных проявлений экономической стратификации, можно отметить деградацию экономических позиций и статуса больших общественных групп.
  Специальные исследования (напр. "Доходы работающего населения России". 1994) показали "снижение притязаний россиян к социально приемлемому, или "достаточному", уровню благосостояния" в то время как их содержательные представления о "таких явлениях, как прожиточный минимум и "нормальный" способ жизни, если и изменяются, то очень медленно". При этом отмечается, что представления различных групп населения о значениях "нормального душевого дохода" сглаживаются. Это можно трактовать как психологическую адаптацию к ухудшению жизни, "утрату надежд на ее улучшение и снижение социальных притязаний", что подтверждается результатами других социологических исследований. Специальный анализ ВЦИОМ показал, что "по данным мониторинга, средний душевой доход россиян в 1993 г. составлял лишь 44% называемого ими "прожиточного минимума". Было выявлено отсутствие существенных расхождений между личным и семейным статусами опрошенных. При этом общий вывод исследования зафиксировал сложившуюся экономическую стратификацию следующим образом: "Как видим, шестая часть работников вместе со своими семьями прозябает на уровне нищеты, не имея возможности полностью обеспечить даже свои базовые потребности. Треть живет в бедности, с трудом воспроизводя собственную рабочую силу и обеспечивая детей. От четверти до трети работников (27%) находятся на мягкой ступени бедности, которую мы называем нуждаемостью. Хотя сведение концов с концами стоит им немалых усилий, как правило, оно все-таки удается. Еще одна шестая работников живет в относительном достатке, полностью удовлетворяя свои разумные нужды, но не позволяя себе роскоши и не делая больших накоплений. Наконец, одного из четырнадцати работников можно назвать состоятельным человеком, который имеет достаточно средств для удовлетворения достаточно развитых потребностей, равно как и немалые накопления, инвестиции, а нередко и собственный бизнес".
  Помимо макрорегуляторов социальной мобильности действуют и специфические авторегуляторы перемещений на микроуровне. Цикл "предел некомпетентности" связан с механизмами самоограничения и выработки ресурсов социального продвижения по определенным "каналам". Здесь срабатывают стратегические или тактические сбои, связанные с неадекватной оценкой возможного и желательного в реализации осознанной социальной динамики. Исчерпание основного социального ресурса заставляет людей и целые общности менять социальную траекторию, и, как правило, приводит к маргинализации групп со всеми вытекающими последствиями "распада" и нового "встраивания".
  Модель стратификационного цикла "переливы капитала" описывает изменения социальной конъюнктуры в разных сферах общественной конкуренции и в разных каналах мобильности. Как правило, функциональная востребованность создает социальные "вихри" или "водовороты", затягивающие значительные массы людей в дефицитные профессиональные или специальные области (армию, производство, политику и др.). Этот процесс обеспечивается как насильственным регулированием, так и созданием системы стимулов для реализации соответствующего социального выбора. Модель действует как в стабильные, так и в переломные социальные эпохи (советизация Российской империи, индустриализация, война, целина, НТР, политический передел "перестройки", рыночная трансформация экономики) - любая ситуация "структурного дефицита" мобилизует механизмы выбора, как детерминированного, так и относительно свободного.
  Баланс восходящей и нисходящей "достигательной" мобильности в современном обществе может быть описан как цикл "скользкие подъемники", поскольку динамика требует определенных социальных вложений и риска в каждый момент улучшения позиции. Как правило (конечно, имеющее исключения), статусное продвижение является результатом значительных затрат энергии и виртуозного использования социальных технологий. Даже такой частный микросоциальный акт, как найм на работу требует от претендента целого произведения коммуникативного искусства. Впрочем, результаты социального взаимодействия в нашем опосредованном, деперсонифицированном, символическом мире больше зависят от маркетинговых мероприятий (презентации, имиджа, демонстрации), нежели от конструктивных функциональных возможностей самого контакта. Смещение социальных позиций вверх требует высокой чуткости к изменениям правил и стилистики "игры", поскольку каждая общность и страта имеет свои особые эмерджентные (системные) свойства, свои оборонные механизмы, свои ритуалы приема новых членов. Очень часто соблюдение культурных норм другой страты для вновь прибывших оказывается непосильной нагрузкой к достижению приоритетной социальной цели, и это вызывает такой же личностный кризис, как статусное неприятие по достижению высокой ранговой позиции. Даже в рамках отдельной судьбы это приводит к социальным трагедиям, связанным с понижательной мобильностью. В России, правда, еще в совсем недавние времена легче было спиться и провороваться, чем разориться, тем не менее это стало уделом огромного числа людей с комплексами социальной вины или нереализованности. Как и физический подъем, социальный связан с преодолением сопротивления среды и действием силы "тяготения"; и здесь, и там траектория пути наименьшего сопротивления ведет вниз. Растрата потенциала, потеря энергии, утеря цели, ошибки в освоении социальных правил наряду с внешними метаструктурными изменениями приводят к высокой понижательной мобильности. "Наверх" стремятся все, приближаются к нему немногие, "вниз" не хочет никто, попадают целые массы. Этот социальный маятник напоминает модель вечного двигателя, однако амплитуда его динамических колебаний в ту и в другую сторону не всегда достаточно свободна, в закрытых обществах ограничиваясь пределами слоя, касты, класса. В современном обществе, где основным идентификационным и стратообразующим признаком становится профессиональная принадлежность, траектории понижательной мобильности довольно своеобразны. Это относится и к России. Лишь ограниченное количество специалистов уходило (и уходит) "в рабочие", сами рабочие очень редко переезжают трудиться в села, академики уже в брежневские времена не любили перебирать картошку - в общем, социальная деградация либо выбивает из профессиональной среды совсем (в безработные, в люмпен), либо проявляется в профессиональном же проституировании.
  Еще одна актуальная для Российского общества модель флуктуационной мобильности "рядом с лифтом" - подчеркивает корпоративный, свояческий и земляческий принцип групповых социальных перемещений, которые очень характерны и для микроуровня. Уже описанный механизм "лова сетью", а также "гонка за лидером", "паровоз" являются частными случаями формы такого рода социальной мобильности, когда перемещение отдельных членов потенциальной или реально уже сложившейся "команды" зависит от попадания на социальный эскалатор хотя бы одного члена. Он составляет мини-плацдарм в элите или просто в новом горизонте статусных позиций, и приобретает качество "группового капитала", поскольку он символически рассматривается членами группы как ресурс и поскольку его собственное закрепление в незнакомой среде во многом зависит от наличия группы поддержки, которую легче сколотить из своих, чем сагитировать пока еще чужих. То, что описывается как "кадровые перестановки", помогает доминантному носителю статуса повысить степень контроля за занятым социальным пространством, предсказуемость результатов социальных действий, управляемость ситуации в целом. Однако абсолютно все подкрепляющие позиции сделать подконтрольными нельзя уже в силу сложности самого "человеческого материала" - и это порождает скрытый, а иногда и явный, социальный конфликт. Многие из них описаны в классических исследованиях по бюрократии, номенклатуре, государственным аппаратам тоталитарных систем.
  Пульсирующий режим социальных перемещений корпоративного толка обусловлен тем, что не только повышательные, но и понижательные групповые мобильности связаны с динамикой перемещений "лидера", занимающего наивысшую в группе статусную (соответственно, властную) позицию. Это не обязательный элемент, но очень характерный для современной российской политической жизни. В других государственных системах такая динамика - легитимизированный и формально закрепленный в демократических законах акт, в нашей же стране с неразвитой демократической культурой он неизбежно приобретает характер насильственности, нежелательности, морально-этической проблематичности. Зависимость огромных политических корпораций от судьбы своих лидеров делает их заложниками определенной политики, социальными временщиками, которые спешат получить дивиденды от властвования. Переходное российское общество в этом смысле оказывается на какой-то период не в самых надежных руках.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 - Но вы сказали, что церемония символическая. Разве это не означает, что никого не убьют?
 - Вовсе нет, что вы! На Омеге символы и символизируемая вещь практически одно и то же. Когда мы говорим Охота, то мы имеем в виду настоящую охоту. Иначе все выродится в показуху.

<< Пред.           стр. 2 (из 4)           След. >>

Список литературы по разделу