<< Пред. стр. 8 (из 18) След. >>
Список литературы по разделу
Представитель философии значения, столкнувшись с (а) и (b), скажет: "Все зависит от того, какой смысл вы вкладываете в ваши неясные термины. Скажите мне сначала, каким образом вы определяете термин "возвращение", "клетка", "племенной строй", и с помощью этих определений я смогу разрешить вашу проблему*. Я, напротив, утверждаю, что если решения можно добиться при помощи определений, т. е. если оно следует из определений, то решенная таким образом проблема была чисто словесной. Она была решена независимо от фактов или нравственных решений.
(2) Фплософ-эссенциалист, интересующийся значениями используемых нами слов, может пойти дальше того, о чем было сказано в (1), особенно в связи с проблемой (b). Он может предложить, например, такое решение проблемы (b): следует ли нам пытаться вернуться в клетку племенного строя или нет, зависит от "сущности", "сущностной характеристики" или, возможно, от "судьбы" нашей цивилизации (см. также прим. 61 (2) к этой главе.)
(3) Эссенциализм и теория определений привели к поразительной ситуации в этике: постоянному росту абстрактности этических рассуждений и потере их связи с основами этики - практическими нравственными пробле-
(2)
344
мами, которые должны быть решены нами здесь и сейчас. Действительно, от общего вопроса: "Что есть доброе?" или "Что такое добро?" сначала перешли к вопросу: "Что означает "добро"?", а затем к вопросу: "Может ли проблема "Что означает "добро"?" быть решена?" или "Можно ли определить "доброе"?". Дж. Э. Мур, который поставил последнюю проблему в своих "Принципах этики" (G. Е. Moore. Principia Ethica. Cambridge, 1903; русский перевод: Дж. Мур. Принципы этики. М., 19S4, с. 58-59), был совершенно прав, когда настаивал на том, что "доброе" в моральном смысле не может быть определено в "натуралистических" терминах. Действительно, если бы мы смогли это сделать, то термин "доброе" имел бы значение, сходное со значениями "горького" или "сладкого", "зеленого" или "красного", и потерял бы всякую связь с проблематикой нравственности. Аналогично тому, как у нас нет потребности добиваться горького или сладкого и т. п., у нас не будет в этом случае и оснований для моральной заинтересованности в натуралистическом "добром". Хотя Мур был прав в том, что, как представляется, вполне справедливо рассматривается как его главный тезис, следует, однако, заметить, что анализ "доброго" или любого другого понятия или сущности вообще не может внести вклад в этическую теорию, которая основывается на единственном подходящем для этики базисе, а именно - на непосредственных, практических нравственных проблемах, которые должны быть решены здесь и сейчас. Таким образом, предлагаемые эссенциалистами и сторонниками теории определений методы анализа могут привести лишь к замене нравственных проблем чисто вербальными (см. также прим. 18 (1) к гл. 5, в частности мои замечания об иррелевантности моральных суждений).
50 Я имею в виду, в частности, методы "конституирования" (см. прим. 48 к этой главе), методы построения "неявных определений", "определений через соответствие" и "операциональных определений". Аргументы "опера-ционалистов", по-видимому, являются в основном верными. Однако опера-ционалисты не могут избавиться от того факта, что в своих операциональных определениях, или описаниях, они все же нуждаются в универсальных терминах, которые приходится принимать как неопределяемые, и для них вся проблема возникает вновь.
Следует добавить также несколько замечаний относительно того, как мы "используем наши термины". Ради краткости эти замечания будут сформулированы без объяснения некоторых технических деталей. Поэтому они могут оказаться не для всех понятными.
Для так называемых неявных определений, особенно в математике, Р. Карнап показал (в Symposion, I, 1927, S. 335 и след., см. также R. Carnap. Abriss der Logistik. Wien, 1929), что они не "являются определениями" в обычном смысле этого слова. Система неявных определений не может рассматриваться как определяющая какую-то "модель", она определяет целый класс "моделей". В соответствии с этим система символов, определяемая системой неявных определений, должна рассматриваться не как система констант, а как система переменных (с фиксированной областью их значений и связанных друг с другом некоторым образом с помощью этой системы). Я полагаю, что существует частичная аналогия между этой ситуацией и тем, как мы "используем наши термины" в науке. Эту аналогию можно охарактеризовать следующим образом. В математике, где мы работаем со знаками, определенными при помощи неявных определений, тот факт, что математические знаки не имеют "определенного значения", не сказывается на нашей работе с ними или на точности наших теорий. Почему? Потому что мы не перегружаем
345
знаки. Мы не приписываем им "значения", за исключением того подобия значения, которая гарантируется нашими неявными определениями. (А если мы все же приписываем им некоторое интуитивное значение, то внимательно следим за тем, чтобы оно было лишь частным дополнительным средством, которое не должно оказывать влияния на содержание теории.) Таким образом, мы предпочитаем оставаться в "полумраке неясности" или двусмысленности и избегаем рассмотрения проблемы точных границ или области действия такого полумрака. Оказывается, что мы многого можем достичь без обсуждения значения математических знаков, ибо от их значений ничего не зависит. Подобным же образом, я полагаю, мы можем оперировать с теми терминами, значение которых мы усвоили "операционально". Мы используем их так, как если бы ничего или как можно меньше зависело от их значения. Наши "операциональные определения" имеют то преимущество, что они помогают нам сдвинуть проблему в область, в которой ничего или почти ничего не зависит от слов. Ясно выражаться означает выражаться таким образом, чтобы выбор слов не играл существенной роли.
51 Л. Витгенштейн утверждал в "Логико-философском трактате" (см. прим. 46 к этой главе, где приведены важные цитаты из этой работы Витгенштейна), что философия не может выдвигать предложений и что все философские предложения на самом деле являются бессмысленными псевдопредложениями. С этими утверждениями тесно связана его концепция, согласно которой истинной задачей философии является не формулирование предложений, а прояснение их: "Цель философии - логическое прояснение мыслей. - Философия не теория, а деятельность. Философская работа состоит по существу из разъяснений" (L. Wittgenstein. Tractatus Logico-Philosophicus, p. 77; русский перевод: Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат, с. 50.)
Возникает вопрос, согласуется ли это воззрение с фундаментальной задачей Витгенштейна - разрушением метафизики при помощи разоблачения ее как бессмысленной чепухи. В моей "The Logic of Scientific Discovery" (см. особенно р. 311 и след.; русский перевод: К. Поппер. Логика и рост научного знания, с. 236-239) я попытался показать, что метод Витгенштейна ведет к чисто словесному решению этой проблемы и что этот метод, несмотря на его поверхностный радикализм, должен стимулировать не разрушение, элиминацию или четкую демаркацию между метафизикой и наукой, а проникновение метафизики в область науки и смешение метафизики с наукой. Причины этого достаточно просты.
(1) Рассмотрим какое-либо из только что процитированных высказываний Витгенштейна, например "Философия не теория, а деятельность". Конечно, оно не относится к числу предложений, составляющих "все естествознание (или совокупность всех естественных наук)". Следовательно, согласно Витгенштейну (см. прим. 46 к настоящей главе), оно не может принадлежать к "совокупности всех истинных предложений". Вместе с тем оно не является и ложным предложением (поскольку тогда его отрицание было бы истинным и принадлежало естествознанию). В результате мы приходим к заключению, что должны существовать "лишенные значения", "бессмысленные" или "неосмысленные" предложения, и именно таковыми являются большинство предложений Витгенштейна Это следствие своей доктрины признает сам Витгенштейн, когда он пишет (op. cit., p. 189): "Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность" (русский перевод: там же, с. 97). Этот результат весьма
346
важен, и он означает, что собственная философия Витгенштейна бессмысленна и должна быть признана таковой. "Напротив, - говорит Витгенштейн в "Предисловии" к "Логико-философскому трактату", - истинность изложенных здесь мыслей кажется мне неопровержимой и окончательной. Следовательно, я держусь того мнения, что поставленные проблемы в основном окончательно решены" (русский перевод: там же, с. 30). Таким образом, мы можем излагать неопровержимо и окончательно истинные мысли при помощи предложений, которые признаны бессмысленными, и мы можем решать проблемы "окончательно" при помощи бессмыслиц (см. также прим. 8 (2 b) к гл. 24.)
Что же это означает? Это означает, что метафизическая чепуха, против которой веками боролись Бэкон, Юм, Кант и Рассел, может снова удобно устроиться и даже честно признаться, что представляет собой чепуху. (Так поступает Хайдеггер - см. прим. 87 к гл. 12.) У Витгенштейна мы сталкиваемся с новым видом бессмыслицы - бессмыслицей, излагающей мысли, истинность которых неопровержима и окончательна, другими словами, с глубокомысленной бессмыслицей.
Я не отрицаю того, что мысли Витгенштейна неопровержимы и окончательны. Действительно, каким образом можно их опровергнуть? Очевидно, что все сказанное против них, должно относиться к философии и, следовательно, быть бессмысленным. На этом основании оно может быть отвергнуто. Мы, таким образом, сталкиваемся здесь с тем же типом позиции, который я охарактеризовал в другом месте в связи с Гегелем (см. прим. 33 к гл. 12) как непроницаемый, защищенный от любой критики догматизм. "Стоит только зафиксировать, - писал я в моей "Logik der Forschung", S. 21 (позднее переведенной на английский язык под названием "The Logic of Scientific Discovery", p. 51), - достаточно узкое значение термина "значение", и вы вскоре увидите, что о любом затруднительном вопросе можно будет сказать, что вы неспособны обнаружить у него какое-либо значение. К тому же если вы в число имеющих значение включаете только проблемы из области естественных наук, то любые дебаты о самом понятии "значение" также окажутся не имеющими значения. Догма значения, однажды возведенная на престол, навсегда остается вне критики. На нее уже больше нельзя нападать. Она стала... "неопровержимой и окончательной"" (русский перевод: К. Попnep. Логика и рост научного знания, с. 75-76).
(2) Однако теория Витгенштейна не только приглашает любую метафизическую бессмыслицу встать в позу глубокомысленности. Она также затемняет то, что я назвал (см. "Logik der Forschung", S. 7 и след.; русский перевод: там же, с. 54-60) проблемой демаркации. Это обусловлено его наивной идеей, согласно которой существует нечто "сущностно", или "по природе", научное и нечто "сущностно", или "по природе", метафизическое и что в нашу задачу входит демаркация их "согласно природе". "Позитивисты, - я еще раз процитирую себя самого (op. cit., S. 8), - обычно интерпретируют проблему демаркации натуралистически... Вместо того, чтобы считать своей задачей выдвижение приемлемой конвенции, они полагают, что нужно открыть различие между наукой, с одной стороны, и метафизикой - с другой, существующее, так сказать, в самой природе вещей" (русский перевод: там же, с. 56). Вместе с тем очевидно, что философской или методологической задачей может быть только установление и проведение полезной демаркационной линии между наукой и метафизикой. Это вряд ли можно сделать, характеризуя метафизику как "бессмысленную" или "ли-
347
шенную значения". Во-первых, потому что эти термины больше подходят для того, чтобы дать выход своему негодованию по поводу метафизиков и метафизических систем, а не для специальной методологической характеристики демаркационной линии. Во-вторых, потому что в этом случае сама проблема только сдвигается, поскольку мы теперь можем снова спросить: "Что означает "имеющий значение" и "лишенный значения"?" Если "имеющий значение" есть не более, чем заменитель слова "научный", а "лишенный значения" - слова "ненаучный", то мы не сделачи ни шага вперед. Исходя из таких соображений, я предложил (op. cit., SS. 8, 21, 227; русский перевод: там же, с. 56, 75-76, 220) вообще устранить несущие эмоциональную нагрузку термины "значение", "имеющий значение", "лишенный значения" и т. п. из методологических дискуссий. (И рекомендовал решать проблему демаркации, используя фальсифицируемость, проверяемость или степень проверяемости как критерий эмпирического характера научных систем. При этом я полагал, что мы не получаем никаких преимуществ, вводя понятие "имеющий значение" как эмотивный эквивалент понятия "проверяемый".) * Несмотря на мое явно отрицательное отношение к трактовке фальсифицируемости или проверяемости (или чего-либо подобного) как "критерия значения", я обнаружил, что философы часто приписывают мне мысль рассматривать их как критерий значения или критерий "осмысленности" (см., например, Philosophic Thought in France and in the United States, ed. by M.Farber, 1950, p. 570). *
Следует подчеркнуть, что даже если мы устраним все ссылки на "значение" или "смысл" из теорий Витгенштейна, все равно его решение проблемы демаркации науки и метафизики остается весьма неудачным. Поскольку он отождествляет "совокупность всех истинных предложений" со всем естествознанием, он исключает "из области естествознания" все те гипотезы, которые не являются истинными. Л поскольку мы никогда не можем знать о гипотезе, истинна она или нет, мы никогда не узнаем, принадлежит ли она к области естествознания. Такой же неудачный результат, а именно - демаркацию, которая исключает все гипотезы из области естествознания и, следовательно, включает их в область метафизики, влечет за собой известный витгенштейновский "принцип верификации", как я указал в Erkenntnis, vol. 3, 1933, p. 427. (Дело в том, что гипотезы, строго говоря, вообще не являются верифицируемыми. Если же мы будем использовать этот термин в широком смысле слова, то можно сказать, что даже метафизические системы типа систем древних атомистов были верифицированы.) Кстати, к такому же заключению позже пришел и сам Витгенштейн, который, по словам М. Шлика (см. мою "The Logic of Scientific Discovery", прим. 7 к разделу 4; русский перевод: там же, прим. 15 к главе 1, с. 58), утверждал в 1931 г., что научные теории "не являются настоящими предложениями", т.е. не имеют значения. В результате теории, гипотезы или, иначе говоря, все наиболее важные научные высказывания изгоняются из храма естествознания и, следовательно, ставятся на одну доску с метафизикой.
Я считаю, что можно дать только одно объяснение первоначальных воззрений Витгенштейна, изложенных в "Логико-философском трактате". Он, по-видимому, просто не заметил трудностей, связанных со статусом научных гипотез, которые всегда выходят далеко за пределы простого изложения фактов, иначе говоря, он упустил из виду проблему универсальности или уровня общности научных утверждений. В этом он шел по следам прежних позитивистов, особенно О. Конта, который писал (см. A. Cotnte.
348
Early Essays on Social Philosophy, ed. by H. D. Hutton, 1911, p. 223; см. также F. A. von Hayek // Economica, vol. VIII, 1941, p. 300): "Наблюдение фактов составляет единственную твердую основу человеческого знания... Предложение, которое не может быть сведено к простому изложению факта - частного или общего, - не может иметь какого-либо действительного и разумного смысла". Конт, хотя и не осознавал всей серьезности проблемы, скрытой за выражением "общий факт", по крайней мере, упоминал о ней, вставляя в свое утверждение слова "частного или общего". Если мы опустим эти слова, то из процитированного отрывха получится ясная и краткая формулировка витгенштейновского фундаментального критерия смысла, или значения, ках он изложен самим Л. Витгенштейном в "Логико-философском трактате" (все предложения являются функциями истинности атомарных предложений и, следовательно, сводимы к этим атомарным предложениям, т. е. изображениям атомарных фактов) и М. Шликом в 1931 г. Отметим, что контовский критерий значения был принят Дж. Ст. Миллем.
Подведем итоги. Антиметафизическая теория значения, разработанная в витгенштейновском "Логико-философском трактате", не может оказать реальной помощи в борьбе с метафизическим догматизмом и философией оракулов. Она сама представляет собой непроницаемый, защищенный от любой критики догматизм, который широко распахивает дверь перед врагом - глубокомысленной метафизической бессмыслицей и выгоняет через ту же самую дверь своего лучшего друга - научную гипотезу.
52 Представляется, что иррационализм как доктрина или вера, не выдвигающая связанных друг с другом и доступных критике аргументов, а предлагающая афоризмы и догматические высказывания, которые следует либо "понять", либо оставить в покое, в целом проявляет тенденцию к превращению в эзотерическое воззрение посвященных. И действительно, такое понимание иррационализма, по-видимому, частично подтверждается некоторыми из публикаций, которые вышли из школы Витгенштейна. (Я не хочу обобщать. Например, все, что я видел из работ Ф. Вайсмана, представляется цепью рациональных и чрезвычайно ясных аргументов, совершенно свободных от установки *прими или оставь в покое*.)
Некоторые из этих эзотерических публикаций, по-видимому, вообще не ставят серьезных проблем. Мне они кажутся изысками ради изысканности. Знаменательно то, что эти публикации выходят из той школы, которая начала с осуждения философии за пустую изысканность ее попыток трактовать псевдопроблемы.
Я закончу эту критику следующими утверждениями. Я не думаю, что найдется много аргументов в пользу борьбы с метафизикой в целом или в пользу ожидания чего-либо полезного от такой борьбы. Конечно, проблему демаркации науки и метафизики необходимо решить. Однако следует признать, что многие метафизические системы привели к важным научным результатам. В этой связи я могу упомянуть систему Демокрита, а также систему Шопенгауэра, которая весьма напоминает систему Фрейда. Некоторые же метафизические системы, например системы Платона, Мальбран-ша или того же Шопенгауэра, представляют собой прекрасные структуры мышления. В то же время я полагаю, что мы должны бороться с метафизическими системами, которые очаровывают и сбивают нас с толку. Очевидно также, что нам следует делать то же самое и с неметафизическими или антиметафизическими системами, если они проявляют такую же опасную тенденцию. И я полагаю, что нам нельзя это делать одним ударом. Мы,
349
скорее, должны попытаться детально проанализировать рассматриваемую систему, показать, что мы понимаем, что имеет в виду ее автор, и установить, что знакомство с ней не стоит затраченых на это усилий. (Для всех этих догматических и в особенности эзотерических систем характерно, что их поклонники говорят о всех критиках таких систем, что "они не понимают". Однако эти поклонники забывают, что понимание должно вести к согласию только в случае утверждений с тривиальным содержанием. Во всех других случаях можно понимать и не соглашаться.)
53 A. Schopenhauer. Grundprobteme. "4th ed., 1890, S. 147. А. Шопенгауэр
говорит о "разуме, наделенном интеллектуальной интуицией и вещающем
прямо с треножника оракула" (отсюда мой термин "философия оракулов"),
и продолжает: "Таково происхождение того филоcофского метода, который
появился на сцене сразу после Канта - философского метода, мистифици
рующего и запутывающего людей, обманывающего и пускающего им пыль
в глаза, т. е. метода пустозвонства. В свое время эта эпоха будет названа в
истории философии веком нечестности". (Затем следует отрывок, проци
тированный в тексте.) Об иррационалистской установке "прими или оставь
в покое* см. также текст к прим. 39-40 к гл. 24.
54 Платоновская теория определения (см. прим. 27 к гл. 3 и прим. 23 к
гл. 5), которую развил и систематизировал Аристотель, встретила возраже
ния главным образом со стороны (1) Антисфена и (2) школы Исократа,
особенно Феопомпа.
(1) Симпликий, один из лучших источников, затрагивающих эти весьма неясные проблемы, представляет Антисфена (Simplicius. Ad Arist. Categ., 66b, 67b) как оппонента платоновской теории форм или идей, а фактически - вообще доктрины эссенциализма и интеллектуальной интуиции. Симпликий сообщает, что Антисфен говорил: "Человека и лошадь я вижу, а человечности и лошадности не вижу" (русский перевод: Антология кинизма. М., 1984, с. 105). (Очень похожий аргумент приписывается Диогену Синопскому (Кинику), правда менее достоверным источником - Диогеном Лаэртским (Диог. Л., VI, 53); думается, нет причин, почему бы Диоген Киник также не мог использовать этот аргумент.) Я считаю, что мы вполне можем положиться на Симпликия (который, по-видимому, имел доступ к Теофрасту), учитывая, что собственное свидетельство Аристотеля в "Метафизике" (см., в частности, 1043b 24) хорошо согласуется с антиэссенциализмом Антисфена.
Два отрывка из "Метафизики", в которых Аристотель упоминает возражения Антисцbена на эссенциалистскую теорию определений, представляют значительный интерес. В первом ("Метафизика", 1024b 32) мы узнаем, что Антисфен подымал тему, обсуждавшуюся в прим. 44 (1) к настоящей главе. Речь идет о том, что не существует способа различения "истинных" определений (например, термина "щенок") от "ложных" определений, поскольку два явно противоречащих друг другу определения просто могут означать разные сущности: "щенок1" и "щенок2". В таком случае нет никакого противоречия и вряд ли вообще можно говорить о существовании ложных предложений. "Антисфен, - пишет Аристотель, - был чрезмерно простодушен, когда полагал, что об одном может быть высказано только одно, а именно единственно лишь его собственное наименование (logos), откуда следовало, что не может быть никакого противоречия, да пожалуй, что и говорить неправду - тоже". (Этот отрывок обычно интерпретируется как изложение собственной позитивной теории Антисфена, а не как его критика теории определений. Однако такая интерпретация пренебрегает контекстом Аристо-
350
теля. Весь отрывок посвящен обсуждению возможности ложных определений, т.е. именно той проблеме, которая приводит, принимая во внимание неадекватность теории интеллектуальной интуиции, к трудностям, описанным в прим. 44 (1) к настоящей главе. Из аристотелевского текста ясно вытекает, что он был озабочен как самими этими проблемами, так и отношением к ним Антисфена.) Второй отрывок ("Метафизика", 1043b 24) также согласуется с критикой эссенциалистских определений, которую мы дали в этой главе. Этот отрывок показывает, что Антисфен критикует эссенциалистские определения как бесполезные, как только заменяющие короткий текст более длинным. Он также показывает, что Антисфен очень мудро допускал, что хотя заниматься определениями бесполезно, вполне можно описывать или объяснять вещь, ссылаясь на ее сходство с уже известной вещью, или, если она сложная, объясняя, из каких частей она состоит. "Поэтому имеет некоторое основание, - пишет Аристотель, - высказанное сторонниками Антисфена и другими столь же мало сведующими людьми сомнение относительно того, можно ли дать определение сути вещи" (или того, "что есть" вещь), "ибо определение - это-де многословие, но какова вещь - это можно действительно объяснить; например, нельзя определить, что такое серебро, но можно сказать, что оно подобно олову". Из этого учения следует, замечает Аристотель, "что для одних сущностей определение и обозначение иметь можно, скажем, для сложной сущности, все равно, воспринимаемая ли она чувствами или постигаемая умом; а для первых элементов, из которых она состоит, уже нет..." (В последующем Аристотель сбивается с пути, пытаясь связать этот аргумент со своим учением, согласно которому определяющая формула состоит из двух частей - рода и вида, которые соотнесены и объединены подобно материи и форме.)
Я уделил внимание этим вопросам потому, что, как мне кажется, враги Антисфена, например, Аристотель (см. "Топика", I, 104b 21), цитировали его в такой манере, которая производила впечатление, будто изложенное является не критикой эссенциализма, а описанием собственных позитивных воззрений Антисфена. Это впечатление вызвано тем, что при цитировании утверждений Антисфена их смешивали с другим учением, которое, вероятно, также принадлежит Антисфену. Я имею в виду ту простую теорию, согласно которой мы должны выражаться ясно, используя каждый термин только в одном значении, и в результате мы сможем избежать всех тех трудностей, преодоление которых с помощью теории определений оказалось безуспешным.
Как уже отмечалось, в силу скудости имеющихся в нашем распоряжении свидетельств рассматриваемая нами проблема весьма запутанна. Однако я полагаю, что Дж. Гроут в основном прав, когда он характеризует "этот спор между Антисфеном и Платоном" как "первый протест номинализма против доктрины крайнего реализма" (или в нашей терминологии - крайнего эссенциализма). Думается, следует защитить позицию Дж. Гроута от критики Дж. Филда (G. С. Field. Plato and His Contemporaries, p. 167), согласно которой "совершенно неверно" характеризовать Антисфена как номиналиста.
В поддержку моей характеристики взглядов Антисфена я могу заметить, что очень похожие аргументы были использованы Декартом против схоластической теории определений (см. R. Descartes. The Philosophical Works, translated by E. S. Haldane and W. D. Ross, 1911, vol. 1, p. 317) и не в столь четкой форме Локком (J. Locke. Essay, Book III, ch. III, § 11 до ch. IV, § 6, а также ch. X, § § 4-11 и особенно IV, § 5). Однако и Декарт, и Локк остались эссенциалистами. Сам эссенциализм был подвергнут критике Гоб-
351
бсом (см. прим. 33 к настоящей главе) и Беркли, который может быть охарактеризован как один из первых "методологических номиналистов", причем эта его позиция совершенно независима от его онтологического номинализма; см. также прим. 7 (2) к гл. 25.
(2) Из других критиков платоновско-аристотелевской теории определений я упомяну только Феопомпа (цитируемого в Эпиктет, II, 17, 4-10 - см. С. Crote. Plato, I, p. 324). Я считаю вполне вероятным, что, вопреки общепринятому взгляду, Сократ не был сторонником теории определений. То, что его интересовало в этой связи, - это критика возможности решения этических проблем на вербальном уровне. И поэтому сократовы так называемые пробные, предварительные определения этических терминов, учитывая их отрицательные результаты, вполне могли представлять собой попытку разрушить вербалистские предрассудки.
(3) Хочу добавить здесь, что - несмотря на всю мою критику - я вполне готов признать заслуги Аристотеля. Он был отцом логики и вплоть до "Principia Mathematica" Б. Рассела и А. Уайтхеда о всей логике можно сказать, что она была разработкой и обобщением аристотелевских начал. (Новая эпоха в логике началась, по моему мнению, не с так называемых "неаристотелевских" или "многозначных" систем, а, скорее, с ясного различения между "объектным языком" и "метаязыком".) К тому же величайшей заслугой Аристотеля была попытка смягчить (tame) идеализм на основе подхода к нему с точки зрения здравого смысла, который полагает, что только индивидуальные вещи "действительны" (а "формы" и "материя" - лишь их аспекты или абстракции). * И все же именно этот подход привел к тому, что Аристотель даже не попытался решить платоновскую проблему универсалий (см. прим. 19 и 20 к гл. 3 и соответствующий текст), т.е. проблему объяснения того, почему некоторые вещи сходны друг с другом, а другие нет. Действительно, почему бы не быть столь же многим различным аристотелевским сущностям в вещах, сколько есть самих вещей? *
55 Влияние платонизма на "Новый Завет", особенно на "Евангелие от
Иоанна", очевидно. Это влияние менее заметно в предшествующих "Еван
гелиях", хотя я не утверждаю, что оно совсем в них отсутствует. Тем не
менее "Евангелия" проявляют явную антиинтеллектуалистскую и антифи
лософскую тенденцию. Они избегают всякого обращения к философскому
размышлению и определенно направлены против учености и диалектики,
например против "книжников". Однако ученость в этот период означала
интерпретацию писаний в диалектическом и философском, в частности
неоплатоническом, ключе. ** Цитата, приведенная в начале абзаца, к кото
рому относится это примечание, взята из "Евангелия от Матфея" (Матф. 11,
25; см. также Лук. 10, 21). - Прим. редактора и переводчика. **
56 Проблема национализма и преодоления еврейского племенного строя
посредством интернационализма играет важнейшую роль в ранней истории
христианства. Эхо этой борьбы можно найти в "Деяниях святых Апостолов"
(см. Деян., особенно 10, 15 и след.; 11, 1-18; см. также Матф. 3, 9, и
полемику против племенных табу в Деян. 10, 10-15). Интересно, что эта
проблема рассматривается в Библии вместе с социальной проблемой богат
ства и нищеты и с проблемой рабства - см. "Послание к галатам" (Гал. 3,
28) и особенно "Деяния святых Апостолов" (Деян. 5, 1-11), где сохранение
частной собственности описывается как нравственный грех.
Весьма интересно, что в гетто Восточной Европы вплоть до 1914 г. и даже позднее сохранялись остановленные и застывшие формы еврейского племен-
352
ного строя. (Ср. с тем способом, при помощи которого шотландские племена пытались цепляться за свою племенную жизнь.)
57 Цитата заимствована из А. Тоупbее. A Study of History, vol. VI, p. 202.
(** Полного перевода двенадцатитомного труда А. Тойнби на русский язык
не существует. Его сокращенный вариант см.: А. Тойнби. Постижение
истории. М., Прогресс, 1991. - Прим. редактора и переводчика. **) В этом
отрывке речь идет о мотивах преследования христианства римскими прави
телями, которые обычно были очень терпимы в делах религии. "Элементом
христианства, - пишет Тойнби, - особенно нетерпимым для имперского
правительства, был отказ христиан признать, что правительство имеет право
заставлять своих подданых действовать против своей совести... Столь далекое
от стремления к пропаганде христианства мученичество оказалось наиболее
эффективным средством обращения..."
58 По поводу юлиановской неоплатонической антицеркви с ее платонизи-
рующей иерархией и борьбой против "атеистов", т.е. христианства, см.,
например, А Тоупbее, op. cit., vol. V, pp. 565 и 584. Я позволю себе проци
тировать отрывки из Дж. Геффкена (цитируемого А. Тоупbее, loc. cit.): "У
Ямвлиха" (языческого философа, приверженца мистики чисел и основателя
сирийской школы неоплатонизма, жившего около 300 г. н. э.) "индивидуаль
ный религиозный опыт... полностью устраняется. Его место занимает мисти
ческая церковь с ее таинствами, которые по своей скрупулезной точности в
следовании формам культа, ритуалу были почти неотличимы от магии, и с
ее священством... Юлиановские идеи возвышения священников в точности
воспроизводят... точку зрения Ямвлиха, чей энтузиазм по отношению к
священникам, к мелочам формы культа и к систематической ортодоксальной
доктрине заложил фундамент построения языческой церкви". Мы можем
распознать в этих принципах сирийского платоника и Юлиана развитие
истинно платоновской (и, возможно, позднеиудейской - см. прим. 56 к
настоящей главе) тенденции сопротивления революционной религии индиви
дуальной совести и человечности путем остановки любых изменений и введе
ния жесткой идеологии, чистота которой поддерживается кастой философов-
священников и строгими табу. (См. текст к прим. 14 и 18-23 к гл. 7 и главу 8,
в частности текст к прим. 34.) Юстиниановское преследование нехристиан и
еретиков и запрет языческой философии в 529 г. завершили этот процесс.
Теперь уже христианство стало использовать тоталитарные методы и контро
лировать совесть посредством насилия. Наступало средневековье.
59 О сделанном А. Тойнби предостережении против интерпретации подъ
ема христианства в смысле совета В. Парето (о котором говорится, в
частности, в прим. 65 к гл. 10 и прим. 1 к гл. 13) см., например, А. Тоупbее.
A Study of History, vol. V, p. 709.
60 По поводу циничной доктрины Крития, Платона и Аристотеля, согласно
которой религия является опиумом для народа, см. прим. 5-18 (особенно 15
и 18) к гл. 8 (см. также Аристотель. "Топика", 1, 2, 101а 30 и след.) О
позднейших примерах (Полибий и Страбон) см., например, А. Тоупbее,
op. cit., vol. V, p. 646 и след., р. 561. Тойнби цитирует Полибия (Полибий.
"История", VI, 56): "Пункт, в котором римская конституция превосходит
все остальные, можно прежде всего обнаружить, по моему мнению, в ее
трактовке религии... Римлянам удалось выковать главную скрепу их соци
ального строя... из предрассудка" и т. л. Он также цитирует Страбона:
"Толпу... нельзя заставить слушаться голоса философского разума... Обра
щаясь с людьми этого сорта, вы не сможете обойтись без предрассудков" и
353
т. п. Учитывая длинный ряд философов, которые, находясь под влиянием Платона, учат, что религия есть "опиум для народа", я отказываюсь понимать, каким образом приписывание похожих мотивов Константину может характеризоваться как анахронизм.
Следует заметить, что человек, на отсутствие исторического чувства у которого намекает в своем сочинении А. Тойнби, является грозным оппонентом - это лорд Эктон, который пишет (см. J. Acton. History of Freedom, 1909, p. 30 и след., курсив мой) об отношении Константина к христианам: "Константин, приняв их веру, не намеревался ни отбросить политическую стратегию своих предшественников, ни отказываться от привлекательности произвольной авторитарной власти, но только усилить свой трон при помощи религии, которая поразила мир своей силой сопротивления..."
61 Я восхищаюсь средневековыми соборами не меньше других и вполне готов признать величие и уникальность средневекового ремесла. Однако я полагаю, что эстетизм никогда нельзя использовать как аргумент против гуманизма.
Восхваление средних веков, по-видимому, началось с романтического движения в Германии и стало модным вместе с возрождением этого романтического движения, свидетелем которого мы, к несчастью, являемся в настоящее время. Это движение, конечно, является антирационалистским. В главе 24 мы рассмотрим романтическое движение в несколько ином аспекте.
Две установки по отношению к средним векам - рационалистская и антирационалистская - соответствуют двум интерпретациям истории (см. главу 25).
(1) Рационалистская интерпретация истории с надеждой смотрит на те периоды, в которые человек пытался рационально относиться к своим делам. Она видит в Великом поколении, особенно в Сократе, в раннем христианстве (вплоть до Константина), в Ренессансе и периоде Просвещения, в современной науке слагаемые часто прерываемого движения, попытки людей освободить себя, вырваться из клетки закрытого общества и создать открытое общество. Рационалистская интерпретация истории осознает, что это движение не является проявлением "закона прогресса" или чего-либо аналогичного. Такое движение зависит только от нас самих и, наверняка, исчезнет, если мы не защитим его от его антагонистов, а также от нашей лени и праздности. Эта интерпретация видит в промежуточных периодах истории темные эпохи с их авторитетами, исповедующими платонизм, с их иерархией священников и племенными рыцарскими орденами.
Классическая формулировка этой интерпретации была дана лордом Эк-тоном (J. Acton, op. cit., p. 1; курсив мой): "Свобода, - пишет он, - так же, как религия, была и движущей силой добрых дел, и общепринятым оправданием преступлений с того самого времени, как ее семена были посеяны в Афинах две тысячи пятьсот шестьдесят лет тому назад... В каждую эпоху своего прогресса она была окружена своими естественными врагами: невежеством и предрассудками, страстью к завоеваниям и любовью к праздности, стремлением сильных к власти, а бедных - к еде. В течение длительных периодов она была вообще устранена... Ни одно препятствие не было столь постоянным и столь труднопреодолимым, как неопределенность и путаница относительно самой природы свободы. Если враждебные интересы принесли много вреда, то ложные идеи принесли его еще больше".
Удивительно, насколько сильно чувство тьмы господствовало в темные эпохи истории. Наука и философия этих эпох были охвачены чувством, что
354
истина однажды уже была достигнута, но затем утеряна. Это чувство выражено в вере в утерянный секрет древнего философского камня и в древнюю мудрость астрологии, равно как и в вере в то, что новая идея не может иметь никакой ценности и что любая идея требует опоры на древний авторитет (авторитет Аристотеля или Библии). Кстати, люди, которые считали, что секретный ключ к мудрости был потерян в прошлом, были правы. Действительно, ведь этот ключ есть не что иное, как вера в разум и свободу. Это - свободное соревнование мысли, которая не может существовать без свободы мысли.
(2) Другая интерпретация согласуется с трактовкой А. Тойнби греческого и современного рационализма (со времен Ренессанса) как отклонения от истинного пути веры. "На взгляд современного писателя, - пишет Тойнби (A Toynbee. A Study of History, vol. V, p. 6 и след., note; курсив мой), - общий элемент рационализма, который можно различить в эллинской и в западной цивилизациях, не является столь отличительным, чтобы отделить эту пару обществ от всех остальных обществ... Если мы рассмотрим христианский элемент в нашей западной цивилизации как ее сущность, то наше возвращение к эллинизму следует рассматривать не как реализацию потенциала западного христианства, а как отклонение от собственного пути западного развития - фактически, как ложный шаг, который, может быть, можно сейчас совершить, а, может быть, уже и нельзя".
В противоположность А. Тойнби, я ни на минуту не сомневаюсь, что вполне возможно вновь совершить этот шаг и вернуться в клетку - к угнетению, предрассудкам, эпидемиям средних веков. Однако я убежден" что лучше этого не делать. И я утверждаю, что то, что мы действительно должны сделать, мы должны сделать сами, свободно приняв свои решения, а не при помощи историцистского эссенциализма или, как подсказывает А. Тойнби (см. также прим. 49 (2) к этой главе), при помощи решения "вопроса о том, какова сущностная характеристика западной цивилизации".
(Только что процитированные отрывки из А. Тойнби представляют собой части его ответа на письмо д-ра Э. Бивена. Это письмо Э. Бивена - первое из двух писем, цитируемых А. Тойнби, очень ясно, как мне кажется, излагает то, что я называю рационалистской интерпретацией.)
62 См. N. Zinsser. Rats, Lice, and History, 1937, pp. 80 и 83; курсив мой.
Что касается моего замечания в тексте в конце настоящей главы о том, что наука и мораль Демокрита все еще с нами, могу отметить, что прямые исторические связи ведут от Демокрита и Эпикура через Лукреция не только к Гассенди, но, безусловно, также и к Локку. "Атомы и пустота" - таково характерное выражение, использование которого всегда говорит о том, что мы имеем дело с этой традицией. Как правило, естественная философия "атомов и пустоты" сочетается с нравственной философией альтруистического гедонизма и утилитаризма. В отношении гедонизма и утилитаризма я полагаю, что необходимо сменить традиционно приписываемый им принцип "максимизируй удовольствие!" на принцип "минимизируй страдание!", который, как представляется, находится в большем согласии с оригинальными взглядами Демокрита и Эпикура, более скромен и значительно более актуален. Я полагаю (см. главы 9, 24 и 25), что не только невозможно, но даже опасно пытаться максимизировать удовольствие или счастье людей, поскольку такие попытки с неизбежностью ведут к тоталитаризму. Я не думаю, чтобы большинство из последователей Демокрита (вплоть до Бертрана Рассела, который также интересовался атомами, геометрией и гедониз-
355
мом) не возражали бы против предложенной переформулировки исповедуемого ими принципа удовольствия при условии, что его понимают именно в указанном нами смысле, а не принимают за критерий нравственности.
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 12
Общее примечание к этой главе. В примечаниях во всех случаях, когда это возможно, я ссылаюсь на Selections, т.е. на G. W. F. Hegel. Selections. Ed. by J. Loewenberg, 1929. (Из "The Modern Student's Library of Philosophy".) Это прекрасно подобранные и легко доступные избранные места из сочинений Гегеля содержат большое число наиболее характерных гегелевских отрывков, так что во многих случаях цитаты можно выбирать непосредственно из этого источника. Цитаты из "Selections" будут, однако, сопровождаться ссылками на издания оригинальных текстов. Где возможно, я ссылаюсь на "WW", т.е. на Hegel's Saemtliche Werke. Hrsg. von H. Glockner. Stuttgart, 1927 и далее. Посмертное дополненное издание "Энциклопедии философских наук" не включено в "WW" и будет цитироваться как "Encycl. 1870", т.е. G. W. F. Hegel. Encyclopaedie. Hrsg. von K. Rosenkranz. Berlin, 1870. Места из гегелевской "Философии права" цитируются путем указания номеров соответствующих параграфов, а буква L (** в русском переводе буква "П" - прим. переводчика **) указывает, что цитируемое место взято из лекционных заметок, добавленных Э. Ганзом в его издании "Философии права" 1833 года. Я не всегда принимаю терминологию переводчиков.
** Большинство русских переводов приводимых К. Поппером гегелевских цитат заимствовано из соответствующих русских изданий Гегеля. Для удобства ссылок на эти издания принимаются следующие сокращения:(I) Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., Мысль, 1975 - (ЭНЦ, 1; цитируемая страница); (2) Энциклопедия философских наук. Т. 2. Философия природы. М., Мысль, 1975 - (ЭНЦ, 2; цитируемая страница); (3) Энциклопедия философских наук. Т. 3. Философия духа. М., Мысль, 1977 - (ЭНЦ, 3; цитируемая страница); (4) Философия права. М., Мысль, 1990 - (ФП, цитируемая страница); (5) Философия истории // Сочинения. Т. VIII. М., 1935 - (ФИ, цитируемая страница). Ссылки на другие русские переводы сочинений Гегеля приводятся полностью в тексте примечаний.
Автор эпиграфа к главе - Дж. X. Стирлинг (1828-1909), английский философ, один из основоположников неогегельянства. Эпиграф взят из J. Н. Stirling. Annotations, p. 441 (см. авторское прим. 15 к настоящей главе). - Прим. редактора и переводчика. **
1 Это утверждение содержится в диссертации Гегеля "Об орбитах планет"
(De Orbitis Planetarum, 1801). Между тем 1 января 1801 г.была открыта малая
планета Церез.
2 Демокрит, фрагмент 118 (D2) (русский перевод: С. Я. Лурье. Демок
рит: Тексты. Перевод. Исследования. Л., Наука, 1970, с. 198); см. также
текст к прим. 29 к гл. 10.
3 См. A. Schopenhauer. Grundprobleme. 4th ed., 1890, S. 147; см. также
прим. 53 к гл. 11. ** Все переводы на русский язык цитат А. Шопенгауэра
выполнены с их английских переводов, приводимых К. Поппером в тексте
книги. - Прим. переводчика. **
4 (ЭНЦ, 2; 203). Вся "Философия природы" полна таких дефиниций.
Г. Стаффорд Хатфилд, к примеру, следующим образом переводит (ср. его
356
перевод с переводом В. Bavink. The Anatomy of Modern Science, p. 30) гегелевское определение теплоты: "Heat is the self-restoration of matter in its formlessness, its liquidity the triumph of its abstract homogeneity over specific definiteness, its abstract, purely self-existing continuity, as negation of negation, is here set as activity" ("Теплота есть возвращение материи в свою бесформенность, в свою текучесть, торжество ее абстрактной гомогенности над специфическими свойствами; ее абстрактная, только в-себе существующая как отрицание отрицания непрерывность здесь положена как активность" (ЭНЦ, 2; 204)). Такой же характер носит гегелевское определение электричества (ЭНЦ, 2; 295).
Относительно следующей цитаты см. Hegel's Briefe. Bd. 1, S. 373, цитируется no W. Wallace. The Logic of Hegel, p. XIV и след; курсив мой (цит. по русскому переводу: Г. Гегель. Работы разных лет. Т. 2. М., Мысль, 1973, с. 345).
5 См. R. Falkenberg. History of Modern Philosophy. 6th German ed., 1908,
S. 612; ср. английский перевод, выполненный Г. Э. Армстронгом (Н. Е. Arm
strong, 1895, р. 632).
6 Я имею в виду различные философии "эволюции*, "прогресса" или
"змерджентности", такие, которые построены А. Бергсоном, С. Александе
ром, фельдмаршалом Я. Смэтсом и А.Н. Уайтхедом.
7 Соответствующее место из "Философии права" цитируется и анализи
руется в прим. 43 (2) к настоящей главе.
8 Восемь цитат, приведенных в этом абзаце, взяты из Selections, 389
( = WW, VI, 71), 447, 443, 446 (три цитаты); 388 (две цитаты) ( = WW, XI,
70). Цитаты заимствованы из "Философии права" ( § § 272П, 258П, 269П,
270П); первая и последняя - из "Философии истории" (русский перевод
этих цитат см. (ФИ, 38); (ФП, 284, 293, 305); (ФИ, 38, 37)).
По поводу гегелевского холизма и его органической теории государства см., например, его ссылку в "Философии права", § 269П на Менения Агриппу (см. Livy, II, 32; русский перевод: Тит Ливий. История Рима от основания города. Т. 1. М., Наука, 1989, с. 89; критику этой теории см. прим. 7 к гл. 10). См. также классическую гегелевскую формулировку противоположности между силой организованного, органичного целого и бессильной "толпой, множеством расщепленных атомов" (ФП, 332) в конце § 290П (см. также прим. 70 к настоящей главе).
Два других очень важных пункта, в которых Гегель принимает политическое учение Платона, таковы: (1) Теория Одного, Нескольких и Многих - см., к примеру, "Философию права", § 273: "Монарх - один; в правительственной власти выступает несколько человек, а в законодательной власти - вообще множество" (ФП, 312); ссылка на "многих" встречается также в § 301 и далее. (2) Теория противоположности между знанием и мнением (см. обсуждение свободы мысли в "Философии права", § 270 в тексте нашей книги между прим. 37 и 38 к настоящей главе). Эту противоположность Гегель использовал для характеристики общественного мнения как "мнения многих", отмечая "случайность мнения, его невежество и извращенность" (см. "Философия права", § 316 и далее, и прим. 76 к настоящей главе).
По поводу интересной критики Гегелем Платона и еще более интересного диалектического выверта, который Гегель совершает со своей собственной критикой, см. прим. 43 (2) к настоящей главе.
9 В связи с этими замечаниями см., в частности, главу 25.
357
10 См. Selections, XII (утверждение Дж. Лозенберга из "Введения" к "Selections").
11 Я имею в виду не только его непосредственных философских предшественников (Фихте, Шлегеля, Шеллинга и особенно Шлейермахера) или его античные источники (Гераклита, Платона, Аристотеля), но также и особенно Руссо, Спинозу, Монтескье, Гердера, Берка (см. раздел IV этой главы) и поэта Шиллера. Очевидно, что Гегель многим обязан Руссо, Монтескье (см. Сh. Montesquieu. The Spirit of the Laws, XIX, p. 4 и след.; русский перевод в: Ш. Монтескье. Избранные произведения. М., 1955, с. 159-733) и Гердеру за его "Дух нации" (J. С. Herder. Spirit of the Nation). Его отношение к Спинозе носит иной характер. Он принимает или, скорее, приспосабливает к своей философии две важные идеи детерминиста Спинозы. Первая - идея О том, что нет иной свободы, кроме рационального познания необходимости всех вещей, и нет власти, которую разум при помощи познания может приобрести над страстями. Эта идея была развита Гегелем в тождестве разума (или "Духа") со свободой и в его учении о том, что свобода есть истина необходимости (Selections, 213, Encycl. 1870, 154).
Вторая идея связана со спинозовским достаточно странным моральным позитивизмом - его теорией о том, что право на стороне силы (might is right). Эту идею Спиноза пытался использовать против того, что он называл тиранией, т.е. попыткой забрать в свои руки больше власти, чем позволяют пределы реальной власти правителя. Главной заботой Спинозы была свобода мысли. Он учил, что правителю нельзя подавлять мысли людей (поскольку мысли свободны), а попытка достичь невозможного представляет собой тиранию. Опираясь на эту теорию, Спиноза построил свою поддержку власти светского государства (которое, как он наивно надеялся, не будет урезать свободу мысли) против церкви. Гегель также поддерживал государство в противовес церкви и лицемерно признавался в любви к свободе мысли, великое политическое значение которой он понимал (см. "Предисловие" к "Философии права"). Однако одновременно он извратил эту идею, заявляя, что государство должно решать, что является истинным, а что ложным, и может подавлять то, что ему представляется ложным (см. обсуждение этих вопросов в "Философии права", § 270 и в тексте настоящей книги между прим. 37 и 38 к этой главе). От Шиллера Гегель позаимствовал (кстати, без благодарности или даже указания на то, что он цитирует) его знаменитое изречение "Всемирная история есть всемирный суд". Это изречение (см. в конце § 340 "Философии права"; см. также текст к прим. 26 к настоящей главе) заключает в себе значительную часть гегелевской историцистской политической философии, не только его почитание успеха, а поэтому и силы, но также его своеобразный моральный позитивизм и его теорию разумности истории.
Вопрос о влиянии Вико на Гегеля, по-видимому, остается открытым (немецкий перевод "Новой науки" Дж. Вико (С. Vico. New Science), выполненный Вебером, был опубликован в 1822 г.).
12 А. Шопенгауэр был горячим поклонником не только Платона, но также и Гераклита. Он считал, что большинство обжирается как скоты; он принимал изречение Бианта "Все люди порочны" в качестве своего девиза; он считал, что платоновская аристократия является наилучшим видом правления. В то же время А. Шопенгауэр ненавидел национализм, особенно немецкий национализм, и был космополитом. Его страх и ненависть к революционерам 1848 г. - выражение А. Шопенгауэром этих эмоций про-
358
изводит отталкивающее впечатление - частично могут быть объяснены его опасением, что при "правлении толпы" он потеряет свою независимость, а частично его ненавистью к националистической идеологии этого движения.
13 По поводу предложенного А. Шопенгауэром эпиграфа к философии
Гегеля (заимствованного из "Цимбеллина", акт V, сцена 4) см. его работу
"Воля в природе" A. Schopenhauer. Will in Nature. 4th ed., 1878, S. 7). Две
следующие цитаты заимствованы из A. Schopenhauer. Werke. 2nd ed., 1888,
Bd. V, S. 103 и след., и Bd. II, S. XVII и след. (т.е. из "Предисловия" ко
второму изданию "Мир как воля и представление"; курсив мой). Я полагаю,
что каждый, кто изучал А. Шопенгауэра, должен попасть под впечатление
от его искренности и правдивости. См. также высказывание С. Кьеркегора,
цитированное в тексте к прим. 19 и 20 к гл. 25.
14 Первой публикацией Ф. Швеглера (1839) было эссе, посвященное па
мяти Гегеля. Приводимая в тексте цитата заимствована из его "Истории
философии" (F. С. A. Schwegler. History of Philosophy. Transl. by J. H. Stirling,
7th ed., p. 322.)
15 "Английскому читателю Гегель был впервые представлен в развернутом
изложении принципов его философии доктором Хатчинсоном Стирлин
гом", - пишет Э. Кэйрд (Е. Caird. Hegel, 1883, p. VI), что свидетельствует
о том, что Стирлинг принимался вполне всерьез. Следующая цитата заим
ствована из стирлинговских "Annotations" к швенглеровской "History of
Philosophy", p. 429. Хочу отметить также, что эпиграф к настоящей главе
взят из этой же работы, р. 441.
16 Дж. X. Стирлинг пишет (J. Н. Stirling. Annotations, p. 441): "В конеч
ном счете, величайшей ценностью для Гегеля был добрый гражданин и для
того, кто уже был таковым, по мнению Гегеля, не было необходимостью
обращаться к философии. Так, он говорит господину Дюбо, который писал
ему по поводу своих затруднений с его системой, что как добропорядочный
глава дома и отец семейства, обладающий твердой верой, он вполне на уровне
и может считать все остальное, включая и философию, только... интеллек
туальной роскошью". Таким образом, согласно Стирлингу, Гегель был
заинтересован не в прояснении трудностей своей системы, а только в
обращении "плохих" граждан в "хороших".
17 Следующая цитата заимствована из J. Н. Stirling, op. cit., p. 444 и след.
После того, что процитировано в тексте, Стирлинг продолжает так: "Я
многому научился у Гегеля и всегда с благодарностью признаю это. Моя
позиция по отношению к Гегелю всегда была просто позицией человека,
который, превращая непонятное в понятное, служил бы тем самым обще
ственным интересам". И он заканчивает этот абзац, говоря: "Мою общую
цель... я считаю тождественной с гегелевской... а именно - целью христи
анского философа".
18 См., к примеру, "Учебник марксистской философии" (A Textbook of
Marxist Philosophy).
19 Я заимствовал этот отрывок из весьма интересного исследования Э. Ан
дерсона "Национализм и культурный кризис в Пруссии, 1806-1815"
(Е. Anderson. Nationalism and the Cultural Crisis in Prussia, 1806-1815. 1939,
p. 270). Андерсоновский анализ национализма носит критический характер.
Э. Андерсон явно признает невротический и истерический элемент в нем (см.,
к примеру, р. 6 и след.). И все же я не могу полностью согласиться с его
установкой. Ведомый, как я предполагаю, свойственным историкам стремле
нием к объективности, он, на мой взгляд, принимает националистическое
359
движение слишком всерьез. В частности, я не могу согласиться с его осуждением короля Фридриха Вильгельма Ш за его непонимание националистического движения. "У Фридриха Вильгельма III недостало способности к восприятию величия, - пишет Андерсон на р. 271, - ни в идеальной форме, ни в действиях. Курс на национализм, который возникающая немецкая литература и философия раскрыли столь блестяще для других, остался закрытым для него". Заметим, однако, что большая часть лучшей немецкой литературы и философии была антинационалистическими: Кант и Шопенгауэр оба были антинационалистами и даже Гете сторонился национализма. Поэтому несправедливо требовать от кого бы то ни было, а в особенности от простого, искреннего, консервативного человека, каким был король, чтобы он восхищался пустозвонством Фихте. Многие могут согласиться с королевским утверждением об "эксцентричном популярном бумагомарании" (loc. cit). Хотя я согласен с тем, что консерватизм короля, безусловно был его слабой стороной, я чувствую величайшее уважение перед его простотой и его отказом поддержать националистическую истерию.
20 Selections, XI (утверждение Дж. Ловенберга из "Введения" к "Se
lections").
21 См. прим. 19 к гл. 5 и прим. 18 к гл. 11 и соответствующий текст.
22 Эта цитата взята из Selections, 103 ( = WW, III, 116) (русский перевод:
Г. Гегель. Философская пропедевтика // Работы разных лет. Т. 2. М.,
Мысль, 1973, с. 94); следующая цитата из Selections, 130 ( = G. W. F. Hegel.
Werke. Berlin und Leipzig, 1832-1887, vol. VI, 224). Последняя цитата в этом
абзаце взята из Selections, 131 (= Werke, 1832-1887, VI, 224-225).
23 Selections, 103 (= WW, III, 116) (русский перевод: Г. Гегель. Фило
софская пропедевтика, с. 94).
24 Selections, 128 (= WW, III, 141) (русский перевод: Г. Гегель. Фило
софская пропедевтика, с. 121).
25 В этой связи я обращаюсь к А. Бергсону и в особенности к его
"Творческой эволюции" (A. Bergson. Creative Evolution. Engl, transl. by
A. Mitchell, 1913). (Думается, что гегельянский характер этой работы недо
статочно раскрыт.) Действительно, характерные для А. Бергсона ясность и
осмысленное изложение мыслей иногда затрудняют понимание того, на
сколько многим его философия обязана Гегелю. Однако если мы вспомним,
к примеру, что А. Бергсон учит, что сущность есть изменение, или если
мы читаем пассажи, подобные содержащимся на pp. 275 и 278 "Creative
Evolution" (русский перевод: А. Бергсон. Творческая эволюция // Собрание
сочинений. Т. 1. Спб., 1913, с. 231, 233), то остается мало почвы для
сомнений в этом.
"Столь же существенным является движение, направленное к рефлексии, - пишет Бергсон. - Если наш анализ правилен, то в начале жизни [имеется] сознание, или, вернее, сверхсознание... Сознание точно соответствует той возможности выбора, которою располагает живое существо; оно соразмерно той полосе возможных действий, которая окружает реальные действия: сознание есть синоним изобретательности и свободы" (курсив мой). Отождествление сознания (или "духа") со свободой представляет собой гегельянский вариант Спинозы. Влияние Гегеля на Бергсона настолько сильно, что у Гегеля можно найти теории, которые я склонен рассматривать как "безошибочно бергсоновские", например, "Дух по существу дела действует, он делает себя тем, что он есть в себе, своим действием, своим произведением" (Selections, 435 = WW, XI, 113) - (ФИ, 70).
360
26 См. прим. 21-24 к гл. 11 и соответствующий текст. Другой характерный
пассаж таков: "В принципе развития содержится и то, что в основе лежит
внутреннее определение, существующая в себе предпосылка, которая себя
осуществляет" (см. Selections, 409 = WW, 89) - (ФИ, 52). Цитата, приве
денная далее в этом абзаце, взята из Selections, 468 (т.е. "Философия права",
§ 340; см. также прим. 11 к настоящей главе).
27 Принимая во внимание, однако, что даже второпорядковое гегельянство,
т.е. третье- или четвертопорядковое фихтеанство или аристотелизм, часто
шумно провозглашалось оригинальным достижением, говорить о Гегеле, что
он был неоригинальным, будет, пожалуй, некорректно. См., однако, прим. 11
к настоящей главе.
28 См. I. Kant. Critique of Pure Reason, 2nd ed., p. 514 (русский перевод:
И. Кант. Критика чистого разума // Сочинения в шести томах. Т. 3. М.,
1964, с. 447). См. также эпиграф к "Введению" к настоящей книге (с. 29
тома 1). Эпиграф взят из письма И. Канта М. Мендельсону от 8 апреля
1766 г. (I. Kant. Werke. Ed. by E. Cassirer. Vol. IX, p. 56 и след.; русский
перевод: И. Кант. Трактаты и письма. М., Наука, 1980, с. 515, см. также
И. Кант. Сочинения в шести томах. Т. 2. М., Мысль, 1964, с. 364).
29 Ср. прим. 53 к гл. 11 и соответствующий текст.
<< Пред. стр. 8 (из 18) След. >>
Список литературы по разделу