<< Пред. стр. 16 (из 18) След. >>
Список литературы по разделу
направлена против радикальных эмпиристов, а не против Гуссерля. Гомперц
писал: "Философское или научное отношение к фактам есть всегда мыслен
ная установка, а не наслаждение фактами подобно корове, не созерцание
фактов в манере художника или восхищение ими в стиле мечтателя.
Следовательно, мы должны исходить из того, что философ не удовлетворен
фактами в том виде, как они есть, а размышляет о них... Теперь ясно, что
за философским радикализмом, который претендует... на то, чтобы иметь
дело непосредственно с фактами или объективными данными, всегда кроется
некритическое восприятие традиционных доктрин. Ведь некоторые мысли о
фактах должны приходить на ум даже этим радикалам, но поскольку
радикалы не замечают их до такой степени, что утверждают, будто они
просто принимают факты, то нам не остается ничего иного, как предполо
жить, что их мысли... некритичны". (См. также замечания Г. Гомперца
относительно проблемы интерпретации - Н. Gomperz, Intrpretation // Er
kenntnis, vol. 7, p. 225 и след.)
6 См. исторические комментарии А. Шопенгауэра (Л. Schopenhauer. Pa
rerga etc., vol. II, ch. XIX, § 238; Works, 2nd German ed., Bd. VI, S. 480).
7 (1) Насколько я знаю, теория причинности, которую я сейчас кратко
представлю, впервые была изложена в моей книге "Logik der Forschung"
(1935), переведенной позднее на английский язык под названием "The Logic
of Scientific Discovery" (1959); цитата взята с р. 59 и след. английского
варианта этой книги (** сокращенный русский перевод: К. Поппер. Логика
научного исследования // Логика и рост научного знания. М., Прогресс,
434
1983, с. 83-84. При цитировании этого фрагмента мы частично изменили указанный русский перевод главным образом для того, чтобы учесть внесенные автором уточнения. - Прим. редактора и переводчика.) В английском издании раздела 12 этой работы были опущены скобки немецкого оригинала, а цифры и четыре коротких фрагмента в скобках были добавлены для того, чтобы сделать описание более понятным, а также для того, чтобы учесть концепцию, которая не была для меня вполне ясна в 1935 году, а именно - концепцию, которую А. Тарский назвал "семантикой" (см., например, A. Tarski. Grundlegung der wissenschaftlichen Semantik // Actes du Congres International Philosophique, vol. III, Paris, 1937, p. 1 и след., а также R. Car-nap, Inroduction to Semantics, 1942). Благодаря развитию Тарским оснований семантики я больше не боюсь (как это было раньше, когда я писал "Logik der Forschung") свободно применять понятия "причина" и "следствие". Используя концепцию истины Тарского, эти понятия можно ввести с помощью следующего семантического определения: Событие А есть причина события В, и событие В есть следствие события А, если и только если существует такой язык, в которым мы можем сформулировать три предложения и, а и b, такие, что и есть истинный универсальный закон, а описывает А, b описывает В и b является логическим следствием из и и а. (Термин "событие" или "факт" можно задать с помощью семантической версии моего определения термина "событие" из книги "The Logic of Scientific Discovery", p. 88 и след., скажем, так: Событие Е есть общий десигнатор класса взаимно определимых сингулярных утверждений.)
(2) Здесь уместно добавить несколько замечаний исторического характера относительно проблемы причины и следствия. Концепция причинности Аристотеля (а именно - концепция формальной, материальной и действующей причин, последняя из которых нас в данном случае не интересует, даже если мои замечания верны и для нее) является типично эссенциалист-ской. Проблема заключается в том, чтобы объяснить изменение или движение, и Аристотель пытается решить ее, обращаясь к скрытой сущности, или структуре, вещей. Такой эссенциализм присутствует и во взглядах на движение Бэкона, Декарта, Локка и даже Ньютона. Вместе с тем теория Декарта позволяет взглянуть на проблему движения и причинности по-новому. Декарт усматривал сущность всех физических тел в их пространственной протяженности, или геометрической форме, и отсюда заключал, что единственный способ, которым тела могут воздействовать друг на друга, заключается в отталкивании: одно движущееся тело необходимо выталкивает другое из его места потому, что они оба имеют протяженность и, следовательно, не могут занимать одно и то же место. Таким образом, следствие следует за причиной по необходимости, и все действительно причинные объяснения (физических событий) должны строиться в терминах отталкивания. Эту позицию разделял и Ньютон, говоривший, правда, о своей теории гравитации - в ней используется идея притяжения, а не отталкивания, - что, возможно, ни один человек, знающий что-то о философии, не сочтет эту теорию удовлетворительным объяснением. Вместе с тем эта концепция все еще сохраняет свое влияние в физике и выражается в виде неприязни к любому виду "действия на расстоянии". Беркли был первым, кто подверг критике объяснения причинности с помощью скрытых сущностей вещей - независимо от того, вводится ли они для "объяснения" ньютоновского притяжения или используется для построения декартовской теории отталкивания. Беркли требовал, чтобы наука описывала, а не объясняла
435
существенные или необходимые связи. Эта концепция, весьма характерная для позитивизма, теряет смысл, если принимается изложенная мною теория причинного объяснения. В этом случае объяснение становится видом описания, в котором применяются универсальные гипотезы, исходные условия и логическая дедукция. Юму (предшественниками которого были Секст Эмпирик, аль Газали и другие) принадлежит, по-видимому, самое важное исследование по теории причинности. Он утверждал (и это противоречит картезианской точке зрения), что мы не можем знать ничего о необходимой связи между событием А и другим событием В. Все, что нам может быть известно, это то, что событие вида А (или событие, сходное с А) до сих пор предшествовало событию В (или событию, сходному с В), то есть что фактически эти два события были связаны друг с другом. Однако поскольку мы не знаем, является ли эта связь необходимой, мы можем только утверждать, что такая связь имела место в прошлом. В моей теории причинности полностью принимается эта юмовская критика. В то же время моя теория отличается от концепции Юма тем, что (1) в ней в явном виде сформулирована универсальная гипотеза о том, что событие вида А всегда и везде предшествует событию вида В; (2) утверждение: "А есть причина В" считается в ней истинным при условии, что истинна сформулированная универсальная гипотеза. Другими словами, Юм рассматривал только события А и В как таковые и не находил следов причинной зависимости или необходимой причинной связи между ними. Мы же добавляем к событиям нечто третье, а именно - универсальный закон, и по отношению к этому закону можем говорить и о причинной зависимости, и о необходимой причинной связи между событиями. Например, мы можем дать следующее определение: Событие В находится в причинной связи (или необходимо связано) с событием А, если и только если А есть причина В (в смысле нашего семантического определения, сформулированного ранее). Что касается вопроса об истинности универсального закона, то можно сказать, что существует бесконечное множество универсальных законов, истинностью которых мы никогда не интересуемся в повседневной жизни и, соответственно, существует бесконечное множество случаев причинной связи, относительно которых в повседневной жизни мы никогда не решаем вопроса о том, являются ли эти "причинные связи необходимыми".
С точки же зрения научного метода, рассматриваемая ситуация выглядит по-иному. Дело в том, что мы никогда не можем рационально установить истинность научных законов. Все, что мы можем сделать - это строго проверить законы и удалить ложные (именно в этом состоит, как мне представляется, главная идея моей книги "The Logic of Scientific Discovery"), Соответственно, все научные законы всегда имеют гипотетический характер. Они являются допущениями, и, следовательно, все утверждения об отдельных причинных связях тоже всегда имеют гипотетический характер. Мы никогда не можем быть уверены (в рамках науки) в том, что А есть причина В именно потому, что мы никогда не можем быть уверены в истинности данной универсальной гипотезы, как бы хорошо она ни была проверена. Тем не менее, мы будем считать конкретную гипотезу о том, что А есть причина В, приемлемой, если мы проверили и подтвердили соответствующую универсальную гипотезу. (О моей теории подтверждения (confirmation) см главу X, а также Приложение 'IX в "The Logic of Scientific Discovery", особенно р. 275, где обсуждаются временные коэффициенты или индексы предложений подтверждения; русский перевод главы X "Логики научного исследования"
436
см. в К. Поппер. Логика и рост научного знания. М., Прогресс, 1983, с. 192-231.)
(3) Что касается моей теории исторического объяснения, развиваемой в тексте настоящей главы далее, то я хочу здесь дополнить ее некоторыми критическими комментариями по поводу статьи Мортона Уайта "Историческое объяснение" (A/. G. White. Historical Explanation //Mind, vol.52, 1943, p.212 и след.). М. Уайт соглашается с моим анализом причинного объяснения, который впервые был дан в "Logik der Forschung". (Он ошибочно приписывает авторство этой теории К. Гемпелю, имея в виду его статью, опубликованную в "Journal of Philosophy", 1942; см., однако, реферат Гемпеля на мою книгу, опубликованный в "Deutsche Literaturzeitung", Bd. 8, 1937, SS. 310-314.) Установив, что вообще мы называем объяснением, Уайт спрашивает, что такое историческое объяснение. Отвечая на этот вопрос, он показывает, что характерной особенностью биологического объяснения (в отличие, скажем, от физического) является вхождение специфически биологических терминов в объясняющие универсальные законы, и делает заключение, что историческим объяснением является такое объяснение, в которое входят особые исторические термины. Далее он обнаруживает, что все законы, в которые входит что-то похожее на особые исторические термины, лучше характеризовать как социологические законы, поскольку используемые в них термины являются скорее социологическими, чем историческими. Таким образом, он вынужден в конечном счете отождествить "историческое объяснение" с "социологическим объяснением".
Мне кажется очевидным, что при такой точке зрения не учитывается то, что я называю в тексте различием между историческими и теоретическими обобщающими науками, а также их специфическими проблемами и методами. Дискуссия по проблеме исторического метода давно выявила, что история интересуется отдельными фактами, а не общими законами. Говоря о дискуссии, я имею в виду, например, статьи лорда Эктона, написанные в 1858 г. и направленные против Г. Бакла (их можно найти в Lord Acton. Historical Essays and Studies, 1908), а также спор между Максом Вебером и Эдуардом Майером (см. М. Weber. Gesammelte Aufsaetze zur Wissenschaftslehre, 1922, S. 215 и след.) Подобно Э. Майеру, М. Вебер всегда справедливо подчеркивал, что история интересуется единичными событиями, а не универсальными законами, и что в то же время она интересуется причинным объяснением. Однако, к сожалению, эти правильные замечания (см. A/. Weber, op. cit., S. 8) приводят его к возражению против того, что причинность связана с универсальными законами. Мне кажется, что моя теория исторического объяснения, развитая в настоящей книге, устраняет эту трудность и одновременно объясняет, как она могла возникнуть.
** Как разъяснил по нашей просьбе автор, упоминаемый им в конце раздела II настоящей главы капитан Пинафор - герой комической оперы У. Гилберта и А. Салливена "Фрегат Ее Величества "Пинафор"". Капитан Пинафор, в частности, утверждает, что он "Никогда, никогда не болеет в море". На вопрос команды "Действительно никогда?" он отвечает "Почти никогда". - Прим. редактора и переводчика. **
8 Доктрина, согласно которой в физике проводятся решающие эксперименты, была подвергнута критике конвенционалистами, особенно П. Дюэмом (см. прим. 1 к настоящей главе). Однако, Дюэм писал об этом до Эйнштейна и решающего наблюдения Эддингтоном отклонения видимого положения звезд в условиях полного солнечного затмения и даже еще до
437
экспериментов Луммера и Прингсгейма, которые фальсифицировали формулу Рэлея-Джинса и привели в конечном счете к квантовой теории.
9 Зависимость истории от наших интересов допускалась и Э. Майером,
и его критиком М. Вебером. Э. Майер писал (Е. Meyer. Zur Theorie und
Methodik der Geschichte, 1902, S. 37): "Отбор фактов зависит от исторических
интересов тех, кто живет в настоящее время...". М. Вебер отмечал (М. Weber.
Gesammelte Aufsaetze, 1922, S. 259): "Наш... интерес... будет определять круг
культурных ценностей, которые определяют... историю". Вебер, следуя
Риккерту, постоянно настаивал на том, что наши интересы, в свою очередь,
зависят от понятия ценности. В этом он, конечно, был прав, но ничего нового
для методологического анализа рассматриваемой проблемы это не дает. Ни
один из этих авторов не сделал революционного вывода: поскольку вся
история зависит от наших интересов, то могут существовать только
истории, а не "история" развития человечества, описывающая "действи
тельное развитие человечества".
О двух противоположных интерпретациях истории см. прим. 61 к гл. 11.
10 По поводу этого отказа обсуждать проблему "смысла смысла" (Ч. Огден
и И. Ричарде) или, скорее, "смыслов смысла" (Г. Гомперц) см. гл. 11,
особенно прим. 26, 47, 50 и 51. См. также прим. 25 к настоящей главе.
11 Относительно морального футуризма см. главу 22.
12 К. Barth. Credo, 1936, p. 12. По поводу замечания К. Барта против
"неопротестантской доктрины явления Бога в истории" см. К Barth, op. cit.,
p. 142. О гегельянском источнике этой доктрины см. то место главы 12, к
которому относится прим. 49 к гл. 12. См. также прим. 51 к гл. 24. Следу
ющая приводимая в этом абзаце цитата взята из К. Barth, op. cit., p. 79.
*Что касается моего замечания в тексте о том, что история Христа не была "историей или эпизодом безуспешной... национальной революции", сейчас я не склонен верить, что это действительно так (см. по этому поводу книгу R. Eisler. Jesus Basileus). Однако в любом случае история Христа - это не история мирского успеха.*
13 K. Barth. Credo, p. 76.
14 Kierkegaard's Journal of 1854; см. также S. Kierkegaard. Book of the Judge.
German ed., 1905, S. 135.
15 См. прим. 57 к гл. 11 и соответствующий текст. **Цитируемое в абзаце,
к которому относится это примечание, библейское пророчество взято из
"Евангелия от Луки" - см. Лук. 13, 30. - Прим. редактора и переводчи
ка**
16 См. заключительные предложения в книге J. Macmurray. The Clue to
History, 1938, p. 237.
17 См. особенно прим. 55 к гл. 24 и соответствующий текст.
18 С. Кьеркегор учился в университете Копенгагена в то время, когда
гегельянство занимало прочную и в некотором смысле агрессивную позицию.
Особенно влиятельным был теолог епископ Мартенсен. (По поводу этой
агрессивной позиции гегельянцев см. заключение Копенгагенской Академии,
направленное против прекрасной статьи А. Шопенгауэра "Foundations of
Morals", 1840. Вполне вероятно, что это событие способствовало знакомству
Кьеркегора с Шопенгауэром в то время, когда последний был еще неизвестен
в Германии.)
19 См. Kierkegaard's Journal of 1853; см. также S. Kierkegaard. Book of the
Judge. German ed., 1905, S. 129, отрывок из которой приведен в настоящей
главе в вольном переводе.
438
Из христианских мыслителей не только С. Кьеркегор протестовал против гегелевского историцизма, как мы видели (см. прим. 12 к настоящей главе), это делал и К. Барт. Весьма интересная критика гегелевской теологической интерпретации истории была дана христианским философом М. Фостером, большим поклонником (если не последователем) Гегеля, в конце его книги М. В. Foster. The Political Philosophies of Plato and Hegel. Суть критики, если я правильно понял автора, состоит в следующем. Согласно теологической интерпретации Гегеля, различные периоды истории как таковые не имеют целей, а являются средствами достижения конечной цели. Однако Гегель ошибался, полагая, что исторические феномены или периоды истории являются средствами достижения цели, которую можно осознать и выделить как нечто отличное от феноменов самих по себе - аналогично тому, как намерение можно отличить от действия, направленного на его реализацию, или мораль от поведения (если мы ошибочно полагаем, что единственная цель поведения состоит в том, чтобы выразить идею этой морали). Такое допущение, утверждает Фостер, свидетельствует о неспособности понять разницу между работой творца и работой исполнителя, хорошо владеющего техникой, или "Демиурга". "Серию актов творения можно считать развитием, - пишет М. Фостер (М. В. Foster, op. cit., p. 201-203), - ...не используя при этом особого понятия цели, которую эти акты преследуют... Скажем, можно считать, что живопись одной эры развилась из живописи предшествующей эры, не рассматривая это развитие в качестве дальнейшего приближения к совершенству или конечной цели... Аналогичным образом политическую историю можно считать развитием, не интерпретируя ее как теологический процесс. Однако Гегель и в этом, и во всех других случаях не понимал значимости актов творения". Далее Фостер пишет (M. В. Foster, op. cit., p. 204; курсив частично мой): "Гегель считал, что о неадекватности религиозных образов свидетельствует то, что люди, имеющие такие образы, утверждают, будто существует план Провидения, отрицая в то же время, что этот план познаваем... Утверждение, что план Провидения непостижим, несомненно, является неадекватным выражением, но истина, которую неадекватно выражает это утверждение, состоит не в том, что план Бога познаваем, а в том, что, как Творец, а не как Демиург, Бог вообще не действует согласно плану".
Я считаю, что критика М. Фостера прекрасна - несмотря на то, что произведение искусства, правда, в совершенно ином смысле, может создаваться согласно "плану* (хотя и не иметь цели или назначения). Действительно, художник или музыкант может пытаться реализовать нечто вроде платоновской идеи своей работы - ту стоящую перед его мысленным взором совершенную модель, которую он стремится копировать (см. также прим. 9 к гл. 9 и прим. 25-26 к гл. 8).
20 Относительно критики Гегеля Шопенгауэром, на которую ссылается
Кьеркегор, см. главу 12, особенно текст, к которому относится прим. 13, и
заключительные предложения главы 12. Приведенное в тексте продолжение
цитаты из Кьеркегора взято из 5. Kierkegaard. Book of the Judge. German ed.,
1905, S. 130. (В примечании Кьеркегор вставляет слово"пантеист" перед
словами "моральное разложение" ("putridity").)
21 См. главу 6, особенно текст, к которому относится прим. 26.
22 Относительно гегелевской этики господства и подчинения см. прим. 25
к гл. 11. Об этике обожествления героев см. гл. 12, особенно текст, к которому
относятся прим. 75 и след. ** В абзаце, к которому относится это примеча-
439
ние, К. Поппер, по-видимому, дает вольный перевод утверждения Гераклита. Близкий по смыслу гераклитовский фрагмент звучит так: "Чем доблестней смерть, тем лучше удел выпадает на долю [умерших]" (Diels5 25; Л 244). - Прим. редактора и переводчика. **
23 См. главу 5, особенно текст, к которому относится прим. 5.
24 Мы можем "выражать себя" различными способами, не прибегая к
коммуникации. О задаче использования языка в целях рациональной ком
муникации и о необходимости сохранения стандартов чистоты языка см.
прим. 19 и 20 к гл. 24 и прим. 30 к гл. 12.
25 Такой взгляд на проблему "смысла жизни" резко отличается от точки
зрения Л. Витгенштейна, выраженной в "Логико-философском трактате"
(см. L. Wittgenstein. Tractatus Logico-Philosophicus, p. 187; русский перевод:
Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат. М., 1958, с. 97): "Решение
проблемы жизни состоит в исчезновении этой проблемы. (Не это ли причина
того, что люди, которым после долгих сомнений стал ясным смысл жизни,
все же не могут сказать, в чем этот смысл состоит)". О мистицизме
Витгенштейна см. также прим. 32 к гл. 24. Относительно предложенной в
тексте интерпретации истории см. прим. 61 (1) к гл. 11 и прим. 27 к
настоящей главе.
26 См., например, прим. 5 к гл. 5 и прим. 19 к гл. 24. Следует заметить,
что мир фактов сам по себе полон (поскольку всякое решение можно
интерпретировать как факт). Именно поэтому никогда нельзя опровергнуть
монистическую точку зрения, согласно которой существуют только факты.
Однако неопровержимость не есть достоинство. Идеализм, например, также
нельзя опровергнуть.
27 Один из мотивов историцизма состоит в том, что историцист не видит
никакой иной альтернативы кроме тех двух, которые он допускает: или мир
управляется высшими силами, "неизбежной судьбой", гегелевским "разу
мом", или же он является просто иррациональной игрой случая. Однако есть
третья возможность: мы можем привнести разум в мир (см. прим. 19 к
гл. 24). Несмотря на то, что мир не прогрессирует, мы можем прогрессиро
вать - как индивидуально, так и в сообществе.
Эта третья возможность ясно выражена Г. Фишером в его "Истории Европы" (Я. A. L. Fisher. History of Europe, vol. 1, p. VII, курсив мой; эта работа цитировалась в тексте, к которому относится прим. 8 к гл. 21): "Некое интеллектуальное побуждение было... отвергнуто мною. Человек, более умный и более образованный, чем я, мог бы распознать в истории план и ритм, предопределенную систему. Эти гармонии от меня скрыты. Я могу видеть лишь одну неожиданность, следующую за другой, как волна следует за волною, только один великий факт, по отношению к которому не может быть никаких обобщений, поскольку он уникален, только одно надежное правило для историка: что он должен понять игру случайности и непредсказуемости". Сразу после этой блестящей критики историцизма (с отрывком, выделенным курсивом, ср. прим. 13 к гл. 13) Г. Фишер продолжает: "Это не доктрина цинизма и отчаяния. Факт прогресса ясно и четко начертан на скрижалях истории, однако прогресс не является законом природы. Достигнутое одним поколением может быть утеряно следующим".
В процитированных трех последних предложениях очень ясно выражено то, что я назвал "третьей возможностью" - убежденность в том, что все возложено на нас. Интересно, что процитированное утверждение Г. Фишера интерпретируется А. Тойнби (см. А J. Toynbee. A Study of History, vol. 5,
440
p. 414) как выражение "современной западной веры во всемогущество Случая". В такой интерпретации в наиболее явной форме проявляется позиция историциста, его неспособность видеть третью возможность. Может быть, именно поэтому историцист пытается уйти от так называемого "всемогущества случая" в веру во всемогущество силы, находящейся за кулисами исторической сцены, то есть в историцизм (см. также прим. 61 к гл. 11).
Следует, пожалуй, более полно процитировать комментарий А. Тойнби к приведенному отрывку из Г. Фишера (который Тойнби цитирует только до слов "игру случайности и непредсказуемости"): "Нельзя считать, - пишет Тойнби, - что в этом отрывке, изложенным блестящим стилем, выражено лишь тщеславие ученого, потому что автор является либералом и формулирует кредо, которое либерализм переносит из теории в действие... В девятнадцатом веке христианской эры, когда еще казалось, что у западного человека все в порядке, эта современная вера во всемогущество Случая породила политику laissez-faire...". (Почему вера в прогресс, за который мы сами несем ответственность, должна породить веру во всемогущество Случая, или почему она должна породить политику laissez-faire, Тойнби оставляет неразъясненным.)
28 Под "реалистичностью" выбора наших целей я понимаю то, что нам следует выбирать цели, которые могут быть реализованы в течение приемлемого промежутка времени, и что нам следует избегать далеких и смутных утопических идеалов, если только они не определяют непосредственные и значимые сами по себе цели. В этой связи см. особенно принципы постепенной, поэтапной (piecemeal) социальной инженерии, обсуждавшиеся в главе 9.
Рукопись тома 1 первого издания этой книги была полностью
закончена в октябре 1942 г., а рукопись тома 2 -
в феврале 1943 г.
ДОПОЛНЕНИЯ
I
ФАКТЫ, НОРМЫ И ИСТИНА:
ДАЛbНЕЙШАЯ КРИТИКА РЕЛЯТИВИЗМА
(1961)
Интеллектуальный и моральный релятивизм - вот главная болезнь философии нашего времени. Причем моральный релятивизм, по крайней мере частично, основывается на интеллектуальном. Под релятивизмом или, если вам угодно, скептицизмом я имею в виду концепцию, согласно которой выбор между конкурирующими теориями произволен. В основании такой концепции лежит убеждение в том, что объективной истины вообще нет, а если она все же есть, то все равно нет теории, которая была бы истинной или, во всяком случае, хотя и не истинной, но более близкой к истине, чем некоторая другая теория. Иначе говоря, в случае двух или более теорий нет никаких способов и средств для ответа на вопрос, какая из них лучше.
В этом "Дополнении"1 я, во-первых, намереваюсь показать, что даже отдельные идеи теории истины А. Тарского2, усиленные моей теорией приближения к истине, могут способствовать радикальному лечению этой болезни. Конечно, для этой цели могут потребоваться и другие средства, например, неавторитар-кая теория познания, развитая в некоторых моих работах3.
Во-вторых, я попытаюсь продемонстрировать (в разделе 12 и следующих), что положение в мире норм - особенно в его моральной и политической сферах - в чем-то схоже с положением, сложившимся в мире фактов.
1 Я глубоко признателен доктору У. Бартли за его глубокую критику,
которая не только помогла мне улучшить главу 24 згой книги (особенно
страницы 267-268 тома 2), но также заставила внести важные изменения в
данное "Дополнение".
2 См. A. Tarski. Das Wahrheitsbegriff In den formalisierten Sprachen // Studia
philosophica, 1935.
3 См., например, статью "On the Sources of Knowledge and of Ignorance",
которая позднее была опубликована в качестве "Введения" к моей книге
"Conjectures and Refutations. The Growth of Scientific Knowledge" (London,
Routledge and Kegan Paul, 1963) и особенно главу 10 этой книги (русский
перевод этой главы в: К. Поппер. Логика и рост научного знания. М., Прогресс,
1983, с. 325-378), а также, конечно, и другую мою книгу "The Logic of
Scientific Discovery" (London, Hutchinson, 1959) - (сокращенный русский
перевод : там же, с. 33-235).
442
1. Истина
"Что есть истина?" - в этом вопросе, задаваемом тоном убежденного скептика, заранее уверенного в несуществовании ответа, кроются возможности защиты релятивизма. Однако на вопрос Понтия Пилата можно ответить просто и убедительно, хотя такой ответ вряд ли удовлетворит нашего скептика. Ответ этот заключается в следующем: утверждение, суждение, высказывание или мнение истинно, если и только если оно соответствует фактам.
Что же, однако, мы имеем в виду, когда говорим о соответствии высказывания фактам? Хотя наш скептик или релятивист, пожалуй, скажет, что на этот второй вопрос так же невозможно ответить, как и на первый, на самом деле получить на него ответ столь же легко. Ответ на этот вопрос не труден - и это неудивительно, особенно если учесть, что любой судья предполагает наличие у свидетеля знания того, что означает истина (в смысле соответствия фактам). Более того, искомый ответ оказывается почти что тривиальным.
В некотором смысле он действительно тривиален. Поскольку, согласно теории Тарского, проблема истины заключается в том, что мы нечто утверждаем или говорим о высказываниях и фактах, а также о некотором отношении соответствия между высказываниями и фактами, постольку решение интересующей нас проблемы состоит в том, что нечто утверждается или говорится о высказываниях и фактах, а также о некотором отношении между ними. Рассмотрим следующее утверждение:
Высказывание "Смит вошел в ломбард чуть позже 10.15" соответствует фактам, если и только если Смит вошел в ломбард чуть позже 10.15.
Когда вы прочтете эту набранную курсивом фразу, то прежде всего, по всей вероятности, удивитесь ее тривиальности. Однако не поддавайтесь обманчивому впечатлению. Если вы вглядитесь в нее снова и на этот раз более внимательно, то увидите, что в ней говорится (1) о высказывании, (2) о некоторых фактах и в ней формулируются (3) вполне ясные условия, выполнение которых необходимо для того, чтобы указанное высказывание соответствовало указанным фактам. Тем же, кто считает, что набранная курсивом фраза слишком тривиальна или слишком проста для того, чтобы сообщить нам что-либо интересное, следует напомнить: поскольку каждый (пока не задумывается над этим) знает, что имеется в виду под истиной или соответствием фактам, то наше прояснение этого должно быть в некотором смысле также тривиальным.
443
Продемонстрировать правильность идеи, сформулированной в набранной курсивом фразе, можно при помощи следующей фразы:
Сделанное свидетелем заявление "Смит вошел в ломбард чуть позже 10.15" истинно, если и только если Смит вошел в ломбард чуть позже 10.15.
Очевидно, что и эта набранная курсивом фраза достаточно тривиальна. Тем не менее в ней полностью приводятся условия применения предиката "истинно" к любому высказыванию, которое может сделать свидетель.
Возможно, что некоторым покажется более приемлемой следующая формулировка этой фразы:
Сделанное свидетелем заявление "Я видел, как Смит входил в ломбард чуть позже 10.15" истинно, если и только если свидетель видел, как Смит вошел в ломбард чуть позже 10.15.
Сравнивая третью набранную курсивом фразу со второй, нетрудно увидеть, что во второй из них речь идет об условиях истинности высказывания о Смите и его действиях, тогда как в третьей - об условиях истинности высказывания о свидетеле и его действиях (или о том, что он видел). Таково единственное различие между этими двумя фразами: обе формулируют полные условия истинности для двух различных высказываний, заключенных в кавычки.
Основное правило дачи свидетельских показаний требует, чтобы очевидцы события ограничивались в своих показаниях только тем, что они действительно видели. Соблюдение этого правила иногда может помочь судье отличить истинное свидетельство от ложного. Поэтому можно сказать, что, с точки зрения поиска истины и ее обнаружения, третья фраза имеет некоторые преимущества по сравнению со второй.
Однако для стоящих перед нами целей важно не смешивать вопрос реального поиска и обнаружения истины (то есть эпистемологический или методологический вопрос) с вопросом о том, что мы имеем в виду или что мы намереваемся сказать, когда говорим об истине или о соответствии фактам (логическая или онтологическая проблема истины). С точки зрения этого второго вопроса, третья набранная курсивом фраза не имеет никаких преимуществ по сравнению со второй. В каждой из этих фраз формулируются полные условия истинности входящих в них высказываний.
Следовательно, во всех трех случаях мы получаем совершенно одинаковый ответ на вопрос "Что есть истина?" Однако ответ этот дается не прямо, а при помощи формулировки условий истинности некоторого высказывания, причем в
444
каждой из рассматриваемых фраз эти условия формулируются для разных высказываний.
2. Критерии
Самое существенное теперь - осознать и четко провести следующее различение: одно дело - знать, какой смысл имеет термин "истина" или при каких условиях некоторое высказывание называется истинным, а другое дело - обладать средствами для разрешения, или критерием разрешения, вопроса об истинности или ложности того или иного высказывания.
Это различение имеет очень общий характер и, как мы увидим далее, очень важно для оценки релятивизма.
Рассмотрим такой пример. Мы вполне можем знать, что имеется в виду, когда речь идет о "свежем мясе" или о "портящемся мясе", и в то же время, по крайней мере в некоторых случаях, можем совершенно не уметь отличить одно от другого. Именно это мы подразумеваем, когда говорим об отсутствии критерия доброкачественности мяса. Аналогичным образом каждый врач более или менее точно знает, что он понимает под словом "туберкулез", но не всегда может распознать эту болезнь. И хотя вполне вероятно, что в наше время существует целая группа тестов, которые почти равносильны методу решения, или, иначе говоря, критерию для распознавания туберкулеза, шестьдесят лет назад такой группы тестов в распоряжении врачей, без сомнения, не было, и поэтому они не имели критерия для распознавания туберкулеза. Однако и в те времена врачи хорошо знали, что, употребляя термин "туберкулез", они имеют в виду легочную инфекцию, вызываемую одним из видов микробов.
По общему признанию критерий, то есть некоторый метод решения, если нам удается его получить, может сделать обсуждаемые нами проблемы более ясными, определенными и точными. С этой точки зрения нетрудно понять, почему некоторые жаждущие точности люди требуют критериев. И в тех случаях, когда мы можем получить такие критерии, это требование представляется вполне разумным.
Однако было бы ошибочным считать, что прежде чем мы получим критерий, позволяющий определить, болен человек туберкулезом или нет, фраза "X болен туберкулезом" бессмысленна; что прежде чем мы приобретем критерий доброкачественности или испорченности мяса, бессмысленно говорить о том, начал некоторый кусок мяса портиться или нет; что прежде чем мы будем иметь надежный детектор лжи, мы не представляем, что же подразумевается, когда речь идет о
445
том, что X преднамеренно лжет, и поэтому даже не должны рассматривать такую возможность, поскольку это вообще не возможность, а нечто бессмысленное; и, наконец, что прежде чем мы будем обладать критерием истинности, мы не узнаем, что же имеется в виду, когда речь идет об истинности некоторого высказывания.
Поэтому явно заблуждаются те, кто заявляет, что без критерия, то есть надежного теста для распознавания туберкулеза, лжи или истины, нельзя выразить ничего определенного посредством слов "туберкулез", "ложный" и "истинный". В действительности построение групп тестов для распознавания туберкулеза или выявления лжи происходит уже после установления, хотя бы приблизительного, того смысла, который вкладывается в термины "туберкулез" или "ложь".
Ясно, что в ходе разработки тестов для определения туберкулеза мы, без сомнения, способны узнать много нового об этой болезни. Приобретенные знания могут оказаться очень важными, и мы тогда будем вправе сказать, что под влиянием нового знания изменилось само значение термина "туберкулез" и поэтому - после установления критерия - значение этого термина стало не таким, каким было прежде. Некоторые, вероятно, даже могут заявить, что термин "туберкулез" теперь может определяться на основе такого критерия. Однако все это не изменяет того факта, что и прежде мы вкладывали в этот термин некий смысл, хотя наши знания о данном предмете, конечно, могли быть значительно беднее. Верно и то, что существует не так уж много болезней, если таковые вообще есть, для распознавания которых в нашем распоряжении имеются критерии или хотя бы четкие определения. Кроме того, немногие критерии, если они вообще существуют, являются надежными (если же они ненадежны, то их лучше не называть "критериями").
Предположим, что нет критерия, позволяющего нам отличить настоящую фунтовую банкноту от поддельной. Однако, если нам встретятся две банкноты с одинаковым серийным номером, то у нас будут достаточные основания заявить, что по крайней мере одна из них поддельная. Отсутствие критерия подлинности банкнот, очевидно, не лишает это утверждение смысла.
Сказанное позволяет сделать вывод, что теория, согласно которой для определения смысла некоторого слова следует установить критерий правильного использования или применения его, ошибочна: на практике в нашем распоряжении никогда не бывает таких критериев.
446
3. Философия критериев
Отвергнутый нами взгляд, в соответствии с которым только обладание определенными критериями позволяет нам понять, что, собственно, мы имеем в виду, говоря о туберкулезе, лжи или о существовании, значении, истине и т. п., явно или неявно лежит в основе многих философских учений. Философию такого рода можно назвать "философией критериев".
Основное требование философии критериев обычно невыполнимо, а потому, как нетрудно понять, приняв философию критериев, мы во многих случаях приходим к полному разочарованию, релятивизму и скептицизму.
На мой взгляд, многие люди считают ответ на вопрос "Что есть истина?" невозможным главным образом в силу их стремления к обладанию критерием истины. На самом же деле отсутствие критерия истины не в большей степени лишает понятие истины смысла, чем отсутствие критерия здоровья делает бессмысленным понятие здоровья. Больной может жаждать здоровья, не имея его критерия. Заблуждающийся человек может жаждать истины, не обладая ее критерием.
Больной и заблуждающийся могут просто стремиться к здоровью или к истине, не слишком заботясь о точном значении этих терминов и, подобно другим людям, довольствуясь той степенью точности, которой достаточно для достижения их целей.
Одним из непосредственных результатов предпринятого А. Тарским исследования понятия истины является следующая логическая теорема: универсальный критерий истины невозможен (исключением являются некоторые искусственные языковые системы, обладающие чрезвычайно бедными выразительными средствами).
Этот результат можно точно обосновать, причем такое обоснование использует понятие истины как соответствия фактам.
Названная теорема Тарского является весьма интересной и важной с философской точки зрения (особенно в связи с проблемой авторитарной теории познания4). Существенно, что этот результат был установлен при помощи понятия истины, для которого у нас нет критерия. Мы никогда не получили бы этот логический результат, представляющий большой философский интерес, если бы придерживались неразумного требования философии критериев, состоящего в
4 Описание и критика авторитарных (или нефаллибилистских) теорий познания даны в разделах V, VI и X "Введения" к "Conjectures and Refutations".
447
том, что мы не должны серьезно относиться к понятию до тех пор, пока не будет установлен критерий его использования. Между прочим, утверждение о невозможности универсального критерия истины является непосредственным следствием еще более важного результата (полученного А. Тар-ским путем соединения теоремы К. Геделя о неразрешимости5 с его собственной теорией истины), согласно которому универсального критерия истины не может быть даже для относительно узкой области теории чисел, а значит - и для любой науки, использующей арифметику. Естественно, что этот результат применим a fortiori к понятию истины в любой нематематической области знания, в которой, тем не менее, широко используется арифметика.
4. Учение о погрешимости знания (fallibilism)
Упомянутые в конце предыдущего раздела логические результаты наглядно демонстрирует не только ошибочность некоторых все еще модных форм скептицизма и релятивизма, но и их безнадежную отсталость. В основе таких форм релятивизма лежит логическое недоразумение - смешение значения термина и критерия его правильного использования, хотя средства для устранения этого недоразумения доступны нам вот уже тридцать лет.
Следует, однако, признать, что и в скептицизме, и в релятивизме имеется зерно истины - это отрицание существования универсального критерия истины. Это, конечно, не означает, что выбор между конкурирующими теориями произволен. Смысл отрицания существования универсального критерия истины предельно прост: мы всегда можем ошибиться при выборе теории - пройти мимо истины или не достигнуть ее, иначе говоря - люди подвержены ошибкам, и достоверность не является прерогативой человечества (это относится и к знанию, обладающему высокой вероятностью, что я доказывал неоднократно)6.
5 Как пояснил по моей просьбе автор, он здесь имеет в виду знаменитый
результат К. Геделя, опубликованный им в работе К Goedel. Ueber formal
unentscheidbare Saetze der Principia Mathematica und verwandter Systeme I //
Monalshefte fuer Mathematik und Physik, Bd. 38, 1931, SS. 173-198. В русской
логической литературе этот результат К. Геделя обычно называется "теоремой
о неполноте". Неполнота достаточно богатых формальных систем доказыва
ется К. Геделем с помощью построения для таких систем неразрешимых
высказываний - отсюда и название этой теоремы как "теоремы о неразре
шимости". - Прим. редактора.
6 См., например, главу 10 "Conjectures and Refutations" (русский перевод
в: К. Поппер. Логика и рост научного знания. М., Прогресс, 1983, с. 325-378).
448
Сказанное, как мы хорошо знаем, - очевидная истина. В сфере человеческой деятельности имеется не так уж много областей, если они вообще есть, свободных от человеческой погрешимости. То, что в некоторый момент представляется нам твердо установленным и даже достоверным, в следующий миг может оказаться не совсем верным (а значит - ложным) и потребовать исправления.
Весьма впечатляющим примером такой ситуации может служить открытие тяжелой воды и тяжелого водорода (дейтерия, впервые выделенного Гарольдом К. Юри в 1931 году). До этого открытия нельзя было вообразить в химии ничего более достоверного и точно установленного, чем наше знание о воде (Н2О) и тех элементах, из которых она состоит. Вода использовалась даже для "операционального" определения грамма - единого стандарта массы "абсолютной" метрической системы. Таким образом, при помощи воды определялась одна из основных единиц экспериментальных физических измерений. Это свидетельствует о том, что наше знание о воде считалось достаточно хорошо установленным для того, чтобы служить прочным основанием остальных физических измерений.
Однако после открытия тяжелой воды стало ясно, что вещество, представлявшееся до этого химически чистым, в действительности является смесью химически неразличимых, но физически существенно различных соединений. Эти соединения различаются удельным весом, точками кипения и замерзания, хотя ранее "вода" использовалась в качестве эталона для определения всех этих свойств.
Этот исторический эпизод весьма характерен: он показывает, что мы не способны предвидеть, какие области нашего научного знания могут в один прекрасный день потерпеть фиаско. Поэтому вера в научную достоверность и в авторитет науки оказывается благодушным пожеланием:
наука погрешила, ибо наука - дело рук человеческих.
Однако концепция погрешимости (fallibility) знания или тезис, согласно которому все наше знание состоит из догадок, хотя часть из них и выдержала самые суровые проверки, не должны использоваться в поддержку скептицизма или релятивизма. Из того факта, что мы можем заблуждаться, а критерия истинности, который уберег бы нас от ошибок, не существует, отнюдь не следует, что выбор между теориями произволен или нерационален, что мы не умеем учиться и не можем двигаться по направлению к истине, что наше знание не способно расти.
449
5. Учение о погрешимости и рост знания
Под "учением о погрешимости", или "фаллибилизмом" ("fallibilism"), я понимаю концепцию, основывающуюся на признании двух фактов: во-первых, что мы не застрахованы от заблуждений и, во-вторых, что стремление к достоверности знания (или даже к его высокой вероятности) ошибочно. Отсюда, однако, не следует, что мы не должны стремиться к истине. Наоборот, понятие заблуждения подразумевает понятие истины как образца, которого мы, впрочем, можем и не достичь. Признание погрешимости знания означает, что хотя мы можем жаждать истины и даже способны обнаруживать ее (я верю, что во многих случаях это нам удается), мы тем не менее никогда не можем быть уверены до конца, что действительно обладаем истиной. Всегда имеется возможность заблуждения, и только в случае некоторых логических и математических доказательств эта возможность столь незначительна, что ею можно пренебречь.
Подчеркнем, что учение о погрешимости не дает никаких поводов для скептических или релятивистских заключений. В этом нетрудно убедиться, если задуматься о том, что все известные из истории примеры человеческой погрешимости, включая все известные примеры судебных ошибок, являются вехами прогресса нашего познания. Каждый раз, когда нам удается обнаружить ошибку, наше знание действительно продвигается на шаг вперед. Как говорит в "Жане Баруа" Р. Мартен дю Гар: "Это уже шаг вперед. Пусть мы не обнаружили истины, но зато уверенно указали, где ее не следует искать"7.
Открытие тяжелой воды, если возвратиться к нашему примеру, показало, что ранее мы глубоко заблуждались. При этом прогресс нашего знания состоял не только в отказе от этого заблуждения. Сделанное Г. Юри открытие в свою очередь было связано с другими достижениями, которые породили новые продвижения вперед. Следовательно, мы умеем извлекать уроки из наших собственных ошибок.
Это фундаментальное положение действительно служит базисом всей эпистемологии и методологии. Оно указывает нам, как учиться систематически, как идти по пути прогресса быстрее (не обязательно в интересах техники - для каждого отдельного искателя истины нет проблемы неотложнее, чем ускорение своего собственного продвижения вперед). Эта позиция, попросту говоря, заключается в том, что нам сле-
7 См. Р. Мартен дю Гар. Жан Баруа. М., Художественная литература, 1958, с. 327.
450
дует стремиться обнаруживать свои ошибки или, иначе, стараться критиковать свои теории.
Критика, по всей вероятности, - это единственный доступный нам способ обнаружения наших ошибок и единственный систематический метод извлечения из них уроков.
6. Приближение к истине
Центральное ядро всех наших рассуждений составляет идея роста знания или, иначе говоря, идея приближения к истине. Интуитивно эта идея так же проста и прозрачна, как и сама идея истины. Некоторое высказывание истинно, если оно соответствует фактам. Некоторое высказывание ближе к истине, чем другое высказывание, если оно полнее соответствует фактам, чем это второе высказывание.
Идея приближения к истине достаточно интуитивно ясна, и вряд ли кто-либо из непричастных к науке людей или ученых сомневается в ее законности. И все же она, как и идея истины, была подвергнута критике некоторыми философами как незаконная (вспомним, к примеру, недавнюю критику этой идеи У. Куайном8). В связи с этим следует отметить, что путем объединения двух введенных А. Тарским понятий - истины и содержания - мне недавно удалось дать "определение" понятия приближения к истине в чисто логических терминах теории Тарского. (Я просто объединил понятия истины и содержания и получил понятие истинного содержания высказывания а, то есть класса всех истинных высказываний, следующих из а, и его ложного содержания, которое можно приблизительно определить как содержание данного высказывания за вычетом его истинного содержания. Используя введенные понятия, можно сказать, что высказывание а ближе к истине, чем высказывание b, если и только если его истинное содержание превосходит истинное содержание b, тогда как ложное содержание а не превосходит ложного содержания b9. Поэтому нет никаких оснований для скептического отношения к понятию приближения к истине и, соответственно, к идее прогресса знания. И хотя мы всегда можем ошибаться, однако во многих случаях, особенно тогда, когда проводятся решающие эксперименты, определяющие выбор одной из двух теорий, мы прекрасно осознаем, приблизились мы к истине или нет.
8 См. W. V. Quine. Word and Object. New York, Technology Press of MIT and
John Wiley, I960, p. 23.
9 См. главу 10 моей книги "Conjectures and Refutations", p. 233 и след.
(русский перевод в: К, Поппер. Логика и рост научного знания. М., Прогресс,
1983, с. 352 и след.)
451
Следует хорошо уяснить, что идея о том, что высказывание а может быть ближе к истине, чем некоторое другое высказывание Ъ, ни в коем случае не противоречит идее, согласно которой каждое высказывание является либо истинным, либо ложным, и третьей возможности не дано. Идея близости к истине отражает только тот факт, что в ложном высказывании может заключаться значительная доля истины. Если, например, я говорю: "Сейчас половина четвертого - слишком поздно, чтобы успеть на поезд в 3.35", то это высказывание может оказаться ложным, потому что я мог бы еще успеть на поезд в 3.35, поскольку он, к примеру, опоздал на четыре минуты. Тем не менее в моем высказывании содержится значительная доля истины - истинной информации. Конечно, я бы мог сделать оговорку: "Если поезд в 3.35 не опоздает (что случается с ним весьма редко)" - и тем самым несколько обогатить истинное содержание моего высказывания, но вполне можно считать, что эта оговорка подразумевалась в первоначальном высказывании. (Однако и в этом случае мое высказывание все равно может оказаться ложным, если, к примеру, в момент его произнесения было только 3.28, а не 3.30, хотя и тогда в нем содержалась бы значительная доля истины.)
О теории, подобной теории Кеплера, которая описывает траектории планет с замечательной точностью, можно сказать, что она содержит значительную долю истинной информации, несмотря на то, что это - ложная теория, так как на самом деле имеют место отклонения от кеплеровских эллиптических орбит. Точно так же и теория Ньютона (хотя мы вправе считать ее ложной) содержит, по нашим нынешним представлениям, чрезвычайно много истинной информации - значительно больше, чем теория Кеплера. Поэтому теория Ньютона представляет собой лучшее приближение, чем теория Кеплера, - она ближе к истине. Однако все это еще не делает ее истинной. Теория может быть ближе к истине, чем другая теория, и все же быть ложной.
7. Абсолютизм
Многие подозрительно относятся к идее философского абсолютизма на том основании, что эта идея, как правило, сочетается с догматической и авторитарной претензией на обладание истиной или критерием истины.
Вместе с тем существует и другая форма абсолютизма - абсолютизм концепции погрешимости, который решительно отвергает такие претензии. Согласно абсолютизму такого
452
рода, по крайней мере наши ошибки являются абсолютными ошибками в том смысле, что если теория отклоняется от истины, то она - ложная теория, даже если она содержит ошибки менее грубые, чем ошибки другой теории. Поэтому понятия истины и отклонения от истины могут считаться абсолютными нормами для сторонников теории погрешимос-ти. Абсолютизм такого рода совершенно свободен от упрека в приверженности к авторитарности и способен оказать огромную помощь при проведении серьезной критической дискуссии. Конечно, он сам, в свою очередь, может быть подвергнут критике в полном соответствии с принципом: ничто не свободно от критики. Вместе с тем мне кажется маловероятным, что, по крайней мере в настоящее время, критика логической теории истины и теории приближения к истине может быть успешной.
8. Источники знания
Принцип "все открыто для критики" (из которого следует, что и само это утверждение не является исключением из этого принципа) ведет к простому решению проблемы источников знания, как я пытался это показать в других работах10. Решение это таково: любой "источник знания" - традиция, разум, воображение, наблюдение или что-либо иное - вполне приемлем и может быть полезен, но ни один из них не является авторитарным.
Это отрицание авторитарности источников знания отводит им роль, в корне отличную от тех функций, которые им приписываются в эпистемологических учениях прошлого и настоящего. И такое отрицание авторитарности, подчеркнем, является неотъемлемой частью нашего критического подхода и теории погрешимости. Мы приветствуем любой источник знания, но ни одно высказывание, каков бы ни был его "источник", не исключено из сферы критики. В частности, традиция, к отрицанию которой склонялись и интеллектуалисты (Декарт), и эмпирики (Бэкон), с нашей точки зрения, вполне может считаться одним из важнейших "источников" знания. Действительно, ведь почти все, чему мы учимся (у старших, в школе, из книг и т. п.), проистекает из традиции. Поэтому я считаю, что антитрадиционализм следует отбросить за его пустоту. Однако и традиционализм - подчеркивание авторитарности традиции - следует также отбросить, но не за пустоту, а за его ошибочность. Традиционализм
10 См., например, "Предисловие" к моей книге "Conjectures and Refutations".
453
такого рода ошибочен, как и любая другая эпистемология, признающая некоторый источник знания (скажем, интеллектуальную или чувственную интуицию) в качестве непреложного авторитета, гарантии или критерия истины.
9. Возможен ли критический метод?
Если мы действительно отбрасываем любые претензии на авторитарность любого отдельного источника знания, то как же в таком случае можно осуществлять критику некоторой теории? Разве любая критика не отталкивается от некоторых предпосылок? Разве действенность критики не зависит от истинности таких предпосылок? И какой толк в критике теории, если эта критика необходимо оказывается необоснованной? Если же мы хотим показать, что она верна, разве не должны мы обосновать или оправдать ее предпосылки? И разве не к объявленному мною невозможным обоснованию или оправданию любой предпосылки стремится каждый (хотя зачастую это ему и не удается)? И если такое обоснование невозможно, то не является ли тогда (действенная) критика также невозможной?
Я считаю, что именно эта серия вопросов-возражений представляет собой главную преграду на пути (предварительного, пробного) принятия защищаемой мною точки зрения. Как показывают эти возражения, легко склониться к мнению, что в логическом отношении критический метод ничем не отличается от всех других методов. Если он, как и эти последние, не может функционировать без принятия предпосылок, то эти предпосылки следует обосновать и оправдать. Но как же тогда быть с основным принципом нашей концепции, согласно которому мы не в состоянии обосновать или оправдать достоверность и даже вероятность наших предпосылок, и вместе с тем мы вынуждены иметь дело с теориями, которые подлежат критике.
Конечно, эти возражения весьма серьезны. Они подчеркивают важность нашего принципа: ничто не свободно и не должно считаться свободным от критики - даже сам основной принцип критического метода.
Таким образом, приведенные возражения содержат интересную и существенную критику моей точки зрения. Однако эту критику, в свою очередь, можно критиковать, и ее можно опровергнуть.
Отметим прежде всего то, что если бы мы даже присоединились к мнению о том, что любая критика отталкивается от некоторых предпосылок, то это еще отнюдь не означает,
454
что необходимым условием действенной критики является обоснование и оправдание принятых предпосылок. Эти предпосылки, к примеру, могут быть частью теории, против которой направлена критика. (В этом случае говорят об "имманентной критике".) Они также могут представлять собой предпосылки, которые хотя и не являются частью критикуемой теории, но могут считаться общепринятыми. В этом случае критика сводится к указанию на то, что критикуемая теория противоречит (чего ее защитники не осознают) некоторым общепринятым взглядам. Такого рода критика, даже если она и не особенно убедительна, может представлять большую ценность, поскольку она способна вызвать у защитников критикуемой теории сомнение в общепринятых взглядах, что, в свою очередь, может привести к важным открытиям. (Интересным примером такой ситуации является история создания теории античастиц П. Дираком.)
Предпосылки критики могут быть также органической частью конкурирующей теории (в этом случае мы имеем дело с "трансцендентной критикой" в противоположность "имманентной критике"). Среди предпосылок такого рода могут быть, например, гипотезы или догадки, которые можно критиковать и проверять независимо от исходной теории. В этом случае критика равносильна вызову первоначальной теории на проведение решающих экспериментов, которые позволили бы разрешить спор между двумя конкурирующими теориями.
Все эти примеры показывают, что серьезные возражения, выдвинутые против моей теории критики, основываются на несостоятельной догме, согласно которой "действенная" критика должна исходить из каким-либо образом обоснованных или оправданных предпосылок.
Я же, со своей стороны, считаю возможным утверждать следующее. Критика, вообще говоря, может быть неверной, но тем не менее важной, открывающей новые перспективы и поэтому плодотворной. Доводы, выдвинутые для защиты от необоснованной критики, зачастую способны пролить новый свет на теорию и их можно использовать в качестве (предварительного) аргумента в пользу этой теории. О теории, которая таким образом способна защищаться от критики, вполне можно сказать, что ее подкрепляют критические доводы.
Итак, говоря в самом общем плане, мы теперь в состоянии установить, что действенная критика теории состоит в указании на неспособность теории решить те проблемы, для решения которых она первоначально предназначалась. Такой подход означает, что критика вовсе не обязательно зависит от некоторого конкретного набора предпосылок (то есть
455
критика может быть "имманентной"), хотя вполне возможно, что ее вызвали к жизни некоторые внешние для обсуждаемой теории (то есть "трансцендентные") предпосылки.
10. Решения
С точки зрения развиваемой нами концепции, окончательное обоснование или оправдание теории в общем случае находится вне сферы наших возможностей. И поэтому хотя критические доводы могут оказывать поддержку нашим теориям, эта' поддержка никогда не является окончательной. Следовательно, нам надо тщательно размышлять, чтобы определить, достаточно ли сильны наши критические доводы для оправдания предварительного, или пробного, принятия данной теории. Иначе говоря, нам каждый раз заново приходится выяснять, дает ли данная критическая дискуссия достаточные основания предпочесть некоторую теорию ее соперницам.
В этом пункте в критический метод проникают принимаемые нами решения. Они всегда носят предварительный, или пробный, характер, и каждое такое решение открыто для критики.
Такие решения следует отличать от того, что некоторые философы - иррационалисты, антирационалисты и экзистенциалисты - именуют "решением", или "прыжком в неизвестность". Эти философы, вероятно, под влиянием (опровергнутого нами в предыдущем разделе) аргумента о невозможности критики, которая не предполагала бы каких-нибудь первоначальных предпосылок, разработали теорию, согласно которой все наши теоретические построения должны основываться на некотором фундаментальном решении - на некотором прыжке в неизвестность. Оно должно быть таким решением, или прыжком, который мы выполняем, так сказать, с закрытыми глазами. Конечно, если мы ничего не можем "знать" без предпосылок, без предварительного принятия какой-либо фундаментальной установки, то такую установку нельзя принять на основе одного только знания. Поэтому принятие этой установки является результатом выбора, причем выбора рокового и практически непреложного, который можно совершить только вслепую, на основе инстинкта, случайно или с благословения Бога.
Приведенное в предыдущем разделе опровержение возражений, выдвинутых против критического метода, показывает, что иррационалистический взгляд на принятие решений сильно преувеличивает и излишне драматизирует реальное положение дел. Без сомнения, принятие решения - необходимый
456
компонент человеческой деятельности. Однако если наши решения не запрещают выслушивать приводимые доводы и прислушиваться к голосу разума, если они не запрещают учиться на собственных ошибках и выслушивать тех, кто может возражать против наших взглядов, то ничто не обязывает их быть окончательными. Это относится и к решению анализировать критику. (Отметим, что в своем решении отказаться от необратимого прыжка в неизвестность иррациональности рационализм оказывается не самодостаточным в смысле, определенном в настоящей книге (см. главу 24)).
Я полагаю, что кратко обрисованная мною критическая теория познания бросает свет на важнейшие проблемы всех теорий познания: Как же случилось так, что мы знаем так много и так мало? Как же нам удается медленно вытаскивать себя из трясины незнания, так сказать, за волосы?
Нам удается все это благодаря выдвижению догадок и совершенствованию этих догадок посредством критики.
<< Пред. стр. 16 (из 18) След. >>
Список литературы по разделу