<< Пред. стр. 18 (из 25) След. >>
Список литературы по разделу
Хотя Гюнтер фон Грасс и предлагает расширенное, метафизическое толкование приведенного выше опуса Инторенцо, уверяя, что у автора были все основания сказать, что "моя возлюбленная есть сокращенное подобие (Abbreviatur) Вселенной, а Вселенная есть распространенное подобие (Elongitudo) моей возлюбленной". Дик Крэнстон, также согласный с несомненно автобиографическими мотивами, снующими в этом рассказе, которые, определенно, только усиливаются характерными приметами быта Красной России с ее чрезмерной сексуальной свободой, крепостными гаремами, вообще нефиксированным положением женщины, весьма, однако, свойственным государству Третьего Рима эпохи упадка; все же, уверяет Крэнстон, он не взял бы на себя смелость утверждать, что "красноречивое повествование имеет сугубо биографическую подоплеку, совсем не оставляющую вакансии для вымысла", и, несмотря на исповедальность тона, представляет из себя скорее опосредованную реальность, нежели сухую биографическую справку. По мнению многих биографов Инторенцо, той, кто фигурировала в рассказе под весьма незамысловатым именем Рос, пожалуй, могла быть только первая жена Инторенцо, отношения которой с автором всегда носили характер криминальной, по выражению Графтио - инфернальной близости, заставлявшей обоих - сначала любовников, потом супругов - переживать чувство неясной вины, очень близкой по ощущениям к вине кровосмешения. Крэнстон назвал это "ужасом, страхом половой близости, придающим интимным отношениям оттенок табуированного порока"! По мнению Афиногенова, это чувство, возможно, было вызвано свойственным любому конгрессмену отвращением к деторождению, как к акту недостойному, ввиду наложенных на них посланцами миссий, и, как следствие, проистекающая отсюда выхолощенность отношений, которые, однако, по закону Виденбаума, приобретали таким образом черты сходства со своей противоположностью, а значит, становились тем запретным плодом, который vis major; Афиногенов "обвиня-
555
ет весь орден конгрессменов в ненависти к человеческому роду, и здесь он, несомненно, перебарщивает, ибо еще Крэнстон упоминал, что "ни о какой ненависти говорить не приходится, т. к. употребление этого "сильного выражения" есть не просто деформация смысла, но и его инверсия, потому как именно принципиальное недовольство, неприятие человеческого вида как такового вносило в деятельность как Инторенцо, так и других конгрессменов, позитивный смысл". Неблагополучно, говорил один конгрессмен прикрепленному к нему посланцу, пытаясь в закодированном виде представить образ этого неблагополучия. Конечно, этот образ не приобретал бы отчетливых очертаний без обуревавшего душу конгрессмена пафоса перемен. Без этого пафоса, без надежды на перерождение человеческого вида как такового, перерождения, изменившего бы, по образному выражению Фрезера, "проекцию человеческой личности на земле и на небе", невозможно было представить, откуда любой конгрессмен, которому была открыта возможность для беспощадно пронзительного лицезрения жизни, черпал бы силы для своего пусть краткого, и даже строго очерченного, периода земного существования в человеческом облике. Конгрессменский статус препятствовал возможности для конгрессмена банальной естественной смерти от старости, дряхлости или болезни; конгрессмен должен был либо исчезнуть, либо погибнуть какой-нибудь странной, мученической смертью, что, по мнению многих, способствовало своеобразной передаче, бесперебойной эстафете в продолжении этой миссии новым конгрессменом. Конгрессмен ощущал себя обреченным, только заметив, что его силы корреспондента идут на убыль, что он, по сути дела поневоле, начинает обладать способностью к адаптации и прикрепляется душой к тем или иным "прелестным мелочам" и земным привычкам (Паркинсон называет это "чреватой для конгрессмена способностью получать удовольствие от жизни") и, значит, постепенно теряет способность справляться с возложенными на него функциями свидетеля: чаще всего это и было первым беспокойным сигналом, оповещавшим, что душе уже пора готовиться к путешествию, в результате которого она перейдет к неведомому преемнику. Миссия свидетеля обязывала быть, что называется, незамутненной оптической системой, которая свидетельствовала о несовершенстве небесного создания, и богочеловеческие функции были несовместимы с увлечением жизнью, что обязательно приводило к появлению фальшивых нот и сбоев при расшифровке.
Очевидно, вышеуказанные обстоятельства и препятствовали развитию канонических отношений Инторенцо с женщинами, тем более, что ему приходилось скрывать и подавлять свою любовь к первой жене, оставшуюся по сути дела единственной и нереализованной, т. к., по уверению Оболенского, он "не мог позволить себе довести хотя бы один половой акт до его логического конца". Можно только предположить, несмотря на неловкость этих предположений, но био-
556
граф и не может позволить себе благородную роскошь бессмысленной бестактности, что пришлось пережить молодой женщине, которая по неопытности и незрелости влюбилась в молодого человека, оказавшегося демоном и, вместо устройства их совместной жизни, занимавшегося свидетельствованием. Для нее он был поэт, поэт пусть и гениальный, играющий на сверхчувственной клавиатуре и медленно и подспудно приходящий к пониманию своей миссии. Он не сразу узнал, что обречен стать свидетелем, она не сразу прониклась своей инфернальностью. Очевидно, иначе и быть не могло. По закону чувственного взаимопритяжения Вайненгена, другая женщина не пришлась бы ему по вкусу, эта была умна, начитанна, покорна, худа - вернее, сухощава, обворожительна, казалась милой, хотя могла быть злой, как черт, если только попадала в соответствующие обстоятельства. Она наставила ему рога с его же приятелем, втайне уверенная, что он этого ждет с нетерпением, ибо, несмотря на само собой разумеющуюся неверность с его стороны, ощущал определенные обязательства по отношению к ней, и это изрядно угнетало его при условии, что любил он ее с каждым годом все больше. Афиногенов приводит интересную параллель между самой Тамарой Григорьевной и Рос, то есть ее перевоплощением в образе. Рос - брюнетка с золотистым отливом на концах пышной гривы, Тамара Григорьевна - темно-русая блондинка с гладкими, обычно коротко подстриженными волосами. У Рос достаточно пышные формы, женственные бедра и маленькая грудь с плоскими сосками. У Тамары Григорьевны - подвижное мальчишеское тельце, роскошная грудь (с родинкой под правой) и клювообразные соски из-за мастопатии и постоянного наличия молока в железах, что не раз обыгрывалось Инторенцо, сравнивавшим ее и себя с римлянкой, кормящей своего отца в темнице. Несомненно, что оппозиция брат - сестра была редуцированной оппозицией демон - женщина с легким привкусом эдипова комплекса. Мнения и сведения по поводу второй жены Инторенцо расплывчаты и неточны, и хотя между строк мелькает странное словосочетание "хорошенькая дурнушка", но даже ее фамилия в разных источниках приводится по-разному: в одних - мадам Аванте, в других - г-жа Ювантер. Брак был стремительным, мимолетным и закончился с первым исчезновением Инторенцо, ввиду его ссылки и бегства, настолько поспешного, что он даже не удосужился забрать с собой сундук своих рукописей, впоследствии сожженных ею из-за опасения репрессий, возможно даже более реальных, нежели она, мадам Ювантер, предполагала. Волнения и преследования начались сразу после праздника Великого Жертвоприношения, который устраивался, как известно, раз в двенадцать лет, когда планета Юпитер возвращалась в созвездие
557
Рака, и заканчивался во время восьмого лунного астеризма в месяце макарам. Планета Юпитер была официально признана звездой диктатора Са Лина и считалась определяющей его судьбу, и именно поэтому, раз в двенадцать лет, что соответствовало периоду обращения Юпитера вокруг Солнца, на партийном съезде принималось решение обязать Са Лина, в соответствии с традицией, лишить себя жизни публично. В прошлом, по истечении двенадцатилетнего срока, диктатор лишь инсценировал самоубийство, подготавливая для этого случая специально подобранного двойника, которому ровно на день передавались все прерогативы власти, а затем последний, взобравшись на помост, возведенный на Лобном месте, посреди Красной площади, при огромном стечении народа, остро заточенным ножом отрезал себе нос, уши, губы, другие мягкие места, принужденный умереть от потери крови. Однако в этот раз, в результате явно обострившейся борьбы за власть все было иначе. Антимонархические настроения ширились. Фронт приближался. Французы расходящейся звездой просачивались в Россию, появляясь там, где вчера их не ждали; на рысях взяли Клязьму, подзадержались под Смоленском, обогнули его, поглотили и потекли дальше. По всей стране бесчинствовали отряды штурмовиков СС (аббревиатура - Смерть Сталину!), составленные из компатриотов, бывших партийцев и функционеров, жестоко расправлявшихся с различными уполномоченными, возвращавшимися поздно, и загулявшими бизнесменами, приобретшими концессию у правительства; темный переулок был чреват бандитской пулей, ножом или петлей для всех сочувствующих оккупантам коллаборационистов. Трупы неделями не убирались с улиц; электричество и отопление работали с перебоями, бездомные в холодные ночи замерзали прямо на улицах, в подъездах и станциях подземки; экономическая блокада, вступившая в силу вслед за окончанием Войны за Независимость, привела к небывалому распространению моровой язвы; но страна не сдавалась. Подействовал ли взрыв народного негодования, сплотивший воедино вчерашних противников, на Инторенцо? Как он жил все эти годы, кто знает? Именно в этот период он пишет теперь широко известное стихотворение "Мне жизнь смертельно надоела", по сути дела без обиняков давая понять посланцу, что считает свою миссию исчерпанной. Графтио описывает трогательное свидание, состоявшееся как раз в это же время у Инторенцо со своей первой и единственной любовью, хотя им обоим пришлось пересечь для этого чуть ли не полстраны. Шел мокрый снег с дождем, лепя моментальные скульптуры, что-то вроде мгновенных дагерротипов, рассыпающихся в следующую секунду, словно калейдоскопическая картинка, - оголенные суставы сучковатых деревьев, верстовые стол-
558
бы с козырьками снега, домик станционного смотрителя, у окна которого они сидели рядом с плохо вытертым столом с мокрыми, пересекающимися следами, оставленными подстаканниками; разговаривая под споры фельдъегерей и курьеров, которым смотритель не спешил подписывать подорожные. Они виделись последний раз в этой жизни, сами этого не ведая, но ощущая тягостную неловкость от неполучающегося разговора, далекие и близкие, чуждые и родные одновременно, не умея найти нужный тон и сказать то, что нужно и можно было сказать именно сейчас или никогда, ибо их время уже кончалось. Он, Инторенцо, так много думал об этой встрече, представляя себе все совсем иначе, а теперь, не находя слов, мучился от неприличного желания посмотреть на часы и, пользуясь случаем, рассеянно слушая, рассматривал потускневшие картинки, украшавшие стены почтового домика. Картинки изображали историю блудного сына: на первой почтенный старик в колпаке и шлафроке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. На другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; лицо его изображает глубокую печаль и раскаянье. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик все в том же колпаке и шлафроке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленях; в перспективе повар убивает упитанного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой стояли соответствующие надписи, трудно различимые с расстояния. Вялый разговор продолжался. Не находя больше тем, они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошло, по его мнению, еще полчаса, он, ощущая, что терпеть больше невмоготу, поднялся со словами прощания на устах. Княжна выдерживала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время, как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, а мысль, что она, в отличие от многих, обделена радостями жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед взгляд своих лучистых глаз, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся. Он посмотрел на нее своими агатовыми глазами и, желая сделать вид, что не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m-le Bourienne и опять взглянул на княжну. Та сидела также неподвижно, и нежное лицо ее выражало страдание. Ему вдруг стало жаль ее и смутно представилось, что, быть может, он причина той печали, что проявлялась на негативе ее лица. Ему захотелось помочь ей, сказать что-нибудь приятное; но что, он никак не мог придумать.
559
- Прощайте, княжна, - сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
- Ах, виновата, - сказала она, как бы проснувшись. - Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
- Постойте, я сейчас принесу ее, - сказала m-le Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
- Да, княжна, - сказал наконец Александр, грустно улыбаясь, - недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Лещиновке. Мы все тогда были несчастны, - а я бы дорого дал, чтобы воротить то время ... да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, пока он говорил. Она старалась понять тайный смысл его слов, но не могла.
- Да, да, - сказала она, - но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете сейчас...
- Я не понимаю ваших похвал, - перебил он ее поспешно, - напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять его взгляд принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже разглядела в нем того человека, которого она знала и так любила, и говорила теперь только с этим человеком.
- Я думала, вы позволите мне сказать вам это, - проговорила она, торопясь и волнуясь. - Мы так сблизились с вами... и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, - сказала она. Голос ее вдруг вздрогнул. - Я не знаю почему, - продолжала она, оправившись, - вы прежде были другой и ...
- Есть тысячи причин, почему, - (он сделал особое ударение на слове почему). - Благодарю вас, княжна, - пробормотал он тихо. - Иногда тяжело.
Так вот отчего! Вот отчего! - вдруг возликовала она про себя, внезапно прозрев. - Нет, не один открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила я в нем; я угадала благородную, твердую, самоотверженную душу! Но он теперь беден, а я богата! Да, только это, да, если б только этого не было..." И вспоминая прежнюю его нежность, и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
- Почему же, граф, почему? - вдруг почти вскрикнула она, невольно подвигаясь к нему. - Почему, скажите мне? Вы должны сказать. - Он молчал. - Я не знаю, граф, вашего почему, - продолжала она тем временем, задыхаясь, - но мне тяжело, мне... Я признаюсь вам в этом. Вы за что-то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. - Слезы стояли у нее в глазах и слышались в голосе. - У
560
меня так мало было счастья в жизни, что мне тяжела всякая потеря... Извините меня, прощайте. - Она вдруг заплакала и поспешила к дверям.
- Рос! Ради Бога! Подождите! - вскричал он, стараясь ее остановить, - вы неприкасаемы для меня и знаете почему, здесь ничего не поделать!
... Метель не утихла, ветер дул только сильнее, когда он, спустя полчаса, садился, несмотря на уговоры ямщика подождать конца бури, в кибитку. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями; ветер завыл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевленным. "Пошел!" - закричал он ямщику, тот недовольно покачал головой: "Эх, барин", - и натянув на голову треух, что есть силы хлестнул лошадей. Те понесли сквозь буран, который был весьма под стать его настроению, представляясь подходящей рамой для его чувств. Мысли разбегались, сосредоточиться на чем-нибудь одном никак не удавалось. То он думал о том, что так и не написал того регрессивного романа, о котором некогда много думал и в котором время должно было течь в обратную сторону, начинаясь со смерти героя и кончаясь его рождением. То у него возникало желание написать поэму на какой-нибудь известный сюжет, чьи повороты и развитие можно было бы сравнить, скажем, с мотивом, случайно услышанным на улице человеком без слуха, который, однако, знает, что этот мотив есть часть большой и сложной симфонии или оратории, ему совершенно неизвестной. Увлеченный и захваченный этим мотивом, человек создает на его основе, вернее, на основе своей фальшивой интерпретации этого мотива, свою симфонию или ораторию, в которой хочет предугадать то первоначальное произведение, которого он так никогда и не услышит. Перевранный сюжет и вариации вокруг него должны были, по его мысли, служить громоотводом, двойником настоящего сюжета; и в этой идее для него имелся солоноватый автобиографический привкус. А потом неожиданно вспомнил, как, вызванный однажды в гимназию, должен был держать ответ перед инспектором и еще одним задумчивым молодым человеком, сидевшим у окна с хрустящей газетой, каким образом его пасынку могло прийти в голову сравнить портрет первого человека в государстве с петухом.
- Не кажется ли вам, батенька, что это слишком уж смахивает на злоумышление? - спросил его инспектор.
- Отнюдь, отнюдь, сударь, - быстро нашелся Инторенцо, прекрасно знавший, чем грозит такой поворот. - Улица - настоящий разносчик слухов!
- Но петух, как вашему сыну... - "Пасынку, пасынку, ваше превосходительство", - возразил Инторенцо, - хорошо, пасынку, как вашему пасынку могло прийти в голову такое, такое... Петух, просто не поворачивается язык...
561
Дверь за спиной Инторенцо со скрипом отворилась; раздался, шепот, шаги, шуршание бумаг, он услышал несколько раз повторенное свое имя; и вдруг его пронзил громкий, сухой, как кашель, голос:
- Я знаю этого человека, - мерным, холодным тоном, очевидно рассчитанным на то, чтобы испугать его, сказал генерал, в котором Инторенцо с ужасом узнал Мюрата. Холод, пробежавший прежде по спине Инторенцо, тисками охватил его голову.
- Моп general, vous ne pouvez pas me connaitre, je ne vous ai jamais vu...
- C'est un espion russe1 - перебил его Мюрат, обращаясь к молодому человеку в очках, сидевшему у окна с газетой. С неожиданным раскатом в голосе Александр быстро заговорил:
- Non, Monseigneur, - сказал он, неожиданно вспомнив, что Мюрат был герцог. - Non, Monseigneur, vous n'aveh pas pu me connaitre. Et je n'ai pas quitte Moscou2.
- Votre пот? - повторил Мюрат.
- Intorenco.
- Qu'est се qui me prouvera que vous ne mentez pas?
- Monseigneur!3 - вскричал Инторенцо не обиженным, но умоляющим голосом.
Мюрат поднял глаза и пристально посмотрел на Инторенцо. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Инторенцо. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту минуту, возможно, смутно перечувствовали тысячу разных вещей и поняли что-то важное друг о друге. Формальности заняли некоторое время, но через два часа Инторенцо отпустили.
Однако именно то, что он, несмотря на компрометирующие обстоятельства, был отпущен оккупационными войсками, сослужило ему плохую службу и вызвало естественные подозрения у чиновников известного департамента, когда город в третий, но не последний раз перешел из рук в руки. Очевидно, был издан тайный приказ об аресте и репатриации всех подозрительных лиц, а на Инторенцо еще лежало несмываемое пятно принадлежности к Конгрессу. Примерно одновременно, хотя и в разных местах, были произведены превентивные аресты. Инторенцо, по мнению Афиногенова, первоначально должен был быть эвакуирован вместе со своей семьей, но из-за толкучки на перроне пробиться к двери вагона никак не удалось; и Ин-
1 - Вы не могли меня знать, я никогда не видал вас... - Это русский шпион.
2 - Нет, ваше высочество... Нет, ваше высочество, вы не могли меня знать. И я не выезжал из Москвы.
3 - Ваше имя?
- Инторенцо.
- Кто мне докажет, что вы не лжете?
- Ваше высочество!
562
торенцо решил попробовать сделать это через несколько дней. Однако после этого никакой эвакуации не было, а то, что он остался, только добавило масла в огонь подозрений. Город тонул в клубах дыма; армия все сжигала на своем пути; за несколько дней до сдачи города, по словам вдовы, за Инторенцо пришли несколько военных и, не застав дома, приказали обязательно быть утром. Утром он и был уведен. Графтио приводит две версии смерти или исчезновения Инторенцо, опирающиеся на двух свидетелей, один из которых вскоре после войны застрелился, а другой на все расспросы отвечал уклончиво, и только через год, встретившись с вдовой Инторенцо в булочной, где он укрывался от дождя и отряхивал зеленую фетровую шляпу, с полей которой все равно капало, сказал, пряча глаза, что Инторенцо умер на этапе от дизентерии. Его рассказ, чрезвычайно путаный и невнятный, содержал несколько противоречивых сведений. Вопреки словам мадам Инторенцо, присутствовавшей при том, как мужа увозили, он уверял, что их этап сначала долго гнали до какого-то маленького городка, и только там посадили в вагоны. Во время перехода их изредка останавливали, приказывали сесть на землю и, скороговоркой прочитав приговор, вынесенный кому-то в пути, наскоро приводили приговор в исполнение. Дальше их везли через Воронеж до Казани, где многие (в том числе и рассказчик) были отпущены. Но Инторенцо до Казани не доехал, в пути заболев дизентерией и невероятно ослабев от голода, усугубленного тем, что весь свой хлеб он выменял на табак. Тут начинались противоречия. По одной версии Инторенцо полуживого или уже мертвого выбросили из вагона на полном ходу поезда; по другой, после того, как часть арестованных отпустили, его повезли почему-то дальше, и о его кончине рассказчик узнал только в пересыльной тюрьме. А по совсем глухим слухам, идущим, кажется, от другого, застрелившегося по возвращении очевидца, - ослабевший и постепенно сходящий с ума Инторенцо был пристрелен конвоем, то ли за то, что без разрешения побежал с чайником за кипятком, то ли надоев окружающим безостановочным чтением Петрарки на итальянском, ибо в последние дни в нем, очевидно, заговорили гены, и он, теряя память и переставая понимать речь окружающих, стал говорить на языке своих предков. В соответствии со своей ужасающей осведомленностью, Дик Крэнстон уверял, что как раз в это время в осажденном Петербурге погиб и другой конгрессмен, Ялдычев-младший, по слухам, то ли умерший в камере от истощения, то ли рифмуясь с товарищем, был аркебузирован приспешниками Мюрата; хотя сам Крэнстон уверяет, что Ялдычев был попросту "съеден своими сокамерниками". Именно последнее предположение кажется нам наиболее достоверным, при условии, конечно, уверенности в конгрессменском сане потерпевшего, ибо конгрес-сменский статус (хотя и не в явной форме) предписывал передачу эстафеты в отправлении своей миссии преемнику, в частности, в про-
563
стейшей форме каннибализма. Предполагая, что среди сокамерников Ялдычев обнаружил своего возможного преемника, легко представить, с какой радостью согласился он на передачу своих функций, подтверждая это своей плотью. Лучшего способа мистического исчезновения и трансформации трудно себе представить.
Возвращаясь к Инторенцо, нельзя не упомянуть и о достаточно экстравагантном мнении д-ра Миллера из джорджтаунского университета, настаивающего на неубедительности и бездоказательности всех вышеприведенных версий смерти Инторенцо, а также высказанное им собственное утверждение, что Инторенцо мог быть только повешен либо, что не менее вероятно, повесился сам. Д-р Миллер достаточно остроумно ссылается на разбросанные по различным сочинениям Инторенцо его предсказания о том, что смерть ему явится в виде затянувшейся буквы "о" (то есть через петлю). И не отвергая полностью декораций всех предыдущих версий, предлагает представить себе забытый где-нибудь на запасных путях грузовой вагон из-под мела, известки или угля, а может быть, и стоящий позади захолустной станции старый амбар или сарай для сена, с жердями, протянутыми под потолком, и сырым запахом проселочного приволья, где, скажем, после непредвиденной остановки в пути или ночлега и состоялся акт магической передачи своих функций пневматическим путем. Прав Графтио, утверждающий, что смерть конгрессмена, в отличие от смерти обыкновенного человеческого существа, всегда наступает от разрыва внутреннего существования, связанного с невозможностью дальше отправлять указанные функции. И быстрыми штрихами воссоздает перед нашими глазами полупустой перрон, серо-пепельную, мокрую от дождя степь с поблескиваньем на выбившихся из пробора былинках алмазных капель, отдаленный перестук колес, щелчок переключившейся стрелки, отрывистый, густой гудок, от которого замирает сердце; и последний взгляд на рассохшиеся стены барака, с застрявшим тут и там сеном, какой-нибудь безжизненный, ровный лоскут неба в прохудившейся кровле, и бросок в неизвестность в виде сузившегося дыхания, узкого тоннеля и быстрой смущенной тени, промелькнувшей в проеме висящих на ржавых петлях дверей; рывок, быстро замершая чечетка ног и путешествие души, которой невозможно не только вернуться, но и оглянуться. И если ветер, внезапно потянувший из степи, захлопнул ржаво скрипнувшую косую дверь, то тень словно накрыла фигуру с размытыми очертаниями колпаком, помещая ее в центр темноты; и лишь свет грязно-перламутрового оттенка, сеявшийся сквозь узкие щелки, создал лучи, наподобие струи проекционного фонаря, которые, пересекаясь, соткали на мгновение нечто странное, вроде светящейся карты, а затем, смешавшись, рассеялись в ничто.
(Эрскин Ф. (Берг М.) Рос и я // Вестник нов. литературы. 1990. № 1)
564
Людмила Петрушевская. МУЖСКАЯ ЗОНА
Кабаре
Действующие лица
Надсмотрщик
Ленин
Гитлер
Бетховен
Эйнштейн
Действие происходит в античном театре.
Надсмотрщик (сидит за столиком как режиссер). Так. Как всем нам тут уже известно, пьесы Шекспира написала одна графиня, кличка "Голубка". Ну и Бог с ней. Играем наш мужской вариант. Начинаем. Где у меня Ромео, где Джульетта?
Гитлер. Я... Джульетта.
Надсмотрщик. Был же Бетховен.
Гитлер. Он же не слышит ни кляпа. Глухой.
Надсмотрщик. Бетховен!
Ленин толкает Бетховена.
Бетховен. Я! (Вдевает слуховой аппарат.)
Надсмотрщик. Ты Джульетта.
Бетховен. Я лес. Нет, я луна.
Надсмотрщик. А кто Гитлера назначил?
Гитлер. Вы сами вчера.
Надсмотрщик (читает список). Ничего подобного.
Ленин. Было, было.
Надсмотрщик. Я пока не с ума соскочил. Гитлер не может быть Джульеттой.
Гитлер (складывая ручки, женским голосом). Могу! Ромео! Поди сюда!
Надсмотрщик. Ромео... Ромео у нас Эйнштейн. А ты, Гитлер... Ты будешь у нас кормилицей. Так. Джульетта Бетховен. Так. Репетируем с цифры пять, Джульетта с кормилицей.
Бетховен (беспокойно). Что он сказал?
Ленин. Джульетта с кормилицей.
Бетховен. А роль?
565
Л е н и н. А ты не выучил?
Бетховен. Ась?
Ленин. Глухой, что ли? Как глухой оборотень сидит.
Надсмотрщик. С пятой цифры.
Бетховен. А.
Гитлер. Что-то я, Джульетта, беспокоюсь.
Бетховен. А что?
Гитлер. Мне не нравится твое состояние.
Бетховен. А что?
Гитлер. Я сдаю в стирку твои простыни...
Бетховен. И что?
Гитлер. И уже два месяца они чистые.
Бетховен. Ну и что?
Гитлер. Я не поверю ни за что, что ты стала такая аккуратная девица.
Бетховен (беспокойно). И что дальше?
Гитлер. Раньше одну неделю в месяц я меняла тебе простыни каждый день.
Бетховен. А в чем дело?
Гитлер. Я знаю тебя, ты сильная по своей натуре, у тебя происходят обильные месячные, ты вся заливаешься по ночам...
Бетховен. И что теперь?
Гитлер. А теперь уже два месяца все чисто.
Бетховен. И что из этого?
Гитлер. Надо выйти замуж как можно скорее, сегодня или завтра.
Бетховен. Зачем?
Гитлер. Семимесячные, видишь ли, рождаются крепкие, но уже шестимесячные... шестимесячные выживают плохо, это может вызвать ажиотаж, если шестимесячный родится четыре кило весом. Надо выйти замуж сегодня.
Бетховен (искренне). Почему это?
Гитлер. Тогда хотя бы твой ребенок родится через семь месяцев.
Бетховен. Кто сказал?
Гитлер. Господи, она совершенно невинна! Ничего не понимает, что с ней.
Бетховен (угрюмо). Что бормочет, не знает. (Трясет слуховой аппарат.) Але.
Гитлер. Так. Сегодня бал, сегодня приведешь прямо сюда отца этого ребенка.
Бетховен. Я слушаю, але. Я не могу отца ребенка привести сюда, але.
Гитлер. Могла с ним переспать, теперь выйди за него.
Бетховен. Нет.
Гитлер. Ну не упрямься.
Б е т х о в е н. Я не могу, але.
566
Гитлер. Ну почему?
Бетховен. Нас никто не обвенчает.
Гитлер. Я договорюсь с братом Лоренцо, по-моему, я с ним спала.
Бетховен. Нет! Нет, але.
Гитлер. Ав чем дело, але?
Бетховен. Так. (Смотрит в сторону, бьет носком об пол. Стесняется.)
Г и т л е р. А кто он? Кто отец?
Бетховен. А?
Гитлер. Але!
Бетховен. Отца не выдам, але.
Гитлер. Повторите, плохо слышно. Перезвоните.
Бетховен. Как слышите, прием. Я Ромашка!
Гитлер. Ромашка, вас слышу хорошо. Диктую по буквам, к-т-о о-т-е-ц! Ольга Тимур Еремей Цецилия кто?
Бетховен. Отец?
Гитлер. Константин Тимур Огульберды! Кто!
Бетховен. В. И. Ленин. Вася Ира Ленин.
Ленин. Нет.
Гитлер. Так... Я же с тебя глаз не спускала с тех пор, как ты начала путаться с братом... Это что, от него?
Ленин. Если он про вчерашнее, то я просто потрепал его по руке.
Гитлер. Это будет у тебя племянник от брата?
Бетховен. Нет. (Пинает носком пол. Стесняется.)
Гитлер. А кто?
Бетховен. Я ничего и никогда тебе про отца не скажу. Запомни. Ничего про отца, про папу ни слова.
Гитлер (ахает). Ах он сволочь! Мало что он спит со своими сыновьями, теперь и на дочь перешел! Так... Ничего себе: ты родишь от отца, тебе это будет брат, а ему внук, и сам себе этот ребенок будет дядя! Сам себе дядя.
Ленин. Но не от меня дядя.
Надсмотрщик (просыпаясь). Пятая цифра!
Бетховен. Оставь меня, кормилица, ты дура.
Гитлер. Меня несчастной сделал, а жену
толкает вообще на пакости какие...
Ах мы пропащие, але, а вообще
Какой хороший человек твой папа,
Когда он вне семьи или, але,
Когда он спит зубами к стенке.
Бетховен. Я папку люблю.
567
Гитлер (горячо). Его все любят, окромя Монтекки. Слушай, а за кого тебе выйти-то? Все кругом ходят обрученные с семи лет! А твой жених такая гадость!
Бетховен. Фу. Потный, жирный, от него пахнет рыбой. Засыпает сразу, и храпеть, храпеть!
Гитлер. Ая и не подумала. Придется тебе за него выходить. Он у тебя часто бывает?
Бетховен. Каждый день как на дежурство. Но я его не хочу.
Гитлер. Уж придется. Может быть, это его ребенок. .
Бетховен. Нет, я что, дурочка! Я ему не разрешаю. Обходится сам. Противный!..
Гитлер. Ну мало ли... Припишешь... Он не понимает, небось.
Бетховен. Я его больше не хочу, слышишь? Найди мне кого-нибудь.
Гитлер. Ну все, вот звуки музыки, начинается бал. Переоденься во все белое, я тебе сейчас кого-нибудь приведу.
Надсмотрщик (просыпаясь). Так. Где у нас Луна? Ленин, ты Луна?
Ленин. Я Луна. (Сворачивает рот на сторону.)
Надсмотрщик (зевая). Кто у нас Ромео? Эйнштейн!
Эйнштейн. Я. (Вытаскивает скрипку.)
Надсмотрщик. А вот этого не надо. Ты что, начнешь играть на скрипке, вас с Джульеттой сразу застукают. Танцуй пока на балу с кормилицей. Гитлер! Танцуешь с Эйнштейном. Ромео танцует с кормилицей. Джульетта вся в белом!
Гитлер и Кормилица танцуют, Бетховен тем временем переодевается во все белое, т. е. остается в кальсонах и майке. Эйнштейн с Гитлером танцуют "Кумпарситу" с резкими поворотами головы. Гитлер прячет скрипку за кулисами.
Гитлер (прижимая Эйнштейна). Такой молоденький! Первоходка, небось?
Эйнштейн (хрипло). Ты ошибаешься, тетка! Мне далеко уже не четырнадцать!
Гитлер. Пойдем ко мне?
Эйнштейн. А если меня с тобой увидят?
Гитлер. Ну и увидят, але. А я тебя зато познакомлю с Джульеттой.
Идут к Бетховену.
Бетховен. Ох! (Стоит в подштанниках, дрожа.) Гитлер. Джульетта, ты так хотела познакомиться с Ромео! Бетховен. Ох. Эйнштейн. Это... Джульетта? Г и т л е р. А кто же еще?
568
Эйнштейн. Я ее себе представлял не такой.
Гитлер. Что, оказалась много лучше?
Эйнштейн. Ой, я скрипку позабыл. Щас вернусь. (Поворачивается уходить.)
Гитлер. Ты, еврейская морда! Стой здесь. Скрипка вам двоим ни к чеМу сейчас.
Эйнштейн. Я больше ни секунды здесь не останусь, меня давно звали в Америку!
Гитлер. А в Освенцим не хо? А по ха не хо?
Эйнштейн. Ты дикая, некультурная женщина, я не желаю иметь с вами ничего общего, ты настоящий Гитлер в юбке!
Гитлер. Я ща приду. (Выходит крадучись.)
Бетховен. Вы что, играете на скрипке?
Эйнштейн. Да, с семи лет. Я еще не умел говорить, думали, что идиот, и решили хотя бы научить меня играть на скрипке, мало ли, можно на улице заработать... Что еще возьмешь с идиота.
Бетховен (загораясь). А меня, знаешь, учил играть... знаешь такого Сальери? Композитора такого?
Эйнштейн (осторожно). В седьмом бараке?
Бетховен (туманно). Нет, он не здесь.
Эйнштейн. Это та история с Моцартом?
Бетховен. Там много клеветы. У Моцарта всегда было плохо со стулом.
Эйнштейн. Принесу скрипку, сыграем?
Бетховен. У меня есть скрипичный концерт, ля-ля-ля. (Поет.)
Эйнштейн. Скрипку Гитлер у меня спрятал, олух.
Бетховен. А меня он любит. Гитлер любил Бетховена.
Эйнштейн. И Ленин тебя любит, соната Аппассионата.
Ленин отрицательно трясет головой, потом спохватывается и снова кривится.
Бетховен. Меня многие любят.
Эйнштейн. Пока этот (в сторону Надсмотрщика) спит, я скажу: меня тут никто не может оценить, а зарабатываю я скрипкой, начну играть, они сразу суют мне кубок с амброзией и просят: здесь больше не играй. А в остальном - ну кто здесь знает, кто я и что такое е равно мц квадрат!
Бетховен. А че это?
Эйнштейн. Долго объяснять.
Ленин (внезапно). Да, здесь, в этих условиях, никто не обращает внимания. Кок в эмиграции. Идешь - никто не узнает, даже в твою сторону не глядят. А дома, в России, приходилось натягивать парик, брить все лицо, так на меня кидались. Из-за этого мы и совершили переворот, чтобы все узнавали, кидались, но при этом не ссылали
569
опять в Шушенское. Там тоже всем все равно, Ленин, Ульянов, фиг-люянов... Ходят крестьяне, они не въезжают, кто я.
Надсмотрщик (просыпаясь). Луна! Едрит твою в ноздрю.
Ленин. Я Луна. (Бессмысленно кривится.)
Входит Гитлер.
Бетховен (Гитлеру). А ты вообще что сюда затесался, блин! Мы еще не кончили.
Надсмотрщик. С пятой цифры! Луна плывет по небесам!
Ленин, кривясь, загребает саженками.
Бетховен. Ромео, ты как мороженый окунь, глаза с поволокой, а сам фригидный такой.
Гитлер (Эйнштейну). Надо, Алик, надо.
Бетховен. Ну его. Няня! Нам вдвоем лучше. Открой окно да ляг ко мне.
Эйнштейн (с постели). Такая себе невеста, подштанники несвежие.
Гитлер. Ты думаешь только о том, Джульетта, с кем бы переспать, а о деле забыла. Я могу, конечно, я всегда мою доцу люблю, но замуж я тебя не возьму, ребенка на себя не запишу. Тут мужчина нужен.
Бетховен. С ним не спится, няня, здесь так душно. Какой-то неказистый мужчина, а я ведь четырнадцатилетняя и в белом.
Эйнштейн (вставая с постели). Мне пора, луна вроде заходит.
Ленин делает попытку зайти, т. е. опускается, крутя туловищем как в твисте.
Надсмотрщик (просыпаясь). Еще не зашла!
Ленин подымается, улыбается, рот на сторону, делает пассы руками.
Бетховен. Держите руки при себе, нахал!
Надсмотрщик. Ну не ожидал я от вас такой халтуры. Как будем вечность проводить? Бездарно будем проводить?
Эйнштейн. Потому что играют одни мужчины.
Надсмотрщик. Да ну... в женской зоне Ромео тоже играет какая-нибудь... Голда Меир.
Гитлер. Бабы бездарный состав. И жиды. И инвалиды.
Эйнштейн хочет уехать в Америку.
Бетховен (Эйнштейну). Я сам Алик. (Гитлеру.) Я инвалид второй группы со слуховым аппаратом, ща, блин, кровянкой умоешься!
570
Надсмотрщик. Гитлер сейчас пойдет на общак, если так будет играть.
Эйнштейн. Что такое общак, не пойму юмора. Надсмотрщик. Он у нас вообще кипит в котле, берем его играть как первоклассного актера. Гитлер. Не верю!
Джульетта, доца, чем тебе не муж Сей отпрыск рода знатного Ромео? Признайся, согласись, что будет лучше уж. Бетховен. Я боюсь ужей.
Л е н и н. Уж полночь близится, а все луна проходит
Свой вечный путь,
как смена караула
у мавзолея Ленина меня.
Надсмотрщик. Луна заходит. Утро.
Ленин уходит, как часовой, печатая шаг под звон курантов.
Бетховен. Ромео, никогда мне не было так хорошо, ни с родителями, ни с братом, ни с папой.
Эйнштейн (смущен). Чего там! Моя мамочка тоже мной довольна, недавно родила мне сестренку с двумя рожками и хвостом. Папа ее хорошенько заспиртовал, на Новый год будет настойка.
Надсмотрщик. Ленин, так луна не заходит!
Ленин, семеня, изображает танец маленьких лебедей.
Гитлер. Сейчас сыграем свадьбу, у Джульетты родится дочь с рогами!
Надсмотрщик. Так, Ленин, Гитлер обратно на общак, остальные свободны!
Бетховен. Кипяток только рака красит!
Финал
Литература
ЦИТИРУЕМЫЕ ИСТОЧНИКИ
1. Авдиев И. [О Вен. Ерофееве] // Театр. 1991. № 9.
2. Аверинцев С. С. Примечания к кн. О. Шпенглера "Закат Европы". Т. 2 // Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в современном обществе. - М.: Политиздат, 1991.
3. Айги Г. [Предисловие к подборке: Вс. Некрасов. Стихи разных лет] // Дружба народов. 1989. № 8.
4. Айзенберг М. Вокруг концептуализма // Арион. 1995. № 4.
5. Айзенберг М. Некоторые другие... Вариант хроники: первая версия // Театр. 1991. №4.
6. Айзенберг М. [Предисловие] // Зиник 3. Лорд и егерь. - М.: Изд-во Сов.-Британ. СП СЛОВО/SLOVO, 1991.
7. Aksyonov V. Профессор Зет среди Иксов и Игреков // Жолковский А. НРЗБ: Рассказы. - М.: Лит.-худож. агентство "Тоза", 1991.
8. Арабов Ю. Ответ на анкету "Литературной газеты": Литература, камо гряде-ши? // Лит. газ. 1993. 12 янв. № 1-2.
9. Ахматова А. А. Соч.: В 2 т. - М.: Панорама, 1990. Т. 1.
10. Бабель И. Э. Избранное: Для юношества. - Фрунзе: Адабият, 1990.
11. Бабетов А. Мишель Фуко: видеть и говорить // Лабиринт/ЭксЦентр. 1991. № 3.
12. Бакусев В. К.Г.Юнг: парадоксы жизни и творчества // Юнг К.Г. Психология бессознательного. - М.: Канон, 1996.
13. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. - М.: Изд. группа "Прогресс", "Универс", 1994.
14. Барт Р. Критика и истина // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв.: Трактаты. Статьи. Эссе. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987.
15. Барт Р. Лабрюйер: от мифа к письму (фрагменты) // Памятные книжные даты. 1988. -М.: Книга, 1988.
16. Барт Р. Лицо Гарбо // Киновед. записки. 1991. № 9.
17. Барт Р. Маркиз де Сад - Пазолини // Киновед. записки. 1991. № 12.
18. Барт Р. Метафора глаза // Танатография Эроса. - Спб.: Мифрил, 1994.
19. Барт Р. Мифология рекламы // Greatis. 1994. NQ 3.
20. Барт Р. Нулевая степень письма // Семиотика. - М.: Радуга, 1983.
21. Барт Р. От произведения к тексту // Вопр. литературы. 1988. № 11.
22. *Барт P. S/Z. - М.: РИК "Культура". Ad Marginem, 1994.
23. Барт Р. Сад - I // Маркиз де Сад и XX век. - М.: РИК "Культура". Ad Marginem, 1992.
24. Барт Р. Семиология как приключение. "Писать" - непереходный глагол? // Arbor Mundi / Мировое древо. 1993. Вып. 2.
25. Барт Р. Текстовой анализ // Новое в зарубежной лингвистике. - М.: Прогресс, 1980. Вып. 9.
572
26. Барт Р. Третий смысл // Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века. - М.: Прогресс, 1986.
27. Барт Р. Фрагменты "Фрагментов любовной речи" // Комментарии. 1995. № 6.
28. Басинский П. Мерси! Мерси!.. - скажет русский реализм агентам постмодернизма, сложившим бедные головы на поле брани // Лит. газ. 1994. 7 сент. № 36.
29. Басинский П. Памяти Бульбы, который не любил постмодернистов // Лит. газ. 1994. 29 июня. № 26.
30. Басинский П. Почем нынче Шишкин? // Нов. мир. 1995. № 11.
31. Батай Ж. Гегель, смерть и жертвоприношение // Танатография Эроса. - Спб.: Мифрил, 1994.
32. Батай Ж. Жертвоприношения // Комментарии. 1993. № 2.
33. Батай Ж. Из "Внутреннего опыта" // Комментарии. 1994. № 3.
34. Батай Ж. Из "Внутреннего опыта" // Танатография Эроса. - Спб.: Мифрил, 1994.
35. Батай Ж. Из "Слез Эроса" // Танатография Эроса. - Спб.: Мифрил, 1994.
36. Батай Ж. Испытание культуры на разрыв: Фрагменты "Критического Словаря" // Независ. газ. 1992. 11 июня. № 110.
37. Батай Ж. Литература и зло. - М.: Изд-во Моск. ун-та, 1994.
38. Батай Ж. Письмо X., руководителю семинара по Гегелю // Танатография Эроса. - Спб.: Мифрил, 1994.
39. Батай Ж. Психологическая структура фашизма // Нов. лит. обозрение. 1995. № 13.
40. Батай Ж. Сад и обычный человек // Маркиз де Сад и XX век. - М.: РИК "Культура". Ad Morginem, 1992.
41. Баткин Л. "Как склеить историческую личность из гипсовых осколков?" // Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили: Паратрагедия. - М.: Моск. рабочий, 1989.
42. Баткин Л. Синявский, Пушкин и мы // Октябрь. 1991. № 1.
43. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. - М.: Худож. лит. 1975.
44. Белл Д. Культурные противоречия капитализма (Фрагмент из книги) // Современная философия: Словарь и хрестоматия. - Ростов н/Д: Феникс, 1995.
45. Бене К. Театр без спектакля: Заметки П. Клоссовски и др. - М.: ВТПО "Союзтеатр", СП "Офсет принт Москва", 1990.
46. Берг М. Тьмы низких истин мне дороже..." // Лит. газ. 1996. 10 июля. № 28.
47. Бердяев Н. А. Смысл истории. - М.: Мысль, 1990.
48. Бердяев Н. А. Христианство и классовая борьба // Искусство Ленинграда. 1989. № 3-6; 1990. № 1-3.
49. Берлянд И. Е. Игра как феномен сознания. - Кемерово: АЛЕФ, Гуманитарный центр, 1992.
<< Пред. стр. 18 (из 25) След. >>
Список литературы по разделу