<< Пред.           стр. 10 (из 14)           След. >>

Список литературы по разделу

 357
 
 
 равновесия их сложность обращена «внутрь» и никак не проявляется «снаружи». Например, внутри молекулы существует интенсивное электрическое поле, но в раз­реженном газе этим полем можно пренебречь: оно ни­как не сказывается на поведении других молекул.
 Одним из главных предметов исследования в совре­менной физике является проблема элементарных частиц. Известно, что элементарные частицы далеко не элемен­тарны. По мере того как мы поднимаемся по шкале энергий, перед нами открываются все новые и новые «слои» в структуре элементарных частиц. Но что такое элементарная частица? Можно ли считать, например, что планета Земля — элементарная частица? Разумеет­ся, нельзя, потому что часть энергии Земли приходится на ее взаимодействие с Солнцем, Луной и другими пла­нетами. Понятие же элементарной частицы подразуме­вает «автономию», с трудом поддающуюся описанию с помощью обычных понятий. Взять, например, хотя бы электроны и фотоны. При рассмотрении их мы сталки­ваемся с дилеммой: либо отдельные частицы не сущест­вуют (часть энергии «обобществлена» электронами и фотонами, т. е. приходится на коллективные моды сис­темы электронов и протонов), либо, если исключить взаимодействие, существуют свободные (не взаимодей­ствующие) электроны и фотоны. Даже если бы мы зна­ли, как можно каждую частицу заэкранировать от дру­гих, исключение взаимодействия представляется слиш­ком радикальной мерой. Электроны поглощают или ис­пускают фотоны. Выход из создавшегося затруднения мог бы состоять в переходе к физике процессов. В этом случае структурные единицы (элементарные частицы) соответствовали бы определению гипнонов, так как в со­стоянии равновесия они ведут себя независимо. Мы надеемся, что наша гипотеза вскоре получит эксперимен­тальное подтверждение. Особенно подкрепило бы ее об­наружение стрелы времени, выражающей глобальную эволюцию природы, непосредственно во взаимодействии атомов с фотонами (или другими нестабильными элемен­тарными частицами).
 Широко обсуждается в современной науке и пробле­ма космической эволюции. Каким образом мир мог быть столь «упорядоченным» на первых этапах эволю­ции после большого взрыва? Тем не менее порядок не­обходим, если мы хотим понять космическую эволюцию
 358
 
 
 как постепенное движение от порядка к хаосу.
 Для удовлетворительного решения проблемы нам не­обходимо знать, адекватны ли гипноны экстремальным условиям с колоссальными температурами и плотностью материи, характерными для ранних этапов развития Вселенной. Разумеется, одной термодинамике не под силу решить эти проблемы, как не в силах решить их и одна динамика, даже в высшей своей форме — теории поля. Именно поэтому объединение динамики и термо­динамики открывает новые перспективы. Независимо от всяких прогнозов нельзя не удивляться разительным переменам, происшедшим в естествознании с тех пор, как было сформулировано второе начало (т. е. за какие-нибудь сто пятьдесят лет). Сначала физикам казалось, будто атомистические представления противоречат по­нятию энтропии. Больцман пытался спасти механисти­ческое мировоззрение ценой сведения второго начала к вероятностному утверждению, весьма важному для практических приложений, но не имеющему фундамен­тального значения. Мы не знаем, каким будет оконча­тельное решение, но современная ситуация коренным образом отличается от ситуации полуторавековой дав­ности. Материя теперь не есть нечто данное. В современ­ной теории она «конструируется» из более элементарного понятия в терминах квантованных полей. В этом конст­руировании важная роль отводится термодинамическим понятиям (необратимости, энтропии)*.
 Подведем итоги достигнутого. В первой и второй части нашей книги неоднократно подчеркивалось, что на уровне макроскопических систем первостепенное зна­чение имеет второе начало (и связанное с ним понятие необратимости).
 В третьей части мы стремились показать, что в на­стоящее время открывается возможность выхода за рамки макроскопического уровня, и продемонстриро­вать, что означает необратимость на микроскопическом уровне.
 Переход от макроскопического уровня к микроско­пическому требует коренного пересмотра наших взгля­дов на фундаментальные законы физики. Только пол­ностью избавившись от классических представлений
 * Речь, очевидно, идет о понятии материи в специально науч­ном, физическом, а не философском смысле. — Прим. перев.
 359
 
 
 (как в случае достаточно нестабильных систем), мы можем говорить о «внутренней случайности» и «внут­ренней необратимости».
 Для таких систем мы можем ввести новое расширен­ное описание времени с помощью оператора Т. Как бы­ло показано на примере «преобразования пекаря» (гл. 9 «От случайности к необратимости»), этот оператор имеет в качестве собственных функций разбиения фазо­вого пространства (см. рис. 39).
 Таким образом, ситуация, с которой мы сталкиваем­ся, очень напоминает ситуацию, сложившуюся в кванто­вой механике. Существуют два возможных описания: либо мы выбираем точку в фазовом пространстве и тог­да не знаем, какому разбиению она принадлежит и, сле­довательно, каков ее внутренний возраст, либо мы зна­ем внутренний возраст, но тогда нам известно только разбиение, а не точная локализация точки.
 После того как мы ввели внутреннее время Т, энтро­пию можно использовать как принцип отбора для пе­рехода от начального описания с помощью функции распределения r к новому описанию с помощью функ­ции распределения r^[1], которая обладает внутренней стре­лой времени, согласующейся со вторым началом термо­динамики. Основное различие между r и r^проявляется в разложениях этих функций по собственным функциям оператора Т (см. гл. 7 «Рождение квантовой механи­ки»). В функцию r все внутренние возрасты независи­мо от того, принадлежат ли они прошлому или будуще­му, входят симметрично. В функции r^ в отличие от r прошлое и будущее играют различные роли: прошлое входит в r^, а будущее остается неопределенным. Асимметрия прошлого и будущего означает, что сущест­вует стрела времени. Новое описание обладает важной особенностью, заслуживающей того, чтобы ее отметить: начальные условия и законы изменения перестают быть независимыми. Состояние со стрелой времени возникает под действием закона, также наделенного стрелой вре­мени и трансформирующего состояние, но сохраняющего стрелу времени.
 В нашей книге мы рассматривали главным образом классическую ситуацию20. Но все сказанное применимо и к квантовой механике, в которой ситуация несколько сложнее, поскольку существование постоянной Планка
 360
 
 
 лишает смысла понятие траектории и тем самым при­водит к своего рода делокализации в фазовом простран­стве. Таким образом, квантовомеханическая делокализация накладывается на делокализацию, вызванную необратимостью.
 В гл. 7 мы подчеркивали, что две великие револю­ции в физике XX в. связаны с включением в фундамен­тальную структуру физики двух запретов, чуждых клас­сической механике: невозможности распространения сигналов со скоростью больше скорости света и невоз­можности одновременного измерения координат и им­пульса.
 Неудивительно, что и второе начало, также ограни­чивающее наши возможности активного воздействия на материю, приводит к глубоким изменениям в структуре основных законов физики.
 Нам бы хотелось закончить третью часть нашей кни­ги предостережением. Феноменологическую теорию не­обратимых процессов ныне можно считать вполне сло­жившейся. В отличие от нее микроскопическая теория необратимых процессов делает лишь первые шаги. Когда читалась верстка этой книги, в нескольких лабо­раториях подготавливались эксперименты для проверки правильности микроскопической теории. Пока эти экс­перименты не будут выполнены, умозрительный элемент в новой теории неизбежен.
 361
 
 
 ЗАКЛЮЧЕНИЕ. С ЗЕМЛИ НА НЕБО: НОВЫЕ ЧАРЫ ПРИРОДЫ
 В любой попытке сблизить обла­сти опыта, относящиеся к духовной и физической сторонам нашей натуры, время занимает ключевую позицию.
 А. С. Эддингтон1
 1. Открытая наука
 Наука, несомненно, подразумевает активное воздей­ствие на природу, но вместе с тем она является попыт­кой понять природу, глубже проникнуть в вопросы, ко­торые задавало не одно поколение людей. Один из этих вопросов звучит как лейтмотив (почти как наважде­ние), на страницах этой книги, как, впрочем, и в исто­рии естествознания и философии. Речь идет об отноше­нии бытия и становления, неизменности и изменения.
 В начале нашей книги мы упоминали о вопросах, над которыми размышляли еще философы-досократики. Не накладывается ли изменение, порождающее все ве­щи и обрекающее их на гибель, извне на некую инерт­ную материю? Не является ли изменение результатом внутренней независимой активности материи? Необхо­дима ли внешняя побуждающая сила или становление внутренне присуще материи? Естествознание XVII в. встало в оппозицию к биологической модели спонтан­ной и автономной организации живых существ. Но тогда же естествознанию пришлось столкнуться с другой фун­даментальной альтернативой. Является ли природа внут­ренне случайной? Не является ли упорядоченное пове­дение лишь преходящим результатом случайных столк­новений атомов и их неустойчивых соединении?
 Одним из главных источников неотразимой привле­кательности современной науки было ощущение, что она открывала вечные законы, таившиеся в глубине нескон­чаемых преобразований природы, и тем навсегда изгна­ла время и становление. Открытие порядка в природе рождало чувство интеллектуальной уверенности. Вот что пишет об этом французский социолог Леви-Брюль:
 362
 
 
 «У нас существует постоянное ощущение интеллек­туальной уверенности, столь прочной, что, кажется, не­что не в состоянии ее поколебать. Ибо даже если пред­положить, что мы внезапно наткнулись на какое-нибудь совершенно таинственное явление, причины которого со­вершенно ускользают от нас, то мы все же совершенно убеждены в том, что наше неведение является временным, что такие причины у данного явления существуют, что раньше или позже они будут вскрыты. Таким обра­зом, природа, среди которой мы живем, является для нас, так сказать, уже заранее «интеллектуализированной», умопостигаемой: она вся — порядок и разум, как и тот ум, который ее мыслит и среди которой он дви­жется. Наша повседневная деятельность вплоть до са­мых незначительных своих деталей предполагает пол­ную и спокойную веру в неизменность законов приро­ды»2.
 Ныне наша уверенность «в рациональности» природы оказалась поколебленной отчасти в результате бурного роста естествознания в наше время. Как было отмечено в «Предисловии», наше видение природы претерпело коренные изменения. Ныне мы учитываем такие аспек­ты изменения, как множественность, зависимость от времени и сложность. Некоторые из сдвигов, происшед­ших в наших взглядах на мир, описаны в этой книге.
 Мы искали общие, всеобъемлющие схемы, которые допускали бы описание на языке вечных законов, но обнаружили время, события, частицы, претерпевающие различные превращения. Занимаясь поиском симметрии, мы с удивлением обнаружили на всех уровнях — от эле­ментарных частиц до биологии и экологии — процессы, сопровождающиеся нарушением симметрии. Мы описа­ли в нашей книге столкновение между динамикой с при­сущей ей симметрией во времени и термодинамикой, для которой характерна односторонняя направлен­ность времени.
 На наших глазах возникает новое единство: необра­тимость есть источник порядка на всех уровнях. Необра­тимость есть тот механизм, который создает порядок из хаоса. Как могли столь радикальные изменения в на­ших взглядах на природу произойти за сравнительно короткое время — на протяжении последних десятиле­тий? Мы убеждены, что столь быстрая и глубокая пе­рестройка наших взглядов на мир свидетельствует о
 363
 
 
 значительной роли, отводимой в нашем восприятии при­роды построениям нашего разума. Эту мысль велико­лепно выразил Нильс Бор в беседе с Вернером Гейзенбергом во время экскурсии в замок Кронберг:
 «Разве не странно, как изменяется этот замок, стоит лишь на миг вообразить, что здесь жил Гамлет? Как ученые, мы твердо знаем, что замок построен из кам­ней, и восхищаемся тем, как искусно сложил их архи­тектор. Камни, зеленая, потемневшая от времени крыша, деревянная резьба в церкви — вот и весь замок. Ничто из названного мной не должно было бы измениться от того, что здесь жил Гамлет, и тем не менее все пол­ностью изменяется. Стены и крепостные валы начинают говорить на другом языке... Мы знаем о Гамлете лишь то, что его имя встречается в хронике XIII в. ...Но каж­дый знает, какие вопросы Шекспир заставил его зада­вать, в какие глубины человеческого духа он проник, поэтому Гамлет не мог не обрести свое место на зем­ле — здесь, в Кронберге»3.
 Вопрос о природе реальности был центральным в увлекательном диалоге между Эйнштейном и Таго­ром4. Эйнштейн подчеркивал, что наука должна быть. независима от существования наблюдателя. Такая пози­ция привела его к отрицанию реальности времени как необратимости, эволюции. Тагор же утверждал, что, даже если бы абсолютная истина могла существовать, она была бы недоступна человеческому разуму. Инте­ресно, что в настоящее время эволюция науки происхо­дит в направлении, указанном великим индийским поэтом. Что бы мы ни называли реальностью, она от­крывается нам только в процессе активного построения, в котором мы участвуем. По меткому выражению Д. С. Котари, «простая истина состоит в том, что ни измерение, ни эксперимент, ни наблюдение невозможны без соответствующей теоретической схемы»5.
 2. Время и времена
 На протяжении более трех столетий в физике господ­ствовало мнение о том, что время по существу представ­ляет собой геометрический параметр, позволяющий описывать последовательность динамических состояний. Эмиль Мейерсон6 предпринял попытку представить ис-
 364
 
 
 торию современной науки как постепенную реализацию того, что он считал основной категорией человеческого разума: сведения различного и изменяющегося к тождественному и неизмененному. Время подлежало полному исключению.
 Ближе к нашему времени выразителем той же тенденции в формулировке физики без ссоотнесения с необ­ратимостью на фундаментальном уровне стал Эйнштейн.
 Историческая сцена разыгралась 6 апреля 1922 г.7 в Париже на заседании Философского общества (Societe de Philosophiе), на котором Анри Бергсон в полемике с Эйнштейном пытался отстаивать множественность со­существующих «живых» времен. Ответ Эйнштейна был бесповоротен: он категорически отверг «время филосо­фов». Живой опыт не может спасти то, что отрицается наукой.
 Реакция Эйнштейна в какой-то мере была обосно­ванна. Бергсон явно не понимал теорию относительно­сти Эйнштейна. Но отношение Эйнштейна к Бергсону не было свободно от предубеждения: duree (длитель­ность), бергсоновское «живое» время относится к числу фундаментальных, неотъемлемых свойств становления, необратимости, которую Эйнштейн был склонен прини­мать лишь на феноменологическом уровне. Мы уже упо­минали о беседах Эйнштейна с Карнапом (см. гл. 7). Для Эйнштейна различия между прошлым, настоящим и будущим лежали за пределами физики.
 В этой связи большой интерес представляет перепис­ка между Эйнштейном и одним из ближайших друзей его молодости в цюрихский период Микеланджело (Ми­шелем) Бессо8. Инженер по профессии и естествоиспы­татель по призванию, Бессо в последние годы жизни все больше интересовался философией, литературой и проблемами, затрагивающими самую суть человеческого бытия. В своих письмах к Эйнштейну он непрестанно задавал одни и те же вопросы. Что такое необрати­мость? Как она связана с законами физики? И Эйн­штейн неизменно отвечал Бессо с терпением, которое он выказывал только к своему ближайшему другу: необра­тимость есть лишь иллюзия, обусловленная «неверны­ми» начальными условиями. Диалог двух друзей про­должался многие годы до кончины Бессо, который был старше Эйнштейна на восемь лет и умер за несколько месяцев до смерти Эйнштейна. В последнем письме
 365
 
 
 к сестре и сыну Бессо Эйнштейн писал: «Своим проща­нием с этим удивительным миром он [Мишель] ...не­сколько опередил меня. Но это ничего не значит. Для нас, убежденных физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим — не более чем иллюзия, хотя и весьма навязчивая». В эйнштейновском стремлении по­стичь фундаментальные законы физики познаваемое отождествлялось с незыблемым.
 Почему Эйнштейн столь упорно противился введе­нию необратимости в физику? Об этом можно лишь до­гадываться. Эйнштейн был очень одиноким человеком. У него было мало друзей, мало сотрудников, мало сту­дентов. Он жил в мрачную эпоху: две мировые войны, разгул антисемитизма. Неудивительно, что для Эйнштей­на наука стала своего рода средством преодоления бур­лящего потока времени. Сколь разителен контраст меж­ду установкой на «безвременную» науку и научными трудами самого Эйнштейна! Его мир полон наблюдате­лей-ученых, которые находятся в различных системах отсчета, движущихся относительно друг друга, или на различных звездах, отличающихся своими гравитацион­ными полями. Все эти наблюдатели обмениваются ин­формацией, передаваемой с помощью сигналов по всей Вселенной. Эйнштейна интересовал лишь объективный смысл этой коммуникации. Однако не будет преувели­чением сказать, что Эйнштейн, по-видимому, был весь­ма близок к признанию тесной взаимосвязи между пере­дачей сигналов и необратимостью. Коммуникация зало­жена в самой основе наиболее обратимого из процес­сов, доступных человеческому разуму, — прогрессивного роста знания.
 
 3. Энтропийный барьер
 В гл. 9 мы описали второе начало как принцип от­бора: каждому начальному условию соответствует не­которая «информация». Допустимыми считаются все начальные условия, для которых эта информация конеч­на. Но для обращения времени необходима бесконеч­ная информация; мы не можем создавать ситуации, ко­торые переносили бы нас в прошлое! Чтобы предотвра­тить путешествия в прошлое, мы возвели энтропийный барьер.
 Нельзя не отметить интересную аналогию между эн-
 366
 
 
 тропийным барьером и представлением о скорости света как о максимальной скорости передачи сигналов. Суще­ствование предельной скорости распространения сигна­лов — один из основных постулатов теории относитель­ности Эйнштейна (см. гл. 7). Такой барьер необходим для придания смысла причинности. Предположим, что мы покинули бы Землю на фантастическом космическом корабле, способном развивать сверхсветовую скорость. Тогда мы смогли бы обгонять световые сигналы и тем самым переноситься в свое собственное прошлое. Энтро­пийный барьер также необходим для того, чтобы при­дать смысл передаче сигналов. Мы уже упоминали о том, что необратимость и передача сигналов тесно свя­заны между собой. Норберт Винер убедительно показал, к каким ужасным последствиям привело бы существова­ние двух направлений времени. Следующий отрывок из знаменитой «Кибернетики» Винера заслуживает того, чтобы привести его:
 «Очень интересный мысленный опыт — вообразить разумное существо, время которого течет в обратном на­правлении по отношению к нашему времени. Для тако­го существа никакая связь с нами не была бы возмож­на. Сигнал, который оно послало бы нам, дошел бы к нам в логическом потоке следствий — с его точки зре­ния — и причин — с нашей точки зрения. Эти причины уже содержались в нашем опыте и служили бы есте­ственным объяснением его сигналов без предположения о том, что разумное существо послало сигнал. Если бы оно нарисовало нам квадрат, остатки квадрата пред­ставились бы предвестником последнего и квадрат ка­зался бы любопытной кристаллизацией этих остатков, всегда вполне объяснимой. Его значение казалось бы столь же случайным, как те лица, которые представля­ются при созерцании гор и утесов. Рисование квадрата показалось бы катастрофической гибелью квадрата — внезапной, но объяснимой естественными законами. У этого существа были бы такие же представления о нас. Мы можем, сообщаться только с мирами, имею­щими такое же направление времени»9.
 Именно энтропийный барьер гарантирует единствен­ность направления времени, невозможность изменить ход времени с одного направления на противополож­ное.
 На страницах нашей книги мы неоднократно обраща-
 367
 
 
 ли внимание на важность доказательства несуществования. Эйнштейн первым осознал важность такого рода доказательства, положив в основу понятия относитель­ной одновременности невозможность передачи инфор­мации со скоростью, большей, чем скорость света. Вся теория относительности строится вокруг исключения «ненаблюдаемых» одновременностей. Эйнштейн усматри­вал в этом шаге аналогию с запретом вечного двигате­ля в термодинамике. Однако некоторые современники Эйнштейна, например Гейзенберг, указывали на важное различие между несуществованием вечного двигателя и невозможностью передачи сигналов со сверхсветовы­ми скоростями. В термодинамике речь идет об утверж­дении, что некоторая ситуация не встречается в природе; в теории относительности утверждается невозмож­ность некоторого наблюдения, т. е. своего рода диалога, коммуникации между природой и тем, кто ее описы­вает. Воздвигнув квантовую механику на основе запре­та всего, что квантовый принцип неопределенности оп­ределяет как ненаблюдаемое, Гейзенберг считал себя следующим примеру Эйнштейна, несмотря на скепти­цизм, с которым Эйнштейн встретил квантовую меха­нику.
 До тех пор пока мы считали, что второе начало вы­ражает лишь практическую невероятность того или ино­го процесса, оно не представляло теоретического инте­реса. У нас всегда оставалась надежда, что, достаточно поднаторев в технике, нам все же удастся преодолеть запрет, налагаемый вторым началом. Но, как мы виде­ли, этим надеждам не суждено было сбыться. Корень всех «бед» — в отборе допустимых состояний. Лишь после того, как возможные состояния отобраны, всту­пает в силу вероятностная интерпретация Больцмана. Именно Больцман впервые установил, что возрастание энтропии соответствует возрастанию вероятности, бес­порядка. Но интерпретация Больцмана основывается на предпосылке, что энтропия есть принцип отбора, на­рушающий временную симметрию. Любая вероятност­ная интерпретация становится возможной лишь после того, как временная симметрия нарушена.
 Несмотря на то что мы многое почерпнули из больцмановской интерпретации энтропии, наша интерпретация второго начала зиждется на совсем другой основе, поскольку мы имеем последовательность
 368
 
 
 второе начало как принцип отбора, приводящий к нарушению симметрии
 ?
 вероятностная интерпретация
 ?
 необратимость как усиление беспорядка
 Только объединение динамики и термодинамики с помощью введения нового принципа отбора придает второму началу фундаментальное значение эволюцион­ной парадигмы естественных наук. Этот пункт настолько важен, что мы остановимся на нем подробнее.
 4. Эволюционная парадигма
 Мир динамики, классической или квантовой, — мир обратимый. В гл. 8 мы уже отмечали, что в таком мире эволюция невозможна; «информация», представимая в динамических структурных единицах, остается постоян­ной. Тем большее значение имеет открывающаяся те­перь возможность установить эволюционную парадигму в физике, причем не только на макроскопическом, но и на всех уровнях описания. Разумеется, для этого необ­ходимы особые условия: мы видели, что сложность си­стемы должна превышать определенный порог. Впрочем, необычайная важность необратимых процессов свиде­тельствует о том, что большинство рассматриваемых нами систем удовлетворяет этому требованию. Приме­чательно, что восприятие ориентированного времени возрастает по мере того, как повышается уровень био­логической организации и достигает, по-видимому, куль­минационной точки в человеческом сознании.
 Насколько велика общность этой эволюционной па­радигмы? Она охватывает изолированные системы, эволюционирующие к хаосу, и открытые системы, эво­люционирующие ко все более высоким формам слож­ности. Неудивительно, что метафора энтропии соблазни­ла авторов некоторых работ по социальным и экономи­ческим проблемам. Ясно, что, применяя естественно­научные понятия к социологии или экономике, необхо­димо соблюдать осторожность. Люди — не динамические объекты, и переход к термодинамике недопустимо фор­мулировать как принцип отбора, подкрепляемый дина­микой. На человеческом уровне необратимость обретает более глубокий смысл, который для нас неотделим от смысла нашего существования. С этой точки зрения
 369
 
 
 важно отметить, что во внутреннем ощущении необра­тимости мы не усматриваем более субъективное впечат­ление, отчуждающее нас от внешнего мира, а видим в нем своего рода отличительный признак нашего уча­стия в мире, находящемся во власти эволюционной па­радигмы.
 Космологические проблемы известны своей необычай­ной трудностью. Мы до сих пор не знаем, какую роль играла гравитация на ранних этапах развития Вселен­ной. Возможна ли формулировка второго начала, вклю­чающая в себя гравитацию, или между термодинамикой и гравитацией существует своего рода диалектический баланс? Необратимость заведомо не могла бы появить­ся внезапно в мире с обратимым временем. Происхож­дение необратимости — проблема космологическая, и для решения ее необходимо проанализировать развитие Вселенной на ранних стадиях. Мы ставим перед собой более скромную задачу. Что означает необратимость сегодня? Как она связана с положением, которое мы за­нимаем в описываемом нами мире?
 
 5. Актеры и зрители
 Отрицание физикой становления породило глубокий раскол внутри самого естествознания и привело к от­чуждению его от философии. То, что первоначально бы­ло рискованной ставкой в духе господствовавшей ари­стотелевской традиции, со временем превратилось в дог­матическое утверждение, направленное против тех (хи­миков, биологов, медиков), для кого в природе сущест­вовало качественное многообразие. В конце XIX в. этот конфликт, протекавший внутри естествознания, был пе­ренесен на отношение между естествознанием и осталь­ной культурой, в особенности между естествознанием и философией. В гл. 3 мы рассказали об этом аспекте истории западноевропейской мысли с ее непрестанной борьбой за новое единство знания. «Живое» время, Lebenswelt (жизненный мир) представителей феномено­логии, противостоящий объективному времени физики, возможно, отвечали потребности возведения защитных сооружений, способных противостоять вторжению точ­ного естествознания.
 Мы убеждены в том, что ныне эпоха безапелляцион­ных утверждений и взаимоисключающих позиций мино­вала. Физики не обладают более привилегией на экстер-
 370
 
 
 риториальность любого рода. Как ученые, они принадле­жат своей культуре и в свою очередь вносят немалый вклад в ее развитие. Мы достигли ситуации, близкой к той, которая была давно осознана в социологии. Еще Мерло-Понти подчеркивал необходимость не упускать из виду то, что он называл «истиной в длиной ситуации»:
 «До тех пор пока мой идеал — абсолютный наблюда­тель, знание, безотносительное к какой бы то ни было точке зрения, моя ситуация является лишь источником ошибок. Но стоит лишь мне осознать, что через нее я связан со всеми действиями и всем знанием, имеющи­ми смысл для меня, и что она постепенно наполняется всем могущим иметь смысл для меня, и мой контакт с социальным в ограниченности моего бытия открывает­ся мне как исходный пункт всякой, в том числе и науч­ной, истины, а поскольку мы, находясь внутри истины и не имея возможности выбраться из нее наружу, имеем некоторое представление об истине, все, что я могу сделать, — это определить истину в рамках данной си­туации»10.
 Именно этой концепции знания, объективного и дея­тельного, мы придерживались в нашей книге.
 В своих «Темах»11 Мерло-Понти утверждал также, что «философские» открытия естествознания, концепту­альные преобразования его основ нередко происходят в результате негативных открытий, служащих толчком к пересмотру сложившихся взглядов и отправным пунк­том для перехода к противоположной точке зрения. До­казательства невозможности, или несуществования (будь то в теории относительности, квантовой механике или термодинамике), показали, что природу невозможно описывать «извне», с позиций зрителя. Описание при­роды — живой диалог, коммуникация, и она подчинена ограничениям, свидетельствующим о том, что мы — мак­роскопические существа, погруженные в реальный фи­зический мир.
 Ситуацию, какой она представляется нам сегодня, можно условно изобразить в виде следующей диаг­раммы:
 наблюдатель ® динамика
  ­
 диссипативные структуры ?
  ­
 необратимость ¬ случайность ¬ неустойчивые динамические системы
 371
 
 
 Мы начинаем с наблюдателя, измеряющего коорди­наты и импульсы и исследующего, как они изменяются во времени. В ходе своих измерений он совершает от­крытие: узнает о существовании неустойчивых систем и других явлений, связанных с внутренней случайностью и внутренней необратимостью, о которых мы говорили в гл. 9. Но от внутренней необратимости и энтропии мы переходим к диссипативным структурам в сильно неравновесных системах, что позволяет нам понять ориентированную во времени деятельность наблюдателя.
 Не существует научной деятельности, которая не была бы ориентированной во времени. Подготовка экс­перимента требует проведения различия между «до» и «после». Распознать обратимое движение мы можем только потому, что нам известно о необратимости. Из нашей диаграммы видно, что, описав полный круг, мы вернулись в исходную точку и теперь видим себя как неотъемлемую часть того мира, который мы описываем.
 Наша схема не априорна — она выводима из некото­рой логической структуры. Разумеется, в том, что в при­роде реально существуют диссипативные структуры, нет никакой логической необходимости. Однако непрелож­ный «космологический факт» состоит в следующем: для того чтобы макроскопический мир был миром обитае­мым, в котором живут «наблюдатели», т. е. живым миром, Вселенная должна находиться в сильно нерав­новесном состоянии. Таким образом, наша схема соот­ветствует не логической или эпистемологической истине, а относится к нашему состоянию макроскопических существ в сильно неравновесном мире. Наша схема об­ладает еще одной существенной отличительной особен­ностью: она не предполагает никакого фундаментально­го способа описания. Каждый уровень описания следует из какого-то уровня и в свою очередь влечет за собой другой уровень описания. Нам необходимо множество уровней описания, ни один из которых не изолирован от других, не претендует на превосходство над другими.
 Мы уже отмечали, что необратимость — явление от­нюдь не универсальное. Эксперименты в условиях термо­динамического равновесия мы можем производить лишь в ограниченных областях пространства. Кроме того, зна­чимость временных масштабов варьируется в зависи­мости от объекта. Камень подвержен изменениям на от­резке времени масштаба геологической эволюции. Че-
 372
 
 
 ловеческие сообщества, особенно в наше время, имеют свои, существенно более короткие временные масштабы. Мы уже упоминали о том, что необратимость начинает­ся тогда, когда сложность эволюционирующей системы превосходит некий порог. Примечательно, что с увеличе­нием динамической сложности (от камня к человеческо­му обществу) роль стрелы времени, эволюционных рит­мов возрастает. Молекулярная биология показала, что внутри клетки все живет отнюдь не однообразно. Одни процессы достигают равновесия, другие, регулируемые ферментами, протекают в сильно неравновесных усло­виях. Аналогичным образом стрела времени играет в окружающем нас мире самые различные роли. С этой точки зрения (с учетом ориентации во времени всякой активности) человек занимает в мире совершенно ис­ключительное положение. Особенно важным, как уже говорилось в гл. 9, мы считаем то, что необратимость, или стрела времени, влечет за собой случайность. «Вре­мя — это конструкция». Значение этого вывода, к ко­торому независимо пришел Валери12, выходит за рамки собственно естествознания.
 
 6. Вихрь в бурлящей природе
 В нашем обществе с его широким спектром «позна­вательных технологий» науке отводится особое место. Наука — это поэтическое вопрошание природы в том смысле, что поэт выступает одновременно и как созида­тель, активно вмешивающийся в природу и исследую­щий ее. Современная наука научилась с уважением от­носиться к изучаемой ею природе. Из диалога с при­родой, начатого классической наукой, рассматривавшей природу как некий автомат, родился совершенно другой взгляд на исследование природы, в контексте которого активное вопрошание природы есть неотъемлемая часть ее внутренней активности.
 В начале «Заключения» мы уже говорили о том, что существовавшее некогда ощущение интеллектуальной уверенности было поколеблено. Ныне мы располагаем всем необходимым для того, чтобы спокойно обсудить, как соотносятся между собой наука (естествознание) и философия. Мы уже упоминали о конфликте между Эйнштейном и Бергсоном. В некоторых сугубо физиче­ских вопросах Бергсон, несомненно, заблуждался, но
 373
 
 
 его задача как философа состояла в том, чтобы попы­таться выявить в физике те аспекты времени, которым, по его мнению, физики пренебрегали.
 Анализ следствий и согласованности фундаменталь­ных понятий, являющихся одновременно физическими и философскими, несомненно, сопряжен с определенным риском, но диалог между естествознанием и философией может оказаться весьма плодотворным. В этом нетрудно убедиться даже при беглом знакомстве с идеями Лейб­ница, Пирса, Уайтхеда и Лукреция.
 Лейбниц ввел необычное понятие «монад» — не сооб­щающихся с внешним миром и между собой физических сущностей, «не имеющих окон, через которые что-нибудь может попасть в них или выйти из них наружу». От взглядов Лейбница нередко просто отмахивались как от безумных. Но, как мы видели в гл. 2, существование преобразования, допускающего описание с помощью не­которых невзаимодействующих элементов, — свойство, присущее всем интегрируемым системам. Эти невзаимо­действующие элементы при движении переносят свое собственное начальное состояние, но в то же время, по­добно монадам, сосуществуют со всеми другими элемен­тами в «предустановленной» гармонии: в таком пред­ставлении состояние каждого элемента, хотя оно пол­ностью самоопределено, до мельчайших деталей отра­жает состояние всей системы.
 С этой точки зрения все интегрируемые системы можно рассматривать как «монадные» системы. В свою очередь монадология Лейбница допускает перевод на язык динамики: Вселенная есть интегрируемая систе­ма13. Таким образом, монадология является наиболее последовательным описанием Вселенной, из которого исключено всякое становление. Обращаясь к попыткам Лейбница понять активность материи, мы сможем луч­ше ощутить глубину пропасти, отделяющей наше время от XVII в. Естествознание еще не располагало тогда не­обходимыми средствами. На основе чисто механической модели мира Лейбниц не мог построить теорию, объяс­няющую активность материи. Тем не менее некоторые из его идей, например тезис о том, что субстанция есть активность или что Вселенная есть взаимосвязанное це­лое, сохранили свое значение и в наше время обрели но­вую форму.
 К сожалению, мы не можем уделить достаточно места
 374
 
 
 трудам Чарлза С. Пирса. Приведем лишь один весьма примечательный отрывок:
 «Вы все слышали о диссипации энергии. Обнаруже­но, что при любых трансформациях энергии часть ее превращается в тепло, а тепло всегда стремится выров­нять температуру. Под воздействием собственных необходимых законов энергия мира иссякает, мир движется к своей смерти, когда повсюду перестанут действовать силы, а тепло и температура распределяется равномерно...
 Но хотя ни одна сила не может противостоять этой тенденции, случайность может и будет препятствовать ей. Сила в конечном счете диссипативна, случайность в конечном счете копцентративна. Диссипация энергии по непреложным законам природы в силу тех же законов сопровождается обстоятельствами, все более и более благоприятными для случайной концентрации энергии. Неизбежно наступит такой момент, когда две тенден­ции уравновесят друг друга. Именно в таком состоя­нии, несомненно, находится ныне весь мир»14.
 Как и монадология Лейбница, метафизика Пирса бы­ла сочтена еще одним примером того, насколько филocoфия оторвана от реальности. Ныне же идеи Пирса пред­стают в ином свете — как пионерский шаг к пониманию плюрализма, таящегося в физических законах.
 Философия Уайтхеда переносит нас на другой конец спектра. Для Уайтхеда бытие неотделимо от становле­ния. В своем труде «Процесс и реальность» он утверж­дал: «Выяснение смысла высказывания «все течет» снова есть одна из главных задач метафизики»15. В наше вре­мя и физика, и метафизика фактически совместно при­ходят к концепции мира, в которой процесс становления является первичной составляющей физического бытия и (в отличие от монад Лейбница) существующие эле­менты могут взаимодействовать и, следовательно, рож­даться и уничтожаться.
 Упорядоченный мир классической физики или учение о параллельных изменениях в монадологии Лейбница напоминают столь же параллельное, упорядоченное и вечное падение атомов Лукреция в бесконечно протя­женном пространстве. Мы уже упоминали о клинамене и неустойчивости ламинарных течений. Но можно пойти и дальше. Как отметил Серр16, у Лукреция бесконечное падение служит моделью, на которой зиждется наша
 375
 
 
 концепция естественного происхождения возмущения, служащего толчком к рождению вещей. Если бы верти­кальное падение не было «беспричинно» возмущаемо клинаменом (в результате чего равномерно падавшие атомы начинают сталкиваться и образовывать скопле­ния), не возникла бы природа. Все, что воспроизводи­лось бы, было лишь многократным повторением связи между эквивалентными причинами и следствиями, под­чиняющимися законам рока (foedera fati).
 Denique si semper motus conectitur omnis
 et uetere exoritur [semper] novus ordine certo
 nec declinando faciunt primordia motus
 principium quoddam qiod fati foedera rumpat,
 ex infinito ne causam causa sequatur,
 libera per terras unde haec animantibus exstat..?17
 Лукреций, можно сказать, «изобрел» клинамен в том же смысле, в каком «изобретаются» археологические объекты: прежде чем начинать раскопки, необходимо «угадать», что развалины древнего сооружения находят­ся в данном месте. Если бы существовали одни лишь обратимые траектории, то откуда бы взялись необрати­мые процессы, производимые нами и служащие в приро­де источником нашего опыта субъективного пережива­ния? Там, где утрачивают определенность траектории, где перестают действовать foedera fati, управляющие упорядоченным и монотонным миром детерминистиче­ского изменения, начинается природа. Там начинается и новая наука, описывающая рождение, размножение и гибель естественных объектов. «На смену физике паде­ния, повторения строгой причинной связи пришла сози­дающая наука об изменении и сопутствующих ему усло­виях»18. На смену законам рока — foedera fati — при­шли законы природы — foedera naturae, — означавшие, как подчеркивал Серр, и законы природы, т. е. локаль­ные, особые, исторические зависимости, и союз, как не­которую форму контакта с природой.
 Так в физике Лукреция мы снова обнаруживаем от­крытую нами в современном знании связь между акта­ми выбора, лежащими в основе физического описания, и философской, этической или религиозной концепцией положения, занимаемого человеком в природе. Физике универсальных зависимостей и взаимосвязей противо­поставляется другая наука, которая уже не стремится искоренить возмущение или случайность во имя закона
 376
 
 
 и неукоснительного подчинения предустановленному по­рядку. Классическая наука от Архимеда до Клаузиуса противостояла науке о хаотических и бифуркационных изменениях.
 «Именно в этом греческая мудрость достигает одной из своих величайших вершин. Там, где человек пребыва­ет в окружающем мире и сам выходит из этого мира, находится среди окружающей его материи и сам сотво­рен из нее, он перестает быть чужестранцем и стано­вится другом, членом семьи, равным среди равных. Он заключает пакт с вещами. Наоборот, многие другие науки основаны на нарушении этого пакта. Человек чужд миру, рассвету, небу, вещам. Он ненавидит их и сражается с ними. Все окружающее для человека — опасный враг, с которым нужно вести борьбу не на жизнь, а на смерть и которого во что бы то ни стало необходимо покорить... Эпикур и Лукреций жили в уми­ротворенной Вселенной, где наука о вещах совпадала с наукой о человеке. Я — возмущение, вихрь в бурля­щей природе»19.
 
 7. За пределами тавтологии
 Мир классической науки был миром, в котором мог­ли происходить только события, выводимые из мгновен­ного состояния системы. Любопытно отметить, что эта концепция, которую мы проследили до Галилея и Нью­тона, уже в их время не была новой. В действительно­сти ее можно отождествить с аристотелевским представ­лением о божественном и неизменном небе. По мнению Аристотеля, точное математическое описание примени­мо только к небесному миру. Во «Введении» к нашей книге мы посетовали на то, что наука развеяла волшеб­ные чары, окутывавшие окружающий нас мир. Но развеянием чар мы, как ни парадоксально, обязаны про­славлению земного мира, взявшего на себя тем самым часть высокой миссии чистого разума, который Аристо­тель относил к возвышенному и совершенному небесно­му миру. Классическая наука отрицала становление и многообразие природы, бывшие, по Аристотелю, атрибу­тами низменного подлунного мира. Классическая наука как бы низвела небо на землю. Но не это входило в на­мерения отцов современной науки. Подвергнув сомнению утверждение Аристотеля о том, что математика кончает­ся там, где начинается природа, они усматривали свою
 377
 
 
 задачу не в поиске незыблемого, скрывающегося за из­меняемым, а в расширении изменчивой, преходящей и тленной природы до границ мира. В своем «Диалоге о двух главнейших системах мира» Галилей высказы­вает удивление по поводу тех, кто склонен думать, что мир стал бы благороднее оттого, что после потопа оста­лось бы только море льда или если бы земля обладала твердостью яшмы, с трудом поддающейся резцу. Пусть те, кто думает, будто Земля станет прекраснее оттого, что превратится в хрустальный шар, сами обратятся в алмазные статуи под взглядом Медузы Горгоны!
 Выяснилось, однако, что объекты, выбранные пер­выми физиками для проверки применимости количест­венного описания, — идеальный маятник с его консер­вативным движением, простые машины, орбиты планет и т.д., — соответствуют единственному математическому описанию, воспроизводящему божественное совершенст­во и идеальность небесных тел Аристотеля.
 Подобно богам Аристотеля, объекты классической динамики замкнуты в себе. Они ничего не узнают извне. Каждая точка системы в любой момент времени знает все, что ей необходимо знать, а именно распределение масс в пространстве и их скорости. Каждое состояние содержит всю истину о всех других состояниях, совме­стимых с наложенными на систему связями; каждое может быть использовано для предсказания других со­стояний, каково бы ни было их относительное располо­жение на оси времени. В этом смысле описание, пре­доставляемое наукой, тавтологично, так как и прош­лое, и будущее содержится в настоящем.
 Коренное изменение во взглядах современной науки, переход к темпоральности, к множественности, можно рассматривать как обращение того движения, которое низвело аристотелевское небо на землю. Ныне мы возно­сим землю на небо. Мы открываем первичность времени и изменения повсюду, начиная с уровня элементарных частиц и до космологических моделей.
 И на макроскопическом, и на микроскопическом уровнях естественные науки отказались от такой кон­цепции объективной реальности, из которой следовала необходимость отказа от новизны и многообразия во имя вечных и неизменных универсальных законов. Есте­ственные науки избавились от слепой веры в рациональ­ное как нечто замкнутое и отказались от идеала дости-
 378
 
 
 жимости окончательного знания, казавшегося почти достигнутым. Ныне естественные науки открыты для всего неожиданного, которое больше не рассматривает­ся как результат несовершенства знания или недоста­точного контроля.
 Эту открытость современного естествознания Серж Московиси удачно охарактеризовал как «кеплеровскую революцию», чтобы отличить ее от «коперниканской ре­волюции», которая сохранила идею абсолютной точки зрения. Во многих высказываниях различных авторов, приведенных во «Введении», естествознание связывалось с развенчанием «волшебных чар», окутывавших окру­жающий мир. Следующий отрывок из работы Московичи позволит читателю составить представление об изме­нениях, происходящих ныне в естественных науках:
 «Наука оказалась вовлеченной в дерзкое это пред­приятие, наше предприятие, для того чтобы обновить все, к чему она прикасается, и согреть все, во что она проникает, — землю, на которой мы живем, и истины, наделяющие нас способностью жить. И каждый раз это не отзвук чьей-то кончины, не достигающий нашего слуха погребальный звон, а вечно звонкий голос воз­рождения и начала человечества и материальности, за­фиксированных на какой-то миг и их эфемерной неиз­менности. Именно поэтому великие открытия соверша­ются не на смертном одре, как это было с Коперником, а достигаются в награду мечтам и страсти, как это бы­ло с Кеплером»20.
 
 8. Созидающий ход времени
 Часто говорят, что, не будь И. С. Баха, у нас не бы­ло бы «Страстей по Матфею», а теория относительности рано или поздно была бы создана и без Эйнштейна. Предполагается, что развитие науки детерминистично в отличие от непредсказуемого хода событий, присущего истории искусств. Оглядываясь назад на причудливую и подчас загадочную историю естествознания (в нашей книге мы пытались бегло обрисовать лишь ее основные вехи на протяжении трех последних столетий), нельзя не усомниться в правильности подобных утверждений. Имеются поистине удивительные примеры фактов, кото­рые не принимались во внимание только потому, что культурный климат не был подготовлен к включению их в самосогласованную схему. Открытие химических часов
 379
 
 
 восходит, по-видимому, к XIX в., но тогда химические часы противоречили идее монотонного перехода в рав­новесное состояние. Метеориты были выброшены из Венского музея потому, что в описании солнечной систе­мы для них не нашлось места. Окружающая нас куль­турная среда играет активную роль в формировании тех вопросов, которые мы задаем, но, не вдаваясь в пробле­мы стиля и общественного признания, мы можем указать ряд вопросов, к которым возвращается каждое поколение.
 Одним из таких вопросов, несомненно, является во­прос о времени. Здесь мы несколько расходимся с То­масом Куном, проанализировавшим формирование «нор­мальной» науки21. Научная деятельность наиболее полно отвечает взглядам Куна, если ее рассматривать в усло­виях современного университета, в стенах которого ис­следовательская работа сочетается с подготовкой буду­щих исследователей. Анализ Куна, если подходить к не­му как к описанию науки в целом, позволяющему сде­лать выводы о том, каким должно быть знание, по суще­ству, сводится к новой психосоциальной версии позити­вистской концепции развития науки, концепции, которая делает акцент на тенденции к все возрастающей специа­лизации и обособлению друг от друга различных обла­стей и направлений, отождествляет «нормальное» науч­ное поведение с поведением «серьезного», «молчаливо­го» исследователя, не желающего напрасно тратить время на «общие» вопросы относительно значимости проводимой им работы для науки в целом, а предпочи­тающего заниматься решением частных проблем, и ис­ходит из независимости развития науки от культурных, экономических и социальных проблем.
 Академическая структура, в рамках которой обретает существование описываемая Куном «нормальная наука», сформировалась в XIX в. Кун подчеркивает, что, повто­ряя в форме упражнений решения парадигматических задач предыдущих поколений, студенты изучают поня­тия, лежащие в основе предстоящей им исследователь­ской работы. Тем самым будущие исследователи пости­гают критерии, по которым задача может быть призна­на интересной, а решение приемлемым. Переход от сту­дента к самостоятельному исследователю происходит постепенно. Ученый продолжает решать проблемы, ис­пользуя аналогичные методы.
 380
 
 
 Описание «нормального» развития науки, предложен­ное Куном, даже если говорить о современности, к ко­торой оно имеет самое непосредственное отношение, от­ражает лишь один специфический аспект научной дея­тельности. Важность этого аспекта варьируется в зави­симости от индивидуальных исследователей и институ­циональной обстановки.
 Трансформацию парадигмы Кун рассматривает как кризис: вместо того чтобы оставаться молчаливым, почти невидимым правилом, неизреченным каноном, па­радигма ставится под сомнение. Вместо того чтобы ра­ботать в унисон, члены ученого сообщества начинают задавать «принципиальные» вопросы и сомневаться в законности применяемых ими методов. Группа, однород­ная по своей подготовке, начинает распадаться. Выяв­ляются различия в точках зрения исследователей, куль­турном опыте и философских убеждениях, и эти разли­чия зачастую оказываются решающими в открытии но­вой парадигмы. В свою очередь возникновение новой па­радигмы способствует еще большему обострению дебатов. Соперничающие парадигмы подвергаются проверке, по­ка, наконец, ученый мир не определит победителя. С по­явлением нового поколения ученых тишина и единодушие восстанавливаются вновь. Создаются новые учебники, и опять все идет гладко, «без сучка и задоринки».
 С этой точки зрения нельзя не признать, что движу­щей силой научной инновации оказывается весьма кон­сервативное поведение научных сообществ, упорно при­меняющих к природе одни и те же методы, одни и те же понятия и всегда наталкивающихся на столь же упорное сопротивление со стороны природы. И когда природа окончательно отказывается отвечать на принятом языке, разражается кризис, сопровождающийся своего рода на­силием, проистекающим из утраты уверенности. На этом этапе все интеллектуальные ресурсы сосредоточиваются на поиске нового языка. Таким образом, ученым прихо­дится иметь дело с кризисами, обрушивающимися на них помимо их воли.
 Размышляя над проблемами, затронутыми в нашей книге, мы подчеркиваем в качестве важных аспекты, существенно отличающиеся от тех, к которым примени­мо описание Куна. Мы подробно остановились на преем­ственности, не на «очевидной», а на скрытой преемст­венности проблем — тех трудных вопросах, которые от-
 381
 
 
 вергаются многими как незаконные или ложные, но про­должают приковывать к себе внимание одного поколе­ния за другим (таковы, например, вопросы о динамике сложных систем, об отношении необратимого мира хи­мии и биологии к обратимому описанию, предлагаемому классической физикой). То, что такие вопросы представ­ляют интерес, вряд ли удивительно. Для нас проблема скорее состоит в том, чтобы понять, почему такие во­просы пребывали в забвении после работ Дидро, Шталя, Венеля и других мыслителей.
 За последние сто лет разразилось несколько кризи­сов, весьма точно соответствующих описанию Куна, и ни один из них никогда не был целью сознательной дея­тельности ученых. Примером может служить хотя бы от­крытие нестабильности элементарных частиц или расши­ряющейся Вселенной. Но новейшая история науки ха­рактеризуется также рядом проблем, сознательно и чет­ко поставленных учеными, сознававшими, что эти проб­лемы имеют как естественнонаучный, так и философ­ский аспекты. Ученые отнюдь не обязательно должны вести себя подобно «гипнонам»!
 Важно подчеркнуть, что описанную нами новую фазу развития науки — включение необратимости в физику — не следует рассматривать как своего рода «откровение», обладание которым ставит его владельца в особое поло­жение, отдаляя его от культурного мира, в котором тот живет. Напротив, это развитие отражает и внутреннюю логику науки, и современную культурную и социальную обстановку.
 В частности, можно ли считать случайным, что пов­торное открытие времени в физике происходит в период небывалого ускорения истории человечества? Ссылка на культурную обстановку, конечно, не может быть полным ответом, но игнорировать культурный фон также не представляется возможным. Мы не можем не учитывать сложные отношения между «внутренними» и «внешними» детерминантами производства научных понятий.
 В предисловии к нашей книге мы подчеркнули, что название ее французского варианта (La nouvelle allian­ce) отражает происходящее в наше время сближение «двух культур». Возможно, слияние двух культур нигде не ощущается столь отчетливо, как в проблеме микро­скопических оснований необратимости, рассмотренной нами в части III.
 382
 
 
 Как уже неоднократно упоминалось, и классическая, и квантовая механика основаны на произвольных на­чальных условиях и детерминистических законах (для траектории или волновых функций). В некотором смыс­ле законы делают явным то, что уже присутствует в начальных условиях. Иная ситуация возникает с по­явлением необратимости: начальные условия возникают как результат предыдущей эволюции и при последую­щей эволюции преобразуются в состояния того же класса.
 Мы подходим, таким образом, к центральной проб­леме западной онтологии: проблеме отношения бытия ц становления. Краткий обзор этой проблемы приведен в гл. 3. Примечательно, что именно eй посвящены такие две значительные работы, как «Процесс и реальность» Уайтхеда и «Бытие и время» Хайдеггера. Оба автора поставили перед собой задачу выйти за рамки отожде­ствления бытия с безвременностью, традиционного для «царского пути» западной философии со времен Плато­на и Аристотеля22.
 Вполне очевидно, что бытие не может быть сведено ко времени, очевидно и то, что мы не можем говорить о бытии, лишенном каких бы то ни било временных «коннотаций». Направление, в котором происходит раз­витие микроскопической теории необратимости, напол­няет новым содержанием умозрительные построения Уайтхеда и Хайдеггера.
 Более подробное изложение этой проблемы увело бы нас слишком далеко в сторону от основной темы. Мы надеемся обсудить ее в другой работе. Следует заме­тить, однако, что начальные условия, воплощенные в со­стоянии системы, ассоциируются с бытием, а законы, управляющие темпоральным изменением системы, — со становлением.
 Мы считаем, что бытие и становление должны рас­сматриваться не как противоположности, противореча­щие друг другу, а как два соотнесенных аспекта реаль­ности.
 Состояние с нарушенной временной симметрией воз­никает из закона с нарушенной временной симметрией, распространяющего ее на состояние, принадлежащее той же категории, что и начальное.
 В недавно опубликованной монографии (русский пе­ревод: Пригожин И. От существующего к возникаю-
 383
 
 
 щему. М., 1985, с. 216) один из авторов высказал в за­ключение следующую мысль:
 «Для большинства основателей классической науки (и даже для Эйнштейна) наука была попыткой выйти за рамки мира наблюдаемого, достичь вневременного мира высшей рациональности — мира Спинозы. Но быть может, существует более тонкая форма реальности, ох­ватывающая законы и игры, время и вечность».
 Именно в этом направлении и развивается микроско­пическая теория необратимых процессов.
 
 9. Состояние внутреннего мира
 Мы полностью разделяем следующее мнение Герма­на Вейля:
 «Ученые глубоко заблуждались бы, игнорируя тот факт, что теоретическая конструкция — не единственный подход к явлениям жизни; для нас одинаково открыт и другой путь — понимание изнутри [интерпретация]... О себе самом, о моих актах восприятия, мышлении, во­левых актах, ощущениях и действиях я черпаю непо­средственное знание, полностью отличное от теорети­ческого знания, представляющего «параллельные» про­цессы в мозгу с помощью символов. Именно эта внут­ренняя осведомленность о себе самом является основой, позволяющей мне понимать тех, с кем я встречаюсь и кого сознаю как существо того же рода, к которому принадлежу я сам, с которым я связан иногда столь тесно, что разделяю с ними радость и печаль»23.
 Вплоть до недавнего времени существовал разитель­ный контраст: внешний мир в противоположность испы­тываемой нами внутренней спонтанной активности и не­обратимости, по традиции, было принято рассматривать как автомат, подчиняющийся детерминистическим при­чинным законам. Ныне между двумя мирами происходит заметное сближение. Наносит ли это ущерб естествен­ным наукам?
 Идеалом классической науки была «прозрачная» кар­тина физической Вселенной. В каждом случае предпо­лагалась возможность указать причину и ее следствие. Но когда возникает необходимость в стохастическом описании, причинно-следственная часть усложняется. Мы не можем говорить более о причинности в каждом отдельном эксперименте. Имеет смысл говорить лишь о статистической причинности. С такой ситуацией мы
 384
 
 
 столкнулись довольно давно — с возникновением кванто­вой механики, но с особой остротой она дала о себе знать в последнее время, когда случайность и вероят­ность стали играть существенную роль даже в классиче­ской динамике и химии. С этим и связано основное от­личие современной тенденции по сравнению с классичес­кой: в противоположность «прозрачности» классическо­го мышления она ведет к «смутной» картине мира.
 Следует ли усматривать в этом поражение человеческого разума? Трудный вопрос. Как ученые, мы не рас­полагаем свободой выбора. При всем желании невоз­можно описать для вас мир таким, каким он вам нра­вится. Мы способны смотреть на мир лишь через призму сочетания экспериментальных результатов и новых теоретических представлений. Мы убеждены в том, что новая ситуация отражает в какой-то мере ситуацию в деятельности нашего головного мозга. В центре вни­мания классической психологии находилось сознание — «прозрачная» деятельность. Современная психология придает больший вес «непрозрачному» функционирова­нию бессознательного. Возможно, в этом находят свое отражение некоторые функциональные особенности че­ловеческого существования. Вспомним Эдипа, ясность его ума при встрече со сфинксом и непрозрачность и темноту при столкновении с тайной своего рождения. Слияние открытий в исследованиях окружающего нас мира и мира внутри нас является особенностью описы­ваемого нами последнего этапа в развитии науки, и эта особенность не может не вызывать удовлетворения.
 Трудно избежать впечатления, что различие между существующим во времени, необратимым, и существую­щим вне времени, вечным, лежит у самых истоков че­ловеческой деятельности, связанной с операциями над различного рода символами. С особенной наглядностью это проявляется в художественном творчестве. Так, уже один аспект преобразования естественного объекта, на­пример камня, в предмет искусства прямо соотнесен с нашим воздействием на материю. Деятельность худож­ника нарушает временную симметрию объекта. Она ос­тавляет след, переносящий нашу временную дисимметрию во временную дисимметрию объекта. Из обрати­мого, почти циклического уровня шума, в котором мы живем, возникает музыка, одновременно и стохастиче­ская, и ориентированная во времени.
 385
 
 
 10. Обновление природы
 В настоящий момент мы переживаем глубокие изме­нения в научной концепции природы и в структуре че­ловеческого общества в результате демографического взрыва, и это совпадение весьма знаменательно. Эти изменения породили потребность в новых отношениях между человеком и природой так же, как и между че­ловеком и человеком. Старое априорное различие меж­ду научными и этическими ценностями более неприемле­мо. Оно соответствовало тем временам, когда внешний мир и наш внутренний мир находились в конфликте, были почти «ортогональны» друг другу. Ныне мы знаем, что время — это некоторая конструкция и, следователь­но, несет некую этическую ответственность.
 Идеи, которым мы уделили в книге достаточно много внимания, — идеи о нестабильности флуктуаций — начи­нают проникать в социальные науки. Ныне мы знаем, что человеческое общество представляет собой необы­чайно сложную систему, способную претерпевать огром­ное число бифуркаций, что подтверждается множеством культур, сложившихся на протяжении сравнительно ко­роткого периода в истории человечества. Мы знаем, что столь сложные системы обладают высокой чувствитель­ностью по отношению к флуктуациям. Это вселяет в нас одновременно и надежду, и тревогу: надежду на то, что даже малые флуктуации могут усиливаться и из­менять всю их структуру (это означает, в частности, что индивидуальная активность вовсе не обречена на бес­смысленность); тревогу — потому, что наш мир, по-ви­димому, навсегда лишился гарантий стабильных, не­преходящих законов. Мы живем в опасном и неопреде­ленном мире, внушающем не чувство слепой уверенно­сти, а лишь то же чувство умеренной надежды, которое некоторые талмудические тексты приписывают богу Книги Бытия:
 «Двадцать шесть попыток предшествовали сотворе­нию мира, и все они окончились неудачей. Мир человека возник из хаоса обломков, оставшихся от прежних попы­ток. Он слишком хрупок и рискует снова обратиться в ничто. «Будем надеяться, что на этот раз получи­лось», — воскликнул бог, сотворив мир, и эта надежда сопутствовала всей последующей истории мира и чело­вечества, подчеркивая с самого начала этой истории, что та отмечена печатью неустранимой неопределенности»24.
 
 386
 
 
 ПРИМЕЧАНИЯ
 Введение
 1 Berlin I. Against the Current. /Selected Writings. Ed. H. Har­dy.—N. Y.: The Viking Press, 1980, p. XXVI.
 2 Тitus Lucretius Carus. De Natura Rerum, Book I, v. 267—270. Ed. and comm. C. Bailey. — Oxford: Oxford University Press, 1947. 3 vols. [Русский перевод: Лукреций. О природе вещей. /Перевод с латинского, вступительная статья и комментарий Ф. А. Петровского.—М.: Изд-во АН СССР, 1958, стих 267—270, с. 32—33.]
 З Lenoble R. Histoire de 1'idee de nature.—Paris: Albin Michel, 1969.
 4 Pasса1 В. Pensees, frag 792. — In: Pasсa1 В. Oeuvres Comp­letes.—Paris; Brunschwig—Boutroux—Gazier, 1904—1914. [Частич­ный русский перевод: Ларошфуко Ф. Максимы. Паскаль Б. Мысли. Лабрюйер Ж. Характеры.—М.: Художественная литера­тура, 1974. Серия «Библиотека всемирной литературы».]
 5 Monod J. Chance and Necessity.—N. Y.: Vintage Books, 1972, p. 172—173.
 6 Viсо G. The New Science. /Trans. T. G. Bergin and М. H. Frisch.—N. Y.; 1968, par. 331.
 7 Bottero J. Symptomes, signes, ecritures.—In: Vernant J. P. et al. Divitanition et rationalite.—Paris: Seuil, 1974. Дру­гие статьи этого сборника также представляют интерес в связи с за­тронутой нами темой.
 8 Коуrе A. Galileo Studies.—Hassocks: The Harvester Press, 1978.
 9 Popper К. Objective Knowledge.—Oxford: Clarendon Press, 1972. [Русский перевод: Поппер К. Объективное знание. Эволю­ционный подход.—В кн.: Поппер К. Логика и рост научного знания. Избранные работы./Пер. с англ. Составление, редакция и вступительная статья В. H. Садовского.—М.: Прогресс, 1983, с. 439—557.1
 10 Forman P. Weimar Culture, Causality and Quantum Theory, 1918—1927; Adaptation by German Physicists and Mathematicians to an Hostile Intellectual Environment. Historical Studies in Physical Sciences, 1971, vol. 3. p. 1—115.
 11 Needham J., Ronan C. A. A Shorter Science and Civiliza­tion in China. Vol. I.—Cambridge: Cambridge University Press, l978, p. 170.
 387
 
 
 12 Eddington A. The Nature of the Physical World.—Ann Arbor: University of Michigan Press, 1958, p. 68—80.
 13 Ibid., p. 103.
 14 Berlin I. Against the Current./ Selected Writings. Ed. H. Har­dy.—N. Y.: The Viking Press, 1980. p. 109.
 15 Popper K. Unended Quest. — La Salle, III.: Open Court Publishing Company, 1976, p. 161—162.
 16 Вrunо G. 5th dialogue, «De la causa». — In.: Вrunо G. Opere Italiane. T. I.—Bari, 1907. [Русский перевод: Бруно Дж.О при­чине, начале и едином. Диалог пятый. — В кн.: Б р у н о Д ж. Диало­ги/Под ред. и вступительная статья М. А. Дынника.—М.: Госполитиздат, 1949.] См. также Leclere I. The Nature of Physical Exis­tence. — L.: George Alien & Unwin, 1972.
 17 Valery P. Cahiers. 2 vols. /Ed. Mrs. Robinson-Valery. — Pa­ris: Gallimard, 1973—1974.
 18 Schrodinger E. Are there Quantum Jumps? The British Journal for the Philosophy of Science, 1952, v. 3, p. 109—110. [Рус­ский перевод: Шредингер Э. Существуют ли квантовые скач­ки? — В кн.: Шредингер Э. Избранные труды по квантовой ме­ханике.—М.: Наука, 1976, с. 261. Серия «Классики науки».] При­веденный нами отрывок из статьи Шредингера с негодованием про­цитировал П. Бриджмен в своей работе, опубликованной в сб.: Deter­minism and Freedom in the Age of Modern Science/Ed. S. Hook.— N. Y.: New York University Press, 1958.
 19 Einstein A. Prinzipien der Forschung. Rede zur 60. Geburstag von Max Planck (1918).—In.: Einstein A. Mein Weltbild: Ullstein Verlag, 1977, S. 107—110. Англ. перевод: Einstein A. Ideas and Opinions.—N. Y.: Crown, 1954, pp. 224—227. [Русский перевод: Эйнштейн А. Мотивы научного исследования. — В кн.: Эйнштейн А. Собрание научных трудов Т. 4.—М.: Наука, 1967, с. 39-41.]
 20 Durrenmatt F. The Physicists.—N. Y. -Grove, 1964. [Рус­ский перевод: Дюрренматт Ф. Физики/Пер. Н. Оттена.—В кн.: Дюрренматт Ф. Комедии-—М.: Искусство, 1969, с. 345—411.]
 21 Moscovici S. Essai sur 1'histoire humaine de la nature.— Paris: Flammarion, 1977. «Collection Champs».
 22 Needham J., Rоnan C. A. A Shorter Science and Civiliza­tion in China. Vol. I.—Cambridge: Cambridge University Press, 1978, p. 87.
 23 Моnоd J. Chance and Necessity. — N. Y.: Vintage Books, 1972, p. 180.
 Глава 1
 1 Desaguliers J. T. The Newtonian System of the World, The Best Model of Government: an Allegorical Poem, 1728.—In: Fairсhi1d H. N. Religious Trends in English Poetry. Vol. I. — N. Y.: Columbia University Press, 1939, p. 357.
 2 Ibid., p. 358.
 3 Эту неоднозначность культурного влияния ньютоновской моде­ли как в плане эмпирическом («Оптика»), так и в плане системати­ческом («Начала») подчеркивал и пояснял Герд Бухдаль (Вuсhdahl G. The Image of Newton and Locke in the Age of Reason. — L.: Sheed & Ward, 1961. Newman History and Philosophy of Science Series.).
 388
 
 
 4 La Science et la diversite des cultures. — Paris: UNESCO, PUF, 1974, pp. 15—16.
 5 Gillispie C C. The Edge of Objectivity. — Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1970, pp. 199—200.
 6 Heidegger M. The Question Concerning Technology. — N. Y.: Harper & Row, 1977, p. 20,.
 7 Ibid., p. 21.
 8 Ibid., p. 16.
 9 Stent G. The Coming of the Golden Age. — In: Paradoxes of Progress.—San Francisco: Freeman & Company, 1978.
 10 См., например, Davies P. Other Worlds.—Toronto: J. M. Dent & Sons, 1980.
 11 Koestler A. The Roots of Coincidence. — L.: Hulchinson, 1972, p. 138—139.
 12 Коуre A Newtonian Studies.—Chicago: University of Chica­go Press, 1968, p. 23—24.
 13 Во втором томе своей «Структурной антропологии» (Levi-Strauss С. Structural Anthropology II. Race and History. — N. Y.: Basic Books, 1976.) Клод Леви-Строc анализирует условия, которые привели к неолитической и промышленной революциям. Предлагаемая им модель включает в себя цепные реакции и катализ (процесс с кинетикой, характеризуемой существованием порога и резким ускорением при переходе через порог), что свидетельствует о внутренней близости проблем устойчивости и флуктуации, обсуждаемых нами в гл. 6, и некоторых аспектов «структурного подхода» в антрополо­гии.
 14 «Внутри каждого общества логика мифа исключает диалог: мифы группы не обсуждаются, они трансформируются, когда их на­чинают считать повторяющимися» (Levi-Strauss C. L'Homme Nu.—Paris: Plon, 1971, p. 585). Таким образом, мифическое мышле­ние следует отличать от критического (естественнонаучного и фило­софского) диалога скорее по практическим условиям его воспроиз­ведения, чем по внутренней неспособности того или другого носителя к рациональному мышлению. Практика критического диалога прида­ла космологическим рассуждениям, претендующим на истинность, столь заметное динамичное ускорение.
 15 Вряд ли нужно говорить, что столкновение между аристоте­левской и галилеевской наукой — одна из главных тем в работах Александра Койре.
 16 Признание абсурдности подобного предположения противоре­чит многовековой идее о том, что природу можно «обмануть», если воспользоваться достаточно хитроумным устройством. Историю уси­лий по созданию вечного двигателя, доведенную до XX века, см. в книге: Ord Hume A. Perpetual Motion: The History of an Obses­sion.—N. Y.: St. Martin's Press, 1977. [Русский перевод: Орд-Хьюм А. У. Дж. Вечное движение. История одной навязчивой идеи.—М.: Знание, 1980.]
 17 Азарт ученого, обусловленный риском «экспериментальных игр», Поппер возводит в норму. В работе The Logic of Scientific Dis­covery Поппер утверждает, что ученый должен заниматься поиском и самых невероятных (т. e. наиболее рискованных) гипотез, дабы затем опровергнуть их наряду с соответствующими теориями.
 18 Feynman R. The Character of Physical Law.—Cambridge, Mass. M. I. T. Press, 1967, Ch. 2. [Русский перевод: Фейнман Р. Характер физических законов.—М.: Мир, 1968, с. 35.]
 389
 

<< Пред.           стр. 10 (из 14)           След. >>

Список литературы по разделу