<< Пред.           стр. 2 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу

  Мы уже указали, что культур-центристская исследовательская программа сближает науки об обществе с гуманистическими ценностями и повседневным знанием. Поэтому вопрос о существовании гуманитарных наук, в отличие от вненаучного знания или гуманистики как части культуры, многим представляется недоказанным. Многие убеждены, что единственной научной программой для обществознания, как и для любых других наук, выступает натурализм.
  Однако культур-центристская программа, как и натуралистическая, превращает объект познания в предмет познания посредством идеально-типического конструирования, которого мы коснулись вышеlxxxix. Культур-центристская программа ограничивает это конструирование своими принципами, которые включают: 1) соответствие постулату логической согласованности, под которым понимается следование научным методам данной дисциплины; 2) соответствие постулату субъективной интерпретации (принципу "понимания", модели индивидуального сознания); 3) соответствие постулату адекватностиxc. Последний постулат означает не требование анализа объективного содержания идеальных конструктов, чего потребовала бы классическая гносеология. Речь идет совсем о другом: необходимо, чтобы понятие было ясно тому, кого оно описывает (человеку, живущему в данном "типе культуры", "бюрократии" и т.д.). В этом случае понимание превращается в способ рационализации опыта обыденного сознания, и содержание теоретических конструктов заведомо обедняется этим опытом.
  С введением метода понимания в методологию общественных наук возрастала опасность релятивизации знания, ибо разные предпосылки и контексты установления фактов, различные конвенции относительно смыслов могли породить совершенно разные системы знаний. В ряде направлений герменевтики понимание выступает как канал субъективизации знания (Дильтей, Шлейермахер). С другой стороны, уже Дильтей, рассматривающий понимание как постижение жизни через историю и заметно психологизирующий эту проблему, ставит вопрос об общезначимом объективном знании. Известны два основных способа отойти от психологической интерпретации понимания в сторону общезначимости и объективности. Один из них - трансцендентальная постановка вопроса, при которой понимание рассматривается как приобщение к данной в логике или языке сфере значений (Г.Риккерт, М.Шелер). Второй - онтологическая интерпретация, при которой предпосылки познания рассматриваются как его онтология (М.Хайдеггер, Х.Г.Гадамер). Наконец, есть третья попытка - социологизировать предпосылки (Т.Кун, П.Фейерабенд и др.).
  Эта последняя тенденция вместе с потребностью содержательной интерпретации теоретических конструктов естествознания способствовала появлению второй фазы культур-центристской исследовательской программы. На первой фазе развития эта программа формировалась исключительно для общественных наук. Теперь она приобрела общенаучное значение, отчасти фиксируя некоторые тенденции естественных наук, отчасти забегая вперед и утрируя эти тенденции. Общей причиной распространения культур-центристской стратегии на методологию естествознания являлась назревшая потребность рассматривать развитие естественных наук как воплощение деятельной активности общественно-исторического субъекта (Т.Кун, П.Фейерабенд, М.Малкэй, Штарнбергская группа социологии науки).
  На наш взгляд, имеется объективная причина превращения культур-центристской программы в общенаучную и метода понимания - в универсальный метод научного познания. Она коренится в научно-технической революции, основным содержанием которой является технологическое применение фундаментальных наук и открытие посредством науки новых видов производственной практики. В этих условиях наука оказывает огромное непосредственное влияние на общество, и сама, в свою очередь, испытывает его влияние - проявляющееся, в частности, в организации и финансировании науки, в создании системы приоритетов. Обнаруживается методологическая роль социально-культурных факторов не только в обществознании, но и в естественных науках.
  Толчком к обсуждению метода понимания в естествознании сегодня послужило крушение индуктивистско-фундаменталистских познавательных схем, построенных на основе предположения, что существует стабильный, независимый от теории фактуальный базис. По мере усложнения теоретического строя науки и превращения в предмет науки абстрактных объектов, стала осознаваться более сложная связь теории и эмпирии, фактов и их интерпретации. Было выявлено, что сам фактуальный базис является итогом определенной теоретической работы. Эти особенности естествознания были зафиксированы в тезисе Куна-Фейерабенда о концептуальной нагруженности факта. Представление о факте как событии было явным образом вытеснено взглядом на факт как на элементарную истину, получение которой связано со сложностями, присущими всякому поиску истины. Эта реальная проблема науки и ее отображение в методологии привели к герменевтическому кругу: теория строится на основе фактов, но и сам факт теоретически выделен и обработан.
  В самом деле, отношения факта и теории весьма сходны с теми кругами, которые сложились в традиционных системах герменевтики: целое понимается по ее частям, а часть может быть постигнута только через целое (Ф.Шлейермахер); познающий субъект узнает себя через других, но других он понимает на основе того, что есть в нем самом (В.Дильтей); изучая традицию, историк сам находится во власти традиции (Г.Гадамер) и т.д. И исходной точкой движения в этом новом круге или даже выхода из него многие исследователи начинают считать понимание фактов.
  Думается, что введение проблематики понимания в методологию естествознания, как в целом ориентация на культур-центристскую исследовательскую программу имеет своей причиной повышение интереса к истории естествознания, прежде всего к логическому воспроизведению этой истории, представленному в конкурирующих схемах. Как соотнесен современный опыт науки с ее традицией? Подобные вопросы возникли в связи с качественно новым этапом развития науки, переходом от классической механики к квантовой, от описательных методов биологии и др. естественных наук к теоретическим.
  Сегодня, однако, можно найти и новые проявления натурализма. Одной из разновидностей нового натурализма является дарвиновский натурализм в политической теорииxci. Классические политические теории брали в качестве предпосылок естественные права и свободы людей и другие свойства естественного состояния - войну всех против всех, но сами классические философские трактаты, в том числе в философии политики не были ни натуралистическими, ни культур-центристскими: природные (естественные), социальные, моральные, культурные аспекты были сплетены в их трудах.
  Глава всемирной социологической ассоциации проф. И.Уоллерстайн отмечал в докладе, сделанном им в Институте социологии РАН в Москве в 1996 г., следующие исторические тенденции развития социальных наук. В конце XIX века появляются такие дисциплины, как история (в смысле, предложенном Ранке), экономика, социология. Они родились на Западе и для изучения самого Запада. Для изучения примитивных обществ возникли этнография и антропология. Все же остальные - не западные и не примитивные общества (включая российское. - Авт.) изучались востоковедением, развивающимся преимущественно как филологическая дисциплина, анализирующая тексты и культуру этих народов.
  В настоящее время, показывает Уоллерстайн, востоковедение уступило место проникновению истории, социологии и экономики в изучаемые им прежде страны. Появилась культурология, которая вытеснила идеалы натурализма, сконструированные по образцу ньютоновской физики, из социальных наук, и вместе с тем появилась натуралистическая реакция в виде синергетики, утверждающей неравновесность социальных систем, прохождение нелинейных систем через точки бифуркации, способные внезапно изменить поведение системы. Однако этот вид натурализма сам свидетельствует о влиянии на него культур-центристских программ, об отказе от простых, раз и навсегда данных систем.
  3. Объяснение и понимание - проблема бытия
  и познания
  Общей причиной распространения культур-центристской стратегии на все науки явилось стремление рассмотреть их как воплощение активности общественно-исторического субъекта познания. Только с началом отказа от натуралистической трактовки общества и появлением социальной культур-центристской программы исследования в познании появляется субъект.
  Именно с появлением культур-центристской исследовательской программы гуманитарных наук в конце XIX в. и ее распространением на всю науку во второй половине XX века принцип активности субъекта, универсальный для западных обществ, распространился и на науку. Только с этого времени возникла ситуация, которую известный итальянский философ Р.Гвардини относит к Новому времени в целом: суть понятий личности, субъекта "в свое время заключалась в чувстве индивидуума, который вырвался, наконец, из средневековых пут и стал сам себе хозяином; в сознании автономии. Оно выражалось философски в теории о субъекте как основе всякого познания; политически - в идее гражданских свобод; жизненно - в представлении о том, что каждый человеческий индивидуум - носитель неповторимого внутреннего образа, - может и должен развить и выразить себя, прожив ему одному свойственную жизнь"xcii. Повторяем, наука запаздывала с принятием этой точки зрения. Ее опорой являлась объективность, находимая в природе и служившая ей идеалом. С появлением второго основания картина мира Нового времени - культуры, основания, равномощного природе, "второй" природы происходит и "проникновение" субъекта познания в науку, осознание науки не просто как системы знаний, а как итога деятельности познающего субъекта. Выделяя три элемента картины мира Нового времени: природу, культуру и субъекта, - Р.Гвардини характеризует не только традиционное размежевание объекта и субъекта в этой картине, но и некоторую динамику, переход от объекта к субъекту, доминированию субъективного даже в науке. Анализ этой динамики привел многих к представлению об эволюции классической концепции истины, представлению о ее переходе к неклассической и постнеклассической стадииxciii, а также к эволюции классической картины мира, переходе ее в постклассическую. Р.Гвардини характеризует эту ситуацию как распад картины Нового времени, ставящий большие проблемы перед грядущим. Исчезает благоговейное преклонение перед природой, хотя заметим, ее и начинают защищать, т.е. найдена грань, при которой утрата уважения к природе опасна для человека и для его собственной природы. В сфере социальной Р.Гвардини отмечает переход от личности к "массе". Отметим, работа его написана в 1954 г., и сейчас заметна тенденция массовых обществ к выделению индивидов, но опять лишь для преодоления его крайностей - экономической непроизводительности и политических диктатур и несвобод. Исчезает, говорит Р.Гвардини, доверие к культуре, проявившей не только позитивные, но и разрушительные тенденции. Человек не таков, каким его видела культура Нового времени. И, кажется, мы еще не дошли до той грани падения в культуре, при которой идеал Нового времени хотя бы частично возвратился, как это заметно в отношении природы и субъекта. Источником кризиса культуры Р.Гвардини считает господствующую в ней волю к власти, а не нравственно-личностный порядок. Культура становится "неестественной" и "негуманной", характеризующей кризис двух первых оснований картины мира Нового времени: природы и субъекта. Слова Р.Гвардини, в 1954 г., может быть, сомнительные, ныне обрели самоочевидность: "Существенной чертой грядущей (т.е. уже нашей теперь. - Авт.) культуры... будет опасность. Простейшее обоснование необходимости и смысла культуры заключается в том, что она дает безопасность. Именно таково было ощущение древнего человека, окруженного непонятной и непокоренной природой. Для него культура означала все то, что оттесняло надвигающиеся на него силы, делало жизнь возможной, постепенно безопасность росла, природа перестала быть чем-то чуждым и угрожающим, превратившись в неиссякаемый источник благ и вечно действенных сил обновления, источник полноты и изначальности, каким виделось Новое время. Но затем соотношение еще раз перевернулось: в ходе истории человек снова вступил в опасную зону, но на этот раз опасность возникла из тех самых человеческих усилий, которые отвратила ее в первый раз, - то есть изнутри самой культуры"xciv.
  Наиболее распространена, однако, точка зрения, что источник опасности другой: наука, техника, которым противопоставляется традиция и культура как источник надежды. Распространенный тезис антисциентистских направлений о репрессивности науки в равной мере может быть применен к традиции и культуре. Но если критика традиции и культуры не приводит к мысли о пользе варварства и распада, то критика науки принимает подчас весьма крайние неконструктивные формы.
  Как легко мы узнаем в суждениях Р.Гвардини наш день: "Дикость в ее первой форме побеждена: окружающая природа подчиняется нам. Но она вновь появляется внутри самой культуры, и стихия ее - то же самое, что победило первоначальную дикость: сама власть.
  В этой первой дикости открываются старые пропасти первобытных времен. Все поглощающие и удушающие на своем пути джунгли стремительно разрастаются. Все чудища пустынь, все ужасы тьмы снова вокруг нас. Человек вновь стоит лицом к лицу с хаосом, и это тем страшнее, что большинство ничего не замечает, ведь повсюду машины работают, учреждения функционируют, "научно образованные" люди говорят без умолку"xcv. Но даже последнее, кроме "научно образованных людей", уже не так. Во многих местах машины и учреждения работают плохо.
  В этой ситуации объяснение и понимание, представлявшие собой прежде всего способы научного познания, все более становятся чертами самого бытия.
  Прежде в культур-центристской исследовательской программе понимание играло роль не только специфического навыка гуманитарных наук, но и соединительного звена между наукой и культурой, наукой и миром повседневности. Гуманитарные науки, хотя и были отделены в этой программе от вненаучного знания, оказывались тесно связанными с ними, с культурой. Специфика гуманитарных наук состоит в их укорененности в обыденном знании. В сущности, это - тезис всей культур-центристской исследовательской программы, представленной в приведенном выше постулате адекватности. Понимать - это значит говорить в гуманитарном знании на всем понятном языке, и что особенно существенно и уже было отмечено, с точки зрения представителей этой ориентации - понятном для того, о ком говорят. Хорошим примером такой методологии могли бы стать труды знаменитого этнографа М.Мид, ставшие источником познания народов Океании не только для ученых, не только для широкой публики западных стран, но чуть ли ни для самих этих народовxcvi. При этом М.Мид является крупным теоретиком, давшим не только понимание жизни изучаемых народов и возможность ее понимания для других, но и объяснение как особенностей этой жизни, так и многих серьезных теоретических вопросов, которые имелись в этнографии, психологии, культурологии, социологии.
  Постулируя необходимость понимания и добиваясь его, гуманитарная наука стремилась объяснить жизнь. Эта глубокая укорененность в жизни, вплоть до возможности ее переживать, лишала гуманитарную науку конструктивно-технологических функций, позволяющих формировать социальные технологии, но наделяла духовно-практическими, помогающими формировать личность во всей ее целостности. В русской философии эта жизненная задача науки была осознана весьма определенно В.Розановым, видевшим в понимании важнейшую форму связи науки с реальным бытием людей. При этом истолкование самой науки было достаточно наивным, не раскрывающим ее отличия от культуры. "Наука" В.Розанова противоположна не только реальным социальным, естественным и техническим наукам, но и гуманитарным наукам, она похожа скорее на гуманитарное знание, функционирующее в культуре, на мудрость, имеющуюся у людей в их повседневной жизни.
  Социальное знание, естествознание, технические науки были ориентированы на знание, создающее социальные и производственные технологии, на обобщенную всегда и везде применимую форму этого знания. Они тоже влияли на духовную сторону человеческого бытия, но не тем, что воздействовали на целостность личности через отношение к ее бытию, а тем, что давали ей представление о мире в целом. Как уже было отмечено, господствующим методом в этих науках было объяснение. Но в наше время многие методологи применяют и понимание как способ интерпретации теоретических конструктов, установления их связи с реальностью. Следовательно, в науках, где преобладает модель объяснения, понимание имеет задачу сохранить связь теоретических построений науки с реальностью при всех аналитических изъятиях последней. Эта тенденция некоего посредничества понимания в соотнесении науки с жизнью давно уже сделала объяснение и понимание совместно работающими методами науки. Но и обыденное сознание все более прибегает к этим приемам, и не потому, что оно онаучивается, а в силу усложнения и напряжения бытия. Одна из причин этого состояния - превышение меры власти человека над природой - отмечена Р.Гвардини. Другой мы бы назвали все большее расширение сферы искусственного, то есть созданного технологией и культурой, занятой созданием своих миров, отличных от повседневности. Построение особых миров, соприкасающихся с миром повседневности, постоянно осуществляется в социальной жизни, в производстве, в политике, в культуре.
  Так, отображая мир, художественная литература "строит" свою реальность. Ведь понятие "реальность" ошибочно относят только к миру вещей, процессов и событий. Создавая свою литературную реальность, писатель иногда прибегает к метафорическому ее описанию. Так, Р.Музиль сам говорит об идеях своего главного произведения "Человек без свойств", что они висят, подобно гобеленам, среди которых есть главный гобеленxcvii. Такие метафоры иногда позволяют прояснить суть порождаемой писателем реальности. В "наивном" варианте концепции отражения наука, искусство, обыденное сознание, мораль и пр. отражают одну и ту же реальность, но отражают по-разному, как бы в разных зеркалах. Исходная данность и неизменность действительного мира принимается здесь без комментариев. Даже Г.Лукач в "Своеобразии эстетического" настойчиво подчеркивает наличие одной действительности и лишь различие отражающих ее зеркал и целей отражения"xcviii. Трудно поддается объяснению необходимость многообразия "зеркал", если в них должно отразиться одно и то же. Гораздо понятнее их необходимость, если изначально одинаковая для всех данность мира не покажется нам самоочевидной. Когда читаешь Г.Г.Маркеса, особенно "Сто лет одиночества", поражаешься фантазии художника и его способности оторваться от известного нам мира. Но, вдумавшись, понимаешь, что он не только не отрывался от него, но, напротив, погружался в незнакомый нам мир колумбийца. Мы находим в романе гипостазированное сознание простого колумбийца, творящего его обычный "простой" мир. Он предстает перед нами совершенно иным, чем мы бы могли его воспринять простым наблюдением. "...В измерении сознания вещь предстает в совершенно ином модусе, чем в физико-телесном измерении, но при этом она продолжает оставаться той же и неизменной... осознанная вещь богаче, полнее и, главное, реальнее неосознанной... Сознание творит мир не из самого себя, а из мира... сознание творит мир в том смысле, что оно реализует потенции самих вещей, которые и есть собственные его потенции... сознавая вещь, мы творим ее из полноты собственной ее сущности и, так сказать, завершаем ее...", - пишет К.А.Свасьянxcix. И значит, этот единственный действительный мир дан нам как множество миров, зависимых от исторического времени, культуры, социальной принадлежности, образования, рода занятий, интересов и пр. Вот почему инженер может сказать, что философ оторван от жизни, имея в виду отсутствие в мыслях последнего заботы о конкретном деле, обычном мире повседневности. И будет прав. Равно как прав будет философ, посчитавший, что мир его интересов - законов, смыслов всеобщего - это тоже действительный мир, с которым сталкивается инженер, не делая его предметом своих усилий. Ощущение отрыва от жизни не покидает деятеля культуры, живущего в нетворческом мире, в условиях общественно и профессионально разделенного труда. Подобным умозрением мучается художник - герой повести А.Битова "Человек в пейзаже": "Мы рождаемся не в беспредельном мире, не так ли? Мы его постепенно познаем. Спеленатые, мы шарим глазами и видим мать. Она - весь мир. Потом мир становится размером с комнату, с дом, с улицу. Потом мы убеждаемся в том, что мы видим, воспринимаем и постигаем то, что мы называем реальностью, -диапазон, за пределами которого мы гибнем, как замерзаем или задыхаемся... Мы живем совсем не в реальности, а лишь в слое реальности, которая... не толще живописного слоя... Художник не понимает, а отражает... Но если при этом еще и постигает, видите ли... то, полагая, что идет вглубь, он идет поперек слоя, а слой-то узок, не толще масла, а что за ним? За ним грунт, за ним холст, а за ним - пропасть, дыра, рваные края, а там - пыль, темнота, стена с гвоздем и веревкой, чтобы повеситься, бездарная подпись с бессмысленным названием..."c. Без дерзновенной попытки художника выйти за данный слой реальности нет искусства. Попытки уйти от "видимого" слоя вовсе порой трагически открывают невидимые потенции или опасности мира, порой просто разрушают творца. И собеседник художника, лирический герой А.Битова, в ужасе от эстетического многомирия и добавленного к нему алкогольного "строительства" миров бежит в обычный мир мамы Нателлы с хачапури, теплыми живыми цыплятами на коленях, где и завершает свою повесть. Да, идеальные реальности культуры можно добыть, отрицая обыденность, в особом мире оторвавшейся от действительности мысли, чувства, измененных ценностей, личных трансформаций, творческих превращений. Творческая жизнь требует колоссальных, часто непредвиденных и непредсказуемых усилий по строительству новых миров. Художник, писатель, ученый нередко сгорает сам, чтобы что-то сказать. Но построенный мир толкает к иному, заставляет воспринимать себя как действительный. Здесь нередка поза как примета жизни в иной реальности, описанной Ю.Н.Давыдовым "кайф" отрыва от жизни. Но нередко все это только для того, чтобы реальнее ощутить видимый и всем данный слой реальности.
  Реальность жизни состоит в наличии действительного противоречия между предельно оторванным творчески построенным миром идеального и более простыми, обычными "мирами". Здесь границы творчества и познания - в том, какие строятся идеальные реальности, какие миры. Художник, писатель, философ волен погубить себя в поисках иного, но на нем лежит ответственность за "обитаемость" своих миров или за их способность сделать действительные миры более обитаемыми. Нам скажут, что миры Ф.Кафки или С.Дали необитаемы. Но человек в XX веке попадал и в более страшные, более необитаемые реальные миры. Что такое театр абсурда О.Беккета, например, в сравнении с абсурдом жизни, нередко, поколений? Культурная реальность XX века - это противоречия, которыми полна жизнь, в том числе и противоречия самого видения. Она - характеристика грани, границы, за которыми "пропасть, дыра... стена с гвоздем".
  "Голос бывшего подполья, ныне вышедшего из подполья... голос искалеченной человечности, человечности слабой, не знающей (откуда ей знать?) веры, которая способна была бы стать духовным остовом действительной человеческой независимости. Здесь почти нет собственных духовных скреп, оберегающих человечность, нет самобытного и свободного духовного содержания - только судорога отталкивания от противного, порой хоть в бездну, только бы не гражданскую", - пишет И.Виноградовci. В отличие от непротиворечивой псевдоклассики, реальности новой литературы противоречивы, в отличие от бессмысленности псевдонового искусства, они осмысленны. Мир чувств современника, воспитанный псевдоклассикой, стерилен и чист, выверен до уровня подсознанияcii.
  Мир чувств, взращенный псевдоновым искусством, сумбурен и странен. Мир чувств, воспитанный "действительной" культурой (теперь он лучше сказать "должной"), полнокровен и индивидуален и учитывает интересы всех живущих в обычном действительном мире. Повседневность, как бы к ней не относились, обретает статус неустранимой реальности, не способной быть упраздненной никаким культурным строительством, и в этом смысле точкой отсчета.
  Сказанное показывает, как существенно для "второй реальности" культуры, искусства, для произведенного в них идеального, отстаивание идеала.
  Культура при этом выступает как арена борьбы за общественно развитое мышление (философию и науку) и ее пропаганду в массах, за общественно развитую чувственность (искусство) и реальное общественное воспроизводство выражаемых им идеалов, за общественно развитые отношения людей, в конечном итоге, за их счастье (мораль). Из сферы идеального эта борьба прямо и непосредственно переходит в реальную заботу о развитии человека, которое лишено заранее поставленных пределов, об общественных условиях самоосуществления человека. Мы долго пренебрегали реальностями и языком обычной жизни, восстановленным ныне в своих правах. Но это не значит, что философия, наука, искусство, культура в целом должны видеть теперь только мир обычной жизни. Это не весь мир и не весь язык мира. Культура открывает новые реальности, расширяющие возможности практического, практически-духовного и теоретического освоения мира человеком, в конечном итоге, ради полноты мира обычной жизни.
  Появление на исторической арене и культурной сцене масс делает проблему выбора ценностей, понимания реальности, обитания жизненных миров, на которые распался единый мир, проблемой каждого человека. Если даже продолжить верить в возможности единого научного объяснения и более адекватного, чем любое другое, научного понимания реальности, то уже не существует веры, что это понимание может быть каким-то образом внушено обществу. Демократия начинается с признания объективности противоречия, а следовательно, с признания объективности различных взглядов. Усложнение и опасности реального мира требуют от каждого человека собственных усилий по познанию и освоению реальности, по преодолению хаоса и опасностей.
  Классическому разведению объекта и субъекта деятельности и познания остается мало места в постнеклассической реальности. Остается мало места соответственно выросшей из классики оппозиции объяснения и понимания. В условиях, когда границы между объектом и субъектом деятельности и познания теряют свою жесткость, объяснение и понимание становится тесно связанным не только в научном познании, но и в самой жизни. Без понимания нельзя продолжить деятельность, дать объяснение явления, без объяснения нередко невозможно понять.
  4. Социальные и гуманитарные науки
  и их функции в обществе
  Проблема ответственности обществоведа остро стала в нашей стране в связи с рядом социальных неудач. Характерные в таких случаях поиски виноватого указали и на ученых.
  Вопрос об ответственности ученых или науки в целом ставится практически в тех случаях, когда возникает опасность, что научные решения не гарантируют положительного социального результата. В большей степени это относится к таким наукам, как экономика, социология, юриспруденция, чьи концепции могут быть положены в основу социально-технологических решений, т.е. решений, предлагающих социальные технологии для практического изменения общественных состояний и в меньшей степени к гуманитарному знанию, осуществляющему консультативно-регулятивную роль. В любом случае ответственность трактуется как вина за неоптимальный результат. Истинность результата не становится, как правило, предметом общественного обсуждения, так как установление ее требует научной компетенции и до поры предстает лишь как внутринаучная задача. Вне науки истинность предлагаемого ею решения подвергается сомнению лишь по мере установления его неоптимальности или ошибочности. Трактовка ответственности ученых и науки как возможной вины за неоптимальный результат не рассматривает возможности оптимального результата, но считает его всегда возможным, независимо от состояния общества, от его способности эволюционировать в тех направлениях, в которых стремится изменить его наука.
  Источником методологической установки, ориентированной на всезнание и всемогущество, является онтологизация идеально чистых, "истинных" объектов науки, отождествление научных моделей с реальностью. Попытка навязать реальному объекту свойства идеально чистого, оперирование с реальным объектом как с идеальным рождает убеждение в том, что все препятствующее этому процессу есть следствие теоретических ошибок. Признать, что могут существовать объективные противоречия, объективные интересы, мешающие реализации теории, что реальный объект способен создавать такие преграды теории, которые не могут быть учтены до опыта во всем объеме, с таких позиций невозможно. Иными словами, непротиворечивость абстрактных теорий подменяется непротиворечивостью реальных объектов, а противоречия реальных процессов истолковываются как недостаток теории, ее неспособность их преодолеть. Однако эта черта получила у нас широкое распространение. С ее помощью ведется поиск таких абстракций, которые бы преодолевали объективные противоречия. Абстракции как таковые, безусловно, могут быть найдены, но при соприкосновении с действительностью они неизбежно распадаются, теории раздираются на части, противоречащие друг другу. В действительности наука может сделать лишь то, к чему общество уже готово.
  Непонимание этого ведет к фетишизации самой науки, связанной с убеждением, что наука все может, если только захочет, постарается, с убеждением, что любой объект может быть изменен в любом желаемом направлении.
  Наука никогда не претендовала на всезнание. Напротив, ей присуща роль, на которую в нашей литературе указал Э.Ю.Соловьев, - разрушителя мнимого всезнания и фиктивной уверенностиciii. В подтверждение этого тезиса Э.Ю.Соловьев привел легенду о купце, думавшем, что имеет тысячу золотых монет. Пришедший к нему ученый-алхимик обнаружил, что на самом деле золотых монет только пять. Для того чтобы утешить купца, он изготовил и подарил ему еще пять золотых монет (делать быстрее и больше он не умеет). Таким образом, реальное богатство купца увеличено вдвое, а фиктивная уверенность упала в сто раз. "Объем разрушенных иллюзий, - пишет Э.Ю.Соловьев, - всегда намного превышает объем тех достоверностей и реальных возможностей, которые наука в данный момент доставляет"civ. Многие западные ученые также отмечают эту функцию науки "расколдовывать мир". Употребляя науку по образу обыденного сознания, мир с ее помощью заколдовывается вновь. Задача же социального теоретика на сегодняшний день состоит не только в производстве нового знания, доставляющего новые возможности, но и в разрушении фиктивных ожиданий обыденного сознания от сферы управления. Эта очистительная, в том числе и самоочистительная, работа - неотъемлемая черта ответственности ученого, за которой уже следует задача поисков возможного, той реальной пользы, которую может принести.
  Проблематизация реальности и проблематизация собственной жизни, жизни каждого человека становится актуальной задачей ученого.
  Итак, важнейшими функциями социальных наук является критика действительности и ее проблематизация. Вопрос же о том, что позитивного для развития общества может дать наука, который всегда представляется основным, не снимается этими утверждениями, а требует более дифференцированного подхода (применительно к разным областям знаний) и серьезных обсуждений. Многие ожидания от наук об обществе не оправдываются как раз потому, что остается неизвестным, чего следует ожидать от тех или иных наук. Только разрушая мнимое всезнание, наука может осуществить свою функцию производства нового знания. Ф.Хайек сравнивал рынок с наукой, где не просто производится новое знание, а производится незапланированно, неожиданно, посредством открытия того, что нельзя было предположить до его осуществления. Это неожиданно произведенное знание вторгается в общество в его самом драматическом процессе - процессе развития. Существуют разные типы развития: органически-инновационный Запада (внутренний источник развития, изменения на собственной основе, инновационные механизмы, поступательный характер с локальной цикличностью, быстрые темпы, духовные основания - целеорациональность, трудовая этика, идея прогресса, не заданный априори образ будущего); неорганически-мобилизационный (источник развития - "вызов Запада", механизм изменений - мобилизация масс, догоняющий характер, медленные темпы, духовные основания - вера прозападных элит в прогресс, образ будущего предзадан); мобилизационно-инновационный (комбинация названных черт); постколониальный (источник развития - внешний вызов, развитие неорганическое, механизм изменений - этатизм, их характер - деархизация, темпы крайне медленные, духовные основы развития отсутствуют или это позиция прозападных элит, образ будущего - улучшение жизни); архаический (нет источника развития, органические препятствия ему, механизм - воспроизводство существующего, изменения незаметны двум-трем поколениям).
  Россия развивается по второму, неорганически-мобилизационному типу. Традиционно мобилизующей частью населения были крестьяне. Во времена Витте и Коковцева средства на индустриализацию получали от продажи хлеба голодающих крестьян. Коммунизм был мобилизацией масс для индустриализации. 90-е годы - негативной мобилизацией масс: "делайте, что хотите", но, тем не менее, невыплата зарплат, пенсий, их мизерность, исчезновение вклада в банках и пр. были формой изымания средств у народа, впервые не государством, а олигархией. Ни крестьяне, ни народ более не способны выдержать мобилизационного типа развития, и цель России -переход к инновационному типу. Все 90-е годы нам показывали источники инноваций в деятельности инженера, научившегося солить грибы или открывшего свиноферму, банкиров, перешедших к промышленному производству сухарей. Это, конечно, инновации, по достигаемые потерей профессиональных ролей. Они полезны, но не идут ни в какое сравнение с институтами инноваций - наукой и рынком. Наука при этом является самым главным институтом инновации, без которого невозможно вхождение России в глобальный мир. Но потенциал инноваций в разныз науках различен.
  Существует общий термин - науки об обществе, или социальные науки (в широком смысле). Однако они неоднородны. С одной стороны, есть экономика, социология, наука о праве. С другой стороны - антропология, науки об искусстве, история, культурология. Первые называют социальными в узком смысле слова, в отличие от вышеупомянутого широкого. Вторые - гуманитарными науками. После этой эмпирической классификации необходимо обсуждение критериев разделения на гуманитарные и социальные науки.
  Существует несколько точек зрения.
  1) Разделение науки по предмету: социальные науки изучают общие социальные закономерности, структуру общества и его законы, гуманитарные науки - человеческий мир.
  2) Разделение наук по методу: социальные науки - это те, в которых используется метод объяснения, гуманитарными называют науки, где базовым методологическим средством является понимание.
  3) Разделение наук одновременно по предмету и методу. Это предполагает, что специфический объект диктует специфические методы.
  4) Разделение наук в соответствии с исследовательскими программами.
  Мы придерживаемся последней точки зрения. Следуя ей, к социальным наукам следует отнести те, которые используют натуралистическую программу с присущей ей моделью объяснения, разделением субъект-объектных отношений.
  Гуманитарными науками будут называться те, которые применяют культур-центристскую исследовательскую программу с характерным для нее устранением субъект-объектного противостояния посредством раскрытия субъектных характеристик объекта и использованием понимающей методологии.
  Научное социальное знание - наиболее объективированный и приближенный к естественным наукам тип знания об обществе, изучающий законы функционирования и развития отдельных социальных сфер и общества в целом, объективные закономерности общественного развития. Здесь субъект-объектное противостояние, противостояние исследователя и изучаемого им фрагмента действительности намеренно и методически заостряются. Иными словами, описанию и объяснению в такого рода науках поддается лишь то, что имеет значение всеобщего и охватывается в форме понятия.
  Гуманитарные науки - это науки о человеке, истории, культуре. Но их существование конституировано не столько объектом (знание о человеке, истории, культуре может быть получено не только в гуманитарной, но и социальной форме), сколько выбором культур-центристской исследовательской программы, предполагающей выделение субъектной природы самого объекта исследования, диалектики объективного (присущего научному знанию) и субъективного (присущего самому объекту исследования). При этом осуществляется такое же объективное конструирование предмета исследования, как и в социальном знании, но оно, как будет показано ниже, ограничено структурами повседневности.
  Именно исследовательская программа определяет в конечном счете разделение наук на социальные и гуманитарные, поскольку, как уже отмечалось, объективации, натурализации, социологизации могут быть подвергнуты исследования таких объектов, как человек, культура, история, равно как культур-центристская стратегия, учет субъективных характеристик возможен и при рассмотрении социальных сфер. Уже на уровне формирования предмета науки, перехода от объекта действительности к его представленности в научном знании начинает действовать одна из познавательных стратегий - объективации (натурализации) или гуманитаризации (культур-центризма), находя продолжение в методе. Объект исследования в определенной мере диктует способ образования предмета науки и выбор метода, но не детерминирует их с абсолютной определенностью.
  Существует известная свобода в расширении сферы гуманитарного знания путем применения культур-центристских стратегий. Она и рассматривается чаще всего как единственный способ увеличения гуманитарной адекватности всего социального знания. Более того, гуманитарные науки выступают в известной мере моделью знания в целом, поскольку техническое знание обнаружило наличие субъекта в своем объекте, естествознание пересматривает свои объективистские идеалы, ориентируется на понимание того, что любая наука работает с наличными культурными средствами и зависит от уровня практики и уровня знания. Социальная природа науки оказывается методологически значимой для определения ее познавательных идеалов. Кроме того, такой традиционно-гуманитарный способ видения предмета исследования, как понимание, проник в естествознание, характеризуя его гуманитаризацию, ибо функция понимания в этом случае состоит в том, чтобы сохранить бытийный смысл вводимых теоретических конструктов при всех аналитических разъятиях действительности. Понимание является способом содержательной трактовки научных абстракций, ибо теоретические конструкты в развитом знании абстрактны, оторваны от мира и существуют в системе математических и теоретических аргументаций, и поэтому придание им смысла и есть гуманитарная забота о сохранении человеческого мира даже в естествознании. Тем более в науках об обществе задача достижения гуманитарной адекватности чрезвычайно важна.
  Мы имеем опыт догматического функционирования социальной теории, отсутствия критического отношения к ней, разорванности обратных связей социальной теории и практики. Однако "репрессивность" всеобщих представлений констатируется и сама по себе, коль скоро с их помощью люди должны учиться думать и жить иначе, чем они думают и живут.
  Но в таком случае в качестве гаранта гуманитарности берется индивидуальный опыт исследователя. Последний, однако, может расходиться с нашим опытом и может быть навязан нам точно так же, как абстрактная схема. В этом случае наука превращается в рационализацию опыта обыденного сознания. Преимущество такого подхода состоит, тем не менее, в том, что опыт субъекта познания и предлагаемые им выводы могут быть обсуждены широким кругом людей на понятном им языке. При обсуждении сохраняется ценностно-смысловое содержание реальной жизни. Очевидно, что гуманитарное знание, формируемое таким путем, отвечает своему назначению быть наукой о человеке, достигая тем самым определенного уровня гуманитарной адекватности. Однако представление о том, что это единственный путь, неверно. Очевидно, гуманитаризация знания, выбор гуманитарной, культур-центристской методологической стратегии - не единственная и в ряду случаев чисто внешняя возможность достижения гуманитарной адекватности знаний об обществе.
  Существует некоторая тенденция отказа от научного доминирования в социальной сфере и тенденция критики науки, критики во многом справедливой. Подчеркивается значение научно-гуманитарного и вненаучного социального знания. Их большая непосредственность, понятность для неспециалистов, связь с обыденно-практическим сознанием вызывает естественное доверие к такому типу знания. Однако социальные науки несут ответственность перед людьми за состояние социальной жизни, ибо их цель заключается не только в объективном познании, но и в нахождении путей социально необходимых преобразований. Требование понятности, доступности для обсуждения заменяется тут другим - уметь раскрыть социальные механизмы, дать возможность их использовать, осуществить не только регулятивно-консультативную, но и познавательно-преобразующую, даже технологическую функцию. Социальные науки гуманитарно-адекватны, если выполняют эти задачи. Например, экономические науки проявят свою гуманитарную адекватность, если не только выразят экономические устремления людей, но и найдут механизмы и способы реализации этих устремлений на основе изучения объективных экономических законов. При этом социальные науки, как уже было отмечено, могут попадать в поле неоправданных ожиданий, когда от науки требуют того, что может сделать лишь общество или даже история.
  Убеждение, что наука всегда может выполнить любое желание, что она волшебный ключик от любых кладовых прогресса, является сциентистской иллюзией, порожденной отчасти самой наукой. Социальная наука должна говорить о том, что она может сделать и чего не может на определенный момент. Так, состояние мотивов, целей и ценностей вполне может менять взгляд на объективные процессы. Скажем, для западной политэкономической науки характерна убежденность в универсальном действии экономических мотивов. Опыт последних десяти лет показал очевидность, что часть населения не имеет консьюмеристических побуждений. В разных аудиториях нами задавался вопрос, идущий от А.Смита и М.Вебера: "Если вы производите картошку по цене 6 руб. кг., и вам предложили продавать ее по 12, сколько картошки вы станете производить: больше, меньше, столько же". В любой аудитории, включая бизнесменов, очень богатых бизнесменов доминировал ответ: "Меньше", в исключительных случаях "Столько же". Людей, которые говорили "больше" за несколько лет опросов было чрезвычайно мало, хотя следует признать, что их количество росло. Это значит, что в России отсутствует буржуазный индивид, готовый на интенсификацию труда ради прибыли. Значит, и сама программа социальных исследований экономических процессов должна учитывать цели и ценности субъекта.
  Обе стратегии - натуралистическая и культур-центристская - чаще всего вступают в конфронтацию, но потенциально могут находиться в содружестве, стимулировать развитие друг друга. Совместимость не всегда означает какой-то особый или определенный способ связи, она только означает, что есть две точки зрения на одну проблему, одна исходит из целей субъекта, другая - из объективных процессов.
  Обществоведение заслуживает серьезной критики. Если ее точнее адресовать различным группам знаний об обществе, то вненаучное знание можно упрекнуть в нежелании считаться с достижениями наук при постановке социально значимых целей, особенно в мировоззренческом поиске. Гуманитарное научное знание, подвергающее должному обсуждению смыслостроение человеческой жизни, недостаточно последовательно утверждает ценности. Сегодня это особенно проявляется при появлении в нем технологической составляющей - тестирования, манипулирования, избирательных технологий, PR, в том числе и грязных. Социальное знание погружено во внутринаучную логику, игнорирует жизненное содержание этой логики и практических следствий своих выводов.
  У многих специалистов в связи с этой критикой возникла иллюзия возможности отрицания теоретического социального знания как заведомой схоластики. Между тем адекватной является реакция, когда от социального теоретика требуют обозначить, какие реальные жизненные проблемы стоят за его построениями и какой вклад в их решение он вносит, а от ученого-гуманитария требуют описания поведения человека в определенной ситуации, уяснения его мотивов, целей и ценностей. Гуманитарное знание об экономических процессах - это знание мотивов экономического поведения, это знание поведения человека в экономических процессах. Социальное экономическое знание есть знание законов и механизмов экономической жизни и путей их использования, осуществления экономических целей и мотивов. Как видим, приближение обществознания к жизни и его гуманитаризация связаны с одновременным применением как культур-центристской, так и натуралистической стратегий, с совместной работой социальных и гуманитарных наук.
  Прежнее представление о структуре знаний об обществе жестко закрепило за науками разделение на социальные и гуманитарные знания по предмету. Экономика или социология в этом случае не мыслят себя как гуманитарное знание. Вместе с тем, как мы уже показали, смысл достижения гуманитарной адекватности состоит в том, чтобы к одному и тому же объекту подходить с точки зрения двух стратегий, обеспечивающих одновременную работу натуралистической и культур-центристской программ. Подчеркнем еще раз - гуманитарное научное знание может быть получено о любом объекте путем методически заостряемого интереса к его субъектной природе и жизненно-смысловому содержанию, социальное знание может быть получено о любом объекте путем намеренно-методически подчеркиваемой его объективности и наличия в нем закономерностей.
  Появление культур-центристской программы поколебало принцип классической научности и способствовало ее переходу в неклассическую стадию. Превращение культур-центристской исследовательской программы из программы для части наук об обществе в программу, пригодную для всех наук об обществе, в общенаучную было симптомом появления постнеклассической науки. На этой последней фазе еще сохраняется противоречие натуралистической и культур-центристской программ, но уже есть очевидные доказательства нашего предположения о том, что одна и та же наука может быть построена либо как социальная, либо как гуманитарная. Известный методолог литературоведения Р.Ливингстон убедительно показал, что в его науке могут функционировать как натуралистическая, так и культур-центристская программы (он называет ее гуманистической), которые в полной мере разделяют литературоведение на социальную и гуманитарную науки (в зависимости от того, какая исследовательская программа используется)cv.
  Если этот пример удивляет равноценной возможностью применения натуралистической программы в литературоведении, то не менее удивляет проникновение культур-центристских, антропологических подходов в теорию организации. Сегодня антропология организаций, включающая в себя анализ культуры, возраста, пола, принадлежности к сообществу, соотношение бюрократии и неформальных отношений, работу с маргинальными клиентами и пр., является ошеломляюще новой стратегией как в антропологии, так и в организационных теорияхcvi.
  Стремление преодолеть противоположность натурализма и культур-центризма, их оппозиционность характерна для сегодняшних дискуссий. Но как преодолеть? На этот счет существует несколько предложений.
  1) Пытаться строить теоретическое знание на базе обеих программ, так сказать, смешивая их, создать интегральную программу. Это неверно, хотя бы потому, что обе программы имеют разнонаправленные векторы, взаимоотрицают друг друга.
  2) Быть "по ту сторону" этой конфронтации, "по ту сторону" объективизма и "релятивизма", который нередко приписывают культур-центристской программеcvii. Быть по ту сторону - означает покончить с теоретической самоуверенностью, учесть плюрализм, быть более гибким, обратиться к практическому дискурсу, отказаться от революционаристского упования на радикальное изменение общества посредством каких-либо теорий.
  3) Преодоление антиномий натурализма и культур-центризма достигается при совместной работе двух программ при обсуждении практических проблем. Здесь можно представить две точки зрения. Наша точка зрения: необходимо взаимодействие социальных и гуманитарных наук, т.е. одновременная работа двух программ. Одна анализирует цели и ценности субъекта, другая - выявляет закономерности, которые могли бы привести к достижению этих целей. Первая ориентирована на "очеловечивание", вторая - на "овещнение". Но это не значит, что первая заведомо лучше и "гуманитарнее", они должны работать на любом объекте, выясняя его человеческое и объективное содержание, чтобы последнее могло быть использовано в интересах человека.
  Другая интерпретация принадлежит И.Уоллерстайну (его имя переводится по-разному то на английский, то на немецкий лад) в рамках его миросистемной методологии, которая описана в главе "Поиски новой парадигмы" данной книги. Считая, что концепция мир-системы вытесняет понятие прогресса и его линейности, Уоллерстайн показывает, что в мире существует трансформация мировых систем, которые не поддаются описанию в терминах "вверх, вниз или прямо"cviii. Это меняет методологию, соединяя натуралистический анализ макропроцессов с культур-центристским исследованием отдельных точек, т.е. вопрос о соотношении двух исследовательских программ ставится как вопрос о разном масштабе их объяснительной способности в рамках нового подхода, признающего стохастический и не однонаправленный характер будущего. Касаясь этих программ, Уоллерстайн пишет: "Поскольку перед нами неразрешимая логическая дилемма, решение следует искать на эвристической основе. Анализ мировых систем предлагает эвристическую оценку жизненной стратегии между трансисторическими обобщениями и частными изложениями... Мы утверждает, что оптимальным методом является анализ внутри системных рамок, достаточно продолжительных во времени и в пространстве, чтобы содержать в себе основные "логики"... одновременно признавая и учитывая, что эти системные рамки имеют начало и конец и поэтому не должны рассматриваться как "вечные" явления"cix
  Науки и ученые могут быть ответственны, когда правильно осознают свои задачи. Для этого необходимо отказаться от фетишизма идеально чистых состояний, онтологизации истинных объектов науки, предоставить практике естественные возможности нахождения многообразия, вырабатывать теории без вульгарного отождествления теоретических моделей с реальностью, без вульгарного вытеснения общечеловеческих норм морали именем теорий. В самой науке учет интересов людей может быть осуществлен путем взаимодействия различных исследовательских стратегий, взаимодействием с вненаучным знанием и практическим опытом людей. При этом необходима свобода науки в выборе своих решений от политических и административных структур, внутренняя независимость ученых и науки. Тогда ученый сможет изготовить те самые пять "золотых" монет (и больше), о которых шла речь в приведенной выше легенде. Но в любом случае он разрушит гораздо больше предубеждений и фикций, чем создаст нового. Его компетентность - основание для приглашения его к принятию решений. Но нельзя от ученого требовать, чтобы он кормил, одевал и обувал народ. Надо не мешать каждому человеку делать свое дело - одним кормить, одевать и обувать страну, другим - познавать мир. Необходимо создавать структуры, в которых возможно поощрение любого производительного труда.
  Натуралистические и культур-центристские исследовательские программы, выделенные в качестве ведущих исследовательских программ социального познания, находят в каждой из областей социального знания свою специфическую трансформацию. Смысл выделения исследовательских программ, как методологического средства изучения генезиса социального знания, состоит в том, чтобы представить плюралистическую характеристику социального исследования и его социокультурных предпосылок. Для того, чтобы уточнить основные положения исследовательских программ и выяснить особенности их взаимодействия и социального применения в научных экспертизах, необходимо обратиться в конкретным дисциплинам научного социально-гуманитарного знания.
 
  ГЛАВА III
  ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЕ ПРОГРАММЫ ОБЩЕСТВОЗНАНИЯ И ЧАСТНЫЕ НАУКИ
  Методологические установки, представленные в натуралистической и культур-центристской исследовательских программах обществознания находятся в сложных отношениях с исследовательской деятельностью, осуществляемой в частных общественных науках. В методологических схемах особенности отдельных наук предстают в огрубленном виде, в виде тенденций. Можно говорить о своего рода методологической реальности, которая, подобно физической, биологической и пр. реальностям замещает изучаемую область с определенной степенью соответствия и полноты.
  Сложность применения названных исследовательских программ к отдельным общественным наукам определена также тем, что, кроме общенаучных закономерностей и закономерностей, присущих системе обществознания, каждая из наук имеет свои собственные. Глобальные исследовательские программы обществознания находят в каждой из наук специфические трансформации, связанные с наличием собственных исследовательских программ каждой из них, с их собственными предметами, целями и методами.
  Например, знакомясь с историей политико-экономических учений XX столетия, определяющих развитие других экономических дисциплин, ни в коей мере не представляется возможным разделить их все на натуралистические и культур-центристские (что, кстати, не имело бы эвристической ценности). Главной проблемой экономической науки является вопрос об экономической роли государства. Политико-экономические концепции могут быть подразделены на такие, в которых отрицается экономическая роль государства и предполагается неизменным стихийный характер капиталистической экономики, и те, которые считают необходимым государственное вмешательство в экономику. Первые концепции предполагают действие в экономической практике методов товарного хозяйства, вторые - методов централизованного управления экономикой. Неудачи того и другого подхода порождают до сих пор апологетику натурального хозяйства как естественной формы деятельности мелкого производителя. Натуралистический характер последней позиции самоочевиден.
  Однако в основных противостоящих друг другу подходах - стихийной или регулируемой экономики - можно найти ориентации как на натурализм, так и на культур-центризм. Вполне очевидно, что концепции стихийной экономической деятельности создают больше предпосылок для обоснования естественного характера экономического процесса и применения их к анализу позитивистских подходов, а также математических моделей и методов.
  1. Особенности взаимодействия натуралистической
  и культур-центристской исследовательских
 программ в экономическом знании
  Развитие современного экономического знания проходит под знаком синтеза натуралистических и культур-центристских ориентаций в научном познании. Адекватное выражение плюралистического характера влияния социокультурных факторов на генезис экономической науки воплощено в основных исследовательских программах: натуралистической и культур-центристской. Успех использования исследовательских программ как методологического средства рассмотрения истории экономического знания состоит в отказе от попыток доказать детерминистический характер связи культуры, ценностно-мировоззренческих ориентаций ученых с внутринаучными характеристиками знания. Гибкий способ задания исходных идеализаций исследовательской программы акцентирует внимание на конкуренции и взаимодействии значимых экономических теорий, школ и направлений на протяжении длительного времени. Он предполагает поиск конкретных механизмов влияния социокультурного контекста на становление экономических теорий и позволяет дать ответ на вопрос: каким образом эти теории влияют на процесс принятия решений в экономической области и какими временными рамками ограничено это влияние.
  1.1. Натуралистическая и культур-центристская
  исследовательские программы в экономике
  Как известно, классические экономические теории физиократов, А.Смита, Д.Рикардо и других экономистов, созданные на этапе становления капитализма, исследуют с макроэкономических позиций проблему функционирования рыночной экономики, исходя из заложенных в ней функций саморегулирования и саморазвития. Мировоззренческой предпосылкой этих теорий является идея естественного социального порядка, признающая достижение свободы экономической деятельности на основе макроэкономического равновесия, в первую очередь, совокупного платежеспособного спроса и произведенного национального продукта.
  Универсальный характер классических экономических теорий четко вписывается в ценностные установки повседневного сознания индивидов эпохи свободного предпринимательства. Разумный эгоизм и индивидуализм, как выражение ценностных ориентаций субъектов экономических отношений, определяют главную цель хозяйственной деятельности - увеличение капитала и максимально полезное его использование.
  Классические экономические теории абсолютизируют способность рыночной экономики к саморегулированию. Они утверждают, что макроравновесие рынка может нарушаться только под воздействием внеэкономических факторов - войн, политических катаклизмов. Поэтому роль государственного регулирования экономическими процессами сведена к обеспечению порядка и безопасности в условиях свободного рынка. При этом государство не вмешивается в механизм рыночной конкуренции. Эти положения характеризуют особенности натуралистической программы в экономической науке.
  Ограниченность натуралистических ориентаций классической экономической теории была выявлена при переходе к монополистической стадии развития капитализма, когда на первый план вышла проблема экономической роли государства, разрешения социальных антагонизмов капиталистического общества и изучения мотивов поведения индивидов на рынке в условиях изменившейся социальной среды. Классическая экономическая теория не акцентировала внимание на социальных проблемах, интересах и политических разногласиях, что стало причиной ее кризиса во второй половине XIX века. Особенно наглядно кризис классической экономической теории проявился в тех странах континентальной Европы, где позднее развитие национальной государственности предполагало активное вмешательство в экономическую сферу.
  С точки зрения внутринаучных критериев, необходимость выдвижения новых экономических теорий связана с критикой излишне сильных исходных идеализаций классического экономического знания. Таких, как совершенная конкуренция, саморегулируемость и саморазвитие рынка, тождественность частнособственнических интересов общественному благу и т.д.
  Основной недостаток классической экономической теории точно сформулировал американский институционалист У.Митчел: "Классическая теория занималась лишь механическими законами спроса и предложения и не могла объяснить природу поведения людей при использовании денег"cx.
  С точки зрения известного западного экономиста В.В.Леонтьева, классическая экономическая теория имеет два существенных недостатка: во-первых, она страдает "теоретической дальнозоркостью", т.е. способна верно оценивать долгосрочные тенденции экономического развития, но беспомощна в описании краткосрочных изменений. Во-вторых, процесс экономического роста рассматривается в ней как раз и навсегда заданный и не зависящий от ситуации экономического выбораcxi.
  Указанные недостатки классической экономической теории обусловлены ориентацией на механическую модель объяснения экономической системы. Объективация "человеческого измерения" экономической деятельности приводит к построению статичной вневременной теории экономического развития, которая слабо соответствует экономической реальности и социально-культурным условиям незападных стран.
  Семидесятые годы прошлого века стали отправной точкой формирования культур-центристской исследовательской программы как альтернативы натуралистическим ориентациям классической экономической теории. Важная роль в этом процессе принадлежит, с одной стороны, марксизму и немецкой исторической школе в политической экономии, а с другой стороны, субъективной психологической школе (маржинализму).
  С критикой основных положений классической экономической теории выступил К.Маркс. Мы остановимся лишь на тех моментах экономической теории Маркса, которые указывают на преемственность его экономической теории и классической теории буржуазных политэкономов, а так же - на те новшества и открытия К.Маркса, которые дают основание считать его одним из основоположников неклассической экономической теории.
  Главным достижением буржуазных политэкономов XVIII века К.Маркс считал открытие трудовой теории стоимости, которая позволила выявить внутреннюю связь экономических явлений капиталистического производства. Экономическая теория К.Маркса сохранила классическую установку на поиск законов развития капитализма. Он развил классическую картину экономической реальности как мира общественного богатства и складывающихся на этой основе классовых антагонизмов.
  К.Маркс смог ответить на вызов истории, интегрировав и переработав принцип историзма в построении собственной теории капитализма. Его взгляд на историю как на естественноисторический процесс, с выделением причины социокультурных изменений в сфере материального производства стал попыткой монистического обоснования взаимодействия всех сфер общества, социокультурной среды, в которую погружены экономические отношения.
  Причину закономерных противоречий, с которыми столкнулась трудовая теория стоимости, К.Маркс видит в двух взаимосвязанных моментах. Во-первых, в некритическом использовании понятия "стоимость" буржуазными политэкономами. Никто из его теоретических предшественников не показал материальное бытие стоимости, заключенное в товаре. Во-вторых, никто ранее не различал понятия "прибыль" и "прибавочная стоимость", следствием чего был затруднен показ роли труда как единственного источника стоимости, и прибавочной стоимости как основы прибылиcxii. Введение Марксом понятий "абстрактный" и "конкретный" труд позволило найти основу измерения различных видов труда.
  Методологической причиной таких результатов классической экономической теории он считал антиисторизм буржуазных политэкономов, который не позволил выйти за рамки рационализации объективных видимостей капиталистического процесса производства, возникающих в результате товарного фетишизма. Антиисторизм буржуазных политэкономов проявился также в их невнимании к генезису форм экономической мысли, в их неспособности определить институциональную основу своих теорийcxiii.
  Разработав метод материалистической диалектики, К.Маркс перешел, как он сам считал, с уровня анализа обыденных представлений о капитализме к научному рассмотрению объективных законов его развития, которые проявляются в неадекватных формах. Этот метод позволил К.Марксу рефлексировать исходные посылки своей экономической теории, открыто заявить о том, что он стоит на позициях пролетариата.
  С точки зрения современной методологии экономической теории, как считает В.В.Леонтьев, процесс построения экономической теории включает в себя два отдельных и принципиально различных типа анализа. Во-первых, в начале рассматривается поведение предпринимателей и потребителей с позиции их экономической мотиваций: это поведение объясняется на языке их собственных понятий. На первой стадии построения экономической теории ученый просто воспроизводит рациональные представления предпринимателей, занимающихся бизнесом с целью максимизации своих прибылей, и описывает реакции потребителей, стремящихся наилучшим образом удовлетворить свои желания. Для следующей стадии построения экономической теории характерна обратная ситуация. А именно, значительная часть теоретического анализа на этой стадии исследования основывается на предпосылке, что экономические субъекты ничего не знают об объективных последствиях своей деятельности. Здесь ученый показывает, как действия экономических субъектов независимо от их собственных желаний определяют форму и результаты их деятельности. Если К.Маркс, заключает В.В.Леонтьев, обвиняя буржуазных экономистов в фетишизме, хотел заявить, что вторая стадия теоретического исследования с необходимостью дополняет первую, то он прав. Если же его теорию фетишизма понимать как приговор, вынесенный первой стадии теоретического исследования, то эта теория должна быть отвергнута как принципиально ошибочнаяcxiv.
  На наш взгляд, главным вкладом К.Маркса в экономическую теорию является понимание капитала как общественного отношения. Тем самым он адекватно сформулировал предмет исследования и, преодолев натуралистические ориентации в исследовании капитализма, показал необходимость исторического рассмотрения генезиса общества в экономической теории, как по своему содержанию, так и по формам мысли.
  Выделим те положения марксистской экономической теории, которые выходят за рамки натуралистической исследовательской программы:
  - исследование экономической реальности как общественных отношений между индивидами по поводу товаров;
  - обусловленность экономических интересов и мотивов поведения индивидов их социальной стратификацией;
  - исследование повседневных представлений индивидов, классов через историю буржуазной политической экономии;
  - метод восхождения от абстрактного к конкретному, сочетающий количественные и качественные, статистические и динамические моменты экономического развития;
  - исследование проблем экономической динамики: создание теории делового цикла и схем простого и расширенного воспроизводства капитала.
  Представители немецкой исторической школы (В.Рошер, Б.Гильдербранд, К.Книс, Г.Шмоллер, В.Зомбарт, М.Вебер, А.Шпитгоф и др.) составили наиболее откровенную оппозицию классической политической экономии как источнику марксизма и самому марксизму. Исторические условия Германии начала века отличали ее от других стран: буржуазное государство уже тогда вмешивалось в экономику, а рассмотрение истории как духа народа, воплощенного в государстве, придавала этому вмешательству оправдание. Концепции исторической школы в экономике получают все большее влияние по мере роста государственного регулирования экономики в других странах.
  Историческая школа в экономике сознательно ориентирована на культур-центристскую программу, в формировании которой представители этой школы приняли заметное участие. При всех конкретных экономических построениях общим для названных экономистов является убеждение в социально-культурной специфике экономической науки, которая в отличие от естествознания ищет не причинные связи и их объяснения, а понимает мотивы, цели, способы поведения действующего индивида. В экономике человек (общество) изучает сам себя, и тождество субъекта деятельности и субъекта познания как ведущий методологический принцип культур-центристской исследовательской программы полностью перенесено в методологию экономической науки. Историческая школа политэкономии использовала классификацию жизненных проявлений, данную В.Дильтеем. Согласно этой классификации, жизненные проявления могут быть представлены как логические построения (понятия, суждения и др.); как действия и как переживания.
  Первый класс проявлений осуществляется в естественных науках и, по мнению Дильтея (признанному, правда, ошибочным), не предполагает понимания как особого метода, ибо в этом случае тот, кто понимает суждение, не может это сделать иначе, чем тот, кто его высказал. Содержание логических идей рассматривается Дильтеем как однозначно заданное. Здесь автоматически достигается полное понимание, имеющее элементарный характер. Область же собственно понимания, требующая овладения его высшими интуитивными формами - это переживание.
  В согласии с таким подходом немецкая историческая школа считает, что экономическая наука изучает жизненные проявления второго рода, то есть действия людей как одностороннее выражение душевной жизни. Действие не предназначено для сообщения о мотивах, которые к нему привели, и все же может быть понято на основе предполагаемых мотивов.
  Г.Шмоллер поставил себе задачу анализа меняющихся способов деятельности агентов экономических отношений с учетом совокупности психологических, географических, экономических и других факторов. Внешнеэкономические аспекты экономической деятельности были главным предметом его интереса. Экономические интересы рассматривались им как следствия изменений тех содержаний душевной жизни, которые человек проявляет в экономике.
  В.Зомбарт отрицал экономические законы и ставил характер экономической деятельности и институтов в зависимости от места и времени: исходя из метода исследования "культуры", он хотел обнаружить стремления и цели, характерные для каждого общества. Экономическая система, по Зомбарту, является воплощением хозяйственного духа, обладающего культурно-созидательной ролью. Поэтому экономическая деятельность должна быть не просто изучена, а понята.
  Анализируя представления классических экономистов об индивидуально-психологической подоплеке экономических явлений, историческая школа категорически отрицает, что эгоистический интерес индивидов, их погоня за прибылью является единственным мотивом экономической деятельности. С точки зрения экономистов-историков, в экономической области, так же как и в других областях жизнедеятельности, индивид подчиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, чувству долга, жажде деятельности, милосердия или просто обычаю. Эти мотивы накладываются на эгоистическое поведение людей и видоизменяют цели экономических поступков.
  Представители исторической школы стремились охватить экономическую реальность во всей ее сложности, исследуя больше особенное и типичное, чем общее и универсальное. Но они проигнорировали тот факт, что экономическая теория рассматривает массовые экономические явления. И если из всех мотивов, которым подчиняется человек, экономист в первую очередь изучает погоню за прибылью, то это происходит не потому, что он хочет свести экономическую теорию к "естественной истории эгоизма" (выражение Б.Гильдебранда), а потому что измеряемое в деньгах действие этого мотива поведения легче поддается научному изучению, чем другие побудительные причины экономических поступков индивидов.
  Видя в человеческой деятельности только один побудительный мотив, классические экономисты, по словам экономистов-историков, считали возможным из этой единственной тенденции вывести путем априорных рассуждений все экономические законы. Недостаточность такого приема очевидна, если принять во внимание многообразие существующих в экономическом мире мотивов поведения. Для того, чтобы преодолеть расхождение между экономической реальностью и экономической теорией, с точки зрения исторической школы, необходимо отбросить всякую абстрактную теорию вместе с дедуктивным методом ее построения и сделать изображение действительности единственным предметом экономической науки. С этой целью преобладающим методом построения экономической теории и должен стать основанный на наблюдении, описательных и статистических материалах метод индукции.
  Наиболее последовательно такого взгляда на методологию экономического исследования придерживались Г.Шмоллер и В.Зомбарт, которые сводили экономическое исследование к описанию истории экономических институтов, отношений и отдельных явлений. В сущности, здесь произошло смешение критики использования метода дедукции классическими экономистами и самого метода. Несомненно, что недостаточно точный анализ мотивации и потребностей индивидов, вступающих в экономические отношения, и использование логики здравого смысла для определения исходных постулатов экономической теории дает прово критиковать манеру использования дедуктивного метода классическими экономистами. Но в то же время такие видные экономисты-историки, как Шмоллер, Бюхер и М.Вебер, считали необходимым использовать силу абстракции и логического анализа как средства выделения типичных черт в разнообразии экономических процессов.
  Самую разработанную экономическую теорию в рамках исторической школы предложил М.Вебер. Он выступил с либеральных позиций за превращение политической экономии в строгую науку. Либерализм М.Вебера состоял в том, что он рассматривал общество как обусловленное социальными закономерностями взаимодействие автономных индивидов. Причем его интересовали не столько сугубо экономические проблемы, сколько связь экономики, социологии и религии.
  Развитие капитализма, по М.Веберу, представляет процесс усиления целерациональности в действиях индивидов, превращения качественных различий мотивации их экономического поведения в чисто количественные. Логическим завершением процесса формальной рационализации является полная калькулируемость всех поступков индивидов и исчезновение иррациональных, религиозных мотивов деятельности, составляющих "дух капитализма".
  Предвидя такой результат, М.Вебер старается максимально отойти от монистического взгляда на развитие капитализма и обращается к идее констелляции религиозных, правовых, этических и других факторов генезиса капитализма. В то же время он не разделял методологический индивидуализм Г.Шмоллера и В.Зомбарта, которые редуцировали понимание экономических процессов к описанию их генезиса. В уникальности экономических событий М.Вебер ищет закономерности, интерпретируя эмпирический материал с помощью идеальных типов. Метод идеального типизирования позволяет выделять среди поступков, представлений индивидов, возникающих в процессе экономической деятельности, лишь наиболее вероятные схематизмы поведения.
  Противоречие между личными интересами и общественным благом, названное М.Вебером противоречием между формальной и содержательной рациональностью, нельзя решить в рамках классических представлений о естественном социальном порядке. Это противоречие фиксирует антагонизм бюрократической системы и свободы человека. С точки зрения М.Вебера, экономическая теория устанавливает смысл экономических действий индивидов и их связь, используя два типа понимания: объясняющее и актуальное. Объясняющее понимание раскрывает ситуационные, смысловые значения экономических поступков индивидов и характерно для начального этапа построения экономической теории. В то время как актуальное понимание находит общий смысл экономической деятельности, зафиксированный в макроэкономическом процессе.
  Обращаясь к истории экономической мысли, мы не ставим своей целью воспроизвести в хронологическом порядке полемику различных школ и направлений, а тем более отдельных экономистов, связанную с попытками преодолеть ограниченность классической экономической теории. Наша задача состоит в том, чтобы показать, какие идеи, принципы, методы построения экономических теорий выходят за рамки натуралистической исследовательской программы, каким образом соотносится культур-центристская ориентация экономических теорий с натуралистической.
  Все разновидности субъективной психологической школы (математическая, маржинализм и т.д.) исходят из субъективной теории стоимости, отвергая тем самым трудовую теорию стоимости классической политической экономии, однако различным образом развивают другие принципы классической теории. Характерной чертой субъективно-психологической школы является нахождение такого очевидного принципа, исходя из которого можно было бы обосновать экономическую теорию. Таким принципом для этой школы стал гедонистический принцип, то есть каждый индивид стремится получить максимум удовольствия и минимум неприятностей в ходе экономической деятельности. Этот принцип приходит на смену принципу разумного эгоизма и индивидуализма, на котором строится классическая экономическая теория. Сводя стимулы экономического поведения индивидов к гедонистическому принципу, субъективно-психологическая школа представила экономических субъектов схематично, в виде взаимодействующих сил. Целью экономической теории становится определение результатов их взаимодействия или их воздействия на внешний мир.
  Соглашаясь с классической школой в том, что абсолютная свобода конкуренции реализует максимум удовлетворения для каждого индивида, субъективно-психологическая школа критикует классиков за их попытку установить причинно-следственную связь между основными экономическими явлениями (спросом, предложением и ценой, стоимостью производства и ценой, распределением дохода между заработной платой, процентом и рентой). Субъективно-психологическая школа исходит из того, что надо ограничиться исследованием отношений или однообразия между явлениями, отбросив напрасную попытку установить, какие из экономических явлений являются причинами, а какие следствием.
  С точки зрения субъективно-психологической школы, для изучения каждого экономического явления необходимо установить между ними столько различных отношений, сколько существует неизвестных. Взаимодополнительность экономических явлений может быть изучена различными методами: либо с помощью уравнений и математических формул (математическая разновидность субъективно-психологической школы), либо прибегая к психологическим методам (как это делает психологическая, маржиналистическая школа).
  Отличительной особенностью математической школы, наиболее известных ее представителей - С.Джевонса, Л.Вальраса, В.Парето, - является то, что обмен ставится в основание всей экономической теории, потому что всякий обмен предполагает отношение между обмениваемыми количествами, которое выражается и формулируется в цене. Задачей экономической теории становится нахождение отношений обмена, которые необходимо выразить в математическом виде и составить из них уравнение. Математическая школа не ограничивается исследованием отношений взаимной зависимости между изолированными экономическими явлениями, она стремится найти объединяющее их начало, в качестве которого выступает переработанная идея общего равновесия. Определение условий устойчивости равновесия становится целью экономической теории.
  Так, математическая школа перевела на язык математических формул идею экономического равновесия, выдвинутую классической экономической теорией, и создала теорию общего равновесия. Теория общего равновесия исходит из простейшего эмпирического факта, что экономическое знание имеет дело с явлениями повседневной жизни индивидов, такими как:
  - производство и потребление товаров;
  - покупка и продажа товаров по определенным ценам.
  Вальрас доказал взаимозависимость всех цен и количеств в экономике. Он распространил идею общего равновесия на рынок услуг и товарный рынок и выявил три закона определения цены на этих рынках:
  - на рынке есть только одна цена для всех товаров одной и той же категории;
  - эта цена устанавливает точное равновесие между предполагаемыми и спрашиваемыми количествами товаров;
  - эта цена позволяет наибольшему количеству продавцов и покупателей возвращаться с рынка удовлетворенными.
  Эти законы, выраженные в математической форме Вальрасом, сводят всю экономическую теорию к механике обмена. Они рассматривают гедонистический принцип "получать максимум удовлетворения при минимуме неприятности" как принцип чистой механики, принцип "наименьшего усилия" или "экономии сил".
  Другая проблема равновесия заключается в исследовании того, в каких пропорциях должны комбинироваться между собой различные элементы в ходе производства. Определение максимально эффективных пропорций соединения факторов производства задает предел линейному экономическому росту. В разработку этого закона внесли значительный вклад С.Джевонс и В.Парето.
  Математическая школа в рамках субъективно-психологического направления во многих отношениях развивала основные положения классической теории, которые принимались ею без достаточного обоснования и доказательства. Так, классические экономисты утверждали, что режим свободной конкуренции - наилучший режим, но не могли доказать, при каких условиях это верно. А представители математической школы доказали, при каких условиях это положение классической школы выполняется и почему: при стремлении к максимальной полезности между обменивающимися сторонами свободная конкуренция уравновешивает максимум удовлетворения и минимум самопожертвования. Экономисты-математики смогли представить механику обменов через систему уравнений, их определяющих, органично, без неясных концепций. Макроэкономическое равновесие выражает принцип предельной полезности и доказывает необходимость количественных методов экономического анализа.
  Наряду с этими концепциями широкое распространение получил маржинализм, исходящий из субъективной теории ценностей и психологизма. Маржиналисты (Ф.Визер, Е.Бем-Баварек и др.) заменили трудовую теорию стоимости классической буржуазной политической экономии, с их точки зрения, не отвечающую наиболее оптимальным режимам работы экономической системы, теорией предельной полезности и производительности, призванной рационализировать субъективные устремления агентов экономических отношений.
  Они предполагали, что предприниматель стремится максимально увеличить свой доход, а покупатель - приобрести максимально полезную вещь Эти мотивы агентов экономических отношений представлялись маржиналистам столь простыми, что их выявление не требовало какого бы то ни было анализа. Поэтому в этих субъективистских концепциях метод понимания в сколь-нибудь разнообразном виде не используется.
  Маржинализм как разновидность субъективно-психологической школы доказывает, что алгебраические уравнения и геометрические построения не могут помочь постигнуть качественную характеристику основных экономических явлений (рента, стоимость, прибыль и т.д.). Изменив ракурс рассмотрения экономической действительности с внешнего на внутренний, то есть с точки зрения мотивации, целей и средств агента экономических отношений, маржинализм выдвинул потребителя, а не капиталиста главной фигурой экономического развития. Субъективный мир рядового участника экономического процесса, его личные сбережения как основа инвестиций, его ментальность и мотивация выбора из альтернативных вариантов максимально полезного варианта с его точки зрения - вот что становится предметом экономического исследования. Метод интроспекции распространяется маржинализмом на область построения экономической теории.
  Математическая школа явилась одной из ранних разновидностей неоклассической теории, в то время как маржинализм стал одним из родоначальников неклассических вариантов экономической теории, альтернативных натуралистическим ориентациям экономистов-классиков.
  Субъективно-психологическая школа создала более гармоничную экономическую теорию, в сравнении с классической школой. Различные направления субъективно-психологической школы ослабили разрыв между экономической реальностью и теорией за счет более реалистичных принципов, лежащих в основании экономической теории, и менее сильных идеализаций. Эта школа показала ограниченность классических представлений об экономическом росте в условиях ограниченных ресурсов и альтернативных возможностей их использования.
  Таким образом, в полемике между разновидностями субъективно-психологической школы, марксизмом и немецкой исторической школой выкристаллизовываются контуры культур-центристской исследовательской программы в экономическом знании. Основные положения культур-центристской исследовательской программы заключаются в следующем:
  - фиксируется онтологический плюрализм экономической реальности, который проявляется как на уровне понимания экономических действий индивидов в повседневной жизни, так и на уровне государственного регулирования национальной экономики;
  - выявляются ценностные установки индивидов, выходящие за рамки утилитаризма и гедонизма, фиксирующие стремление индивидов к личной свободе и реализации своих творческих интенций;
  - экономика рассматривается как взаимодействие экономической динамики и статики и, исходя из принципа относительности, отдается приоритет экономической динамике;
  - критически относится к количественным методам построения экономической теории, подчеркивая роль качественных, индивидуализирующих, типизирующих методов исследования;
  - признается первичность экономических действий индивидов над экономическими институтами;
  - выделяется коллективный характер экономической деятельности и экономического исследования.
  1.2. Конкуренция натуралистической и культур-центристской
  исследовательских программ в экономической науке
  Великая депрессия 1929-32 гг. показала неспособность полной саморегуляции рынка в условиях экономического кризиса. Она бросила вызов экономической теории, поставив под сомнение правомерность натуралистических разновидностей экономического знания. Укажем на философские и мировоззренческие предпосылки, базирующиеся на идеях классического либерализма:
  - индивид должен быть единственным агентом экономического процесса, так как никто кроме него не может знать лучше его истинных интересов и не способен их реализовать;
  - государство не должно вмешиваться в экономическую жизнь и регулировать ее ход;
  - методологический индивидуализм при построении экономических теорий в рамках натуралистической программы оказался неспособен решать новые экономические проблемы, угрожавшие самому существованию общества (проблемы инфляции и массовой безработицы). В условиях резкого изменения внешней экономической среды и предпочтений экономических агентов наглядно обнаружилась ограниченность классической теории, описывавшей общее равновесие экономической системы, исходя из устойчивых потребительских вкусов.
  В этой кризисной ситуации Кейнс сформулировал новые идеи, которые совершили научную революцию в экономической мысли XX века. Эта революция затронула как метафизические основания экономического знания, так и цели и методы его построения. Центральное положение кейнсианской теории состоит в том, что макроэкономическое равновесие достигается сочетанием саморегуляторов рынка с государственными регуляторами прямого и косвенного воздействия. В отличие от классической экономической теории, Кейнс показал, что в конкурентной экономике не существует механизма, который гарантирует полную занятость. Для того, чтобы достигнуть макроэкономического равновесия в условиях кризиса и безработицы, с точки зрения кейнсианской теории, необходимо стимулировать спрос. Роль государства состоит в помощи малоимущим и поддержании их спроса, в расширении сферы производства для удовлетворения общественных нужд (развитие инфраструктуры, обеспечение образования, медицинского обслуживания и т.д.)cxv.
  Применение государством метода увеличения деловой активности через стимулирование инфляционного спроса затрагивает интересы и цели субъектов рынка, которые проходят процесс адаптации к изменившимся экономическим условиям. Реальность и возможность государственного регулирования экономики определяется не только несовершенством механизма рыночной саморегуляции, но и тем, что государство является крупнейшим собственником и в его руках сосредоточены правовые рычаги и структуры, реализующие его функцию собственника.
  В теориях, допускающих вмешательство государства в экономику, роль человека по самой сути названных концепций представлена в большей мере. Но и здесь встречаются натуралистические тенденции. Так, Дж.Кейнс ищет объяснения неравномерности экономического процесса в изменчивости психологических мотивов предпринимателя и покупателя. И все же при всей этой изменчивости он находит "основной психологический закон": люди увеличивают свое потребление с ростом дохода, но не прямо пропорционально его росту. Поэтому спрос зависит не столько от платежеспособности, сколько от психологической склонности к к потреблению и сбережению, соотношение которых является переменной величиной. Экономическая концепция Дж.Кейнса направлена на устранение этой переменчивости посредством мер государственно-монополистического регулирования (налоговой, инфляционной политики, субсидирования предпринимателей из госбюджета и др.).
  Фундаментальные изменения в экономической теории, сделанные Кейнсом, выразились, в первую очередь, в политических выводах из его теории. Эти выводы фактически переориентировали экономистов на решение проблемы занятости с помощью общественных работ, а также недопущения существенного снижения заработной платы в период кризиса, так как это ведет к длительной депрессии экономики и политическим потрясениям.
  Кейнсианская теория не смогла бы стать такой влиятельной среди экономистов, если бы она не отражала объективные противоречия между системой господства крупных трестов в старых отраслях хозяйства и нарождавшейся системой поточно-конвейерного производства для личного потребления широких масс людей. Кейнсианская модель переориентировала Запад на новую модель экономического роста - за счет увеличения потребления. Теория Кейнса была ориентирована на соответствующую технологическую основу - массовое поточно-конвейерное производство товаров длительного пользования для личного потребления и призывала к глубокой структурной перестройке американской экономики. Жизнеспособность этой теории во многом определила успехи "нового курса" Рузвельта, использовавшего экономические идеи Кейнса.
  Кейнсианский идеал полной занятости без инфляции как цель экономической политики был подвергнут критике новейшими разновидностями неоклассической теории: "кривая Филлипса", теория рациональных ожиданий, концепция естественной нормы безработицы М.Фридмана и т.д. Экономисты-неоклассики выступили против основной идеи Кейнса о том, что негибкость цены и заработной платы, характеризующая депрессивную экономику, быстро уступит место гибким ценам и подвижной зарплате, как только будет достигнуто состояние полной занятости. Проблема анализа природы инфляции становится основной в дискуссиях 50-60-х гг. нашего века. В этой дискуссии вскоре доминирующее положение заняла неоклассическая концепция "кривая Филлипса", которая на основе разброса статистических данных вывела обратную связь между темпами изменения денежной зарплаты и долей безработных в общей величине рабочей силы в Англии.
  Стабильность цен и безработица оказались несовместимыми конфликтующими целями экономической политики. Это открытие отрицает кейнсианский идеал полной занятости без инфляции. Надежда Кейнса и его последователей на одновременное достижение устойчивых цен и полной занятости уступила место понятию выбора между этими макроэкономическими переменными.
  1.3. Попытка синтеза натурализма и культур-центризма
  Однако в конце 60-х - начале 70-х гг. во многих развитых капиталистических странах стала наблюдаться новая ситуация одновременного роста инфляции и безработицы. Этот эмпирический факт поставил под сомнение истинность "кривой Филлипса". Представители неоклассического направления уточнили свое понимание "кривой Филлипса", пытаясь избежать противоречий с новыми экономическими реалиями. Они пришли к выводу, что существует не одна устойчивая кривая Филлипса, а целое семейство краткосрочных кривых, сдвигавшихся с течением времени в результате влияний, которые еще следовало определить.
  Наиболее известной интерпретацией этих влияний является концепция естественной нормы безработицы М.Фридмана, предложенная им в 1967 г. в работе "Роль денежной политики". Под естественной нормой безработицы М.Фридман понимал такой уровень безработицы, при котором уровень реальной заработной платы соответствует равновесию на всех рынках. Целью экономической политики, по М.Фридману, является достижение не полной занятости, а нулевой инфляции за счет естественной нормы безработицы.
  Для достижения этой цели М.Фридман предложил политику снижения производственных мощностей и роста безработицы до тех пор, пока экономические агенты не начнут снижать свои инфляционные ожидания до уровня падающего темпа инфляции. Проблема оценки инфляционных ожиданий экономических субъектов, различной реакции капиталистов и рабочих на расширение спроса стала центральным пунктом критики концепции М.Фридмана.
  Если все соглашения по уровню заработной платы носят долгосрочный характер, то как объяснить существование так называемых краткосрочных кривых Филлипса.
  Неокейнсианцы предложили гипотезу относительной заработной платы для объяснения того, почему существует выбор между инфляцией и безработицей в краткосрочном периоде. С их точки, зрения рабочие готовы принять сокращение реальной зарлаты, вызванное инфляцией, поскольку главным считают постоянство относительной зарплаты, а инфляция не влияет на ее стабильность.
  Сторонники теории рациональных ожиданий отрицают механизм адаптивных ожиданий как средневзвешенных изменений цен за прошлый период, который постепенно приспосабливает ожидания капиталиста и рабочего к современным обстоятельствам, как упрощенную картину формирования ожиданий экономических агентов. Такая точка зрения стала реакцией на неудовлетворительные результаты эмпирической проверки.
  Теория рационоальных ожиданий, получившая название "новой классической макроэкономики", попыталась ответить на вопрос, почему ни одна экономическая модель не дает успешного прогноза изменения цены спроса и предложения. Дж.Ф.Мутт, Р.И.Лукас, Д.Дж.Сарджентс, Н.Уоллес увидели причину непредсказуемости движения цен и управления спросом и предложением в особенностях формирования ожиданий экономическими агентами, которые пользуются той же информацией, что и политики и действуют так, чтобы нейтрализовать любую попытку вмешательства политиков в экономику.
  Экономические агенты, формируя прогноз ценовых изменений, делают это так же, как рынок определяет фактические цены. Это означает, что вероятностное распределение субъективных ожиданий ценовых изменений будет иметь то же среднее значение, что и объективное распределение. Таким образом, теория рациональных ожиданий объясняет изменение цен, спроса и предложения ограниченностью информации и разной скоростью ее поступления до экономических агентов, принимающих решения по конъюнктуре рынка.
  Теорию рациональных ожиданий трудно проверить эмпирически, так как ожидания не наблюдаются непосредственно.
  Существуют ограничения области применимости теории рациональных ожиданий, например, когда люди не формируют рациональных ожиданий по рациональной причине наличия противоречивой информации. Теория рациональных ожиданий не дает ответ на то, как формулируются ожидания на различных рынках (товарном, финансовом, услуг и т.д.).
  Теория рациональных ожиданий означает отказ от любых концепций, допускающих выбор между инфляцией и безработицей, которые дают практические рекомендации политикам.
  Несмотря на частные различия в решении тех или иных экономических проблем, все разновидности неоклассических теорий объединяет приверженность либеральным позициям свободной конкуренции. Неоклассическая школа возникла на стыке классической и субъективистской традиций как попытка синтеза двух основных направлений экономического исследования. Она рассматривает механизм рыночной саморегуляции через исследование краткосрочных, индивидуальных операций на рынке, которые приводят к достижению макроэкономического равновесия и определению общего интереса либерального общества.
  Идея общего равновесия была взята и переработана неоклассиками из классической традиции. Так, если у экономистов-классиков макроравновесие достигалось согласованием материальных потоков и движением доходов, то для неоклассической школы это проблема согласования интересов между частными экономическими агентами.
  Для достижения общего равновесия неоклассическая школа пыталась анализировать не только результаты деятельности хозяйствующих субъектов, но и их мотивы и цели в лучших традициях маржинализма. Пытаясь связать индивидуальное и массовое экономическое поведение, неоклассики предложили эмпирическую интерпретацию в статистике потребительских ожиданий и предпочтений понятия "субъективной полезности", центрального понятия субъективно-психологической школы. В результате жизненный мир реального субъекта был редуцирован до его среднестатистического слепка, условного персонажа с его однозначно прогнозируемым поведением.
  Построение вневременных экономических моделей неоклассической школой вывело за границы экономического исследования проблемы экономического роста и технического прогресса. Попытка использования этих моделей для предсказания реальной экономики, функционирующей в определенном историческом времени, ограничивалась качественными параметрами, то есть указывала на направление изменений. В то время как неоклассические модели призваны дать количественные параметры изменений.
  В современной экономической науке усиливается плюрализм экономических школ и направлений, более размытой становится граница между сторонниками неоклассического подхода, сохраняющего свое лидирующее положение и вторгающегося в новые для себя области, усложняя институциональные предпосылки своих теорий, а также школ и направлений, альтернативных неоклассике (посткейнсианство, традиционный институционализм, неоавстрийская школа, неошумпетерианство, радикальная политэкономия). Натуралистические ориентации неоклассики взаимодополняются культур-центристской устремленностью альтернативных ей школ. И в этом диалоге научных подходов, идей, методологий проясняется место каждой экономической теории в системе экономической науки.
  Появление культур-центристской исследовательской программы не отменяет натуралистических ориентаций экономического знания. Это связано с различными исследовательскими стратегиями построения экономической теории. В.Г.Федотова показала, что натуралистическая стратегия построения экономической теории направлена на выявление закономерностей экономической жизни и способов осуществления экономических целей. В то время как культур-центристская программа направлена на выяснение жизненно-смысловых мотивов экономических действий индивидаcxvi. Обе исследовательские стратегии имеют права на существование, так как обусловлены соответствующими социальными онтологиями. Натуралистическая исследовательская программа исходит из структурно-функционального характера экономического процесса, абсолютизируя такой момент реальной экономики, как взаимодействие человека с природой. Причем и человек, и природа рассматриваются абстрактно. Человек рассматривается как элемент социальной системы, которая полностью задает алгоритм его экономической деятельности. Природа - как часть производственного процесса, исходный материал производства товаров.
  Культур-центристская исследовательская программа подчеркивает роль ценностно-смысловой мотивации экономической деятельности индивидов, невозможность устранить глубинный смысл экономического взаимодействия при построении экономической теории. При этом справедливо отмечается, что экономические институты созданы самими индивидами и их функции изменяются на основе изменения их ценностно-смысловых ориентаций. Иными словами, натурализм акцентирует внимание на моменте устойчивости экономики, на экономической статике. Культур-центризм подчеркивает относительность любых экономических институтов, схем экономической деятельности, рассматривая экономические процессы с позиций динамики. Поскольку речь идет о необходимых моментах функционирования экономики, то натурализм и культур-центризм взаимодополняют друг друга. Принцип взаимодополнительности обеих программ базируется на ценностно-мировоззренческих установках ученых-экономистов или этических норм научного сообщества.
  Культур-центристская ориентация начального этапа построения экономической теории очевидна. Однако она ограничивается в данном случае областью субъективных мотиваций, убеждений, фетишей повседневного сознания индивидов.
  Следующим этапом построения экономической теории является изучение экономической реальности с точки зрения объективных результатов, в которых воплотились индивидуальные устремления участников экономического процесса. Здесь происходит абстрагирование от индивидуальных особенностей субъектов и экономические изменения объясняются по типу причинно-следственной связи. Для этого типа экономического исследования характерна натуралистическая ориентация.
  Подводя итоги взаимодействия натуралистической и культур-центристской исследовательских программ в экономическом знании, выделим следующие положения:
  - условность демаркации между этими программами в исследовании реальных экономических проблем;
  2. Изменения в исследовательских программах
  психологии конца ХIХ-ХХ веков
  Анализ особенностей детерминации развития психологического знания предполагает выделение приоритетных факторов, оказывающих свое воздействие на различные уровни и формы знания в те или иные исторические периоды. Существенными факторами, воздействующими на науку, являются сдвиги в культурном облике эпохи, в философско-мировоззренческой рефлексии природных и общественных явлений в их непосредственном, а также представленном в языке науки виде и, наконец, принципиальные изменения в облике науки как целого, как социального феномена, как системы знаний, деятельности и отношений ученых, как системы норм, ценностей и идеалов. Перечисленные факторы представляют собой уровень макроидей, наиболее общих культурно-мировоззренческих, философских и общенаучных тенденций в сознании научного сообщества, а может быть, и в более широких масштабах общественного сознания конкретной эпохи. Для психологии в период ее становления в качестве самостоятельной науки детерминация на этом уровне ("макроидей") имеет особое значение. Во-первых, в конце Х1Х - начале ХХ века психология была еще недостаточно по сравнению с последующими этапами ее развития внутренне дифференцирована, чтобы зависеть более непосредственным образом от запросов общественной практики. Эта зависимость появится позднее, когда из недр психологических знаний выделятся многочисленные прикладные дисциплины, реагирующие непосредственно на социальный заказ. И хотя на рубеже ХХ века психология приобрела новую область практического приложения своих знаний: к педагогике и медицине добавилась производственная деятельность как стимул для развития психотехники, - применение психологических знаний в реальной жизни людей и общества в целом не сразу стало определять облик и направление развития психологической науки.
  Поэтому макросоциальные изменения находят отражение в развитии психологической науки лишь будучи опосредствованы "макроидеями" эпохи. Именно эти макроидеи проникают в общетеоретические размышления ученых, продвигающихся в своих исследованиях по пути, предписанному внутренней логикой развития науки. И если на первых стадиях своего существования психологическая наука была в известном смысле "более удаленной" от прямого запроса общественной практики, чем другие области социально-гуманитарного знания - такие, как экономические, юридические науки, социология и пр., - то детерминирующее воздействие макроидей эпохи имело для ее развития принципиальное значение.
  Причина этого заключается, на наш взгляд, в истории зарождения психологии - истории ее постепенного и очень длительного, по сравнению с другими социальными и гуманитарными науками, выделения из системы философского знания. Другой причиной приоритетности этого уровня детерминации психологической науки является, на наш взгляд, постоянно в той или иной степени присутствующая потребность представителей других сфер социально-гуманитарного знания в сведениях из области психологии: история, педагогика, литературоведение, искусствознание и т.п. находятся с психологией в процессе непрерывного взаимообмена идеями. Аналогичная потребность в психологии и взаимообмен информацией с нею существует и в медицине, физиологии человека и животных, биологии. Психология потенциально более богата "чужими" идеями и одновременно более щедра во взаимоотношениях с другими науками, причем не только социально-гуманитарными, но и естественными. Из этой тесной связи и взаимозависимости психологии с другими областями знания вытекает вариативность исследовательских программ, развивающихся в рамках психологической науки. Однако положение на границе между естествознанием и социально-гуманитарным познанием обусловливает постоянное присутствие двух основных возможностей - ориентации исследователей либо на натуралистическую, либо на гуманитарную (или "культур-центристскую") парадигму.
  Психологическая наука, быть может, острее, чем другие, нуждается в самоопределении относительно методологической и мировоззренческой ориентации на образцы естествознания либо гуманитарного знания. Острее, поскольку от этого выбора зависят способы работы с конкретными живыми людьми (а не с текстами, продуктами культуры, экономическими процессами или политическими организациями - как это происходит в других областях социально-гуманитарного знания). По мере развития психологии и расширения спектра возможностей ее влияния на практику, по мере совершенствования прикладных областей психологической науки вопрос об адекватности ее методологического инструментария объекту исследования, неотделимый от философско-мировоззренческих представлений о психической реальности, детерминантах ее развития и функционирования, приобретал все более актуальное звучание. При этом центральной проблемой, волновавшей психологию на протяжении всего времени ее существования, было понимание ее собственного предмета исследования. Душа, сознание, поведение, рефлексы, бессознательное, психические образы, переживания, смыслы, ориентировочная деятельность, целостная личность. Именно поиск действительного предмета психологии и связанные с ним вопросы о методах и научном статусе психологического познания объединяли и противопоставляли друг другу ученых, научные школы, а позднее и психотерапевтические сообщества. Между тем решение этих фундаментальных для любой науки, но обостренно значимых и перманентно актуальных для психологии проблем всегда так или иначе в явном или завуалированном виде выражало тенденцию к предпочтению естественнонаучной (натуралистической) либо гуманитарной (культур-центристской, гуманистической) парадигмы в мышлении психологов.
  Во второй половине ХIХ века успехи естествознания и неудовлетворенность психологов ограниченностью возможностей прежней, во многом субъективной методологии познания психических явлений (сознания) привели к стремлению к разработке новых, объективных методов исследования в психологии. К концу ХIХ века поиски объективной методологии изучения психики привели к утверждению экспериментальных методов в качестве основного способа познания психологией своего предмета. Таким предметом новой психологии, ориентировавшейся на образцы построения естественных наук, стало поведение, фиксируемое во внешних реакциях организма на стимулы внешней среды. Стремление к математической точности, строгости описания реальности поведения, доступной эмпирическому наблюдению и количественным измерениям, приводило психологов к такому ограничению своего предмета, которое выводило за рамки научного исследования все те неосязаемые аспекты психической реальности, которые не поддавались изучению с помощью естественнонаучной методологии.
  2.1. Натуралистический подход в психологии
  Для основателя бихевиоризма Джона Уотсона психология представлялась @чисто объективной отраслью естественной науки@cxvii. Целью психологической науки выступало предсказание поведения, контроль и управление им. При этом бихевиоризм не признавал демаркационной линии между человеком и животными. Изучение поведения человека рассматривалось как часть общей схемы психологического исследования. Уотсон полагал, что "во имя регулирования и управления эволюцией в будущем сегодня необходимо определить законы поведения разных видов живых организмов". Посвятив многие годы экспериментам над животными, он счел возможным в итоге утверждать, что "человека и животных необходимо помещать по возможности в одинаковые экспериментальные условия" и при этом допустимо применять одинаковые методыcxviii. Отказ от изучения сознания и его состояний в качестве объекта исследования, по мнению основателя бихевиоризма, уничтожает барьеры между психологией и другими науками. Данные психологии представляется возможным, с его точки зрения, сводить к объяснению в физико-химических терминах.
  Критикуя традиционную интроспективную психологию (психологию сознания), Уотсон утверждал, что данные интроспекции не представляют научной ценности, так как зависят от степени подготовленности исследователей в области интерпретации этих данных в терминах сознания. Поэтому ошибочно считать объектом психологии явления сознания, требующие для своего постижения интроспективный метод, ибо эти явления не поддаются объективному экспериментальному исследованию. Интроспективная психология, по мнению Уотсона, опиравшегося в своих воззрениях на идеи позитивизма и прагматизма, запуталась в спекулятивных вопросах. Однако "вековые пережитки философских спекуляций также мало тревожат исследователя поведения, как мало тревожат физика"cxix.
  Уотсону казалось, что "пришло время, когда психологи должны отбросить всякие ссылки на сознание, когда больше не нужно вводить себя в заблуждение, думая, что психическое состояние можно сделать объектом наблюдения"cxx. Трудность (а для бихевиоризма - и бесполезность) научного исследования неосязаемой и ненаблюдаемой психической реальности усугублялась в эпоху становления этого классического образца натуралистически ориентированной психологии разногласиями в толковании терминов, описывающих состояния сознания, что приводило к несоотносимости результатов и усугубляло субъективизм их интерпретаций. Вера Уотсона в возможность новой психологии подкреплялась убежденностью, что в науке о поведении никогда не будут использоваться термины "сознание", "психическое состояние", "ум", "образ", "устанавливаемое интроспективно" и др. Данные психологической науки можно, с его точки зрения, выражать в терминах стимула и ответной реакции, в терминах образования навыка, интеграции навыков и т.п. Отправной точкой исследования при этом должен выступать тот наблюдаемый факт, что организм как человека, так и животного приспосабливается к своему окружению посредством врожденного и приобретенного набора актов. При этом определенные стимулы вызывают определенные реакции, которые могут и должны предсказываться учеными. В этом - основа возможности управления поведением как животных, так и человека...
  Как известно, идеи позитивизма и прагматизма, обусловившие формирование натуралистической исследовательской программы бихевиористов, имели опору в социальных реалиях американского индустриального общества конца ХIХ - начала ХХ века. Именно этот общественно-исторический контекст обусловил стремление приблизить психологию к реальной жизни, заставить служить практическим целям. Прикладная ориентация бихевиоризма побудила Уотсона обещать, что если психология последует предлагаемому им плану разработки новой науки - науки о поведении, то "педагог, физик, юрист, бизнесмен смогут использовать наши данные в практических целях, как только мы сможем экспериментально получить их"cxxi. Время требует начать разрабатывать психологию, делающую поведение, а не сознание объективным предметом исследования, ибо есть "достаточно проблем по управлению поведением, чтобы мы занимались только ими и совсем не думали о сознании самом по себе"cxxii.
  Таким образом, детерминация развития психологического знания на уровне воздействия на познание макросоциальных процессов опосредствовалась в тенденциях динамики мировоззрения ученых той эпохи. Укрепление позиций позитивизма в философии, широкое распространение естественнонаучных знаний, осознание психологами общественной потребности в надежных, объективно проверяемых и обладающих предсказательной силой данных научного исследования, вера в познаваемость человеческого поведения как простого объекта природы и убежденность в его предсказуемости и в праве (чьем?!) управлять и манипулировать человеком... Все это послужило той питательной средой, на которой возникла и получила широкое развитие психология бихевиоризма.
  Становление экспериментальной психологии в ее бихевиористском варианте означало ориентацию психологов на нормы и идеалы классического естествознания, для методологической рефлексии которого было характерно противопоставление субъекта объекту, стремление "очистить" процесс познания от всего субъективного, вера в возможность ценностно нейтральной науки и в безграничные возможности человеческого разума, приоритет точных математических методов, жестких причинно-следственных объяснений и однозначных предсказаний закономерно возникающих природных явлений.
  Выбор естественнонаучной методологии в качестве образца исследовательской деятельности свидетельствовал об исключительной значимости натуралистической исследовательской программы для психологов-бихевиористов. И хотя детерминистический способ объяснения претерпевал в психологии конца ХIХ - начала ХХ века ряд существенных изменений, эволюционируя от физического к биологическому, биопсихологическому и, наконец, к собственно психологическому детерминизмуcxxiii, психология бихевиоризма оставалась на протяжении этого времени на "твердой" почве натурализма.
  Однако история психологии ХХ века является яркой иллюстрацией внутренней динамики натуралистической исследовательской программы, ее эволюции в направлении постепенной гуманитаризации и гуманизации. Этот путь просматривается и в изменениях, которые претерпели исходные установки бихевиоризма в отношении понимания предмета своего исследования, и в переменах, которые начались в гештальт-психологии с того времени, когда она вышла за рамки академической дисциплины и стала превращаться в эффективное психотерапевтическое направление, и в истории психоанализа, который в концепциях учеников З.Фрейда во многом преодолел изначальные способы объяснения человеческих мотивов с помощью биологических детерминант.
  2.2. Эволюция натуралистической программы
  Психоанализ занимает особое место среди психологических направлений, зародившихся под знаком натуралистической исследовательской программы. Отнести систему взглядов З.Фрейда к числу этих направлений, видимо, можно в ее первоначальном варианте. Основатель психоанализа начинал свои исследования с твердыми естественнонаучными установками. Система представлений о причинах и природе невротических расстройств складывалась у него в рамках медицинского подхода к человеку как объекту наблюдений и воздействий со стороны исследующего и исцеляющего врача. Стремясь постичь динамику скрытых неосознаваемых влечений, определяющих поведение человека, тщетно пытающегося совладать со своей биологической природой, не желающего до конца подчиняться неумолимым требованиям общественных норм, З.Фрейд постепенно вырабатывал концепцию, претендовавшую на статус "глубинной психологии".
  Причина успеха и того влияния, которое система З.Фрейда оказала как на последующее развитие психологии, так и на широкие пласты культурной жизни, на литературу и искусство ХХ века, коренится, на наш взгляд, не только в открытии бессознательного как особой и весьма существенной составляющей человеческой психики, но и в том, что для психоанализа предметом интереса стало не внешне наблюдаемое поведение, а скрытые мотивы, сложно организованная внутренняя жизнь отдельного человека. И хотя в подходе психоаналитиков к человеку присутствуют элементы натуралистической исследовательской программы (это те стороны учения З.Фрейда, которые традиционно выступали объектом критики в советской философско-психологической литературе: тенденция биологизации психической жизни индивида, внеисторический подход к психике и др.), натурализм, по-видимому, не является в психоанализе всеобъемлющим.
  Исследования психоаналитического направления с известными оговорками могут быть рассмотрены в качестве аналога работы в неклассической науке. Описание объекта неклассического естествознания, как известно, предполагает учет влияния познавательных средств (приборов и др.) на результат исследования, включение этого влияния в содержание получаемой информации об объекте. По отношению к психологическим феноменам возможно формулировать нечто вроде боровского принципа "дополнительных описаний": "Подобно тому, как в квантовой механике оказывается невозможным дать единообразное, в терминах одного языка, описание плана изучаемого объекта, - частиц и их взаимодействий (микромир), так и в психологии (в частности, в случае психоанализа, но также и в целом ряде исследований в научной психологии) оказывается невозможным дать единообразное описание плана изучаемых психических феноменов и плана психотехнических действий и средств их осуществления, благодаря которым осуществляются трансформации психики человека и ее изучение"cxxiv.
  Сходство неклассических ситуаций в физике и психологии, однако, не оставляет надежд на ассимиляцию психологических исследований в рамках естествознания, "во всяком случае естествознания традиционного типа"cxxv. В этом утверждении содержится своего рода приговор возможности продуктивной реализации натуралистической парадигмы не только в рамках психоанализа, но и в более широком контексте психологического познания (хотя вопрос о принадлежности неклассической науки к естествознанию "традиционного типа" оставляет поле для обсуждения). В отношении психоанализа была выражена еще более жесткая позиция, утверждающая принципиальную невозможность превращения его в науку, так как большинству теоретических представлений психоанализа "даже самых фундаментальных, не только классического фрейдовского, но и современного психоанализа ничего в реальности не соответствует... Нет в природе таких вещей, как "эдиповский комплекс" или "комплекс кастрации", к которым, как к исходным точкам психогенеза невротического симптома движется - и приходит неизменно! - психоаналитический процесс, нет фрейдовских "инстанций личности": "Я", "Оно", "Сверх-я", нет тех стадий развития влечений и их трансформаций, которые описывает психоанализ, нет тех законов построения сновидений, с опорой на которые он строит их интерпретацию и т.п."cxxvi. Поэтому стремление рассматривать психоанализ как науку, либо как пред- или недонауку является проявлением бесплодности убеждения в адекватности и универсальности, а тем более единственности сциентистски ориентированной методологии, характерного для многих психологовcxxvii.
  Несоответствие психоанализа критериям научности, характерным для естествознания, не лишает его, однако, эффективности в практическом отношении. И хотя конструкции типа фрейдовского эдипова комплекса являются не чем иным, как мифологемами, тем не менее работа, основанная на подобных интерпретациях реальных проблем пациента, способна оказывать подлинное терапевтическое воздействиеcxxviii. Не означает ли это, что психоанализ как один из возможных вариантов психотехнической деятельности основывается на некоторых объективных законах человеческой психики, знание которых позволяет специалисту найти к ней доступ? Или иначе: не создает ли готовность пациента открыть для психоаналитика доступ к своей психике (с целью терапевтического решения тех или иных личностных проблем) условия для совместного (междусубъектного, а не субъект-объектного) познания терапевтом и клиентом реальности психической жизни? С позиций традиционной естественнонаучной, натуралистической парадигмы, подобное познание научным действительно не назовешь. Ведь психоаналитик как субъект познания "навязывает" свои интерпретации "объекту". Кроме того, пациент или клиент оказывется также не природным "объектом", а соавтором, со-творцом сюжета психоаналитического действия, вступающим со своим терапевтом в особые отношения (перенос, контрперенос и др.) Разумеется, психоаналитик имеет в своей работе дело с искусственной реальностью, создаваемой в процесе терапевтических отношений и продуцируемой пациентом под его воздействием, в ауре его, терапевта, интерпретаций. Но ведь и вся психология, делающая своим предметом исследования психику целостной человеческой личности (а не просто реакции или рефлексы), занимается исследованием искусственной реальности! Искусственной, "сделанной" - в силу принципиальной неустранимости воздействия познающего субъекта на предмет исследования, который претерпевает изменения в процессе этого воз- и взаимо-действия и который, кроме того, развивается и сам, т.е. развивает себя (как минимум, под постоянным воздействием социальной реальности его бытия, в идеале же - сознательно выдвигая задачу духовного саморазвития)cxxix.
  Исследование психоаналитического характера оказывается сопоставимым с работой представителей различных областей гуманитарного знания. Со-творчество разных субъектов познания, необходимость интерпретации, понимания, неустранимость ценностного измерения из процесса исследования... - все это можно найти и в деятельности литературоведа, и в историческом познании. Гуманитарный пласт в содержании психоанализа даже в его позднейшем варианте не является единственным. Исходные сциентистские, естественнонаучные установки З.Фрейда не исчезли до конца, однако оказались существенно отодвинуты на периферию того смыслового богатства, которое вошло в психоанализ благодаря фрейдизму и его продолжению и развитию в творчестве учеников З.Фрейда (Юнга, Адлера, Фромма, Хорни и др.), которые впоследствии сделали психоанализ еще более "культурцентристским", избавив его от крайностей пансексуализма и обогатив социально-культурным содержанием.
  Эволюция натуралистической исследовательской программы, ее "размывание", постепенная локализация в отдельных фрагментах, относительно узких подсистемах психологического знания является показателем, с одной стороны, того, что притязания натуралистической парадигмы на всеобщность являются необоснованными, а с другой стороны - реальности существования тех онтологических составляющих научного предмета в психологии, которые допускают адекватное использование точных методов, имеющих аналоги в естествознании.
  Изменения, происходившие в натуралистической исследовательской программе в психологии ХХ столетия во многом были обусловлены внутренней логикой развития познания, расширением и уточнением представлений о предмете и методах этой науки, углублением понимания человека и его психики. Между тем внутренняя логика науки не существует вне процесса производства идей реальными представителями научного сообщества. Поэтому система детерминации развития психологического знания лишилась бы своего важнейшего структурного параметра, если бы в ее описании был упущен фактор индивидуально-биографических особенностей ученых - основателей новых научных направлений. Этот фактор является главным опосредствующим звеном во взаимосвязи социокультурных изменений, истории макроидей и внутренней логики развития науки.
  2.3. Культур-центристская (гуманистическая) программа
  в психологии
  В зарубежной психологии к середине ХХ века отчетливо проявилась тенденция к преодолению жестких рамок натуралистической парадигмы и изменению соответствующих исследовательских программ. Наряду с включением отдельных элементов гуманитарной исследовательской программы в контекст изначально натуралистически ориентированных направлений психологии эта программа нашла свое более или менее последовательное выражение в концепциях таких представителей зарубежной психологии, как Ш.Бюлер, А.Маслоу, Дж.Олпорт,К.Роджерс, В.Франкл и др. Наиболее влиятельным представителем направления, объединившего идеи этих и ряда других психологов ХХ столения и получившего именование "гуманистическая психология", был Карл Роджерс, ставший основоположником нового подхода к пониманию человеческой психики как на уровне теории, так и, быть может, прежде всего в практической работе психолога и психотерапевта с клиентом. Гуманистическая психология как особое направление психологической мысли возникла в середине ХХ века, выступив в качестве "третьей силы", противостоящей бихевиоризму и психоанализу, которые долгие годы оставались основными способами мышления и деятельности американских и западноевропейских психологов. Что же послужило причиной этому явлению в истории психологического знания, каковы социальные обстоятельства, способствовавшие пробуждению гуманистической психологии? Наряду с тенденциями внутренней логики развития психологической науки, в соответствии с которыми к середине ХХ века становится очевидной эвристическая и методологическая ограниченность натуралистической методологии в познании человеческой психики, гуманизация и гуманитаризация психологического знания была обусловлена и более широким социальным контекстом. Начиная с середины 30-х гг. ХХ столетия, ученые уже не имели возможности остаться в стороне от политических событий, потрясших не только Европу, но втянувших так или иначе в свою орбиту все мыслящее человечество. Утверждение тоталитарных режимов, поддерживавшихся господством фашистской идеологии и вторая мировая война, унесшая десятки миллионов жизней, привели к укреплению того типа гуманитарного мышления, для которого значение и ценность человеческой индивидуальности - превыше всего. Дальнейшее развитие гуманитарной парадигмы в ее современном виде происходило в психологии в эпоху, когда человечество уже столкнулось с результатами применения оружия массового уничтожения и оказалось перед лицом глобальных проблем, поставивших под вопрос перспективы выживания планеты. Поэтому, хотя теоретические предпосылки формирования гуманитарной парадигмы возникли задолго до этого в трудах Риккерта, Виндельбандта и Дильтея, современное гуманитарное знание, способное занять достойное место в системе "постнеклассической" наукиcxxx, несет на себе неизгладимые следы социокультурного контекста второй половины ХХ столетия.
  Формирование конкретных исследовательских программ гуманистической психологии в контексте гуманитарной парадигмы исследования происходило в процессе практической работы психологов с людьми, в ходе которой оказание психотерапевтом реальной помощи клиенту оказывалось неотделимым от их совместного познания тайн психической жизни в ситуации встречи двух личностных миров, открытых друг другу. К.Роджерс сформулировал суть своего понимания отношения между гуманистическим психологом (психотерапевтом) и человеком, который нуждается в его помощи (клиентом, пациентом), как субъект-субъектного, междусубъектного, в противоположность субъект-объектному отношению, характерному для иных психологических направлений: "Я вхожу в отношения с человеком, имея гипотезу или веру в то, что моя приязнь, мое доверие и мое понимание внутреннего мира другого приведут к важному процессу его становления. Я вхожу в отношения не как ученый, не как врач, который может правильно поставить диагноз и лечить, а как человек, входящий в отношения с другим человеком. Чем больше я буду рассматривать клиента только как объект, тем в большей степени у него будет тенденция становиться только объектом"cxxxi.
  Особенностью отношений, в которых протекает общение психотерапевта и его клиента, является открытое выражение терапевтом своих истинных чувств, искренность, подлинность и "прозрачность" всех его переживаний относительно клиента, себя самого и характера происходящего взаимодействия между ними. Это качество, названное К.Роджерсом конгруэнтностью, позволяет создать доверительную атмосферу, в которой клиент постепенно тоже сможет начать избавляться от масок, выполняющих функции психологических защит от скрытых болезненных переживаний, мучивших его в прошлом либо возникающих "здесь и теперь", или могущих появиться в будущем. Движение в сторону большей открытости, свободы проявления эмоций позволяет клиенту вместе с терапевтом осуществлять исследование своего внутреннего мира, узнавая свое подлинное "я" и постепенно принимая себя таким, каковым он является на самом деле. Человек оказывается в состоянии принять самого себя на основе теплого, положительного отношения - принятия со стороны психотерапевта, которое предполагает расположение к нему не просто как к пациенту или клиенту, а как к человеку, имеющему безусловную ценность, независимую от его состояния, поведения или чувств. Принятие неотделимо от эмпатического понимания, сопереживания. "Только тогда, когда я понимаю чувства и мысли, которые кажутся вам такими ужасными, такими глупыми, такими сентиментальными или эксцентричными, только когда я понимаю их так, как вы, и принимаю их так же, как вы, - только тогда вы действительно чувствуете в себе свободу исследовать все глубоко скрытые расщелины и укромные уголки вашего внутреннего опыта. Эта свобода - необходимое условие отношений"cxxxii. Свобода самоисследования в контексте эффективных, "помогающих", по Роджерсу, психотерапевтических отношений предполагает полную свободу от любой моральной или диагностической оценки, которая, с точки зрения основателя гуманистической психотерапии, является угрозой для личности.
  Подобное понимание терапевтических отношений основывается на концепции человека, которая сформировалась в гуманистической психологии. Эта концепция включает в себя идею подлинности, аутентичности человеческого существования, основанного на свободном выборе, творчестве, на непрерывности процесса личностного становления, на открытости опыту и принятии других людейcxxxiii.
  Существенным моментом в понимании человека К.Роджерсом является доверие к человеческой природе, к полноценно функционирующему организму. К.Роджерс солидаризируется с А.Маслоу, утверждавшим, что антисоциальные эмоции - враждебность, ревность и т.д. - проистекают из фрустрации базисных потребностей в любви, защищенности и принадлежностиcxxxiv. Возражая сторонникам жесткого внешнего контроля над агрессивной антисоциальной (по Фрейду) природой человека, Роджерс настойчиво проводит мысль о том, что "под слоем поверхностного контролируемого поведения, под горечью, под болью находится положительное "Я", без всякой ненависти"cxxxv. Подобное, несколько абстрактное и романтическое представление о человеческой природе обнаруживает во взглядах Роджерса элементы натурализма. Утопические предположения о возможности идеального функционирования человеческого организма обусловливают невозможность практического воплощения этого проекта в общественной реальности.
  Трудности совмещения натуралистических представлений с гуманитарной, культур-центристской исследовательской программой проявились и в долгих поисках Роджерсом пути преодоления противоречия между методологическими установками гуманистической психотерапии и принципами научного исследования, которое он первоначально рассматривал в духе классической рациональности, предъявляя к нему требования естественнонаучной точности, доказательности и т.п. Однако с этой проблемой Роджерсу удалось справиться путем пересмотра своих представлений о нормах и идеалах научного исследования. В результате длительных обсуждений с коллегами и обдумывания специфики научного психологического познания он пришел к новому пониманию науки, которое учитывало неустранимость субъективного начала на всех этапах производства нового знания, начиная с выделения предмета и постановки проблемы и кончая стадией применения результатов познания в практической жизни. Это новое понимание факта включенности ценностных предпочтений субъекта познания в научную деятельность и ее результаты, принятие этой ситуации как имманентной характеристики современной науки приблизило взгляды Роджерса к позиции постнеклассической рациональностиcxxxvi.
  Между тем, даже изменив свои представления о науке, Роджерс остался верен своему пониманию человека, включающему доверие не только к личностному опыту в широком смысле, но и к собственно организмическим реакциям как показателю тех изменений, которые происходят с человеком в психотерапевтическом процессе. Можно ли считать это непоследовательностью в реализации гуманитарной (культурцентристской) исследовательской программы в гуманистической психологии? Или это - соединение двух подходов, гуманитарного и естественнонаучного, которое в наибольшей степени соответствует изучаемой реальности психической жизни человека в его целостности? Ответ на этот вопрос, по-видимому, даст последующее развитие психологической науки и практики. Несомненным, однако, является тот факт, что приоритет гуманистического отношения к человеку и гуманитарных методов понимания, вчувствования, сопереживания остается для К.Роджерса непоколебимым на всем протяжении его долгого творческого пути.
  Принципиальное значение Роджерс придавал духовной работе, активности терапевта, который выступает в процессе психотерапии одновременно субъектом познания другого человека и самого себя и субъектом, способствующим позитивным изменениям как в другом, так и в самом себе в ходе взаимообогащающего творческого общения-встречи. Возможность создать отношения, способствующие развитию других как независимых индивидов, измеряется "моим собственным достигнутым развитием, - писал К.Роджерс. - Если я хочу создать помогающие отношения - впереди у меня интригующая работа длиною в жизнь - по увеличению и развитию моих возможностей"cxxxvii. При этом речь шла не просто о влиянии субъекта психотерапевтической деятельности и познания на другого человека, а об особом этически оправданном участии в преобразовании психической реальности другого человека совместно с ним самим. Подтверждение своих идей Роджерс обнаружил в их своеобразном созвучии со взглядами религиозного философа-экзистенциалиста Мартина Бубера, в которых понимание специфики межличностных отношений нашло выражение в понятии "тверждать другого": "Утверждение значит... принятие этой возможности другого... Я могу понять в нем, узнать в нем... человека, которым он был... создан стать. Я утверждаю его в себе, а затем в нем по отношению к этой возможности, которая... может сейчас быть развита, может развернуться"cxxxviii. Не удивительно, что работая в этой парадигме, Роджерс утверждал: "Будущее нашей планеты... наше будущее будет зависеть не от естественных наук. Оно зависит от нас, тех, кто пытается понять и иметь дело со взаимодействиями между людьми, от тех, кто создает помогающие отношения"cxxxix.
  2.4. Логотерапия
  В развитии зарубежной гуманистической психологии с середины ХХ столетия начала укрепляться особая ветвь, получившая именование логотерапии. Основателем этого направления стал Виктор Франкл, взгляды которого развивались параллельно с процессом становления идей К.Роджерса и других представителей гуманистической психологии. Концепция Франкла вызревала в полемике с господствовавшими в Европе и США психоаналитическими воззрениями. Однако при этом основатель логотерапии стремился обозначить и те точки, в которых его позиция не совпадала и с концептуальной схемой гуманистической психологии К.Роджерса и его единомышленников. Источник теоретических расхождений Франкла с идеями других представителей гуманистической психологии, по-видимому, следует искать в его личной судьбе. Биография основателя логотерапии несет в себе страшный опыт пребывания в нацистских концлагерях. И хотя многие идеи концепции, получившей свое развитие уже после второй мировой войны, зародились у В.Франкла еще в конце 30-х гг., они прошли испытание пребыванием на фабрике смерти, в соседстве с газовыми камерами Освенцима и Дахау. Именно там нашли подтверждение представления о смысле, обретение и осуществление которого является наиболее важным мотивом человеческого поведения: "Наибольшие шансы выжить даже в такой экстремальной ситуации имели... те, кто был направлен в будущее, на дело, которое их ждало, на смысл, который они хотели реализовать"cxl.
  Понимание человека, выстраданное Франклом в жесточайших испытаниях, выпавших на его долю, основывается на идее самотрансценденции человеческого существования: "...человеческое бытие всегда ориентировано вовне на нечто, что не является им самим, на что-то или на кого-то: на смысл, который необходимо осуществить, или на другого человека, к которому мы тянемся с любовью... Чем больше он отдает себя делу, чем больше он отдает себя своему партнеру, тем в большей степени он является человеком и тем в большей степени он становится самим собой"cxli. Быть человеком, по Франклу, - значит выходить за пределы собственного бытия. Человеческое бытие является существенно большим, чем просто выражение себя самого.
  Поэтому самоактуализация, которая в гуманистической психологии рассматривалась как высшая человеческая потребность (А.Маслоу), отнюдь не является ни конечным предназначением человека, ни его первичным стремлением. "Подобно счастью, самоактуализация является лишь результатом, следствием осуществления смысла. Лишь в той мере, в какой человеку удается осуществить смысл, который он находит во внешнем мире, он осуществляет и себя"cxlii. Обращение помыслов человека к самоактуализации происходит в том случае, если он "промахнулся мимо своего призвания", подобно тому, как бумеранг возвращается к охотнику лишь тогда, когда тот не попал в цель.
  В.Франкл, вступая в полемику с А.Маслоу, выдвигавшим в свое время идею о необходимости удовлетворения низших, наиболее насущных базовых потребностей как условии актуализации и удовлетворения высших потребностей, утверждает, что проблема смысла возникает не только в ситуации фрустрации низших потребностей, но и в случае их удовлетворения, в частности, в "обществе изобилия". Анализируя состояние постиндустриального общества как того контекста, в котором появляется необходимость в логотерапии, Франкл обращает внимание на кризис ценностей, связанный с утратой традиций, прежде диктовавших человеку, что ему должно делать. Это становится причиной экзистенциального вакуума, т.е. ощущения отсутствия смысла, присущего прежде всего представителям молодого поколения, склонного к более радикальному отказу от традиционных ценностей. Не случайно исследование причин смертности, проводившееся в конце 50-х годов среди американских студентов, выявило, что самоубийства занимают второе место (после дорожно-транспортных происшествий), причем, как отмечают исследователи, попыток суицида обнаруживается в 15 раз большеcxliii.
  Потребность в логотерапии в этих условиях становится очевидной, поскольку, как отмечает Франкл, у каждого времени свои неврозы, а современное индустриальное общество ("общество изобилия") актуализировало не фрустрацию сексуальных потребностей, как во времена Фрейда, а ситуацию экзистенциальной фрустрации, характеризующейся глубинным чувством утраты смысла. В результате экзистенциального вакуума появляются специфические невротические заболевания, которые Франкл назвал "ноогенными неврозами". "В отличие от неврозов в узком смысле слова, являющихся, по определению, психогенными заболеваниями, ноогенные неврозы проистекают не из комплексов и конфликтов в традиционном смысле слова, а из угрызений совести, из ценностных конфликтов и - не в последнюю очередь - из экзистенциальной фрустрации, проявлением и воплощением которой может... выступать невротическая симптоматика"cxliv.
  Смысл, по Франклу, представляет собой объективное измерение человеческого существования, а потому он должен быть найден, а не создан. Помочь человеку в поиске уникального смысла, то есть в обнаружении единственной возможности в реальности каждой конкретной ситуации, может совесть, выступающая "органом смысла". Ощущение осмысленности жизни способно создать у человека иммунитет против конформизма и тоталитаризма - двух следствий экзистенциального вакуума. Пути нахождения смысла Франкл считает возможным обнаружить в действии, создании чего-либо, в переживании (в любви) и, наконец, в позиции и установке, с которой человек встречает свою судьбу даже в безнадежной ситуацииcxlv. Смысл неотделим от ответственности, которой следует воздвигнуть не менее грандиозный памятник, чем Статуя Свободы, ибо "здоровый дух демократии будет выглядеть однобоко, если понимать его как свободу без ответственности"cxlvi. Поиск смысла сопряжен со стремлением к должному, поэтому задача человека состоит в осуществлении не всех тех возможностей, которые заложены в нем самом, а прежде всего тех, которые ждут его, способного реализовать их. Выбор из существующих возможностей той, реализация которой является необходимостью, определяется решением фундаментальной проблемы - проблемы ценностей.
  Задача психотерапии заключается в этой ситуации в том, чтобы выступить в роли катализатора той духовной работы, которую должен проделать человек в поисках смысла. В противоположность "глубинной" психологии психоанализа Франкл обосновывает необходимость "вершинной" психологии, включающей в поле своего зрения стремление к смыслу. Потребность в создании "вершинной" психологии объединила Франкла с другим выдающимся психологом ХХ века - Л.С.Выготским, который своим путем пришел к осознанию насущной необходимости в выработке именно такой, "вершинной" психологииcxlvii. Обращение психологии и психотерапии к ее истинному - гуманистическому - призванию является насущной потребностью современной культурно-исторической ситуации: "Лишь регуманизированная психотерапия способна понять приметы времени - и ответить на запросы времени. Лишь регуманизированная психотерапия может справиться с деперсонализирующими тенденциями, повсеместно берущими верх..."cxlviii.
  2.5. Психотехники
  Своеобразие становления и развития гуманистической психологии во многом обусловлено тем, что наиболее крупные представители этого направления, в частности, К.Роджерс и В.Франкл, были прежде всего практикующими психотерапевтами. Теоретическая рефлексия их работы опиралась на надежный фундамент личного опыта взаимодействия этих людей с большим количеством нуждающихся в их помощи пациентов (клиентов). Гуманистическая психология как теория рождалась не в академической тиши кабинета ученого, а в реальных психотерапевтических отношениях, в живом контакте, в совместном межсубъектном исследовании психической реальности внутреннего мира человека, в сотворческом общении.
  Теоретическая сторона гуманистической психологии поэтому неотделима от практической, и отношения теории и практики носят здесь совершенно особый характер, не похожий на связь академической и прикладной науки. На это обстоятельство обращает внимание Ф.Е.Василюк, обосновывая специфику психотехнической теории в отличие от традиционной академической научно-психологической теории, строившейся на протяжении почти всего периода своего существования по образцам естественных наукcxlix, то есть в соответствии с принципами натуралистической парадигмы. Своим возникновением психотехническая теория обязана расширению и укреплению позиций специфически психологической практики, принципиально отличающейся от тех ситуаций прикладного использования данных психологической науки, когда ее результаты "внедряются" (извне) в иные ("инородные") виды деятельности - материальное производство, медицину, образование и др. Собственно психологическая практика, которая реализуется в системе психологических служб консультирования, тренинговых групп и психотерапии, не просто нуждается в теоретических знаниях и даже не просто строится на их основе. Она является той "лабораторией", в которой рождается новый тип теории, отличающийся от классической академической теории по своим философским основаниям, ценностям, целям, предмету и методу, характеру исследовательских процедур, особенностям познающего субъекта и его взаимодействия с "объектом" и по содержанию знания и его значению для участников психотехнического взаимодействия (психолога и клиента)cl.
  Наиболее существенной особенностью психотехнической теории в контексте осмысления парадигмальных сдвигов в развитии социально-гуманитарного знания является то, что в психотехническом познании "происходит парадоксальный для классической науки методологический переворот: метод здесь объединяет участников взаимодействия (субъекта и объект познания, - в неадекватной старой терминологии), как бы вбирает их в себя и превращается в своего рода "монаду", которая и становится предметом познания. Но, как известно, "монада не имеет окон" (Лейбниц), она познается изнутри"cli. Методологический статус психотехнических знаний предполагает включение знаний об "объекте" в качестве аспекта в искомое знание о методе, что принципиально отлично от самых развитых "неклассических" естественнонаучных исследований, включающих знание о методе в знание об исследуемом объекте. Таким образом, если предметом классической академической теории является "фрагмент, выделенный методом из объекта, то общим предметом психотехнической теории является сам метод, ограняющий и созидающий пространство психотехнической работы с объектом"clii.
  В процессе психотехнического познания оптимальным методом становится тот, который создает наилучшие условия для самопознания и самораскрытия человека. В отличие от жестких экспериментальных программ, характерных для естественнонаучной парадигмы, процедуры психотехнического познания характеризуются гибкостью, способностью к уникальному реагированию на конкретную неповторимую ситуацию, возможностью самоисследования и взаимоисследования психолога и его клиента (пациента, участника тренинговой группы).
  Позиция субъекта познания здесь отнюдь не нейтральна. Напротив, психолог сознательно выбирает свою ценностную позицию, его отношение к клиенту является глубоко личностным, эмоционально насыщенным, сопереживающим. Будучи теорией работы-с-объектом, психотехническая теория смотрит на мир не извне, а изнутри той практики, которая и создает своеобразный мир междусубъектных отношений, преобразующих психическую реальность обоих участников взаимодействия. Познание и преобразование этой реальности оказываются неотделимы друг от друга.
  Знание, получаемое в результате, носит глубоко личностный характер. Это знание не о чем-то внешнем, отдаленном, это знание не "о нем", а о внутреннем, близком, что присутствует во мне или в чем присутствую Я, то есть знание "о себе" или "о тебе"cliii. Предметом психотехнической теории оказывается сама практика психотехнической работы, практическая работа психолога. Включение ценностной установки субъекта познания в саму ткань теории в качестве необходимого условия получения психотехнического знания о "психотехнической реальности" позволяет, как справедливо отмечает Ф.Е.Василюк, отнести психотехническое познание к "постнеклассическому" типу по классификации В.С.Степинаcliv.
  ***
  Таким образом, логика развития психологического знания во второй половине ХХ века привела исследователей к принципиально новому пониманию предмета и метода психологии, ее задач и ценностного содержания. Поиски новой парадигмы увенчались утверждением приоритета гуманитарных, гуманистических по содержанию, процедур и культур-центристской направленностью исследовательских программ.
  Эпоха индустриального общества начала ХХ века породила бихевиоризм как воплощение натуралистической парадигмы мышления в психологии, позволявшей относиться к человеку как к неодушевленному объекту, достойному манипулирования извне. Об этом с тревогой писал Людвиг фон Берталанфи: "Расширяющаяся экономика "общества изобилия" не может существовать без подобной манипуляции. Только при все большем манипулятивном превращении людей в скиннеровских крыс, роботов, торгующих автоматов, гомеостатически приспосабливающихся конформистов и оппортунистов может это великое общество прогрессировать ко все возрастающему национальному продукту. Представление о человеке как роботе было как выражением, так и мощной мотивирующей силой в массовом индустриальном обществе. Оно было основой для бихевиоральной инженерии в коммерческой, экономической, политической и прочей рекламе и пропаганде"clv.
  3. Проблема ценностей и изменение подходов
  в исторической науке
  В современном историческом знании парадигмальный рубеж в области методологии нашел свое выражение как в виде сужения поля исторического исследования, не позволяющего включить в него мотивы и ценности людей, так и в виде субъективистских концепций. Методологическая дилемма - ценность исторической эпохи против оценки ее историком в ходе эволюции исторического знания - решалась попеременно в пользу обеих точек зрения в зависимости от того, какие концептуальные идеи преобладали в данный момент в историографии. Развитие социального знания на данном этапе предполагает интерес не только к научным, но и к иным формам когнитивного освоения мира, а для исторических дисциплин характерна и трансформация их предмета, критериев доказательности исторического знания, а также сферы их применения. Расширение предмета исторического знания происходит одновременно с обогащением его методологического аппарата и попытками анализа по-новому увиденных результатов других социальных и культурологических дисциплин.
  В силу своей специфики историография всякий раз занимается изучением ситуации, к которой приводит расширение области исследований в исторической науке и развитие источниковедческой базы. Как писал об этом М.Барг, ее заботой является весь комплекс связанных с этим методологических проблем, поскольку историография находится на стыке по крайней мере трех дисциплин: истории исторической науки, теории исторического познания и социологии, открывая путь к научному объяснению на первый взгляд хаотических и противоречивых явлений, к выбору и постановке исследовательских проблем, к отбору и методикам анализа источников, к явным или скрытым философско-историческим концепциям, которыми направляются и вдохновляются все сколь-нибудь крупные исторические трудыclvi.
  3.1.К истории вопроса
  Переосмысление основ историографии происходило на протяжении достаточно длительного периода. В течение нескольких столетий она постепенно приблизилась к осознанию себя как науки. Существенно новый этап в развитии исторической мысли пришелся на конец ХVIII - начало ХIХ вв. Здесь особую роль сыграла деятельность немецкой исторической школы права (Г.Гуго, К.-Ф.Савиньи и др.), пришедшей к выводу о необходимости исследования не только современных политических и правовых институтов Германии, но и истории их становления, а также влияния на формирование этих институтов новых экономических отношений в Европе, в особенности торговых и кредитных.
  Особое место занимают работы Нибура, в которых впервые был поставлен ряд важных вопросов критики источников. Занимаясь источниками, связанными с ранним периодом римской истории, Нибур столкнулся с проблемой, как перейти от неполного и субъективного источника к историческому факту, к тому, что происходило в действительности. Пытаясь разрешить эту проблему, он разработал ряд принципов, помогающих установить время и происхождение конкретного исторического источника. Нибур обнаружил, что историческое знание содержит множество фальсификаций и умолчаний. Он предложил, чтобы с источниками, которые в основном оставались литературными или повествовательными, работали, выявляя в них более ранние и более поздние элементы, различая позднейшие напластования и первоначальную их форму. Кроме того, Нибур выдвинул идею имманентной критики даже наиболее достоверных их частей, которая показывала бы, как точка зрения автора повлияла на его изложение фактов. Это позволило бы историку учесть возникшие при этом искажения. Таким образом немецким методологом была поставлена проблема доверия к историческому источнику вообщеclvii.
  Деятельность исторической школы права, затем школы Леопольда Ранке, а также работы по социальной и политической истории таких французский историков, как О.Тьерри, Ф.Гизо, Ф.Минье и других, - все это в ХIХ в. привело к переосмыслению предмета историографии. Начинает осознаваться различие между современной и ушедшей культурой, понимание того, что для истолкования прошлой реальности нужен разработанный методологический аппарат. Историография все более склоняется к превращению в методологию исторического познания, выдвигая требование доказуемости. С этого момента можно говорить о попытках построения научной историографии так, как ее понимала классическая наука.
  Дальнейшее развитие историографии можно рассматривать в различных аспектах. Один из наиболее значимых в методологическом смысле - это исследование эволюции этой науки под углом проблемы соотношения ценностей изучаемой эпохи и оценки историка. После предварительной работы по отбору материала, претендующего на то, чтобы представлять содержательную основу исторического факта, возникает необходимость в его истолковании. Первая дихотомия здесь - между истинностью и образностью, "стремлением к изображениям не только фактически истинным, но и фиксирующим ценности в качестве составляющих, например, образного повествования о великих и низких делах"clviii.
  Литературная историография не входит в число самостоятельных наук, а понимается как теоретико-множественное пересечение нескольких форм мысли. Относительно намерений, которые могут действовать на автора, заставляя его "погрешать против точности и правдивости"clix, Ш.Сеньобос писал, что историк ведь может иметь и литературные вкусы, и не осознавая этого, он отчасти придает своим утверждениям драматический, романтический, лирический или ораторский оттенок с целью произвести большее впечатление на своих читателей. Такая причина отхода от строгих канонов классической методологии играла очень важную роль в исторических документах, особенно в повествовательных или описательных. Раскрывая смысловой потенциал истории, этот подход ставит своей целью не столько поиск истины, сколько пробуждение эстетического интереса, построение интриги. Превращаясь в символ, каждое событие обретает собственное имя и усиливает эмоциональное воздействие на читателя. Отмечено, что, подобно научным теориям, образы и метафоры, в том числе используемые в историографии этого типа, классифицируются по группам, которые могут быть соотнесены с этапами возникновения, развития и устаревания научной теории. Любая метафора возникает как индивидуально-творческий акт, создающий новое, до этого непривычное значение, затем она может стать активно-образной, распространиться в научном сообществе и массовом сознании и, в конце концов, быть адаптированной ими.
  Метафора - важный элемент и в научной историографии: например, по крайней мере три из них соотносимы с социальным движением так, как оно отражено в самосознании общества: метафоры развития, генезиса и революцииclx. Иногда, особенно в этой связанной с искусством разновидности историографии, эмоциональность замещает оценку историка. Яркость становится целью писателя. Предпочтение здесь отдается не категории всеобщего либо уникального, единичного в истории, но скорее тому, что относится к искусству - особенному. Грань между историческим и художественным творчеством становится весьма тонкой. Исследователи методологии исторического знания, особенно в последние годы, неоднократно отмечали, что метафора и в собственно научном знании выполняет определенные функции, хотя, в отличие от искусства и литературы здесь приоритетными являются иные ее стороныclxi. "В научных теориях зачастую происходит так, что для теории о вновь изучаемых явлениях метафорически используется теория об иной области действительности, созданная и принятая раньше, причем метафорическое использование этой теории является скорее инициатором осмысления аналогии, чем ее следствием"clxii. Интересно видеть, в какое новое отношение вступает неожиданный образ с ассоциативным полем по-иному метафоризированного события, делая его предметом как теоретического, так и творческого освоения мира. Этот подход свойствен в научной историографии в основном описательной школе, однако и она не ограничивалась констатацией факта или рассказом о событии. Требование эстетической суггестивности выполняло роль катализатора понятийного мышления. Историческая наука выражала свое отношение к тому, чем стало событие для нас или чем могло бы стать.
  Как отмечалось неоднократно исследователями, идея "двух историй" - научного исследования и рассказа о неповторимых событиях прошлого восходит по крайней мере к Фихте. Он делил историю на априорную (теоретическую) и апостериорную (эмпирическую). Гегель также говорил о двух разных историях, одна из которых "пишет серым по серому", а другая построена по канонам литературы. Пример второго подхода можно найти у Р.Виппера, который показывает, как драматизируется историком период, предшествовавший буржуазной английской революции. "Одиннадцать лет беспарламентского правления (1629-1640) изображены как один долгий акт трагедии, содержащий ее завязку. Люди живут в тягостном ожидании; обе стороны, между которыми потом произойдет столкновение, молча готовятся к борьбе"clxiii. В соответствии с этим общим замыслом ученый и отбирал из бесконечного огромного материала нужные ему факты. Однако основная линия развития в историографии связана все же со стремлением решить чисто исследовательские задачи, требующие не только изучения исторических фактов, но и анализа разброса мнений по проблеме их интерпретации.
  С другой стороны, близость исторического повествования к литературному жанру в самом деле дает основания для опасений по поводу доказательности исторического знания. Дело в том, что сам объект исторического знания имеет в значительной степени эстетическую структуру. Оценка историка исходит из потребности в раскрытии этических, эстетических, религиозных и иных ценностных аспектов прошлого, в особенности позитивных. Позднейшая историография, начиная с того момента, когда обнаружилось, что надежда проникнуть с помощью интуиции в мысли и чувства ушедших поколений нуждается в корректировке, больше реагировала на личность самого историка. Так, например, школу "Анналов" в свое время критиковали за принятые в ней способы работы с источниками и стремление угодить читателю. Ее обвиняли в некоторой облегченности и тенденции к сенсационности. При всем при этом сама когнитивность оценки оспаривалась тем утверждением, что оценка гораздо более субъективна, чем вообще требует научное познание.
  3.2.Натуралистический подход в историографии
  Как объективистское направление, воспитанное школой Ранке, так и релятивизирующий проблему ценностей прагматизм и основанный на его идеях презентизм не просто считали, что ценности эпохи, в которую работает историк, и его оценка прошлого связаны между собой, но что что-то одно превалирует. Так, в позитивистской парадигме (особенно в самом начале, в ХIХ веке), несмотря на ее неоднородность, сложилась тенденция рассматривать исторические события как реально происходившие, "осязаемые" и полностью доступные пониманию. Г.Риккерт, разбирая позднее крайности в подходах натуралистической исследовательской программы, следующим образом писал о том, что предлагалось в то время позитивизмом: "Если я говорю здесь об альтернативе, то это не значит, что человеку науки предоставлялось выбрать вторую, свободную от ценности точку зрения, как чисто естественнонаучную, а затем расширить ее до пределов естественнонаучного "миросозерцания", выгодно отличающегося от культурно-научной точки зрения меньшим числом предпосылок (благодаря отсутствию предполагаемого значимым критерия ценности). Натурализм и считает это возможным, но на самом деле это самообман"clxiv. Заметим, что сама значимость натуралистической парадигмы для науки не подвергается им сомнению, просто она ограничивается "природой": "Конечно, с естественнонаучной точки зрения можно рассматривать всю действительность, а, следовательно, и всю культуру, как природу, и изгнание из такого рассмотрения всех решительно точек зрения ценности не только возможно, но и необходимо. Но можно ли считать эту точку зрения единственно правомерной, отрицая тем самым всякое историческое образование понятий как произвольное, и не должно ли игнорирование ценности в естествознании принципиально ограничиваться сферою естественнонаучного специального исследования?" - спрашивал онclxv.
  Русский историк В.И.Герье в книге "О.Конт и его значение в исторической науке" так понимал то новое, что было привнесено позитивизмом в методологию исторического исследования: "Совершенный им (О.Контом. -Авт.) перелом имеет в историческом отношении такое же значение, какое имеет появление исторической школы, возникшей ранее.... Оба направления имеют много родственного в том, что хотят заменить искусственные построения политического рационализма конкретными, взятыми из жизни представлениями, с тою разницей, что историческая школа обращается за ними к истории, Конт - к наблюдению; историческая школа больше занята объяснением генезиса явлений, расчленением генетического процесса, Конт - анализом общественных явлений; историческая школа исходит из понятия о народе, Конт - из понятия об обществе; первая исходит из народного духа и в нем видит источник политического творчества, второй ищет естественных законов (lois naturelles) и старается свести к ним общественные явления"clxvi.
  Действительно, позитивизм был согласен, что ценности культуры - важный для личности побудительный мотив, но движущей силой истории считал все же народ, массу, и поэтому больше внимания уделял коллективной психологии. Хотя попытки теоретического анализа поведения больших групп людей встречались и ранее, эпоха социальных перемен конца ХIХ - начала ХХ века и наличие в этот момент в обществе именно массы как решающей силы социальной динамики, "массовидный" облик наиболее ярких и впечатляющих событий этого времени вызвали к жизни и новые формы и методы социально-научного знания, представленные в том числе и позитивистской исследовательской программой. О.Конт переносил акцент на психологию народа, определяемую такими факторами, как природная среда, общественные склонности и т.п.clxvii. Как замечали исследователи позитивизма, в дальнейшем его идеи легли в основу анализа, например, истории учреждений, а не политической истории или истории искусства, где роль ярких индивидуальностей трудно или невозможно игнорироватьclxviii. Из трудов позитивистов исчезали элементы литературности и образности.
  Придавая большое значение исследованию документальных источников, Л.Ранке полагал, что историк, обращающийся к фактам, раскрывает ход событий так, как они происходили. Многие исследователи указывали на то обстоятельство, что часто параллельные описания исторических событий не совпадают не только в том, насколько велика дифференциация в их оценке, но и с фактографической точки зрения. В связи с этим Г.Зиммель обратил внимание на следующую проблему: "Как из материала непосредственной действительности жизни создается теоретическое образование, именуемое нами историей?" Стремясь показать, что это преобразование более радикально, чем обычно предполагает "наивное сознание", он критикует исторический реализм, "для которого историческая наука - зеркальное отражение происходившего, "каким оно действительно было"; этим, по мнению Зиммеля, исторический реализм совершает не меньшую ошибку, чем реализм в искусстве, "представители которого полагают, что они изображают действительность, не замечая того, как сильно это "изображение" стилизует реальность"clxix. Подобное отождествление вообще характерно для объективисткой парадигмы в науке. Зиммель тем самым имел в виду не столько цель писателя-историка, сколько сам его метод. Историография как раз и рассматривает технику исследовательской работы историка, занимается выявлением его концепции и поиском причины, по которой она сложилась именно в таком виде, а также выяснением того, какую литературную форму он избрал для изложения своих взглядов и почему. Уже начиная с критической школы в источниковедении анализируется социокультурный контекст, в котором он работает.
  Историк, придерживающийся классической парадигмы, был уверен в подлинности свидетельства, если источник заслуживал доверия. Крайне остро эта проблема стояла еще в начале века, когда, раздраженный необъяснимым доверием фактографической школы к дипломатическим, политическим и другим подобного рода документам Ш.Сеньобос писал о том, что существует, вероятно, какое-то природное уважение к официальным авторитетам, политическим или научным, к министерствам и статистическим бюро. Всякий документ получает почти магическую силу, он делается подлинным документом. В таком случае забывают, что эта подлинность заключается только в форме акта, а не в его содержании, и часто смешивают слово "подлинный" со словом "верный". Когда человек выходит из этого состояния постоянного легковерия (тут Сеньобос приводит книгу одного историка, где все цены, указанные в актах переписи, трактовались как вполне верные исключительно потому, что эти акты подлинные. - Авт.), так вот, когда это не подтверждается, ученый вступает на почву критики. И здесь, когда первоначальное доверие к историческому источнику безвозвратно утеряно, его подстерегает еще одна опасность. "Нельзя достичь сразу методических приемов, - пишет Сеньобос, - и рождающаяся критика сначала принимает неопределенную форму. Жестоко обманутый документами, лишенными всякой ценности, критик начинает тщательно разбираться в них, и убеждается, что есть документы, составленные подделывателями и признанными лжецами, которые должны быть отброшены"clxx. Как это ни парадоксально, но на восприятие исторического источника любого типа, будь то документы, предметы, устные свидетельства и т.д. начинает влиять традиция, прежде характерная для западноевропейской юриспруденции. В применении к судебной практике, как поясняет Сеньобос, это законное негодование породило теорию свидетельства. Она основана на той идее, что свидетели могут быть хорошие и дурные. "Хорошие свидетели, достойные доверия, суть те, которые знали истину и хотели сказать ее, это люди искренние и хорошо осведомленные; дурные свидетели - это лжецы и дурно осведомленные люди, они и не знают истины, и не хотят говорить ее"clxxi. Прежде всего такое разграничение прилагается к лицам. Перенося его на письменные акты, распределяют документы по их авторам, как в суде распределяют свидетельства: с одной стороны - документы, достойные доверия, с другой - внушающие подозрения. "Старинное юридическое понимание говорит, - продолжает Сеньобос, - что есть свидетели, показания которых должны иметь решающее влияние на судебный приговор. Это понятие соединяют с другим юридическим понятием о подлинном акте, т.е. об акте правильном, который должен быть признан, тогда как документ сомнительный должен быть отброшен. Это понятия не научные и часто, вводя их в в историческую критику, забывают о том глубоком различии, какое существует между научной проблемой и юридическим делом"clxxii. Таким образом, имея дело со все большим числом как подлинных, так и недостоверных источников, методология исторической науки встает перед проблемой объективности исторического знания.
  Фактографическая школа в этом вопросе твердо стояла на той позиции, что задача ученого - изучение документа, а не его интерпретация. Школа Ранке на первый план выдвигала политическую, военную и дипломатическую историю, когда ученый на основании достоверных фактов исследует ценности прошлого, но воздерживается от оценки. Взгляды ранкианцев связаны с представлениями классической науки той эпохи, утверждаюших независимость объекта познания от ученого, с одной стороны, и от самого процесса познания, с другой. Позднее, при отходе большинства исследователей от классического понимания объективности, эти идеи также претерпели трансформацию. Так, переосмысливая их с позиций неокантианства, Риккерт трактует это уже таким образом, что, конечно же, "по сравнению с трудами историков, произвольно искажавших факты или прерывавших изложение субъективными выражениями похвалы и порицания, требование Ранке соблюдать "объективность - справедливо, и именно в противоположность таким произвольным историческим конструкциям следует подчеркивать необходимость считаться с фактами. Но, отсюда, однако, не следует, - даже если Ранке и был того мнения, - что историческая объективность заключается в простой передаче голых фактов без руководящего принципа выбора. В словах "как оно было на самом деле" заключается, как и в идиографическом методе, проблема"clxxiii. Что же касается Ранке, то он, по Риккерту, "избежал одностороннего искажения и оценки фактов не благодаря безразличию, но благодаря универсальности своего сочувствия; так что даже сам великий мастер "объективной" истории... является в исторических трудах своих "сочувствующим человеком"clxxiv. Сами ранкианцы полагали, что чем меньше связана история с настоящим, тем лучше, поскольку это позволит избежать предвзятости оценок. Попытка рассматривать событие с позиции современости ведет к модернизации прошлого.
  Первостепенной задачей позитивистская исследовательская программа полагала выход за пределы представлений своей эпохи, так, чтобы сами исторические факты подводили историка к той или иной концепции. Классическая парадигма в историографии поддерживала идею установления событий и объяснения законов истории с позиции вненаходимости, и образцом науки для позитивизма все же было естествознание с его убежденностью в возможности адекватной констатации факта. В этом же духе высказывался, например, Сеньобос, утверждая, что на практике в громадном большинстве случаев весьма редко встречается потребность знать, что думал автор. Сопоставляя аксиологический и эпистемологический аспекты работы историка, Ш.Сеньобос писал, что "за исключением случаев изучения доктрин мы не выиграем ничего, если будем производить отдельно критику правдивости и критику точности; нет надобности узнавать, что думал автор, потому что его убеждение не представляет никакого интереса; автор является только посредником, помогающим узнать внешний факт, который был ему известен"clxxv. Правда, кроме внешней критики источника, подготовительной критики, ими была предусмотрена, как и полагается добросовестному исследователю, еще и внутренняя критика, которая виделась им как умозаключения по аналогии, заимствованные большей частью из психологии и имеющие целью воспроизвести душевные состояния, переживавшиеся автором документаclxxvi. Таким образом, проникнуть во внутренний мир этого автора, т.е. в культуру прошлого, никакой трудности не представляет, просто такая внутренняя критика необходима, как пишут Ланглуа и Сеньобос, только в крайне редких случаях. Цель критики - выяснить, точно ли автор документа передал факты. Особое же свойство "исторических фактов" заключается в том, что они узнаются только косвенным путем, по оставшимся от них следам, по причине чего исследователь все же имеет дело не с фактами, а с их образами, которые субъективныclxxvii. Это вынуждает историка прибегать к аналогии с современностью, к собственному опыту и воображению. Отсюда несколько двусмысленное понимание исторического факта как такого утверждения или суждения, которое "соединяет вместе несколько впечатлений, утверждая, что эти впечатления соответствуют внешней действительности"clxxviii. Знания о прошлом неизбежно субъективны в силу того, что прошедшую реальность мы знаем только по сходству ее с существующей.
  Но, не отказывая прошлому в оценке со стороны историка, Ланглуа и Сеньобос полагали, в отличие от ряда направлений более позднего времени, что исторические факты, подобно явлениям природы, обладают повторяемостью, а это дает возможность найти исторические закономерности. В дальнейшем, в ходе методологических дискуссий как между последователями школы Ранке и позитивистами, так и между позитивистами и неокантианцами возникают новые взгляды на то, что преобладает в работе историка: аутентичность культуры прошлого или ее переинтерпретация.
  3.3. Культур-центристская исследовательская программа
  исторической науки
  В своей концепции исторического знания Дильтей обратил внимание на проблему, состоящую в том, что историческая наука во многом имеет дело с субъективизмом как самих историков, так и с тем, что в исторических событиях участвуют люди с собственными целями, включенные в свой органичный социокультурный контекст. Таким образом, анализ места ценности в прошлом предполагает присутствие ее в сознании людей последующих эпох. Это довольно сложный когнитивный процесс, идентифицирующий роль ценности в духовном мире прошлого, и в то же время это повторное истолкование (содержательная интерпретация ценности с позиций современности). Концепция исторического факта в системе взглядов Дильтея исходила из неустранимости индивидуального в духовной культуре прошлого. Историческая наука, полагал Дильтей, имеет дело с событиями, зафиксированными в разного рода исторических свидетельствах. Историк работает с опосредованной информацией. Однако описания очевидцев - это всегда высказывание о ценностях, даже неявных. Это высказывание о том, каким человеку представлялось его время или каким бы он хотел его видеть. Дильтей конкретизировал свой взгляд на эту проблему, относя историю к наукам о духе, поскольку считал, что из других наук она ближе всего к описательной психологии. Проблему соотношения в работе историка его собственных оценок и духовного мира исследуемого общества он перевел в плоскость поиска инструментов исторического познания, которые могли бы гарантировать более или менее объективный взгляд на прошлое.
  Представители Баденской школы неокантианства В.Виндельбанд и Г.Риккерт проводили различие между науками о природе и науками о культуре, исходя не только из их предмета либо метода, но и из понятия ценностей. В концепции Виндельбанда суждение о прошлом - это дело истории, современная оценка - философа. Суждение, считал он, это теоретическое соединение представлений (о прошлом). Суждениям можно приписывать известную ценность или отказывать в ценности, объявляя их истинными или ложными, утверждая или отрицая, т.е. так или иначе интерпретируя фактические сведения. История как дисциплина в ее методологическом аспекте - это специальная, эмпирическая наука. "Специальные науки, - говорит Виндельбанд, - устанавливают те суждения, которые приписывают предметам определенные качества состояний, деятельностей и отношений"clxxix. Именно исторические науки констатируют, что отдельные люди или народы находились в тех или иных отношениях, совершали те или иные действия, испытали ту или иную судьбу. Вспомним, что и для Риккерта метод отнесения к ценности не совпадал с методом оценки. "Значимость ценности, - писал Риккерт, - не является проблемой истории, но ценности играют в ней роль лишь постольку, покольку они фактически оцениваются субъектами (т.е. людьми прошлого. - Авт.), и поскольку, поэтому, некоторые объекты рассматриваются ими как блага. Если история, следовательно, и имеет дело с ценностями, - считает он, - то все же она не является оценивающей наукой. Наоборот, она устанавливает исключительно то, что есть. Перед нами два в логической своей сущности принципиально отличных друг от друга акта: отнесение к ценности остается в области установления фактов, оценка же выходит из нее"clxxx. Виндельбанд также видит задачу истории как специальной дисциплины в утверждении и отрицании суждений, в которых прошлое познается, описывается или объясняется, тогда как оценка исторического прошлого - прерогатива исключительно философии. В этой связи особенно интересным представляется его отношение как методолога к истории философии.
  История философии, по Виндельбанду, - это эмпирическая наука. Она призвана показывать на основании соответствующего выбора материала "постепенный прогресс научного духа, работавшего над разрешением задачи собственно философской - доводить ценностные нормы до сознания людей"clxxxi. Однако из-за этого история философии не перестала быть эмпирической наукой, каковой необходимо должна быть всякая историческая дисциплина. Виндельбанд солидарен с Риккертом, который разводит процедуру отнесения к ценности и задачи истории как эмпирической науки. Он утверждает, что те определения нормативного сознания, к которым стремится философское мышление, осуществлялись в процессе исторического движения мысли как определения эмпирического сознания. Этот их эмпирический генезис и должна понять история философии совершенно независимо от той ценности, которая им присуща. "Исторический процесс развития человеческого духа, - пишет он, - можно рассматривать с той точки зрения, согласно которой в нем при разработке отдельных проблем, при изменении его интересов... постепенно пробивается сознание норм. Истинный смысл истории философии в таком постепенном уяснении сознанием этих норм"clxxxii.
  В "Философии немецкой духовной жизни ХIХ столетия" сам Виндельбанд показывает пример того, что историческая ситуация может не только исследоваться с позиций культур-центристской научной программы, т.е. с учетом того, что наполняло смыслом жизнь людей прошлого - их целей и ценностей, но и вновь оцениваться философией через отнесение ее к общезначимым ценностям. Рассмотрев политику Бисмарка и его роль в становлении немецкой государственности и формировании единого народного духа, он говорит, что "наша жизнь получила таким образом совершенно другой характер, и это расширение социальных рамок - самое важное основание для экстенсивного и интенсивного усиления чувства жизни, которое ощутило человечество ХIХ века.... Распад старых форм жизни и появление новых жизненных мотивов приводит в результате к состоянию поиска и нащупывания, к интенсивному брожению, которое требует своего выражения. Но к этому присоединился еще один момент, может быть, самый важный из всех. Он возникает из социального движения, которое как у нас, так у всех культурных народов дало в ХIХ веке совершенно измененную структуру всей жизни"clxxxiii. Полемизируя с позитивистами и ставя им в вину деперсонификацию истории, он заявил, что преимущественный интерес к проблеме "массовой" истории грозит утратой того, что всегда составляло в ней как науке самое ценное - жизнь личности.
  С точки зрения неокантианского направления ценности ушедших эпох соотносимы с категорией обшезначимого, а каждая эпоха отличается большим или меньшим осознанием этого общезначимого именно на индивидуальном уровне. Задача философии, таким образом, заключается в том, чтобы именно оценивать историческое прошлое, и она может быть выполнена через его отнесение к высшим духовным ценностям, выступающим в качестве критерия и для прошлого, и для настоящего. Виндельбанд пишет, что только обращаясь к идеальному, философ может полностью понять, что представляло собой ценность для людей прошлого и сформулировать свою оценку этого прошлого, критикуя современников за отход от общезначимых идеальных ценностей.
  Риккерт полагал, что рассмотрение благ и оценок как современности, так и прошлого с точки зрения значимости связанных с ними ценностей, т.е. попытки установить, заслуживало ли какое-нибудь "благо" действительно такого названия, являлось ли оно подлинным и по праву ли совершалась какая-нибудь оценка, - ничто из этого историка не интересует. "Я упоминаю об этом, - говорит Риккерт, - только для того, чтобы сказать, что исторические науки о культуре при исследовании благ и идей, вступающих к ним в отношение оценивающих субъектов, не могут дать на подобные вопросы никакого ответа. Это заставило бы их высказать оценки, а оценивание не должно никогда входить в чисто историческое понимание действительности"clxxxiv. М.Вебер позднее понимал это утверждение так, что речь идет только о весьма тривиальном требовании, сводившемся к тому, чтобы исследователь отчетливо разделял две группы гетерогенных проблем: установление эмпирических фактов (включая выявленную исследователем "оценивающую" позицию эмпирически исследуемых им людей), с одной стороны, и собственную практическую оценку, то есть свое суждение об этих фактах (в том числе и о превращенных в объект эмпирического исследования "оценках" людей), рассматривающее их как желательные или нежелательные, то есть свою в этом смысле оценивающую позицию - с другойclxxxv. Однако для неокантианства в чистом виде, представителями которого являлись Риккерт и Виндельбанд, проблема была поставлена более сложным образом - через отнесение ценностей прошлого к разряду идеального.
  В концепции Виндельбанда конкретными ценностями занимается наука о духе, изучающая историю развития человеческой культуры. Она делает понятным закономерное возникновение оценок, исследует законы, по которым совершаются эти оценки, однако не образует самостоятельной дисциплины, а должна быть составлена из разделов психологии и истории культуры. Виндельбанд пишет, что "психологически-эволюционистское изучение оценок и их закономерности есть проблематика общей объясняющей науки о духе", которая "должна объяснить, каким образом сложились общепризнанные формы оценок и... какие силы истории обусловили тот особый способ, которым мы совершаем эти оценки"clxxxvi. Что касается философии, то она занимается теми вечными ценностями, которые не являются причинами объективного хода событий или основанием субъективного их понимания, а представляют собой идеальные нормы, в соответствии с которыми выносится суждение о ценности того, что происходит в силу естественной необходимости. Эти ценностные нормы служат правилами оценкиclxxxvii.
  Другой представитель неокантианской школы в историографии Э.Майер критиковал позитивистские взгляды за то, что они игнорируют важнейшие факторы истории - идеи и представления людей, случайность, свободу воли, а также ликвидируют историческую роль отдельной личности. Такая позиция очень близка Риккерту, который также полагал, что действительность единична, индивидуальна, и предметом истории должен быть уникальный факт. Историк, считал Риккерт, изображает не все индивидуальное, но только то, что представляется ему интересным и существенным, то есть работает с фактами, предварительно подвергшимися оценке и отбору. "Что ценности обыкновенно не замечаются, - пишет Риккерт, - это объясняется исключительно тем, что основывающееся на культурных ценностях выделение существенного из несущественного большей частью совершается уже авторами, дающими историку его материал, или представляется историку-эмпирику настолько "само собой понятным", что он совсем не замечает, что здесь на самом деле имеет место. Определенное понимание действительности он смешивает с самой действительностью"clxxxviii. Оценка исторического события может быть произвольной, тем не менее, она представляет собой важную методологическую процедуру, проводимую историком при отборе и упорядочивании материала.
  3.4. Переосмысление культур-центристского подхода
  с учетом нового культурного контекста
  Однако не зря многие более поздние методологи истории задавались вопросом: а возможно ли вообще проникнуть в органичный мир ценностей, присущий только этому конкретному времени? Дж.Коллингвуд, например, писал, что "мыслительный акт не может повторяться в вакууме, как бестелесный дух прошлого опыта"clxxxix. Сколь часто он бы ни происходил, он должен всякий раз происходить в каком-то контексте, и этот новый контекст должен столь же соответствовать ему, как и старый. Следовательно, простой факт того, что некто выразил свои мысли письменно, а мы располагаем его трудами, еще не делает нас способными понять его мысли. Для этого мы должны подойти к их чтению подготовленными, располагая опытом, достаточно сходным с опытом их автора, чтобы его идеи могли стать частью нашей душевной жизни.
  По мнению М.Вебера, есть науки, которым как бы "дарована вечная молодость"cxc. К ним относятся все исторические дисциплины, "перед ними в вечном движении культуры все время возникают новые проблемы"cxci. Для них главную задачу составляет преходящий характер всех идеально-типических конструкций и вместе с тем постоянная неизбежность создания новых. "Мыслительный аппарат, который разработало прошлое посредством мысленной обработки, а в действительности путем мысленного преобразования непосредственно данной действительности и включения ее в понятия, соответствующие познанию и направлению интереса того времени, всегда противостоят тому, что мы можем и хотим извлечь из действительности с помощью нового познания. В этой борьбе совершается прогресс исследования в науках о культуре... В науках о культуре отношение между понятием и понятием таково, что синтез всегда носит преходящий характер"cxcii, - утверждал он.
  Духовный мир историка неизбежно иной, чем культура прошлого. Методологическую тонкость такой постановки вопроса в известном смысле чувствовали и неокантианцы. В частности, русский философ Л.Карсавин, поддерживавший идею понимания в качестве главного приема исторического исследования и пытаясь преодолеть указанную выше сложность, писал: "Цель историка не в простом описании процесса развития, но в объяснении его, в понимании его необходимости. Это достигается не путем причинного объяснения, а особого рода вживанием историка в процесс, сопереживанием процесса, подобном сопереживанию чужой духовной жизни"cxciii.
  Но Коллингвуд решал эту проблему по-иному. Он полагал, что историк никогда не сможет узнать смысл сказанного человеком с помощью простого изучения устных или письменных замечаний, им сделанных. Чтобы обнаружить этот смысл, необходимо также знать, каков был вопрос, на который это написанное или сказаное должно было послужить ответом. Таким образом, Коллингвуд допускал возможность реконструкции ценностных предпосылок человека иной эпохи. Познаваемость исторического прошлого гарантируется, по его мнению, постольку, поскольку вся история - это история мыслиcxciv. Исторический процесс - это не последовательность простых событий, а последовательность действий, имеющих внутреннюю сторону, состоящую из процессов мысли. Коллингвуд не противопоставляет радикально духовный мир прошлого и оценку историка, считая, что ценности воспроизводимы без ущерба для себя.
  Однако в чем состоит так понятая история мысли? В том, что рождаются новые вопросы, или в том, что на одни и те же вопросы человечество в каждую эпоху дает новые ответы? Меняются ли ценности прошлого содержательно или они только выражены иначе? Коллингвуд ведь не разделял мнение современной ему Оксфордской школы реализма, считавшей, что проблемы современной этики те же самые, что и этические проблемы платоновского "Государства" или аристотелевской "Никомаховой этики", т.е. что "Платон, Аристотель, эпикурейцы, стоики, схоластики, картезианцы и т.д. задавали себе одни и те же вопросы, но по-разному отвечали на них"cxcv. На самом деле, считает он, изменяется сама суть ценностей и задача историка - пробиться к изначальному их смыслу. Подобного подхода во многом придерживается и другой представитель неогегельянского направления в историографии - Б.Кроче. Поэтому он допускает, что события прошлого, зафиксированные в каком-либо документе, могут оцениваться с точки зрения самого прошлого. Кроче писал об исторической действительности, сохраняемой сознанием. Ценности должны восприниматься непосредственно, интуитивно. Духовный мир прошлого - это продукт образной, художественной интуиции историка. Кроче не возражал против неокантианского понимания истории как череды событий, каждое из которых обладает неповторимостью. Но попытка подвести его под какое-то правило, слить его с каким-либо другим событием - хотя бы и сходным по типу - означает, по его убеждению, "погрешение против исторического факта".
  У Кроче мы замечаем еще одну тенденцию. Он утверждает, что нельзя назвать логический критерий, который определил бы, какие сведения полезны, важны, и какие - нет, поскольку, с его точки зрения, это практическая, а не научная проблема. В дальнейшем это направление методологии было подхвачено и развито. Наиболее ярко оно проявилось, трансформировавшись в прагматистски ориентированной историографии.
  Возвращаясь к Коллингвуду, следует отметить, что он раскрывает еще один аспект соотношения духовного мира исследуемой эпохи, с одной стороны, и оценки историка, с другой. Дело в том, что он выясняет, какие именно ценности скорее становятся предметом оценки. С одной стороны, это те ценности, которые по самой своей сути обещают, что будут или постоянно являются предметом ненасыщенной, неудовлетворенной в полной мере потребности, так, как это виделось прагматизму. С другой стороны, история, скажем, политических теорий - это не история различных ответов на один и тот же вопрос, а история проблемы, более или менее постоянно меняющейся, и решение ее меняется вместе с реальным содержанием самой проблемы. Например, форма полиса казалась идеалом человеческого общества лишь грекам платоновской эпохи. Ко времени Гоббса изменились взгляды людей не только на то, какие формы социальной организации возможны, но и какие из них желательныcxcvi.
  Вебер считал необходимым проводить различие не только между оценкой и отнесением к ценности, но и между оценкой и интерпретацией ценности, что означает для него развитие возможных смысловых позиций по отношению к данному явлению, но часто проводится недостаточно отчетливо, вследствие чего возникают неясности при определении логической сущности историиcxcvii.
  Подводя некоторые итоги сказанного выше, можно сказать, что и Коллингвуд, и многие другие историки ставили и различным образом решали проблему "ослепления" историка его эпохой и доверия его к следам прошлого. В частности, Кроче считал, что историк неизбежно пишет с точки зрения своего настоящего, поэтому то, каким видится ему прошлое, не становится общеобязательной оценкой: история представляет собой постоянное становление нового, а "историческая правда" рождается мыслью историка. И потому всякая человеческая мысль исторична, а любое суждение о факте есть историческое суждение. Философия прагматизма, еще более заостряя эту позицию, право исследователя на субъективизм радикально декларировала. Содержание социального знания, по мнению представителей этого направления, отличается неоднозначностью истины. Презентистская же историография вообще отказывается от требования воссоздания мыслей людей прошлого, считая это излишним, а проверку исторических свидетельств - по крайней мере проблематичной.
  Если Коллингвуд предлагал историкам метод корелляции как бы подразумеваемого вопроса и ответа на него, считая, что только таким образом можно исследовать сознание, дух, а главное, целесообразность и целеполагающую деятельность людей, то в презентизме анализ ценностной среды прошлого в принципе перестает быть актуальным, отражая общее разочарование в методологическом наследии неокантианства. Первичность оценки, а не ценности обосновывается презентизмом тем, что субъект всегда выдвигает в качестве предмета познания то, чему он отдает предпочтение. Как мы видели, на самом деле эта проблема была поставлена гораздо раньше, но в презентистской методологии была, пожалуй, доминирующей. Еще Риккерт, иронизируя над тем, насколько это как бы очевидно, замечал, что стоит только сказать историку, что он не умеет отличать существенное от несущественного, как он "ощутит это как упрек своей научности. Он поэтому сразу согласится с тем, что он должен изображать только то, что "важно", "значительно", "интересно" или еще что-нибудь в этом роде. Все это, в этой форме, до того само собой понятно, что не требуется даже явно высказывать этого. И все же, - подчеркивал Риккерт, - здесь кроется проблема, которая может быть решена только тем, что мы ясно сознаем отнесение исторических объектов к связанным с благами культуры ценностям.
  Там, где нет этого отнесения, - там события неважны, незначительны, скучны и не входят в историческое изложение"cxcviii. Выбор с необходимостью уже предшествует познанию, причем он сделан на основе того, что представляется историку существенным, что может и не быть связанным с действительным положением вещей. Подчеркивая, что историку приходится иметь дело не с фактом, а с утверждением о нем, К.Беккер следующим образом отвечал на вопрос о том, где история находится: "В чьем-то уме или нигде". Другими словами, событие имело место в прошлом, но сегодня в своей полноте и истинности оно невоспроизводимо.
  3.5. Презентизм
  Презентисты не разделяли оптимизма неокантианцев по поводу восполняющего понимания истории, но не ставили под сомнение когнитивное содержание оценочных суждений историка. С их точки зрения, выражения типа "возникновение системы английского парламентаризма - прогрессивное событие в истории" отражают место исторического события в современном общественном сознании путем апелляции к ценностям демократии. Представление о факте, отраженное в документах и свидетельствах, с которыми имеет дело историк, и само подлинное событие - исторически разные явления. Понятия реального прошлого и исторического прошлого не тождественны друг другу. Об этом писал, например, английский исследователь Л.Голдстейн. "Реальное прошлое - это события, существовавшие до настоящего времени, бывшие предпосылкой современной действительности. Историческое же прошлое представлено в сохранившихся документах, на основе изучения которых мы занимаемся теоретической реконструкцией минувших процессов и событий"cxcix. Это близко к тому выводу, что, так как у разных историков свои цели, то отбирая из бесчисленных фактов существенные и отбрасывая несущественные, сообразно этим целям, они действуют произвольно. Это, конечно, крайность, поскольку сами цели историка, в конечном итоге, не могут быть абсолютно произвольными. Но остается фактом, что интересы историка неизбежно накладывают отпечаток не только на отбор материала, но и на результат оценки. Это происходит потому, что именно выбранный критерий делает предмет оценки ценностью, придавая ей позитивную или негативную окраску.
  Презентистская школа в историографии не испытывала уже той потребности в принципах научной методологии, которая отличала классическое понимание социального знания: отношение к историческому факту как объективной реальности, доступной познанию в сохраненном виде; независимость объекта исследований от познающего субъекта, верифицируемость исторической истины и содержательная независимость прошлого от оценки историка. Презентизм полагал, что история нужна не сама по себе, как некое ставшее прошлое, а как материал для уяснения и решения современных коллизий: важные проблемы современности становятся фактом сознания как субъективное ощущение специфической напряженности, нехватки чего-то. Это понимание презентизм унаследовал из философии прагматизма. Как отмечал еще один из основоположников философии прагматизма Ч.Пирс, исследование - это усилие уйти от состояния сомнения, характеризующегося с психологической стороны как беспокойное и неудовлетворенное, к состоянию верования. "С сомнения, следовательно, борьба начинается, и с прекращением сомнения она заканчивается. Единственной целью исследования, таким образом, является установление мнения (opinion)", - пишет Пирсcc. А потому актуальными являются те ценности исторического прошлого, которые желаемы сегодня. Ценность, потребность в которой удовлетворена полностью, без остатка, не вызывает интереса, она изжила себя в обществе. Из множества ценностных объектов культурной ситуации прошлого эмоции у современников вызывает только небольшая часть.
  Здесь явное сходство с Коллингвудом, его тезисом о том, что каждое поколение пишет историю заново, причем это положение получает теоретическое обоснование. Коллингвуд в свое время формулировал это таким образом: "Если есть некая вечная проблема P, то мы вправе спросить себя, что Кант, Лейбниц или Беркли думали о P. Если мы способны ответить на этот вопрос, то можно перейти к следующему: "Были ли Кант, Лейбниц или Беркли правы, решая проблему P таким образом?" Но то, что считается вечной проблемой P, на самом деле представляет собой серию преходящих проблем P1, P2, P3... - проблем, специфические особенности которых затуманились в глазах исторически близорукого человека, который сгреб их в одну кучу под общим названием P"cci.
  Однако принцип корелляции между вопросом и ответом, как это было у Коллингвуда, в презентизме трансформируется. Историческая память фиксирует только то, что нас интересует: отбор определяется вопросами, которые современность ставит перед прошлым. По мере роста знания о прошлом история предоставляет все больше альтернатив для выбора, но одновременно положение исследователя становится все более сложным. Р.Арон, исследовавший эпистемологические и методологические аспекты работы историка, обращал внимание на то, что мы располагаем разрозненными свидетельствами, поэтому исторические реконструкции, восстанавливающие связи между ними, нуждаются в теоретических построениях, основанных на определенной философии. Ч.Бирд видел в разрыве с классической школой в историографии окончательный залог независимости исторического знания, избавившегося от тирании физики и биологииccii.Тем не менее, полагал он, историк не в состоянии обойтись без философии, которая не вытекает из истории, а принимается на веру. Поэтому человек, пишущий историю, сознательно или бессознательно совершает "акт веры" Научный метод историографии -еинственно возможный, но надо избавиться от иллюзий, что он создает историю, полностью охватывающую прошлое.
  Если исходить из такой точки зрения, то выходит, что именно субъективный выбор историка формирует эти отраженные ценности, рефлектируя по поводу их функциональности для настоящего. Ничего предосудительного презентизм в этом не усматривает, хотя в выступлениях по этому поводу все же ощутим некий оттенок эпатажа. В частности, Ч.Бирд поддерживал Беккера в том, что ценности общества, к которому принадлежит историк, а также его собственная позиция искажают историческую картину неизбежно. Там, где уровень исторического знания и опыт предлагают альтернативы в интерпретации прошлого, непременно начинается субъективность, которая трансформируется в устоявшееся мнение. Занимаясь этим феноменом, современный американский исследователь Дж.Покок (в статье "Постпуританская Англия и проблема Просвещения") пытался, например, выяснить, почему термин "английское Просвещение" столь непривычен для слуха, тогда как о "французском", "шотландском" или "немецком Просвещении" все говорят с легкостью. Он считает, что такое мнение в науке возникло потому, что, несмотря на то, что Англия послужила моделью для деятелей европейского Просвещения, в ней отсутствовали "просвещенный абсолютизм" и "просвещенные философские умы" (с чем он решительно не согласен), т.е. те компоненты, которые, согласно мнению ряда ученых, и составляли основное содержание понятия "Просвещение"cciii. Причина этого заключается, по мнению представителей презентизма, в том, что каждый устанавливаемый историком факт - это результат сложного интеллектуального процесса, и он представляет собой во многом чисто теоретическую конструкцию. Основанная же на этих фактах теория предполагает и их отбор.
  Но ведь и сами исторические источники содержат факты, отобранные в поддержку определенной точки зрения. Альтернативные исторические факты просто остаются неизвестными. Оценка современного историка - всего лишь одно из звеньев в длинной цепочке интерпретаций. Коллингвуд решал эту проблему, исходя из посылки, что настоящим объектом изучения историка являются мысли людей прошлого - следовательно, историки изучают возникновение их собственных мыслей, развитие от мыслей прошлого к мыслям настоящего. Однако он же резко критиковал оксфордских реалистов, считавших, что проблемы, которыми занимается философия, не меняются. Презентизм использует это как основание для аксиоматизации утверждения, что история не содержит никакой объективной истины и является отражением современности. Представления историка от том, что является желательным, формируют не только аксиологическое, но и фактическое представление о прошлом.
  Относительно историков-практиков следует отметить, что они, как правило, не воспринимали презентизм как технику конкретного исследования. Как считает А.Я.Гуревич, влияние презентизма скорее заключалось в том, что он способствовал распространению тенденции к presentmindedness, поглощенности сознания иссследователей современностью, что выразилось в преимущественном интересе к новейшей истории ("культ современности" или "болезнь современности")cciv.
  Историки, занимавшиеся теоретическими разработками, не могли не обратить внимание на то, что происходило в это время в других науках о человеке, и прежде всего соотносилось с методами исследования, возникающими в новых социальных и гуманитарных дисциплинах. "Три факта из новейшей истории социальных наук, - пишет М.Барг, - особенно содействовали распространению критических взглядов на современное общее состояние историографии: успехи лингвистики, развитие культурной антропологии, и, наконец, появление историко-социологических исследований"ccv. Этот период яркого развития смежных дисциплин в сочетании с кризисом историографии привел к тому, что ряд направлений попытался выявить специфику исторического знания, используя преимущественно формальные методы исследования. Реальное влияние в этом направлении на историков оказали идеи, предложенные структурализмом.
  К.Беккер, в своей речи, посвященной новому пониманию задач историографии, подчеркивал, что историк изучает действительность, которой уже не существует. Он не спорит с идеями неокантианцев о том, что событие истории уникально и принципиально неповторимо. Однако презентизм не разделяет идеи, что историк способен проникнуть в мир прошлого. Историческую действительность нельзя воспроизвести, поскольку уже нет носителей этой действительности. Единственный выход из положения - интерпретация, придающая фактам тот смысл, который заново создаст историк. Применительно же к ценностям это фактически будет повторной интерпретацией, в основе которой лежат на сей раз предпочтения историка, то есть оценка. В предельном случае отход от оценки означает, что высказывание об историческом событии не оценивается даже историками, а представляет собой логическую конструкцию. Историческое событие рассыпается на составные части, рассматриваемые строго горизонтально. При этом важно учитывать, что Беккер рассматривает каждый отдельный факт как часть определенного целого, а это целое есть лишь простое обобщение тысячи и одного простейшего факта, которые нам в момент исследования вовсе не требуются, к тому же и само это обощение мы не можем использовать в отрыве от более широких фактов и обобщений. Только в связи с бесчисленнными другими фактами история приобретает смысл и значение.
  Логическим следствием пересечения методологических положений презентизма и структурализма в изучении культуры стала точка зрения, что каждый народ, каждая эпоха имеет свои стандарты ценностного сознания. Абсолютного стандарта оценки явлений, принадлежащих разным культурным контекстам, либо нет вообше, либо такой стандарт, возможно, представляет собой нечто трансцендентное, недоступное, и задавать вопросы об этом нет смысла. Совместное влияние концепций структурализма и презентизма привело в методологии наук о культуре к оттеснению собственно исторического ракурса на второй план и утверждению, что ценности изучаемого объекта имеют исключительно локальный масштаб. Эта идея чисто горизонтального исследования вернулась в свою очередь в структурную антропологию, заставив ее постоянно задаваться вопросом о том, возможно ли проникновение в мир чуждой культуры в принципе. М.Мид в книге "Культура и мир детства" замечает: "То, что антропологи предпочитают быть самоучками во всем, даже в усвоении теорий, преподанных им в колледже, по-моему, профессиональная болезнь. Исследователь должен освободить ум от всех предвзятых идей, даже если они относятся к другим культурам в той же части света, где он сейчас работает. В идеальном случае даже вид жилища, возникшего перед этнографом, должен восприниматься им как нечто совершенно новое и неожиданное. В определенном смысле его должно удивлять, что вообще имеются дома, что они обладают или не обладают стенами, что они пропускают солнце и задерживают ветер и дожди. [...] В поле никакое явление нельзя принимать за само собой разумеющееся"ccvi.
  Однако ни презентизму, ни структурализму не удалось преодолеть собственную установку по отношению к ценностям прошлого. Они не смогли разрешить проблему мотивации человеческих поступков, поведения людей другой эпохи. Собственно, такая задача этими школами и не ставилась. Рассмотрение духовной жизни относилось ими к области других наук. Так, Голдстейн, различая реальное и историческое прошлое, относил к области методологии только последнее. Историография как чисто теоретическая, гносеологическая дисциплина может ограничиться самым первым этапом, то есть анализом способов исследования исторического материала. Для нее несущественно различие между ценностью и утверждением о ценности. Анализ истинности суждения обеспечивается методологией, а реальное прошлое не дает возможности отличить истинное от ложного.
  3.6. Дисциплинарные изменения
  Вместе с тем историками-практиками критиковалась и чисто "вертикальная" историография. Ориентация исследования только в вертикальном, узкодисциплинарном направлении в конечном счете приводила к разложению исторической целостности на несообщающиеся друг с другом экономику и искусство, идеологию, политику. Об этом писал еще в начале века Л.Карсавин: "Техника исторически развилась; зато угрожает исчезновением сама история"ccvii. Карсавин замечает, что критикуемые им нравы историков свидетельствуют о состоянии самой истории как науки. Это состояние "ныне характеризуется крайнею специализацией, т.е. распадом целостного знания на самодовлеющие дисциплины, утратой идеи человечества. Распад доходит до того, что никто даже и не задумывается над согласованием друг с другом разных исторических дисциплин... Всякая попытка синтетического построения исторического процесса вызывает подозрительные сомнения"ccviii. Карсавин на это резонно замечает, что беспринципное собирание материала не только не нужно, но даже и вряд ли возможно.
  Итак, до середины нашего столетия идея единой историографии оставалась не воплощенной в жизнь, по крайней мере, в западной научной практике. Тем не менее, как об этом вспоминал Ж.Дюбиccix, во Франции "приблизительно с 1945 года, все, что было живого во французской исторической науке, ориентировалось на экономическую историю". Это было продолжением традиций французской историографии 30-х годов, когда историки находились под сильным влиянием экономистов, на взгляды которых, в свою очередь повлиял кризис 1929 г. Это влияние было настолько серьезным, что в выдвинутой позднее Ф.Броделем схеме "трех уровней длительности" в истории (событие, конъюнктура, структура) два последних термина были заимствованы у экономической науки.
  Далее, как пишет Дюби, после 1950 года интенсивно развивалась уже такая дисциплина, как историческая демография. Развитие математико-статистических и демографических методов наибольшие возможности предоставило историкам - специалистам по Новому времени. Обратившись к методам статистики, историки смогли на этой основе построить так называемую "сериальную" историю. Они анализировали те изменения, которые следовали из данных множества источников той эпохи, которые были в их распоряжении. Успех этого метода объяснял влияние работ, к примеру, такого историка, как Э.Лабрусс, который занимался изучением ряда кризисов, предшествовавших Французской революции.
  И все же интенсивно развивавшаяся в 50-60-е годы математическая методология не решала важную для историографии проблему исследования культуры, которой продолжали заниматься историки и которая не вполне поддавалась методам клиометрии. Тем самым вопрос об отношении историка к ценностям минуших эпох также оставался открытым. Постепенно потребность в математических методах обработки исторических источников отошла на второй план, дав возможность историкам обнаружить вдруг, например, полную необъяснимость столь выраженной гигантомании источников европейского Средневековья. История культуры требовала раскрытия психологических оснований поведения, мировоззрения людей, свидетельства которых представляют собой вопиющее противоречие здравому смыслу, и частично эта проблема разрешилась с появлением третьей волны историков, принадлежащих к школе "Анналов". Это определило и восстановление интереса к проблеме ценностей прошлого, в особенности ценностей повседневного опыта, о чем уже было сказано выше. Как полагает И.Т.Касавин, "Восприятие идей, результатов и методов этих наук (как специальных наук о познании - методологии, истории науки, когнитивной социологии и психологии, так и ряда наук социально-гуманитарного профиля - социальной психологии, лингвистики, теории и истории культуры, социальной антропологии. - Авт.) философским анализом познавательного процесса стало возможным лишь в силу обретения им, условно говоря, социально-философской ориентации. Именно потому, что знание и познание были поняты как элементы более широкой области - мира человеческой деятельности и общения (а это, в свою очередь, стало возможно благодаря преодолению атомистической трактовки социальной реальности и ее альтернативы - униформизма), анализ знания начал усваивать представления, заимствованные из иных научных дисциплин.... Это не просто более полный учет значимости проблемы социального познания наряду с другими гносеологическкими проблемами; это, скорее, процесс преобразования теории познания в подлинное социально-гуманитарное исследование. Указанная тенденция ведет к радикальному переосмыслению понятий и проблем традиционной теории познания"ccx.
  Современный этап развития школы "Анналов" отличается тем, что нельзя сказать однозначно, какая из сторон аксиологического познания доминирует - ценности прошлого или оценка историка. Ориентация школы "Анналов" на жизненную среду или картину мира конкретной эпохи относительно традиционно исторической проблематики сформировалась под влиянием прагматистского понимания интересов исторического исследования. С другой стороны, это направление экстраполирует на область истории методы, которые были выработаны другими науками о человеке. Возрастание удельного веса образов и метафор свидетельствует и о большем понимании гуманитарного характера истории как науки и языка в качестве ее инструмента. В этом выразилась также новая степень интеграции в современной науке, так как метафора - одно из важных средств реализации этого процесса и средств его осмысления. Ж.Дюби, один из основателей школы "Анналов", отмечал, что, когда в 70-е годы во Франции снова возродился интерес к политической истории и на первый план, как и раньше, выдвинулось событие, одновременно произошли изменения и в манере подачи исторического материала. Рассказ, повествование приобретают все большее значениеccxi. Во французской историографии это было связано с тем, что в конце 60-х годов философы и социологи заинтересовались историей механизмов власти внутри социальной системы. Однако полувековой опыт изучения материальных и ментальных структур прошлого не был забыт историками, и изучение политики теперь - это уже не исследование простых сцеплений причин и следствий, как во времена позитивизма, а рассмотрение совокупности культурных факторов, которые обусловили расстановку сил и привели к некой политической ситуации.
  Они используются для анализа конкретных аспектов ценностного сознания, например, культуры западноевропейского Средневековья глазами обычного "маленького человека". Именно в такой методике исследовано соотношение сакрального и профанного в религиозном мировосприятии, ощущение пространства и времени, отношение к детям в средневековой семье (М.Вовель) или раскрытие понимания идеи Страшного суда среди духовенства и то, какие изменения она претерпела в обыденном сознании (Ф.Ариес). Однако при дальнейшем приближении метод, который был по сути инициирован успехами антропологии, социальной психологии, этнографии и не имел отношения к тому, как историческая наука понимала свои задачи прежде, - этот метод приводит исследователей к выводам, связанным с прагматистским пониманием задачи историка. Бросив взгляд на современную европейскую культуруccxii, например, с точки зрения тех же основных жизненных этапов, то есть, как это выполнил бы прагматизм, сделав акцент на собственном отношении к этому историка, они обнаружили, что, некоторые черты средневековой ментальности дожили до наших дней. Это зафиксировали исследователи школы "Анналов", проследив преемственность развития ментальных структур от средневековья до нашего времениccxiii. Таков был вывод, к которому привел их анализ принципиально иной, закрытой культуры, представивший ключ к пониманию современных ценностей. Это многообразие подходов с использованием методов других наук обогатило исследовательский аппарат историографии, а идеи, выдвинутые еще прагматизмом, не позволили бежать от собственных ценностей. Школа "Анналов" приобрела в каком-то смысле синтетический, мультипарадигмальный характер.
  4. Культур-центризм в социологии

<< Пред.           стр. 2 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу