<< Пред.           стр. 3 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу

  17. Гоббс Т. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 274.
  18. Там же. С. 416-420.
  19. Там же. С. 410-411.
  20. Там же. С. 287.
  21. Соловьев Э. Ю. Политическая философия Т. Гоббса // Философия эпохи ранних буржуазных революций. М.: Наука, 1983. Часть 1, разд. 3, гл. 4.
  22. Гоббс Т. Указ. соч. Т. 2. М., 1991. С. 165.
  23. Там же. Т. 1. С. 410.
  24. Там же. Т. 2. С. 165.
  25. Там же. С. 165, 203.
  26. Там же. С. 382.
  27. Там же. С. 289.
  28. Там же. С. 382-383.
  29. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1979. С. 242.
  30. Антология кинизма. М.: Наука, 1996. С. 67.
  31. Там же. С. 49.
  32. Там же. С. 144.
  33. Там же. С. 97.
  34. Там же. С. 243.
  35. Там же. С. 139.
  36. Там же. С. 9.
  37. Диоген Лаэртский. Указ. соч. С. 432.
  38. Там же. С. 439.
  39. Там же. С. 441-442.
  40. Антология кинизма. С. 97.
  41. Диоген Лаэртский. Указ. соч. С. 441.
  42. См., например: Волгин В. П. Очерки истории социалистических идей. М.: Наука, 1975; Мамут Л. С. Этатизм и анархизм как типы политического сознания. М.: Наука, 1989; Ударцев С. Ф. Политическая и правовая теория анархизма в России: история и современность. Алматы, 1994; Графский В. Г. Анархизм // История политических и правовых учений. ХХ век. М.: Наука, 1995.
  43. Кропоткин П. А. Этика // Избранные труды. М.: Политиздат, 1991. С. 301.
  44. Там же. С. 305, 391-392 и др.
  45. Там же. С. 393.
  46. Там же. С. 395.
  47. Там же. С. 396.
  48. Бакунин М. А. Избранные философские сочинения и письма. М.: Мысль, 1997. С. 388.
  49. Прудон П. Ж. Что такое собственность? М.: Республика, 1998. С. 200.
  50. Кропоткин П. А. Указ. соч. С. 300.
  51. Бакунин М. А. Указ. соч. С. 449.
  52. Там же. С. 478.
  53. Там же. С. 471.
  54. Прудон П. Ж. Указ. соч. С. 198.
  55. Кропоткин П. А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. М.: Правда, 1990. С. 277.
  56. Бакунин М. А. Указ. соч. С. 510.
  57. Прудон П. Ж. Указ. соч. С. 194.
  58. Бакунин М. А. Указ. соч. С. 441.
  59. Прудон П. Ж. Указ. соч. С. 201.
  60. Кропоткин П. А. Этика. С. 305.
  61. Бакунин М. А. Указ. соч. С. 480.
  62. Прудон П. Ж. Указ. соч. С. 201.
  63. Хеффе О. Политика. Право. Справедливость. Основоположения критической философии права и государства. М.: Гнозис, 1994. С. 127; Ионин Л. Г. Элиас Канетти // Современная западная философия: Словарь. М., 1998. С. 179.
  64. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М.: ИПЛ, 1990. С. 350.
  65. Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. М.: Весь мир, 1997. С. 79.
  66. Там же. С. 80.
  67. Там же. С. 81.
  68. Камю А. Указ. соч. С. 340, 354.
  69. Канетти Э. Масса и власть. М.: Ad Marginem, 1997. С. 24.
  70. Там же. С. 25.
  71. Ортега-и-Гассет Х. Указ. соч. С. 632.
  72. Там же. С. 631.
  73. Камю А. Указ. соч. С. 241, 314-315.
  74. Там же. С. 350.
  75. Там же. С. 351.
  76. Ортега-и-Гассет Х. Указ. соч. С. 612.
  77. Ортега-и-Гассет Х. Не быть членом партии // Социологические исследования. 1993. № 7. С. 111.
  78. Канетти Э. Указ. соч. С. 329, 334, 353, 358.
  79. Ионин Л. Г. Масса и власть (политическая антропология
 Э. Канетти) // Власть. Очерки современной политической философии Запада. М., 1989. С. 180-206.
  80. Канетти Э. Указ. соч. С. 405.
  81. Ортега-и-Гассет Х. Старая и новая политика // Политические исследования. 1992. № 3. С. 137.
  82. Адорно Т. Типы и синдромы. Методологический подход // Социологические исследования. 1993. № 3. С. 83.
  83. Канетти Э. Указ. соч. С. 334.
  84. Там же. С. 352.
  85. Ортега-и-Гассет Х. Избранные труды. С. 614.
  86. Там же. С. 615.
  87. Ионин Л. Г. Масса и власть... С. 186.
  88. Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996. С. 94.
  89. Там же. С. 73-74.
  90. Рикер П. Герменевтика, этика, политика. М., 1995. С. 40.
  91. Юнг К. Г. Современность и будущее // Одайник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К. Г. Юнга. СПб., 1996. С. 212.
  92. Там же. С. 213.
  93. Там же. С. 208.
  94. Рорти Р. Указ. соч. С. 251.
  95. Розанваллон П. Новый социальный вопрос. Переосмысливая государство всеобщего благоденствия. М., 1997. С. 64.
  96. Там же.
  97. Хеффе О. Указ. соч. С. 220-221.
  98. Там же. С. 226.
  99. Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М., 1995. С. 110.
  100. Там же. С. 111.
  101. Рикер П. Указ. соч. С. 42.
  102. Там же.
  103. Там же. С. 44.
  104. Там же. С. 44-45.
  105. Там же. С. 47-48.
  106. Там же. С. 48.
  107. См., например: Ильин В. В., Панарин А. С. Философия политики. М., 1994, С. 272-276.
  108. Ильин В. В., Панарин А. С., Бадовский Д. В. Политическая антропология. М., 1995. С. 104.
  109. Хеффе О. Указ. соч. С. 184.
  110. См.: Баталов Э. Я. Политическое - "слишком человеческое" // Политические исследования. 1995. № 5.
  111. Афанасьев М. Н. Клиентелизм: историко-социологический очерк // Политические исследования. 1996. № 6. С. 166.
  112. Степин В. С., Толстых В. И. Демократия и судьбы цивилизации // Вопросы философии. 1996. № 10. С. 9.
  113. Там же. С. 12.
  114. Скворцов Л. В. Цивилизованная власть: политические и нравственные основания // Человек: образ и сущность (гуманитарные аспекты). Человек и власть / ИНИОН РАН. 1992. № 3. С. 39.
  115. Там же.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 Глава III
 СОЦИАЛЬНЫЕ ОБЩНОСТИ И ПОЛИТИКА: ПРИРОДА, МОДЕЛИ, ОСОБЕННОСТИ
 ПОЛИТИЗАЦИИ
 § 1. Социальные общности и политика: постановка
 проблемы
  Сюжет о взаимодействии социальных общностей и политики содержит в себе различные возможности развития. Практически-политические сегодня кажутся наиболее злободневными. Польза теоретического прояснения многочисленных парадоксов политического поведения этнических, конфессиональных, профессиональных, классовых общностей вроде бы никем не оспаривается. Не иссякает поток публикаций на эти темы, хотя и основательность анализа, и продуктивность его результатов вряд ли кого могут удовлетворить.
  С другой стороны, опыт разрешения разнообразных социально-политических конфликтов, практика реализации многочисленных и весьма изощренных политических технологий свидетельствуют об опасности недооценки "сопротивления материала", говорят о невозможности пренебрегать потребностями, интересами и традициями различных социальных общностей. Вряд ли найдется человек, который, став жертвой политических манипуляций, отнесется к этому с полным безразличием. Человек, осознающий включенность в коллективное "мы", еще менее склонен мириться с положением политической марионетки. Стихийно или осознанно, эпизодически или постоянно социальные общности заявляют о себе, корректируя доктрины и стратегии самых принципиальных и бескомпромиссных политических лидеров и организаций.
  Характер проблем, возникающих в процессе взаимодействия социальных общностей и мира политики обращает нас к философскому размышлению о сущностных основаниях разнообразных человеческих общностей и специфике их взаимоотношений с политической действительностью. Острота, болезненность, периодическая повторяемость социально-политических конфликтов свидетельствует о том, что в них проявляются глубинные черты и механизмы социальности. Лишь философский дискурс, ориентированный на анализ предельных абстракций, создаст возможности для оптимальной рационализации противоречивой и динамичной реальности конфликта. Вместе с тем без предварительной ясности в наиболее общих вопросах трудно быть последовательным в деталях и частностях, чего бы они ни касались - теоретических построений или технологических рецептов.
  Постановка вопроса о взаимодействии социальных общностей и политики предполагает признание существования сторон как объектов социальной реальности, разделенных друг от друга в пространстве и во времени. Между тем социально-философская мысль западноевропейского постмодерна, а также некоторые исследователи, стремящиеся преодолеть методологический кризис отечественного обществознания, ставят под сомнение саму возможность указанной выше позиции.
  Прежде всего укажем на афористичный тезис М. Фуко: "Власть - везде". Д. Джонсон - один из исследователей постмодерна - так описывает подтекст, звучащий в точке зрения М. Фуко: "Мне <М. Фуко> кажется, что власть всегда уже здесь, что человек никогда не может находиться "вне ее", что для того, кто захочет порвать с ней, нет границы, за которую он может выпрыгнуть"1. Отметим также, что речь идет о политической власти, которая, пока ее функции позитивны, всеобъемлющи и незаметны, способна творить реальность общественной жизни. В данном случае вообще становится невозможным говорить о взаимодействии политики и социальных общностей, поскольку, во-первых, исчезает граница, разделяющая политическое и социальное, а во-вторых, социальная общность как объект воздействия политики не рассматривается. Подобное умолчание вряд ли является случайным. Оно позволяет М. Фуко сосредоточиться на анализе эволюции власти как таковой, на превращении "био-власти" в "био-политику", в то, "что вводит жизнь и ее механизмы в сферы явных расчетов и превращает власть-знание в фактор преобразования человеческой жизни"2. Специфическая тотальность политического регулирования человеческой жизни обеспечивается возникновением особого рода инструментария. С одной стороны, это "расизм в его современной - государственной биологизирующей форме: целая политика расселения людей, политика семьи, брака, воспитания, социальной иерархизации, собственности, равно как и длинный ряд постоянных вмешательств на уровне тела, поведения, здоровья, повседневной жизни"; с другой - "политическая заслуга психоанализа", переписавшего "тематику сексуальности в систему закона, символического порядка и суверенитета"3. Как видим, новый инструментарий оказывается настолько всепроникающим, что, проходя сквозь ткань социальных связей и разрушая ее, он затрагивает не только сознание и подсознание человека, но и его физиологию. Но если имманентная логика развития власти и политики (для М. Фуко их различие не является существенным), как полагал французский философ, уже миновала стадию воздействия на социальные общности и перешла на "пласты" более глубокого залегания, то что представляла сама эта пройденная стадия? В чем заключался инструментарий воздействия политики на социальные общности, чем он детерминировался и почему потерял былую эффективность? Да и можно ли говорить о том, что ориентация политики на человека означает прекращение ее взаимодействия с социальными общностями? Эти вопросы неизбежно возникают при рассмотрении позиции М. Фуко, которая, впрочем, имеет и другую, не менее важную для нашего сюжета сторону.
  Описывая "неограниченное право всесильной чудовищности" суверенной политической власти, М. Фуко, несколько изменяя своим первоначальным тезисам, признает, что "не существует отношений власти без сопротивления", что "несомненно именно стратегическая кодификация точек сопротивления делает возможными преобразования" общества4. Новые социальные движения - субъекты сопротивления - "активно борются против всего того, что разделяет индивидов, нарушает их связи друг с другом, разрушает общественную жизнь, обращает индивида на себя и принудительно привязывает его к своей личности"5. Но социальные движения при всей своей спонтанности и неформальности все же не есть социальные общности, составляющие структуру социума.
  Тщательно разработанной стратегии власти противостоит сознательная, организованная (хотя и не в высших формах) активность движений. Социальная структура как объективныйрезультат развития общества, социальная сфера как его особая подсистема, наконец, гражданское общество как специфическое социальное образование в анализе М. Фуко не рассматриваются. Не рассматриваются все эти социальные феномены в их традиционной оппозиции государству, политической системе, политической сфере как особой сфере жизнедеятельности. Сохранила ли эта оппозиция свое эвристическое значение при анализе общества, переходящего к постиндустриальной стадии развития, не является ли она порождением спекулятивного духа классической философии, прекрасной идиллической грезой Просвещения наподобие "естественного состояния" и "общественного договора"?
  Отрицательный ответ на первую часть данного вопроса следует получить не только из постмодернистских ориентиров философии М. Фуко, но и из вполне традиционалистских установок, например, в современной отечественной философии права. При этом сторонники каждого из двух отмеченных подходов руководствуются своими мотивами.
  Если философский постмодерн стремится вынести на суд философствующего разума маргинальные феномены индивидуального и социального бытия и тем самым показать, "что реальность не так очевидна, как можно подумать", "что нечто, принимаемое как очевидное, не может более быть признано таковым" (М. Фуко), то творцы современной "метафизики права" желают повысить философский статус (а вместе с ним и социальный престиж) феноменов, всегда бывших в центре внимания исследователей - государства и права. Сама по себе постановка подобной задачи оправдана и не может не получить одобрения. Однако подход к ее решению в ряде случаев вряд ли можно считать конструктивным. "Мы рассматриваем, - пишет, в частности, Э. А. Поздняков, - государство и общество как понятия по существу тождественные: государство есть то же самое общество, только организованное на определенных принципах. Организованное же общество, в свою очередь, и есть государство"6. Поскольку, как полагает далее ученый, "общество (любое) всегда организовано", а "общественные же проблемы, решение которых было бы вовсе не связано с государством, нам не известны"7, то гражданское общество, социальная сфера общественной жизни, а вместе с ними и социальная структура лишаются не только какого бы то ни было самостоятельного существования, но даже автономии. Сама же оппозиция "государство - гражданское общество" объявляется "теоретически несостоятельной", а философское обоснование ее Г. Гегелем представляет собой плод заблуждений8. В данном случае мы не ставим целью детально разобрать позицию Э.А. Позднякова и дать критику его аргументов. Отметим лишь одно обстоятельство: вместо того или иного решения проблемы взаимодействия государства и гражданского общества автор лишь объявляет последнее фикцией. В рамках подобной трактовки сама постановка вопроса о взаимодействии политики и социальных общностей оказывается невозможной.
  Как и в анализе М. Фуко, в точке зрения Э.А. Позднякова, несмотря на явное различие сфер и традиций философствования, мы наблюдаем преувеличение роли организующего начала в анализе жизни общества. Оно проявляется в своеобразной "экспансии" политического, поглощающего все социальное и даже антропологическое, в результате чего возникает образ социума как тотально управляемой, рационализированной - и в этом смысле искусственной, политически сконструированной - целостности. Заметим, что сходный образ общества как пространства, сознательно организованного и ориентированного на достижение определенной цели, позволил Ф. Теннису в конце ХIХ века обосновать оппозицию общность - общество. Специфика современной методологической ситуации в том, что социальный конструктивизм претендует на возможность сознательного построения любых социальных общностей и групп, лишая их тем самым статуса объективной, а иногда и субъективной реальности.
  Наиболее последовательным представителем подобного рода конструктивизма являлся Э. Геллнер. "Фактически нации, как и государства, - всего лишь случайность, а не всеобщая необходимость", - писал он9. Смысл подобной трактовки раскрывается не столько в том, что возможны безгосударственные или безнациональные общества, сколько в том, как представляется механизм конституирования наций как социальных общностей. "Обычная группа людей... становится нацией, - отмечал Э. Геллнер, - если и когда члены этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие качества - какими бы они ни были, - которые отделяют эту группу от всех, стоящих вне ее"10. Определенное состояние государства активизирует национализм, трансформирующий культуру и сознание людей, порождая тем самым, по Э. Геллнеру, нацию11. Здесь еще остается место для объективных признаков нации, их существование прямо не отрицается, но системообразующими все же являются признаки субъективные.
  Солидаризируясь в целом с позицией Э. Геллнера, известный отечественный этнолог В. Тишков идет гораздо дальше. (Особо отметим, что в данном случае мы не станем рассматривать различие в значениях понятия нация в отечественной и западноевропейской исследовательских традициях.) Говоря о необходимости серьезных коррективов устаревших представлений о социальном и национальном, о содержании понятий класс и нация, он декларирует: "Стоящие за этими категориями социальные и культурные процессы не являются в действительности "объективными силами". Они должны прежде всего трактоваться как производные и определяемые опытом отдельных индивидов и групп внутри различных сообществ"12. Теперь не только нации, но и классы лишаются какого-либо объективного социального содержания и превращаются в многосоставные, вторичные и по своему составу достаточно случайные образования. В то же время остается еще пространство для групп и сообществ, являющихся "строительным материалом" в классовом и национальном конструировании и в этом смысле выступающих как исходные, первичные и - можно предположить - объективные общности.
  Тенденция к релятивизации бытия социальных общностей и групп получает свое логическое завершение в точке зрения, проистекающей из постмодернистской политической социологии П. Бурдье. Задаваясь вопросом о том, как возможна социальная группа, Ю. Л. Качанов и Н. А. Шматко утверждают: "Вопрос о социальной группе не является более вопросом о бытии коллективных субъектов... Социальные группы не существуют, реальны лишь социальные отношения"13. При этом вопрос о том, как именно существуют социальные отношения, поутверждению авторов, "носит отчасти схоластический характер: важно установить, что существует, а не как"14. В данном случае социальная реальность ограничивается даже не малыми, в результате сознательной, целенаправленной деятельности созданными группами, а лишь соотношением субъективно обнаруживаемых форм и результатов человеческих практик.
  Нетрудно заметить, что приведенная выше точка зрения, равно как и точка зрения В. Тишкова, не позволяет говорить о каких-либо проблемах при взаимодействии социальных общностей как социальных субъектов со сферой политики, с политическим полем как социальным по своему происхождению, но все же локальным, специфическим образованием. Общности оказываются либо идеологическим фантомом, либо удобной для анализа человеческой деятельности аксиомой, теоретическим допущением: "Социальные группы суть продукты объяснительной социологической классификации, распределяющей агентов между сконструированными в научных (пропагандистских, административных и т. п.) целях группами..."15. Столкнувшись с государством, другими политическими институтами, с силой политического действия, общности и группы не только не оказывают какого-либо реального социального противодействия политическим и организационным поползновениям, но даже не создают ощутимых научных неудобств, поскольку допускают любую манипуляцию и могут быть легко трансформированы по желанию исследователя или политического агента.
  Чтобы прояснить методологические корни рассматриваемой точки зрения, обратимся к тому, каков механизм реализации практик, различия которых и позволяют говорить о реальности социальных отношений в модели Ю.Л. Качанова и Н.А. Шматко. Коллективный социальный агент, готовый к "совместным практикам", то есть социальная группа, как полагают авторы, "не может возникнуть только в силу того, что у всех ее членов похожие условия жизнедеятельности"16. Они полагают также, что статистический анализ может выявить лишь объективную, а не субъективную структуру группы, в то время как именно последняя объясняет причины того или иного объективного распределения капиталов и агентов по позициям социального пространства. Взаимодействие различных позиций всоциальном пространстве "и есть конкретная реализация ансамбля социальных отношений"17. Само взаимодействие становится возможным лишь при превращении аморфной социальной массы в "практическую" группу, мобилизованную для совместных действий. При этом решающая роль в мобилизации принадлежит осознанию членами "практической" группы собственной позиции и "социальной самоидентичности". "Практическая" группа, таким образом, представляет собой лишь субститут социальной группы: ее заместитель, представитель, символ, причем представитель главным образом политический. Более того, "социальная группа практически существует лишь как субститут группы, субститут, способный действовать в качестве практической группы"18. И здесь, как нам представляется, становятся ясны и методологические корни позиции Ю.Л. Качанова и Н.А. Шматко, и те реальные проблемы, которые породили данную позицию.
  Недооценка роли объективных условий и признаков в формировании социальных общностей и групп, равно как и преувеличение роли субъективных факторов, в частности сознания, связаны с попыткой противостоять не столько субстанциальному подходу к социальным группам, сколько объективистски - фаталистическому, идеологизированному взгляду на социальную структуру, мессианским представлениям о роли классов и наций в общественном развитии. С этой же ориентацией связано и последовательное подчеркивание деятельностной, практической природы социального, стремление отойти от упрощенных линейных схем детерминации социальных явлений и процессов. Подобные установки можно было бы только приветствовать, если бы не крайности, встречающиеся в ходе их реализации. Речь идет об искажении взглядов "социологического реализма" (в основном в его марксистском варианте), которому приписывается невнимание к внутренней организации и структуре групп, глубинам группового сознания, механизму представительства групповых интересов; об одностороннем понимании сущности социального отношения как фиксации лишь различий, но не сходств социальных позиций; наконец, о попытке мыслить социальное отношение без субъектов, в него вступающих.
  На последнем, как представляется, стоит остановиться особо. На исходе ХIХ в начале ХХ века марксистский материализм критиковал попытку отрыва материи от движения, связанную с методологическим кризисом в физике, с изменением представлений о материальных объектах. На исходе нынешнего века коллизия повторилась, но уже в рамках споров о социальном бытии. Анализируя концепции постструктурализма, противопоставлявшие "мифический" социальный субъект жесткой реальности структуры, П. Андерсон сделал обоснованный вывод: "Урок заключается в том, что структура и субъект всегда были в этом смысле взаимозависимыми категориями. Массированные нападки на субъект неизбежно также подрывали и структуру"18а. Нечто подобное происходит сегодня и в российской социальной теории с представлениями о социальных общностях и группах. Реальные проблемы состоят в том, чтобы выяснить, как и насколько изменяется социальная структура в обществе, переходящем в постиндустриальную стадию развития, как в этих условиях осуществляется артикуляция групповых интересов, как трансформируется политическое, и в частности электоральное, поведение.
  В условиях России эти проблемы возникают прежде всего в контексте очередной попытки осуществить догоняющую модернизацию общества: маргинальность, размытость границ классов, слоев и групп, "превращенные" формы социальной и политической активности вызваны, в первую очередь, осуществляемыми реформами, а лишь затем постиндустриальными инновациями. Однако существо возникающих вопросов не меняется: что представляют собой социальные силы, движущие современное общество, определяющие его облик и перспективы. Теоретическое "уничтожение" социальных групп как объективно существующих общностей и онтологическая "канонизация" "практических групп", по сути дела, означает, что речь идет о попытке создать новую теоретическую модель взаимодействия социального и политического, описать меру и механизм вхождения в политику.
  При этом предлагаемое решение проблемы оказывается на удивление легким и удобным. И идеология национализма, создающая нацию, и сознательно организованная "практическая группа", замещающая социальную, полностью прозрачныдля аналитического ума, их действия рациональны и предсказуемы. Как и в рассмотренных нами ранее примерах философского обоснования политической экспансии на общество и человека, в концепциях сторонников иллюзорности социальных общностей и групп недооценивается способность человеческих объединений к самоорганизации и саморегулированию, а жизнь социальных общностей объясняется преимущественно внешним воздействием на них. Это внешнее воздействие в обоих случаях оказывается организующим аморфную социальную массу, упорядочивающим ее стихию, мобилизующим хаос индивидуальных воль. Человеческая деятельность, онтологический статус которой, как может показаться, никем из представителей рассмотренных нами точек зрения не ставится под сомнение, оказывается несамодостаточной: до подлинного социального бытия спонтанная, логикой объективных условий мотивированная деятельность должна быть "дотянута" целенаправленной и сознательно дисциплинированной деятельностью.
  Проведенный анализ позволяет прояснить некоторые исходные посылки предлагаемого нами способа рассмотрения взаимодействия социальных общностей и политики. Во-первых, очевидно, что следует отказаться от крайностей, отрицающих какие бы то ни было границы политического и фактически отождествляющих политическое и социальное, равно как и от крайностей, объявляющих несуществующими социальные общности как объективно детерминированные коллективные субъекты общественных отношений. Во-вторых, процесс взаимодействия должен быть рассмотрен как обусловленный, в первую очередь, имманентными свойствами взаимодействующих субъектов. В-третьих, при характеристике процесса взаимодействия общностей и политики человеческую деятельность как единственный способ социального бытия следует интерпретировать в неразрывном единстве ее стихийных и сознательных, традиционных и целерациональных, объективных и субъективных моментов. Наконец, отправным пунктом нашего позитивного дискурса можно было бы избрать историко-философский экскурс, позволяющий, с одной стороны, выявить исторические типы взаимодействия социальных общностей и политики, а с другой - уточнить избранные нами исходные посылки.
 § 2. Исторические модели политизации общностей:
 от активности государства к активности общности
  В классической древнегреческой философии отношения различных социальных общностей и государства принадлежат к числу наиболее обсуждаемых социально-философских и политико-философских сюжетов. Нет недостатка в комментариях и интерпретациях теоретических положений античных мыслителей, в том числе Платона и Аристотеля. Попытаемся, избегая по возможности повторения общих мест, выяснить, какие общности и как именно втягиваются в сферу политических отношений.
  Живя в обществе, которое сравнительно недавно простилось с первобытной архаикой и которое встречало в своем окружении ее столь же часто, как и цивилизацию, Платон и Аристотель не могли пройти мимо общностей, основанных на кровнородственных связях. К семье, к специфике семейных и родственных отношений они многократно обращаются в своих сочинениях. Семью Аристотель считает исходной общностью, от которой берет начало процесс происхождения государства19. Однако не семейные и племенные общности становятся предметом их главного внимания. Аристотель специально указывает на различие между государством, семьей и племенным союзом, причем на различие не чисто количественное, а связанное с особым принципом взаимного общения - принципом взаимного воздаяния как "спасительным" для государств20. Предметом философского дискурса у Платона и Аристотеля становится завоевание греческой цивилизации - государственная общность: гражданская община свободных. (Необходимо отметить, что для двух великих философов-классиков государство есть, во первых, главное воплощение политического, а во-вторых, понятие, тождественное или предельно совпадающее с понятием общества.) Гражданская община - это уже территориальный, а не личный союз, но союз, в котором любой гражданин - это свободный и равный член общежития, воспринимающий общие полисные (государственные) проблемы как свои собственные. Включенность этой общности в политику и ее особая, жизненно важная роль для полисной демократии сомнений не вызывала. Тем не менее процессы имущественнойдифференциации, разъедавшие гражданскую общину и ввергавшие в кризис полисную систему, серьезно тревожили Платона и Аристотеля. Именно в этом контексте возникают и анализируются вопросы взаимодействия отдельных частей гражданской общины (слоев, сословий) и государственной власти. Не случайно, что при всей ориентации философской мысли античности на отвлеченное теоретическое умозрение, а у Платона еще и на конструирование идеального во всех отношениях государства, оба мыслителя обнаруживают при рассмотрении этих вопросов прагматический подход и трезвый расчет.
  Все из выделенных Платоном сословий идеального государства - правители, стражи, производители - одинаково нужны для него. И в этом смысле все сословия политизированы. Однако, поскольку каждое сословие играет в таком государстве специфическую роль, можно говорить о различной мере политизации. В свете интересующих нас вопросов можно выделить два существенных момента этой политизации. Во-первых, Платон не раз подчеркивает, что в основе деления людей на сословия лежат естественные, природные - и в этом смысле объективные - факторы: склонность к определенного рода занятиям, особое устройство души и т. д.21 Идеальное государство лишь закрепляет естественный порядок вещей, обретая тем самым прочность и стабильность. Во-вторых, хотя наиболее политизированными оказываются философы-мудрецы, приобретающие у Платона статус "профессиональных политиков", но жизненно важную роль в функционировании идеального государства играют стражи, чья политизация носит сугубо инструментальный характер. Такое выделение может быть объяснено вполне "технологическими" причинами: доминирующее в душе стражей аффектное, деятельностное начало делает их носителями не высокого властного статуса или программно-аналитической функции власти, а ее волевого, управленческого, организующего воздействия, без которого нет самого главного - властного влияния на поведение людей.
  Каждое сословие - и стражи в том числе - должны своим участием в делах государства способствовать предотвращению самого большого зла, того, "что ведет к потере его единства и распадению на множество частей"22. Но государственная общность, по Платону, предполагает общность чувственныхпереживаний, общность радостей и забот, что вполне логично влечет за собой и иные общности: имущества, жен, детей и т. д.23 Потеря единства государства могла быть лишь следствием атомизации гражданской общины под воздействием развития индивидуальной частной собственности и товарно-денежных отношений. Совместная собственность стражей как средство противостояния этим разрушительным явлениям - это не собственность всей гражданской общины, а тем более не всего общества, куда реально входили неграждане и рабы. Заметим в этой связи, что представление о Платоне как о противнике частной собственности и даже предшественнике социализма24 вряд ли согласуется с действительностью. Перед нами, скорее всего, консервативная по направленности и корпоративная по социальному содержанию программа. Показательно, что в другом фрагменте "Государства", обличая олигархию, Платон прямо указывает, в чем собственно состоит порождаемое ею "величайшее из всех этих зол": "Возможность продать все свое имущество - оно станет собственностью другого, - а продавши, продолжать жить в этом же государстве, не принадлежа ни к одному из его сословий"25. Как видим, речь идет об удручающих Платона потере индивидуальной (!) собственности и выпадении индивида из под государственно-корпоративного контроля. Таким образом, сохранение гражданской общины свободных и основанной на ней полисной государственной организации предполагает вертикальное, иерархическое структурирование человеческого сообщества, которым вместе с тем обеспечивается большее или меньшее, активное или пассивное, творческое или репродуктивное участие различных сословий в делах государства.
  Несколько иной вариант решения проблемы сохранения гражданской общины свободных представлен в сочинениях Аристотеля. Поскольку данное Стагиритом толкование гражданских прав (как в идеале, так и с точки зрения практической целесообразности) при демократическом устройстве распространяется на всех граждан26, а полития в этом отношении принципиально ничего не меняет27, то можно предположить, что философ не придавал особого значения идее политико-правовой иерархии. В то же самое время выдвигаемая Аристотелем идея среднего слоя как средства сбалансировать имущественные крайности, амортизировать внутренние конфликты среди свободных указывает на попытку горизонтального, преимущественно неполитического структурирования общества. Следует подчеркнуть, что ни Платон, ни Аристотель, структурируя гражданскую общность, не мыслят категориями классов и слоев в их более позднем, европейском социологическом или экономическом значении. Мы согласны с оценкой М. Оссовской, указывающей, что для Аристотеля средний гражданин - "это прежде всего гражданин среднего достатка, но также и средней красоты. Это "среднее" и его восхваление скорее связаны с аристотелевской доктриной золотой середины, чем с социально-политическими взглядами философа"28. Мировоззренческая установка, обусловленная решением онтологических, общефилософских проблем космического мироустройства, определила и способ решения частных вопросов, что вполне естественно для космоцентрического мышления античности. Сходная логика прослеживается и в платоновском обосновании социальной структуры идеального государства: пирамидальная иерархичность космоса, органическое триединство и соподчиненность элементов души оказываются не менее весомыми аргументами, чем природная склонность людей к определенного рода занятиям.
  Каков же характер отношений между государственной властью и сословиями - различными частями гражданской общности? Он определяется, с одной стороны, антропоморфизмом в отношениях государства и человека, с другой - тем специфическим отношением индивида и общности, когда последняя представляет собой коллективное "я", требует полного подчинения единицы авторитету коллектива. Это подчинение касалось как частной жизни, так и вопросов политических и составляло, по меткой характеристике Б. Констана, специфическую особенность античного понимания и реализации свободы29. Взаимоуподобление государства и человека, выражающее космическую меру и гармонию, не может реализоваться спонтанно в силу несовершенства человека и должно быть результатом разумного установления, что неизбежно предполагает активную, конституирующую роль государства.
  Показательна в этой связи общая логика рассуждений Платона во второй и третьей главах "Государства": описаниепроцесса возникновения государства сменяется характеристикой роли стражей в идеальном государстве, за которым следует детальное рассмотрение факторов, влияющих на воспитание стражей, завершающееся фрагментом об отборе правителей и стражей30. В начале Платон отмечает несоответствие ограниченных человеческих способностей и достаточно разнообразных потребностей, а также тот факт, что удовлетворение все более совершенствующихся потребностей создает ситуацию, когда "то, здоровое, государство уже недостаточно, его надо заполнить кучей такого народа, присутствие которого в государстве не вызвано никакой необходимостью"31. Платон сожалеет об утерянной в прошлом примитивной простоте здорового, лишенного соблазнов цивилизации, государства, но вовсе не спешит возвращаться назад. Чтобы обеспечить удовлетворение естественно изменившихся потребностей, следует закрепить работников за своими профессиями и защитить разросшееся государство от врагов, сформировав на основе определенной, разумом обоснованной модели, сословия, потребные для новых условий. Классическим примером такого структурирующего общество государственного конструирования стал сюжет о воспитании стражей32.
  У Аристотеля подобная политическая активность представлена в несколько сглаженной форме: речь идет о мере политизации свободного населения (обсуждение вопроса о различных видах граждан), а также о привлечении законодателем на свою сторону средних граждан33. Различные интенсивность и форма государственной активности обусловлены различным представлением философов о целях и тем самым о мере, пределах политического воздействия. Для Платона это - формирование добродетельного человека, для Аристотеля - законопослушного гражданина. Однако специфика реализации преобразующей роли политики такова, что она сталкивается не с индивидуальным, а с коллективным "Я". Создаваемая или используемая государством общность рассматривается философами не как выразитель определенного общественного интереса, а прежде всего как носитель конкретной функции. При этом поскольку функция общности отождествляется с функцией входящих в нее индивидов, то это коллективное "Я" выступает скорее механической совокупностью, чем органической целостностью. Но оно было совокупностью, нивелирующей индивидуальность ее членов и потому создающей впечатление органичности.
  Поскольку лишь в той или иной общности человек мог реализовать свою политическую свободу, то индивидуальная политизация совпадала с групповой, а эта последняя одновременно означала политическое и социальное структурирование общества. Вместе с тем положение общности-функции в социально-политическом пространстве зависело от того, как соотносится выполняемая ею роль с функцией власти: близость к ней, к осуществляющим или символизирующим власть структурам означало большую политизацию, отдаленность - меньшую. Лишь в качестве члена той или иной социальной общности индивид мог обрести и проявить свое социальное лицо, но само это лицо определялось государством, его содержание было результатом процесса политизации общности, которая только так - лишь в соотнесенности с государством - и могла получить свое социальное бытие. Перед нами, таким образом, структурирующая политизация. Она становится неизбежной в ситуации, когда кровнородственные связи уже недостаточны, а исключительно экономические еще слишком слабы, чтобы обеспечить социальную интеграцию, социальный порядок и одновременно сделать возможным обновление и развитие.
  Данный тип политизации наблюдается, по нашему мнению, и в средневековом обществе, что нашло свое отражение у таких классиков религиозной философии, как Аврелий Августин и Фома Аквинский. Подчиненность индивида коллективу, сообществу является как социальным и нравственным, так и эстетическим императивом. "Прихоть гражданина или чуже-странца не смеет нарушать общественного договора, укрепленного законом или обычаем государства или народа; всякая часть, которая не согласуется с целым, безобразна", - указывает
 А. Августин34. Таким целым, принадлежность к которому в средневековье означала обретение собственно человеческого бытия, была прежде всего конфессиональная общность. Ритуалы крещения и отлучения имели не только сакральный, но и социально-политический характер, знаменуя включение в социум и полное исключение из всего круга социальных коммуникаций. Вступление в христианскую конфессию радикально меняло существование человека: "Отныне вся его жизненная ориентация, - пишет А. Я. Гуревич, - должна была определяться не его врожденными склонностями и задатками, а причастностью к социальной общности, которая вместе с тем была и сакральной, поскольку... общество состояло, по средневековым представлениям, не из одних людей, оно объединяло их с богом"35.
  Здесь мы видим общность иного, чем у античных авторов, типа, общность, члены которой не просто обладают едиными интересами, но и изначально осознают это единство. Такое осознание является одним из элементов особой культуры, попав в поле которой индивид получает новое качество. Правда, требовалось время, чтобы индивиды осознали это качественное превращение, освоили новый культурный потенциал, а затем превратили его в средство реализации собственных, подчас чуждых самой христианской культуре интересов. Община верующих христиан стала своеобразной моделью общности нового типа, которая гораздо позже, в контексте социально-экономических процессов становления капитализма в ХVI- XVII веках позволит сформировать новый тип взаимосвязи общностей и политики.
  Что же касается средневековья, то христианская конфессия выступает здесь как общность-функция, обеспечивающая, разумеется при самоотверженном служении и добродетельной жизни, спасение и вечное блаженство. Заметим в этой связи, что данный тезис вполне согласуется с мнением Аристотеля, согласно которому государство существует "ради достижения благой жизни"36 и потому общность граждан, его составляющая, также является общностью-функцией. Впрочем, заимствуя философские системы Платона и Аристотеля, а вместе с ними и представление о социальных общностях, средневековье стремится адаптировать их к новым реалиям. Переводя трактат Боэция "Об утешении философией", английский король Альфред включает в текст новый сюжет: о сословиях, необходимых для успешного монархического правления. "Молящиеся", "воюющие" и "трудящиеся" - "эти три "ордена" живут вместе, и "разделение для них непереносимо", ибо услуги одних делают возможным существование других и все опираются друг на друга"37. Социальная иерархия, контуры которой были прорисованы еще Платоном, получает санкцию, как богоустановленнаялестница служений и подобная трехфункциональная схема становится общим местом в трудах хронистов, богословов, философов.
  Продолжающий аристотелевскую философскую традицию Фома Аквинский, хотя и отходит от триады сословий-функций, но в то же время сохраняет в своих социально-философских построениях принцип иерархии, который отождествляется им с порядком божественного творения и приобретает универсальное, в том числе этическое и эстетическое, значение. В "Сумме против язычников" он пишет: "Если мы устраним из тварных вещей порядок, мы устраним из них самое лучшее, что у них есть. Ибо, хотя отдельные существа хороши сами по себе, но, будучи соединены, они становятся хороши в наивысшей степени по причине порядка вселенной"37а. В своем трактате "О правлении государей" Фома выделяет такие формы человеческих общностей, как семья, улица, город-государство, провинция, считая две последние общности наиболее совершенными38. Можно предполагать, что улица здесь - ремесленный цех, профессиональная корпорация, купеческая гильдия, город-государство - городская коммуна, то есть общности, находящиеся в непосредственных контактах с органами власти и управления.
  В "Сумме теологии" Фома разграничивает в духе своего времени сообщество верующих в церкви (христианскую конфессию) и сообщество людей в государстве, политическую общность, которая "образуется из ремесленников, земледельцев, солдат, политиков и других категорий работников", необходимых государству в силу его природы39. Аквинат признает, что хотя "добродетельная жизнь есть цель человеческого объединения", но в то же время она "не является конечной целью объединенного множества", поскольку добродетель лишь средство небесного блаженства40. Обосновывая таким образом необходимость для светской власти признавать власть Папы Римского, Фома вовсе не отказывает светской власти в патронате над подданными и в руководстве делом их спасения. "...К обязанностям царя относится, таким образом, - рассуждает он, - заботиться о благой жизни множества, чтобы она была достойна обретения небесного блаженства, а именно, чтобы царь предписывал то, что ведет к небесному блаженству и препятствовал бы, насколько это возможно, тому, что является губительным для этой цели", чтобы "наказаниями и наградами он удерживал подчиненных себе людей от греха и побуждал к доблестным делам..."41. Но ввиду того, что человек средневековья - это сословная, корпоративная, цеховая личность, стремящаяся наилучшим образом соответствовать групповому стандарту, реальным объектом государственных усилий оказываются различные социальные общности. К тому же ориентации на достойную блаженства жизнь и удержание от греха, допускающие достаточно широкие трактовки, создают возможность для мелочной опеки и детальной регламентации со стороны светской власти повседневной жизни различных групп населения.
  Как и в античности, средневековое государство одновременно и структурирует, и политизирует социум. Это, равно как и срастание политической власти с собственностью, государства с церковью, делает чрезвычайно сложным демаркацию социального и политического. В той мере, в какой государство и церковь не были тождественны друг с другом и отсутствовал режим теократии, можно было говорить о сугубо религиозной или неполитизированной стороне жизни христианской общины. Показательно, что Фома Аквинский, фиксируя данную нетождественность, замечает, что служение царству Иисуса Христа, "поскольку духовное отделено от земного, вручено не земным правителям, а священникам..." 42 (выделено нами. -
 А. С.). Сходная ситуация возникала и в семейной жизни, а также в жизни крестьянской соседской общины, автаркия и изолированность которой могла создавать пространство неполитизированного социального бытия. Не случайно, что и Аристотель, и Аквинат указывали на отличие власти отца семейства от власти правителя государства43.
  Однако окончательное отделение социального от политического, а вместе с этим и новое понимание характера взаимосвязи человеческих общностей и политики, становится возможным лишь в Новое время, когда логика социально-экономической эволюции получила не просто санкцию мыслящего разума, но мощное теоретическое обоснование и поддержку, причем как в богословской, так и в светской, относительно секулярной форме. К философско-мировоззренческим предпосылкам такого поворота можно отнести, во-первых, вытекающий из возрожденческого антропоцентризма идеал человека как самоценного, творчески активного, обладающего собственным достоинством существа. Во-вторых, отталкиваясь от новой, более оптимистической трактовки человеческой сущности, идеология и практика Реформации обосновала право на самостоятельное, вне церковного и в известном смысле вне политического контроля находящееся, существование конфессиональных общностей.
  Протестантские общины и секты "объединяли представителей различных профессий, и крупный успех одного из единоверцев поднимал значение секты и увеличивал ее миссионерские возможности"44. Это не просто стимулировало инициативу и предприимчивость, невозможные в условиях цехового запрета на конкуренцию, но и укрепляло общность интересов в сфере, находящейся за пределами узкопрофессиональной деятельности, но охватывающей тем не менее важнейшие жизненные ценности и ориентиры. Общности верующих превращались не только в пропагандиста образцов нового экономического поведения, но и в носителя альтернативного средневековому стиля и образа жизни, в котором единство веры и убеждений, солидарность и взаимоподдержка сочетались с поощрением индивидуального успеха. Именно благодаря наличию такого компонента, как новые формы разнообразной человеческой жизнедеятельности, модель религиозной секты - независимо от отношения конкретных религиозных сект к политической и государственной жизни - проникла в политику и сохранилась в ней вплоть до нашего времени. Таким образом, социально-философская мысль и протестантская теология позволили вплотную подойти к разработке не только идеи автономии частной жизни индивида, но и идеологии автономного - неполитического - существования различных человеческих общностей, а затем и гражданского общества в целом.
  Новую постановку вопроса о взаимодействии общности и политики мы встречаем у Т. Гоббса. "Под группой, - пишет Т. Гоббс, - я подразумеваю известное число людей, объединенных общим интересом или общим делом"45. В данном случае группа - это не общность-функция, сфера деятельности и роль которой определены космическим миропорядком или Богом, а локальная общность, которую образуют люди, имеющие определенные, осознаваемые и изменяемые ими сходные цели. Консолидирующая сила общих интересов и совместной деятельности при этом может быть весьма различна. Она воплощается то в лишенных представительства скоплениях людей на базаре или на публичных зрелищах ("неупорядоченные" группы), то в совокупностях членов "зависимых" групп, каждый из которых, в том числе и представители, одинаково подчинен верховной власти как подданный, то в группах, "которые образованы на основании полномочий, данных им верховной властью государства" ("политические" группы)46. Данные примеры из предлагаемой Т. Гоббсом классификации групп указывают, что тотальный рационализм и механицизм классической европейской философии ХVII века был скорее склонен преувеличивать степень общности интересов отдельных индивидов и трактовать ее как результат внешнего воздействия, чем анализировать внутренние консолидирующие силы групп и общностей. Сказывается в этой классификации и убежденность Т. Гоббса в том, что главным источником социального порядка является организующая роль государства.
  Вместе с тем, поскольку коллективное, прямое политическое действие всей группы заменяется действием через представителей, не исключается некоторая внутренняя самоорганизация. Классифицируя группы по организационному признаку, английский философ отмечает: "Упорядоченными называются те, в которых один человек или собрание людей выступают в качестве представителей всей группы"47.
  Среди упорядоченных возможно существование и таких частных групп, "которые установлены самими подданными", то есть созданы независимо от участия верховной власти государства48. В таких группах определение их членами своих индивидуальных или коллективных представителей не может быть ничем иным, кроме как самоорганизацией. В данном случае перед нами пример высокой степени внутренней консолидации группы. В общем контексте социально-политической философии Т. Гоббса данный сюжет традиционно рассматривался как второстепенный. Отчасти поэтому создавалось не совсем верное впечатление, что "государству-Левиафану" противостоит лишь атомарный индивид, и что совокупность лишь этих последних представляет собой классическую модель гражданского общества.
  Но уже в "Опыте о веротерпимости" Дж. Локк прямо признает, что "существуют некоторые мнения и действия, кои полностью отделены от попечений государства и не оказывают прямого воздействия на жизнь людей в обществе". Относя к таковым "спекулятивные мнения и богопочитание", Дж. Локк замечает, что "они явно имеют право на всеобщую терпимость, на которое не должен покушаться правитель"49. Однако проблема не ограничивается лишь рамками сугубо религиозной борьбы и философ ясно дает понять правительству, что во избежание свержения "от людей, которые распались на множество групп, лучше всего предохраняться терпимостью"50. Важно подчеркнуть, что власти в подобных случаях далеко не всегда противостоит аморфная масса, хаотичное множество изолированных друг от друга общностей. Весьма красноречивое описание противостояния гражданского общества и государства приводит Дж. Локк в следующей своей рекомендации: "Но если вы полагаете, что различные партии уже готовы к соглашению и образовали против вас союз, скрепленный единым замыслом... если их столь много, что своим числом они равны вашим приверженцам или превосходят их... то приводить их в покорность силой бесполезно и рискованно"51. Государству, таким образом, противостоят не отдельные граждане, а группы, способные к самоорганизации, к представлению и решительной защите собственных интересов.
  Идея политического представительства и представительной демократии в классической европейской социально-политической философии традиционно обосновывалась теорией общественного договора, идеей передачи индивидом части своих прав суверену и т. д. Вместе с тем определенную роль в таком обосновании уже в начале Нового времени играло признание возможности существования неполитических общностей, а также относительной автономии политизированных групп. Частная жизнь, следовательно, уже не может быть сведена исключительно к жизни отдельных индивидов, а включает в себя неполитическое бытие человеческих общностей.
  И. Кант противопоставляет юридически гражданскому (политическому) состоянию не только отдельного гражданина, но также этическую общность (состояние), когда "люди объединены под началом тоже общественных, но свободных от принуждения законов, т. е. только законов добродетели"52. При этом этическая общность, существуя в среде политической общности и взаимодействуя с ней, обладает "в то же время особенным и специфическим для нее принципом объединения... в силу чего ее форма и устройство существенно отличаются от гражданских"53. Возникновение этической общности, по И. Канту, является результатом свободного волеизъявления членов общности политической и в идеале предполагает диалектическое единство общего и особенного интересов, так что "те, кто добровольно склонился к вступлению в нее <этическую общность>, не должны получать от политической власти приказаний относительно того, как организовывать ее внутренне, зато вынуждены ограничивать себя тем условием, что тут не будет ничего противоречащего их долгу граждан государства"54. Важно подчеркнуть, что то, что для английской философии является лишь намеком, дедуктивным выводом, обнаруживающим скрытое в посылке содержание, для немецкой классической философии предстает в виде ясно выраженных и глубоко разработанных теоретических положений, в чем-то обобщающих и завершающих, в чем-то отрицающих основоположения предшественников.
  Для основателей философии Нового времени гражданское общество - это прежде всего союз индивидов, причем союз, возникший, хотя и в ходе свободного - и в этом смысле естественного - волеизъявления, но в то же время союз сознательно заключенный, рационально сконструированный, искусственный и потому противопоставляемый естественному состоянию. Нечто совершенно иное мы встречаем у Г. Гегеля. Субъектами гражданского общества у него являются не столько индивиды, сколько общности нового типа - социально-экономические сословия, - в основании возникновения которых лежат как субъективная воля, так и система потребностей, особенности труда и культуры. Для понимания смысла и масштаба гегелевской новации следует иметь в виду, что концепция гражданского общества является, пожалуй, единственным местом в его идеалистической философской системе, где философ "не стал заниматься абстрактно-логическим дедуцированием главного основоположения, а прямо сделал его опорой вывод такой "эмпирической" науки, как политическая экономия" о существовании экономических законов как особой, управляющей случайностями социальной необходимости55. Оставалось сделать лишь один шаг, чтобы признать автономность от политики процессов социальной самоорганизации общества.
  Гегелевское гражданское общество, как отмечает Л. Хейде, "делает индивидуумов свободными от традиционных политически определенных сословий и вводит их в современную и потому разнообразно дифференцированную систему потребностей, которая характеризуется как бы спонтанной организацией в социально-экономические группы"56. Экономическое обоснование этой социальной спонтанности, системное видение природы, функционирования и развития экономических классов, как особого исторически складывающегося и - что не менее важно - изменяющегося и отмирающего типа социальных общностей, мы обнаруживаем в социальной философии К. Маркса. Неполитический характер социальных общностей обусловлен уже не особым неполитическим характером интересов вступающих в них субъектов или природой регулирующих общение норм, а присущим обществу механизмом самоорганизации.
  Социально-философская и социологическая мысль второй половины ХIХ - первой половины ХХ века выдвинула ряд гипотез и теорий, связанных с раскрытием природы и роли этнических, поселенческих, профессионально-образовательных и иных социальных общностей. Таким образом, завершается этап историко-философского анализа природы социальных общностей, начатый Т. Гоббсом: была обоснована возможность существования специфического неполитического (не обязательно экономического) механизма социальной самоорганизации, на основании чего социальная общность мыслится как автономное от политики и в известном смысле самодостаточное образование.
  Понятно, что трактовка социальной общности как "общности-интереса", возникновение и динамика которого связаны как с социальными условиями, так и спецификой социальной деятельности, потребовала построения новой модели взаимоотношений такой общности с государством и политикой. Сущностной особенностью этой модели являются отношения артикулирующей политизации, формирующиеся между различными автономными социальными общностями и политической системой общества. Речь идет о двухстороннем процессе артикуляции интересов: от политики к отдельной общности и наоборот. Таким образом, политизация класса, социального слоя, этноса и т. д. может представлять собой как процесс, инициированный действиями "сверху" или "снизу", так и процесс "встречного движения". Спектр возможных при этом результатов также достаточно широк: от гармоничного сочетания интересов до монополизации власти какой-либо одной социальной общностью или до ее тотального подчинения политическим институтам. Однозначность и однонаправленность связи между государством и сословиями, характерная для модели структурирующей политизации, присущей традиционному обществу, сменяется многосторонним и опосредованным механизмом взаимодействия. Политическая сторона его представлена уже не только органами государства, но также партиями, различными общественно-политическими организациями, группами давления, средствами массовой информации.
  Формы артикуляции, равно как и сами артикулируемые интересы, разнообразятся и усложняются, а сама артикуляция приобретает то характер спокойного диалога, то взрывчатой конфронтации. Все это, с одной стороны, является следствием автономизации жизни социальных общностей, которые из достаточно изолированных друг от друга форм общественной организации труда превращаются в систему взаимосвязанных форм воспроизводства общественного человека. С другой стороны, по мере отделения власти от собственности и государства от церкви политическая жизнь обособлялась от других социальных феноменов. Она перестала отождествляться лишь с жизнью государственных институтов и по мере того, как все больше приобретала формально-правовой характер, формировала специфические средства выражения присущих ей интересов. Вместе с тем все явственнее выступала неформальная, обусловленная усложнением социальной жизни сторона политики, что требовало варьировать средства выражения социальных и политических интересов. Проблема артикуляции интересов локальных общностей и политической системы возникает именно какпроблема выбора языка, а также адекватных ситуации форм, средств и посредников взаимодействия.
  Философия Нового времени осмысливала представленную нами модель артикулирующей политизации в определенной, небезынтересной для нашего дальнейшего анализа, последовательности. Классическая философия Т. Гоббса, Дж. Локка, И. Канта не колеблясь выдвигает на первый план воздействие государства на общность, подчеркивая его правовую форму и содержательную взаимосвязь с волей вступивших в общественный договор индивидов. Речь идет главным образом о мере контролирующего, регламентирующего воздействия государства. У Т. Гоббса государство непосредственно определяет особой грамотой или законом полномочия представителей различных политических групп, разделяя частные группы на законные или незаконные57. Дж. Локк показывает, что граница государственной терпимости относительно мнений и действий подвижна и зависит как от их природы (поскольку среди них встречаются такие, что "притом правитель и подданный, каждый по-своему, грешат ими"), так и от характера государства и положения дел в нем58. И. Кант очерчивает пределы государственного воздействия в зависимости от природы законов, лежащих в основе гражданской и этической общности59. Политическое в этом аспекте оказывается тождественным публично-правовому.
  Использование идеи разделения властей Дж. Локком и Ш. Монтескье позволило заметно углубить анализ политизации различных общностей, поскольку указанная выше идея рассматривалась не только в специфически юридическом, но и в социально-политическом аспекте как средство поддержания баланса основных социальных сил и слоев и достижения на этой основе консолидации общества. Характеризуя функционирование законодательной власти, Дж. Локк уделяет значительное место созданию справедливого, равного и пропорционального представительства, поскольку, с одной стороны, "частные интересы нередко сохраняют обычаи и привилегии, когда оснований для них уже нет", а с другой - очевидно стремление правительства "создать какую-либо группу или партию, отличную от всего остального общества и находящуюся по отношению к нему в неравном положении"60.
  Следует также учесть, что компромисс "славной" революции 1688-1689 годов, итоги которого, по сути дела, зафиксированы в политических конструкциях философа, закрепил контроль буржуазии и дворянства соответственно за законодательной и исполнительной властью, положив тем самым конец длительному периоду политической напряженности в Англии. Далеко не случайно Ш. Монтескье поместил подробное описание системы разделения властей в главе "О государственном устройстве Англии" и построил его так, что анализ устойчивости и эффективности каждой ветви власти связан с особенностями интересов народа, его представителей и дворянства. Можно согласиться с Р. Ароном в том, что "основная идея Монтескье - не разделение властей в юридическом смысле этого термина, а то, что можно назвать равновесием социальных сил в качестве условия политической свободы"61. Политизация "дворянства шпаги", "дворянства мантии", "третьего сословия" и стоящего за ним народа осуществляется допуском каждой из общностей, соответственно к исполнительной, судебной и законодательной власти, причем традиционные формы (бюрократические кланы, наследование должностей) соседствуют с новыми (выборы представителей).
  В концепции гражданского общества Г. Гегеля классическая трактовка артикулирующей политизации находит свое наиболее последовательное выражение. Отказываясь от представлений о народе как о "неорганическом скоплении людей", Гегель отмечает, что разложив "общности, когда они вступают в область политики", на отдельных индивидов, мы рискуем "услышать лишь общие места и нелепые декламации"62. Гегелевское гражданское общество "по существу вследствие природы своего назначения и занятия может выступать лишь в лице депутатов", за которыми стоит не конгломерат лиц, случайно объединившихся для кратковременного акта выбора, а совокупность ранее сложившихся товариществ, общин, корпораций, "которые таким образом получают политическую связь"63.
  Гегеля не смущает тот факт, что таким образом граница между гражданской и политической жизнью формально стирается. Гегель содержательно разводит частное сословие, части которого основаны, с одной стороны, на "особенных потребностях и опосредующем их труде", а также, с другой стороны, на субстанциональности семейных отношений и земельной собственности, и всеобщее сословие, посвящающее себя служению правительству64. От частного сословия отличаются также "рассматриваемые как опосредующий орган сословия представительства", стоящие между правительством и народом. Между частным сословием и правительством оказываются, таким образом, корпорации и посланные ими депутаты, роль которых в высшей степени показательна. Во-первых, государственный надзор за корпорациями позволяет избежать вырождения объективно существующего особенного сословного интереса в искусственно замкнутый цеховой. Во-вторых, публичные сословные собрания депутатов служат "превосходным воспитывающим зрелищем для граждан, и на этом примере народ лучше всего учится понимать, в чем состоят его истинные интересы"65.
  В этих условиях общественное мнение далеко не всегда является носителем истины, а социально-политические реальности оказываются вовсе не абсолютно прозрачными для общественного сознания. (Любопытно, что для характеристики духовной жизни общества Гегель употребляет именно выделенные нами термины.) Во всяком случае его логика рассуждений указывает, что в процессе артикуляции мы имеем дело отнюдь не с зеркальным отражением, фотографическим копированием социальных интересов отдельных общностей, а с достаточно сложным процессом их уточнения, корректировки, в ходе которого иллюзорное и мнимое уступает место адекватному и реальному.
  Гегелевское описание политизации социальных общностей заметно отдаляется от механицизма Гоббса и Локка, приближаясь в то же время к системному взгляду на социально-политическое взаимодействие, в котором видимое и сущностное далеко не всегда совпадают. Однако у Гегеля определяющая роль в процессе политизации принадлежит государству как воплощению идеалов нравственного совершенства и принципа всеобщности, что как нельзя лучше указывает на пределы модели артикулирующей политизации. Она содержит в себе существенное противоречие: автономная по своей природе от государства и политики социальная общность вольна в любой момент времени заявить государству о своих интересах, ожидая от него решения назревших проблем. Так что исходное восходящее и по природе первичное движение "общность - государство" уступает место вторичному, но, по сути дела, решающему обратному движению "государство - общность". Ожидая от политики удовлетворения собственных притязаний, фрондирующая своей автономией и даже аполитичностью социальная общность рискует быть удушенной в объятиях своего благодетеля, попасть под тотальный политический контроль власти.
  Риск подобного финала особенно велик, как показал Гегель, именно потому, что общность может достаточно легко замыкаться в своих особенных интересах, фетишизируя их, равно как и обманываться относительно своих действительных, при этом не всегда узко корпоративных, интересов. Следует учесть и еще одно обстоятельство: социальная солидарность между общностями, устойчивые горизонтальные связи между ними обнаруживаются позднее вертикального взаимодействия общностей и политики и проявляются в полной мере лишь в критические моменты жизни общества. Даже на индустриальной стадии развития, когда казалось бы сама природа рыночных отношений способствует укреплению солидарности, прежде всего, в среде рабочего класса, равно как и класса буржуазии, единство действий разных частей этих классов наблюдалось лишь при условии достаточно зрелой классовой организации. Формирование широких социальных блоков и коалиций, как правило, было связано с попытками либо революционного преобразования индустриального общества, либо его реформистской перестройки. Таким образом, ситуация артикулирующей политизации становится возможна, когда стабильность и эффективность горизонтальных связей между общностями заметно уступает их вертикальным, политическим связям.
  Предельным, хотя непосредственно с классической философией и не связанным, случаем губительного воздействия государства на социальную общность является тоталитарный режим, выросший, кстати, на почве культуры индустриализма, в которую органически встраивается модель артикулирующей политизации. С другой стороны, не менее разрушительным для государства оказывается жесткое давление на него отдельных привилегированных и могущественных общностей-олигархий, ставящих всю политическую жизнь общества наслужбу своим эгоистическим интересам. По иронии истории, начав с провозглашения политической автономии и самодостаточности социальной общности, идея артикулирующей политизации пришла к собственному отрицанию, санкционируя отождествление социального и политического в тоталитарном и олигархическом режимах.
  Подчеркнуть противоречивость модели артикулирующей политизации для нас было особенно необходимо, поскольку социально-философская мысль неклассического периода (после Гегеля вплоть до середины ХХ века), оставаясь в целом в рамках данной модели, в то же самое время смутно осознавала ее недостаточность и постепенно формулировала предпосылки становления новой парадигмы, описывающей взаимодействие общностей и политики на стадии перехода индустриального общества к постиндустриальному.
  Особую методологическую ценность здесь представляют марксистский и веберианский подходы. И один, и другой испытали на себе влияние немецкой классической философии, но тем не менее вышли за пределы неоклассической модернизации (неогегельянства и неокантианства), последовательно реализовав методологическую установку о нетождественности бытия и сознания в жизни социума, принципиально отличающую их от классики.
  В социальной философии марксизма общество предстает как система отношений, в которой социальное в узком смысле (гражданское общество, социальная сфера как сфера воспроизводства человека) и политическое обособлены друг от друга. Отсюда вытекает необходимость объяснения взаимодействия социальных общностей и, в первую очередь, классов со сферой политики. При этом экономические классы, равно как и другие большие социальные группы, чье формирование и функционирование было в большей или меньшей мере связано с экономическим базисом, представляли первичную структуру общества, а политическая надстройка - вторичную, причем далеко не всегда пассивную структуру. Таким образом, в марксистском описании взаимодействия социальных общностей и политики сохранялась модель артикулирующей политизации, в которой активная, детерминирующая роль принадлежала социальным общностям, хотя - и это было естественно для диалектического мышления К. Маркса и Ф. Энгельса - не исключалось и обратное воздействие.
  Из всех социальных общностей в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса основное внимание уделено анализу классовой общности, хотя можно указать много случаев, когда десятки страниц, а иногда и целые работы посвящались ими рассмотрению жизни различных типов общины, этнических, религиозных, сословных общностей. По мнению большинства исследователей в работах К. Маркса отсутствует точное определение класса. Между тем в них содержится вполне достаточно материала для реконструкции марксового понимания природы и признаков класса. Не ставя перед собой задачу подобной реконструкции, обратим внимание на моменты, актуальные в контексте обсуждаемой нами темы.
  Необходимые и достаточные признаки класса характеризуются К. Марсом следующим образом: "Поскольку миллионы семей живут в экономических условиях, отличных и враждебно противопоставляющих их образ жизни, интересы и образование образу жизни, интересам и образованию других классов - они образуют класс"66. Вопрос о том, что представляют собой эти экономические условия и в какой мере отношение к собственности является здесь решающим фактором, представляет собой лишь один из существенных моментов данного описания. Для нас гораздо важнее то, что экономические условия определяют типичные формы жизнедеятельности класса (образ жизни), которые могут быть как преимущественно индивидуальными, так и преимущественно коллективными. В первом случае перед нами классовая общность "рассеянного" типа: она "образуется простым сложением одноименных величин"67. Уже только в силу этого "они не могут представлять себя, их должны представлять другие"68. Во втором случае коллективистский образ жизни облегчает представительство классовых интересов, хотя не избавляет классовую общность от неоднородности, затрудняющей единые классовые действия.
  Однако в силу общественного разделения труда в сфере политической и связанной с ней духовной (идеологической, пропагандистской) деятельности становится невозможным механический перенос того коллективного действия, которое с успехом использовалось для защиты экономических интересов класса. И индивидуальные, и коллективные действия приобретают в этих сферах иное качество, что делает неизбежным опосредованный, многоступенчатый характер представительства классовых интересов. Предельно четко формулирует эту идею В.И. Ленин, не раз рассматривая в своих работах взаимодействие "вожди - партия - класс - масса"69.
  Но что следует из опосредованного характера представительства интересов общности? Во-первых, неизбежная социальная неоднородность субъектов, опосредующих это представительство. Указывая, что представители мелкой буржуазии вовсе не всегда являются выходцами из среды лавочников или поклонниками лавочников, К. Маркс отмечал: "По своему образованию и индивидуальному положению они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мелкого буржуа делает их то обстоятельство, что их мысль не в состоянии преступить тех границ, которые не преступает жизнь мелких буржуа, а потому теоретически они приходят к тем же самым задачам и решениям, к которым мелкого буржуа приводят практически его материальный интерес и его общественное положение". Следующее за этим обобщение имеет для нас особое значение: "Таково и вообще отношение между политическими и литературными представителями класса и тем классом, который они представляют"70. Политическое представительство интересов классовой общности приобретает, таким образом, характер сложного социального взаимодействия разнородных субъектов - посредников, каждый из которых, обладая своей специфической природой, может иметь и особые, одному ему присущие интересы и цели.
  С другой стороны, из описанного К. Марксом механизма представительства вытекает, что идеология любого класса, определяющая классовое сознание, обусловливается как экономическими, так и внеэкономическими факторами, что создает возможность несоответствия экономических условий жизнедеятельности, с одной стороны, и классового поведения и сознания, с другой. Вторым следствием опосредованного характера взаимодействия социальной общности и политики является объективно неизбежная трансформация интересов общности в процессе их артикуляции. Среди объективных причин этого, помимо уже отмеченного нами действия механизма общественного разделения труда, следует отметить существование многочисленных "превращенных форм" сознания субъектов, анализ которых был дан К. Марксом в "Капитале". Они порождаются искажающим воздействием системы общественных отношений, элементами которой являются социальные субъекты. К. Маркс и Ф. Энгельс показали также роль субъективных причин в процессе трансформации классовых интересов и превращения их в политические программы и доктрины.
  Опосредованный характер политизации создает иллюзию служения всех политических институтов не корыстному частному интересу, а всеобщему, общенациональному благу. Буржуазная демократическая республика, представляющая, по Ф. Энгельсу, высшую форму государственного развития при капитализме, "официально ничего не знает о различиях по богатству" Тем не менее "при ней богатство пользуется своей властью косвенно, но зато тем вернее"71. Однако опосредованный характер взаимодействия общности и политики в силу наличия двух отмеченных нами особенностей создает реальную возможность существенного искажения содержания интересов социальной общности (в частности, класса). Следствием этого может стать манипуляция общностью, выполнение ею политической роли, чуждой ее действительным целям и реальному положению. К. Маркс и Ф. Энгельс не раз отмечали, что не существует однозначной заданности той или иной политической роли какой-либо определенной социальной общности. Все это ставит вопрос о механизмах оптимизации процесса взаимодействия общности и политики, о сближении объективных социальных интересов общности и исполняемой ею политической роли. Можно указать на две составляющие этого механизма: объективно-историческую и субъективно-политическую.
  Первая из этих составляющих реализуется посредством действия объективных исторических законов. Они проявляются, прежде всего, в становлении комплекса экономических, политических, идейно-психологических, культурных условий, позволяющих классу выявить основы и потенциал своего социального бытия. "Дело не в том, - писали К. Маркс и Ф. Энгельс, - в чем в данный момент видит свою цель тот или иной пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на самом деле и что он, сообразно этомусвоему бытию, исторически вынужден будет делать"72. Но эта исторически вынуждающая сила обнаруживает себя лишь по прошествии значительного периода времени и отнюдь не автоматически. Рано или поздно история все расставляет по своим местам, однако цена этого оказывается часто несоразмерно высокой в сравнении с благом приобретения.
  Вторая составляющая представляет собой сознательное и часто организованное воздействие на социальную общность ее политических представителей, а иногда и противников. Уже в "Манифесте коммунистической партии" К. Маркс и Ф. Энгельс отмечали, что "столкновения внутри старого общества во многих отношениях способствуют процессу развития пролетариата"73. Такому развитию способствует освоение опыта политической борьбы, особенно в периоды социально-политических кризисов. Мощным средством оптимизации является воздействие на общность ее идеологов и политического авангарда (наиболее передовой части, представителей политических партий и т. д.). На этом базировалась, в частности, ленинская идея внесения социал-демократического сознания в рабочее движение, концепция руководящей роли в нем марксистской партии74. В случае недостаточной зрелости объективных условий партия и даже ее руководство, по мысли В.И. Ленина, могут выполнить компенсирующую функцию и обеспечить реализацию действительных классовых интересов.
  Как видим, марксизм усвоил и развил модель артикулирующей политизации, сложившуюся в социальной философии Нового времени. Марксистская концепция сознания как творческого, незеркального отражения, диалектический метод мышления позволили преодолеть механицизм и догматический рационализм в трактовке взаимодействия социальных общностей и политики. Между тем, считая политические интересы высшим выражением классовых интересов, марксизм перенес этот вывод и на другие социальные общности, следствием чего стала выходящая за рамки разумного политизация различных сторон общественной жизни, а также недооценка иных (культурных, образовательных, бытовых, демографических) интересов социальных общностей. Справедливая для классов, включенных в отношения господства и подчинения, логика борьбы стала рассматриваться как единственно возможная форма политической деятельности и распространяться на другие сферы жизни социума. Широкий, философски обоснованный взгляд на проблему взаимодействия социальных общностей и политики, присущий К. Марксу и Ф. Энгельсу, сменился узко политическим, а иногда и грубо утилитарным подходом у большинства их последователей. Это затрудняло как использование эвристического потенциала марксизма, так и свободную от конъюнктуры его критику.
  Исходя из противоположной марксизму позиции, согласно которой социальность существует лишь как деятельность и взаимодействие отдельных индивидов, М. Вебер весьма своеобразно разработал вопрос о взаимоотношениях социальной общности и политики. Основной признак социального действия - сознательная ориентация на другого - используется М. Вебером для определения специфики социальной общности. Она противостоит как механическому единообразию, сходству человеческих действий, вызванному не осмысленным внешним влиянием, так и действию, основанному на осмысленном согласии не только самих действующих, но и других, на ожидания которых ориентировались носители действия. Рассматривая простейший пример, М. Вебер отмечает, что раса становится для нас расовой общностью лишь тогда, когда "представители данной расы в каком-то отношении "обособляются" от чуждой им в расовом отношении среды, исходя из того, что представители другой расы поступают так же..."75.
  Заметим, что здесь идет речь о единстве, в первую очередь, не сознания, а поведения, действий, возникающем под влиянием общих для всех индивидов условий среды. Аналогичным образом определяются и основные веберовские типы общностей: сословная и классовая. Сословие - это группа людей, "не обязательно организованных в виде союза, но всегда так или иначе составляющих сообщество", объединенных образом жизни, создающим "шансы на позитивное или негативное социальное значение", а также "юридически монополизированными шансами экономического характера"76. Классовая общность предполагает, "прежде всего, шансы на обеспечение и доходы, обусловленные экономически релевантным положением, следовательно имуществом или квалификацией, позволяющей выполнять требуемую работу, и вытекающие из этогообщие типичные условия жизни (например, необходимость подчиняться дисциплине в капиталистическом предприятии)"77.
  Методологический номинализм лежит и в основе веберовской трактовки взаимодействия общности и политики. В зависимости от характера организации и степени упорядочения индивидуальной деятельности М. Вебер выделяет не только общности, но также союзы и институты. Первым шагом политизации общности является ее организация в союз, то есть достижение соглашения об общих правилах действия и создание органов, управляющих им78. Таким образом, общность уже втягивается в сферу властных отношений, но их принудительный характер еще не обнаруживается, поскольку подчинение внешнему воздействию органов и правил опирается на осознанный выбор членов сообщества. Вторым шагом политизации выступает трансформация союза в институт, когда, "как правило, отдельный индивид оказывается участником в общественных действиях...без своего содействия этому"79. Политический характер властного взаимодействия выступает здесь на первый план. Важнейший признак института - "наличие рациональных установлений и аппарата принуждения"80 - вплотную приближает его к ядру политики. Не случайно государство в наибольшей мере соответствует веберовской трактовке института. Третий этап политизации предполагает взаимодействие непосредственно между государством и иными социальными институтами (например, церковью).
  Описание модели взаимодействия социальной общности и политики будет неполным без указания на два момента, в которых отразилось специфически веберовское понимание сущности политики именно как властно-управленческой деятельности. Во-первых, возникновение любых (то есть не сугубо политических) институтов "чрезвычайно редко происходит на основе автономной "договоренности" всех участников будущих действий", а предполагает "насильственное их внедрение" группой лиц при подчинении им остальных81. Во-вторых, поскольку в политику включается и стремление контролировать распределение власти между группами, составляющими общество, то любая общность, так или иначе обладающая разными видами власти, оказывается политизированной. Таким образом, модель "общность - союз - институт - государство" описывает лишь меру политизации, причем меру, определяемую не "снизу" логикой саморазвития общности, а "сверху" рациональной деятельностью отдельных индивидов. Власть, в том числе государственная, артикулирует в рациональной деятельности этих индивидов свои интересы, подчиняя себе отдельные общности.
  Наиболее явно эта идея выражена в отношениях политической власти и религиозной общины. "Отношение между политической властью и религиозной общиной, в которой возникает понятие "конфессиональность", - пишет М. Вебер, - относится к анализу "господства""82. Таким образом, религиозная вера используется как инструмент реализации государственных интересов. "Подобно тому, как фискальные интересы обеспечивала принудительная соседская община, для умиротворения подданных использовалась община религиозная"83. Сословная общность как наиболее значимая в социальной организации добуржуазных обществ в случае вассалитета как способа организации власти (по М. Веберу, сословно рачлененный политический союз) также становится объектом властного господства.
  Между тем превращение политики в рационально организованное предприятие создает другую модель взаимоотношений социальных общностей и власти, которую переводчики М. Вебера называют "предприятием претендентов". В этом случае помимо общностей в политическом процессе функционируют партии, профессиональные политики, вожди и их окружение. Функционирование политических союзов здесь необходимо предполагают выборы. В изображении М. Вебера вожди в этом случае свободно вербуют свою свиту, а эта последняя - избирателей. Отбирая претендентов на должности во власти, мы, таким образом, рационально конструируем новые политические союзы. Однако представляется, что калька с немецкого Interessentenbetrieb - предприятие заинтересованных лиц - точнее описывает существо дела. Разумеется, претенденты озабочены, в первую очередь, удовлетворением собственных интересов в обладании властью, но их удовлетворение практически невозможно без учета того обстоятельства, что избиратели также представляют социальные общности, движимые своими интересами. Таким образом, заинтересованными лицами оказываются не только профессиональные политики, но и социальные общности. Заметим попутно, что М. Вебер вовсе не отрицал существования объективных классовых (и не только классовых) интересов. В этом случае веберовское описание убедительно показывает, что превращение политики в эпоху классического капитализма в рационально организованное предприятие необходимо предполагает отношения артикулирующей политизации между социальными общностями и властью.
  Такой взгляд трудно согласуется с веберовским методологическим номинализмом, поскольку базируется на признании существования наряду с индивидуальными еще и коллективных субъектов политики. Не случайно схема "общность - союз - институт - государство" в своем развернутом виде не используется в работе "Политика как призвание и профессия", содержащей описание "предприятия заинтересованных лиц" и всего того, что с ним связано. В упомянутой работе анализ политики ведется как бы "изнутри", а все неполитическое "выносится за скобки". При этом допущении, устраняющем коллективные социальные субъекты, исходный методологический прием М. Вебера - индивидуальная рациональная, ориентированная на другого деятельность, понятая как основа социальности - действует блестяще и безотказно. Таким образом, рассматривая труды М. Вебера, можно с некоторой долей условности говорить о двух встречающихся в них различных вариантах взаимодействия социальных общностей и политики, которые отражают модель артикулирующей политизации: теоретически эксплицированном варианте трансформации социальной общности в институт и эмпирически описанном функционировании политического "предприятия заинтересованных лиц". И в том и в другом случае активная роль в анализируемом взаимодействии принадлежит, по М. Веберу, политической власти, а не социальной общности.
  И марксистское, и веберовское социально-философские направления, отражая реальности классического капитализма и культуры индустриализма, рассматривали в качестве основных, системообразующих общности, спонтанно возникающие на основе единства экономических условий жизни. Отсутствие жестких, формально определенных - подобно сословным - критериев выделения означало признание некоторой размытости границ экономических классов, наличия переходных социальных слоев, а также внутренней неоднородности самих классов. И К. Маркс, и М. Вебер признают в бытии классов как социальных общностей некую стихию, иррациональность, неурегулированность. Не жесткая необходимость, а вероятность принадлежности к общности фиксируются прежде всего в формулировках: "поскольку... постольку" у К. Маркса; "шансы" на определенные действия и акты сознания у М. Вебера. Все это, а также усложнение политической жизни, выразившееся, в частности, в возрастании требований к людям, профессионально занимающихся политикой, привело к формированию особого механизма, опосредующего артикулирующую политизацию, что было, хотя и с разных методологических позиций, осмыслено обоими направлениями.
  Основоположники марксизма, равно как и М. Вебер, понимают политизацию как приобщение к авторитарно-волевой сфере, где доминируют борьба, принуждение, отношения господства и подчинения. Оказавшись включенной в вертикальную иерархию, общность вырывается из естественной для гражданского общества сети горизонтальных связей: все другие общности для нее отныне не равные партнеры по коммуникации, а лишь союзники или противники в политической борьбе. Любопытно, что и в марксизме, и у М. Вебера тема гражданского общества не является доминирующей. При этом марксизм "преодолевает" гражданское общество с его стихией частных интересов, постулируя неизбежность движения к "обобществившемуся человечеству", когда свободное согласование интересов станет естественным и притом неполитическим состоянием бытия индивидов и отдельных общностей. Что же касается М. Вебера, то, с его точки зрения, прогресс рациональности не может не затронуть, а следовательно, и не облагодетельствовать жизнь всех индивидов и общностей, гарантируя тем самым своим руководящим воздействием реализацию их интересов и возможностей. Саморегулирование гражданского общества уступает место внешнему воздействию.
  Миссия политики по отношению к общности состоит в рационализации ее бытия, в упорядочении развития, в управлении волей составляющих ее индивидов. Признавая это, представители обоих направлений ясно осознавали невозможность полного и окончательного решения этой задачи. "С точки зрения своей субъективной структуры, - признает М. Вебер, - поведение людей часто даже в преобладающей степени приближается к типу повторяющихся массовых действий, без всякого соотнесения их со смыслом"84. "Согласие в обществе, - констатирует он, - есть простое "подчинение" привычному потому, что оно привычно"85. Наконец, прогресс рационализации общества тем не менее означает все большее отдаление массы людей от осознания механизма объединения человеческих действий. Бессознательное (привычка) оказывается сильнее и устойчивее. К. Маркс, Ф. Энгельс, В.И. Ленин не раз отмечали, сколь труднодостижимо единство классовых действий, сколь сложно управление массовым общественным движением. Реальная жизнь - особенно политическая - оказывается, как писал В.И. Ленин, во много раз богаче содержанием и неоднозначней, чем "воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов"86, чем предполагает любая, даже самая совершенная теория. Эта иррациональность, непредсказуемость социальности связана с - бессознательным, на уровне привычки выявляющимся - действием внутренних механизмов самоорганизации социума, спонтанно возникающих в нем социальных общностей.
  Модель артикулирующей политизации в марксистской и веберианской трактовках обнаруживает и свою ограниченность, поскольку ориентирована лишь на активность в иерархически-властной, вертикальной плоскости, и свои потенциальные опасности, поскольку обосновывает политический конструктивизм, легко провоцирующий манипуляцию не только отдельными общностями, но и обществом в целом. Жизнь и модификация этой модели связана с существованием и трансформацией социально-политических реальностей классического индустриального общества.
 § 3. Типы первичных общностей и специфика
 их политизации
  Сегодня можно говорить не только о специфике политизации общностей современного социума, но и о становлении новой модели их взаимодействия с политической сферой. Ее генезис связан с глубокими изменениями в социальной структуре современных индустриальных обществ второй половины ХХ века, вызванными, в частности, изменением механизма интеграции индивидов в общность. В доиндустриальных обществах (античном, феодальном) социальная общность задавалась извне (институтами светской и духовной власти), причем задавалась нормативным способом, посредством корпоративных, религиозных, моральных, правовых норм, закреплявших гражданство, сословно-корпоративную или конфессиональную принадлежность. Индустриальное общество создает возможность самоструктурирования социума посредством действия внутреннего, в повседневную практическую деятельность вплетенного механизма принуждения экономическими условиями. Их давление формально не закреплено и проявляется исключительно как привычка, типичный образ жизни, естественная потребность играть ту или иную социальную роль. Механизм задания общности, таким образом, становится более мягким, вероятностным и вместе с тем более многомерным и глубоким.
  Как можно представить дальнейшее развитие данной тенденции? Развертывание технологического этапа научно-технической революции означало усиление детерминирующей роли искусственно сконструированных, сознательно организованных и в конечном счете социальным опытом обусловленных способов деятельности. В широком социальном контексте обнаружение этой тенденции не могло не усилить детерминирующей роли наиболее глубоких пластов культуры, связанных с действием различных по природе, характеру и направленности культурных традиций. Можно предположить, что в обществе, переходящем к постиндустриальной стадии развития, новые социальные общности будут детерминироваться не столько непосредственно экономическими условиями, сколько социокультурной средой и, в частности, теми ее компонентами, которые способны оказывать влияние на развитие как производства, так и всего общества. Разумеется, и нормативный механизм, и механизм экономических условий являются элементами такой социокультурной среды, но элементами не системообразующими, а подчиненными знаниям, умениям и навыкам, связанным с использованием информации, которая все больше превращается в главный фактор развития современного общества.
  Изменения в механизме детерминации социальных общностей создают ситуацию, когда правилом становится относительное несоответствие: 1) условий, в которых функционирует общность; 2) типичных форм деятельности, присущих ей; 3) характерных черт группового сознания. Здесь применительно к локальной социальной общности наблюдается явление, отмеченное К. Марксом как присущее всей сложноорганизованной общественной системе. "Необходимо, - писал К. Маркс, - всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче - от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение"87. Такое несовпадение, отражающее сложность организации социальных систем, фиксирует, во-первых, точки сопряжения социальной общности и общества в целом. Во вторых, оно позволяет трактовать социальную общность как такого рода социальную систему, в которой признаки единства бытия (условия, формы жизнедеятельности и сознание) обладают большей степенью свободы, чем в макросоциальном целом. Рассогласование признаков, возможное в таком целом лишь в моменты его кардинального качественного преобразования, встречается гораздо чаще в нормальном функционировании социальных общностей. Таким образом, проясняются методологические затруднения, возникающие при трактовке и анализе существенных признаков больших и малых социальных групп. Дело не столько в числе признаков, их, как мы полагаем, у любой социальной общности три, а в способе связи между ними. Жесткость этой связи и ее особенности обусловлены в значительной мере природой общности, которая станет предметом нашего дальнейшего рассмотрения.
  Допущение рассогласования признаков общности позволяет также посмотреть на их политизацию как на процесс, могущий проникать в бытие общности на разную "глубину", разворачиваясь при этом как "сверху", через сознание, так и "снизу", через условия. Признание нетождественности элементов цепочки условия - деятельность - сознание в качестве варианта несовпадения содержания и формы, сущности и явления означает и признание роли такого признака социальной общности, как стиль жизни (социокультурный, политический духовный). В неустойчивых, переходных состояниях социума именно в стилистике как в демонстративном поведении (и часто именно в сфере политики) может проявляться отличие одной общности от другой, поскольку устойчивые, типичные формы группового сознания и деятельности находятся еще в процессе становления.
  Историко-философское рассмотрение взаимодействия общностей и политики выявляет также и то обстоятельство, что сами взаимодействующие общности имели различную социальную природу. Связано это с различным временем возникновения общностей, с теми условиями, в которых протекал их генезис, а значит, с различными моментами сущности социального, которые проявились в их бытии. Глубинная сущность социальности, заключающаяся в появлении надбиологических регуляторов человеческой деятельности и механизмов трансляции социального опыта, воплотилась в социокультурных общностях, важнейшими из которых в контексте нашего исследования являются этническая и религиозная. Эти общности непосредственно не связаны с политогенезом, предполагавшим структурирование социума по иным основаниям, однако именно внутри них, на основе культуры первобытности сформировались и получили развитие такие феномены, как инициация и вождество, авторитет и патронат, без которых было бы невозможно возникновение соответственно государства и власти, а значит, и политического бытия социума88.
  Следующая группа общностей может быть охарактеризована как цивилизационная, поскольку эти общности неразрывно связаны с генезисом цивилизации как общества институционализированного разделения труда, происхождение которого было "закономерным эпизодом демографического и технологического развития человечества"89. В основании этих общностей лежит профессиональное разделение труда, а также социальное разделение труда на физический и умственный (появление интеллигенции), а также на городской и сельский. Как показывает комплексное изучение древнейших цивилизаций, "основу общественных подразделений труда цивилизованного общества составили профессиональные группы земледельцев-скотоводов, разного рода ремесленников, купцов, служителей культа и администраторов", причем "основной функцией последних (как и служителей культа) была задача регуляции взаимодействия между профессиональными группами внутри общества"90. Если при этом учесть, что переход к цивилизации был связан с демографическим скачком, когда численность населения цивилизованных обществ достигла уровня действия закона больших чисел, то становится ясно, что такая регуляция означала макросоциальное согласование интересов и представляла собой протополитическую деятельность. Общности-функции античного и средневекового европейского общества, рассмотренные нами выше, представляли собой, по сути дела, цивилизационные общности. Тот факт, что средневековые сословия длительное время рассматривались именно в свете своего функционального назначения (божественного призвания), подтверждает, на наш взгляд, мнение, согласно которому и рабовладение, и феодализм были разными способами перехода от варварства к цивилизации.
  Наконец, экономические классы и слои внутри них представляют собой общности формационного типа, становление которых происходило на завершающих стадиях перехода к цивилизации и хотя по времени не всегда совпадало со становлением государства, но всегда было функционально связано с приобретением им устойчивых форм, сущностных черт. Это обстоятельство, наряду с другими факторами, обусловило возможность устойчивой и глубокой по сравнению с цивилизационными и социокультурными общностями политизации классов: утилитарный экономический интерес зачастую во многом совпадал с утилитарными интересами политической власти. Опосредование экономического принуждения внеэкономическим скрывало вплоть до эпохи классического капитализма реальные мотивы и характер такой политизации. Вместе с тем посравнению с социокультурными и цивилизационными общностями классы более подвижны, поскольку связаны с изменениями способа производства, динамика которого в истории, как правило, оказывалась заметно ближе к политической, чем, например, динамика культуры. Следствием этого является то, что процессы политизации и деполитизации в классовой среде идут гораздо быстрее и интенсивнее, чем в среде иных социальных общностей.
  Таким образом, можно построить своеобразную трехуровневую модель социальных общностей, взаимодействующих с политикой. Первый - формационный - ее уровень составляют классовые общности. Второй - цивилизационный - уровень составляют профессиональные общности, интеллигенция и различные корпорации, представляющие специфические социально-исторические формы бытия общностей, возникающих на основе различных проявлений общественного разделения труда. Третий - социокультуный - уровень образуют общности, основанные на глубинных культурных пластах социальности: этнические, религиозные, демографические общности. Каждый из уровней характеризуется специфической глубиной и устойчивостью политизации, которые задаются природой механизмов социальной интеграции, проявляющихся на каждом уровне. Социальное пространство оказывается в этом случае иерархически организованным, причем каждый из уровней в зависимости от "глубины" залегания отличается большей или меньшей инерционностью.
  Подобная многомерность социума уже была обоснована в отечественной социально-философской литературе в форме идеи о многомерности исторического процесса, в котором социокультурная, цивилизационная и формационная периодизации взаимно налагаются и взаимодействуют друг с другом91. В той мере, в которой историческое в своих сущностных моментах совпадает с логическим, темпоральные измерения развивающегося социума принципиально соотносимы со структурно-функциональными пространственными измерениями. При этом сама структурно-функциональная модель становится более сложной, поскольку ее элементы объединяются в множества со специфической природой, взаимодействие которых другс другом и с внешней средой становится все более многовариантным.
  Взаимодействие с политикой социокультурных общностей представляется в данном случае наиболее сложным и неоднозначным. Относя к социокультурным общностям прежде всего этнические и религиозные (конфессиональные) общности, мы вовсе не пренебрегаем культурными характеристиками других общностей. Мы полагаем, что социальная составляющая бытия этноса (в отличие от географической и биологической составляющих) обнаруживается прежде всего в культуре и через культуру. Аналогичным образом религия, выполняя свои коммуникативные и интегрирующие функции, формирует конфессиональную общность лишь тогда, когда использует язык и универсалии культуры. Дополнительная сложность состоит также в том, чтобы из множества характеристик культуры избрать применительно к социальной общности основные, системообразующие. Признавая человеческую деятельность способом существования социальности, мы будем исходить из точки зрения Дж. Мердока, согласно которой, во-первых, "привычки, общие для членов социальной группы, образуют культуру этой группы", а во-вторых, культуры различных общностей "должны обнаруживать в себе некоторые черты сходства, поскольку все они должны были обеспечивать выживание сообщества"92.
  Прежде всего отметим, что этническое и религиозное поведение - поведение преимущественно привычное, традиционное, в котором критическая рефлексия собственной деятельности уступает место внушению, бессознательному подражанию, копированию образцов и стандартов, ценность которых признана общностью. Понятно, что придание этническим или религиозным традициям политического смысла, политическое стимулирование действий, укладывающихся в русло традиции, сочетающихся с ней, вызывает эффект длительной и устойчивой политизации. С другой стороны, именно инерционность традиции обусловливает замедленный и противоречивый характер деполитизации социокультурных общностей. Специфика рассматриваемых традиций, на наш взгляд, напрямую связанная с политизацией, состоит в их неразрывной связи с человеческой, персональной идентичностью в понимании
 Э. Эриксона, с переживанием индивидом себя как целого, с "длящимся внутренним равенством с собой", с "непрерывностью самопереживания индивида"93. Следуя этнической или религиозной традиции, человек ощущает естественность и полноту бытия, причем бытия не только как русский или англичанин, как мусульманин или христианин, но и как человек. В такой ситуации политическое превращается из того, что затрагивает "наших", "своих" в то, без чего мое "я" не может состояться, а следовательно, и существовать. Именно в возможности этой экзистенциальной политизированности заключается глубина втягивания в политику этносов и конфессий. Именно она очерчивает сферу свободы индивидуального и коллективного политического действия, которая может быть, если не рационально обоснована, то иррационально оправдана.
  Поскольку традиции, составляющие ядро культуры, в значительной степени концептуализированы в виде ценностей сознания и нормативных ориентиров поведения общностей и составляющих их индивидов, то именно эти феномены оказываются непосредственно взаимодействующими с различными проявлениями политического. Исследователи отмечают, что в ориентациях национального сознания в силу наличия этнического стереотипа аксиологический аспект преобладает над гносеологическим94. Представляется, что нечто похожее наблюдается и в массовом религиозном сознании, в котором доминирует ценностно-нормативная сторона как наиболее тесно связанная с повседневной жизнедеятельностью. Но и этнические стереотипы, и моральные установки принадлежат к тем феноменам сознания, которые чрезвычайно консервативны и устойчивы. Это обусловливает как высокую сопротивляемость политическому воздействию, так и длительный процесс утраты той или иной политической определенности.
  Существенным для нас является и то обстоятельство, что формирование и функционирование привычек и возникающих на базе их традиций как разновидностей социальных норм непосредственно связано с обеспечением устойчивости и выживания сообщества. Отбор случайных поведенческих актов и их закрепление как социальной нормы происходят вследствие их оптимального соответствия потребностям социальной системы в поддержании равновесия. Как отмечает В. Д. Плахов, такой характер формирования социальных норм связан с "фундаментальной способностью всех эволюционирующих систем к так называемому отбору шума (случайностей) на основе критерия существования"95. Показательно, что именно глубинное сходство закономерностей эволюции человеческой популяции и функционирования этнических признаков, состоящее в обеспечении обособления в среде, поддержания целостности и способности к развитию, отмечает Н. Н. Седова, считающая этнос "социальным образованием на популяционной основе"96. Именно о способности религии быть фактором самосохранения и саморазвития народов говорит К. Ясперс, описывая коллизии осевого времени97. Такая ориентация на отделение от среды и тем самым на выживание и самосохранение естественным образом трансформируется в групповой эгоизм, политическими коррелятами которого могут быть не только патриотизм, но и национализм, изоляционизм, сепаратизм, причем как оборонительного, так и агрессивного характера.
  Отсюда не следует, что в критических для социума ситуациях, когда решается вопрос о его выживании, о поисках адекватного вызову кризисной ситуации стратегии развития, не может проявиться позитивный потенциал этнического и конфессионального сознания и традиций. Их конструктивная роль выявляется лишь при условии и по мере их рационализации средствами политической идеологии и прогрессивной политической традиции. Кстати, описывая созидательные возможности нового религиозного мировоззрения эпохи осевого времени, К. Ясперс обратил внимание на возрастание в них рационального компонента, на мировоззренческую позицию, когда "человек уже не замкнут в себе. Он не уверен в том, что знает самого себя, и поэтому открыт для новых безграничных возможностей"98. Таким образом, оптимизирующая роль новых религий была связана с тем, что в них нашлось место для сомнения разума - хотя бы частичного - в догмах, казавшихся ранее незыблемыми.
  Сегодня мы часто слышим мнения о том, что религия, в частности традиционное православие, может быть средством консолидации и обновления общества. При этом речь идет, как правило, о попытках церкви выступать в роли духовного наставника общества и арбитра в социальных конфликтах. Однако действия церковных иерархов вовсе не предполагают изменение массового религиозного сознания, традиций религиозного поведения, в которых по-прежнему сильна установка на конфессиональную замкнутость, дополняемая - не только в православии - тенденцией к этнизации религии. Последняя тенденция напрямую связана с политическим радикализмом и консерватизмом. Попытки политики апеллировать в современных сложноорганизованных, включенных во все возрастающее число связей обществах к конструктивному потенциалу этнических или религиозных традиций в их "чистом", архаическом виде, неизбежно оборачиваются деструктивными последствиями. "Акцентирование в политике фактора этнической принадлежности, - отмечает А. М. Юсуповский, - способно блокировать развитие надэтнических "этажей" наций и национальных отношений, воспроизводство социально-политического организма целостной политической системы, фрагментируя ее по архаичным и несущественным с точки зрения развития основаниям"99.
  Соблазн политиков решить социальные проблемы, взывая к этническому или конфессиональному групповому сознанию, питается наличием в социокультурном фундаменте этих общностей явно выраженных элементов символизма. Именно потому, что религия использует особый "символический язык", в котором "угасают" действительные социальные корни корыстных политических интересов, она может выступать как оправдание различных, подчас взаимоисключающих, политических феноменов. Аналогичным образом та или иная этническая проблема может выражать как действительные противоречия социокультурного вопроизводства определенной общности людей, так и быть символом проблем иного порядка (экономических, правовых, политических). Было бы неверно представлять дело так, что символика культуры здесь выступает лишь в качестве бессодержательной формы, в качестве средства сознательной и корыстной мистификации сугубо утилитарных экономических или политических проблем. Использование символа как раз и становится возможным потому, что политическое или экономическое содержат в себе экзистенциальный момент, совпадающий с естественной установкой общности на самосохранение. Возможно, поэтому иррациональная тревога и напряженность в этнических и конфессиональных конфликтах не исчезают даже после того, как политическая власть решила реальные проблемы, устранила реальные угрозы.
  Базируясь непосредственно на универсалиях культуры, нацеленных на самосохранение социальной целостности, этнические и конфессиональные общности обладают значительной автономией функционирования и развития. Их политизация носит артикулирующий характер, поскольку опосредована деятельностью церковной организации, политических партий, лидеров и иных форм представительства. В условиях социально-политической стабильности эта политизация является, как правило, незначительной, частичной. Непосредственная политизация, вовлекающая в поле политики абсолютное большинство членов социокультурных общностей, имеет эпизодический, проблемный характер. Как было показано выше, это проблемы, связанные с поддержанием равновесия и целостности социальной общности. Интенсивность и глубина политизации, равно как и инерционный характер деполитизации, обусловлены спецификой внутренних механизмов саморегуляции данных общностей.
  Общности цивилизационного типа возникают на иной интеграционной основе. Специализированная профессиональная деятельность в значительной мере целерациональна и сознательно организована, причем в некоторых своих проявлениях - социальное управление, социально-гуманитарные науки, информация и коммуникация - она непосредственно приближается к политике. Вместе с тем логика профессионального и социального разделения труда ведет к возникновению общностей, значительно удаленных от политики, не связанных с ней непосредственно, а иногда так или иначе изолируемых от нее. Это обстоятельство позволяет объяснить тот факт, что профессиональные политики рекрутируются преимущественно из специалистов-профессионалов определенного профиля. Становится понятным также, что интеллигенция как слой занятых высококвалифицированным умственным трудом, требующим особого профессионального образования, политизируется крайне неравномерно. И дело здесь не только в различии социально-экономических интересов внутри интеллигенции, но и в самом характере профессионального разделения труда.
  Такое же различное по отношению к политике положение мы наблюдаем и среди поселенческих общностей (город - деревня), становление которых завершилось лишь в связи с переходом к цивилизации. Представляя собой важнейший инструмент интеграции общества, расщепленного разделением труда, город тем самым формировал социальное пространство, максимально приближенное к государству и политике. Создавая для индивида возможность изменения и сочетания различных форм производственной и непроизводственной деятельности, город способствовал развитию человека, возвышению его потребностей, приближению - не только географическому - к центрам власти и управления. Обобщая историю города, хотя и преимущественно европейского, М. Вебер отмечал: "Вопрос о взаимоотношениях между гарнизоном, жителями укрепленного бурга, выполнявшими политические функции, с одной стороны, и занимающимся экономической деятельностью населения - с другой, является часто очень сложным, но всегда решающим основным вопросом истории городского строя"100.
  Следует также учесть, что в отличие от деревенского образа жизни, органически встроенного в естественный - и потому однообразный - природный ритм времени, городской образ жизни предполагает существование искусственного, сознательно создаваемого и регулируемого ритма. Логическим следствием всего этого является проходящая через всю мировую историю значительная политизация жизни городской общности людей при одновременной тенденции к аполитичности деревенской поселенческой общности. Подчеркивая значение большей политической активности населения городов по сравнению с селом, С. Э. Крапивенский относит это к числу существенных признаков города как типа поселенческой общности101. Противоположное отношение к политике проявляется здесь и в том, что городские общности тяготеют, как правило, к радикально-демократическим, прогрессистским политическим течениям, в то время как деревня выступает оплотом традиционализма и консерватизма. Таким образом, неоднородность политизации цивилизационных общностей может быть интерпретирована, прежде всего, на основании их социальной природы.
  Определенную роль в отношении к политике играют и две противоположные и в то же время взаимодополняющие социально-психологические установки, развивающиеся в профессиональной среде: установка на конкуренцию (особенно в среде творческих профессий) и установка на сохранение монополии на занимаемую деятельность. Доминирование первой из них облегчает индивидуальную политизацию отдельных - не всегда наиболее выдающихся - представителей той или иной профессии; доминирование второй - групповую (корпоративную) включенность в политику. По этой же причине возможна поляризация в профессиональной среде на прогрессистов и консерваторов. Не случайно значительная часть российской творческой интеллигенции приобщилась к политике под радикальными либерально-демократическими лозунгами, в то время как профессиональные корпорации в сфере материального производства оказались не готовы к реализации идей "социалистического самоуправления", предпочитая привычные иерархические модели государственного или директорского патернализма. В то же время по отношению к Октябрьской революции 1917 года политический консерватизм, а зачастую и прямая враждебность значительной части интеллигенции контрастировали с революционным радикализмом различных профессиональных групп рабочего класса. Ставшие традиционными для разных политических культур способы формирования политической элиты - антрепренерский и гильдейский - также уходят своими корнями в две указанные выше профессиональные установки.
  Стремление профессиональных и поселенческих общностей самосохраниться и упрочить свой социальный статус посредством искусственного, то есть не исключительно профессиональным совершенствованием достигнутого, поддержания своего монопольного положения ведет к их трансформации в корпорации. Можно согласиться с Л. Б. Логуновой, что "конститутивным принципом корпорации является рационально осмысленная цель, способом достижения которой становится иерархическая организация, структура, посредством которой интегрируются и координируются индивидуальные действия"102. Абсолютизируя организацию и представительские функции корпорации, автор склонна рассматривать их "как структурообразующий фактор исторического процесса"103. Вместе с тем иерархическая организация представляет собой лишь часть внутренних резервов, мобилизуемых общностью. Другая их часть - оформление сознания собственной уникальности, специфической системы ценностей и норм, на основе которых цементируется внутренняя солидарность и взаимная ответственность членов общности. В итоге, ограничиваясь целями собственного сохранения, такая организация приобретает закрытый характер. Уже поэтому она вряд ли может структурировать человеческую деятельность, выявлять человеческую субъективность, а тем более овладевать массами, вести за собой широкие слои населения на любых этапах исторического процесса. В силу отмеченных выше двух особенностей организации и сознания корпорация представляет собой исторически специфическую форму бытия, прежде всего, социокультурных и цивилизационных общностей в условиях неустойчивости социально-экономической дифференциации, социальных кризисов или перехода от одной системы общественных отношений к другой. В такие периоды возрастает политизация социума, роль государства и других политических институтов, причем нередко в авторитарно-иерархических формах.
  Корпорация - особенно на патерналистской или харизматической основе - представляет собой наилучшую форму выживания общности в периоды социальной неустойчивости, причем за счет ее политизации, включения в систему взаимодействия с государственными органами. Ф. Шмиттер определяет современный корпоративизм как систему представительства интересов, построенную на соглашении с государством, которое наделяет корпорации "монополией на представительство в своей области в обмен на известный контроль за подбором лидеров и артикуляцией требований и приверженностей"103. Система корпоративного представительства повышает управляемость общества, приводя к более или менее значительной, а в случае с бюрократической корпорацией к полной, - политизации общностей, включенных в эту систему. В историческом прошлом сословно-корпоративная организация в традиционных обществах делала невозможным четко разграничить в нихполитическое и социальное. В обществах ХХ века корпоративизм является спутником авторитарно-диктаторских режимов, претендующих на тотальный социальный контроль, или реанимируется в связи с размыванием устойчивой социально-экономической стратификации под воздействием научно-технического прогресса или серии структурных реформ.
  В стремлении достичь сознательно избранных целей профессионального совершенства проявляется индивидуально-человеческое начало в функционировании и развитии цивилизационных общностей. В отличие от социокультурных общностей, оно заключается не столько в переживании собственной идентичности, сколько в более или менее рациональном осознании собственного места в системе общественного производства. Разумеется, сакрализация профессионального выбора, представление его как реализации божественного призвания, равно как и следования традиции предков, способны предельно сблизить профессиональное и человеческое. Однако даже в условиях отчужденного труда, когда выбор сферы деятельности определяется надындивидуальными, стихийно действующими факторами и предстает как "удел судьбы", пространство, в котором, возможно, сознательное индивидуальное профессиональное совершенствование не исчезает. В таких ситуациях политическое воспринимается главным образом не сквозь массовидные стереотипы о возможном изменении социального статуса или социального престижа, а как непосредственно затрагивающее повседневный жизненный уклад индивида, его личные жизненные планы. В случае корреляции оценок политических феноменов с персональной оценкой собственной профессиональной перспективы возможен эффект глубокой и достаточно устойчивой, хотя и полярной, политизации.
  Специфика механизмов, интегрирующих цивилизационные общности в отличие от социокультурных и формационных, состоит в синтезе целерационального и ценностно-рационального, инновационного и традиционного в их сознании и поведении. В процессе становления цивилизации, как отмечает Н. В. Клягин, дезинтегрирующим силам разделения труда должны были противостоять особые "нормативы поведения, делающие функционирование профессиональных групп предсказуемым"104. Причем наряду с фиксацией в этих нормах типичныхцелей и средств деятельности, в них отражался специфический для каждой профессиональной группы стереотип поведения105. Следствием этого было формирование профессиональных - хозяйственных, бытовых и т. п. - традиций. Совершенствование профессиональной деятельности, а также социальное самоопределение общности отражались в ее базисных ценностях, постепенно приобретающих как ориентирующую, так и нормативную функцию. Уже со времен античности профессиональные идеалы и этические ценности - вспомним клятву Гиппократа - оказывали мощное регулирующее влияние на поведение людей. Начиная с эпохи Нового времени следование профессиональному долгу, стремление к профессиональному совершенству становятся, наряду с утилитарными интересами, ведущими мотивами производственной и творческой деятельности. В поселенческих общностях значительная регулирующая роль принадлежит традициям и ценностям городского и сельского образа жизни. Конфликт утилитарного и надутилитарного придает драматический характер не только нравственному, но и политическому самоопределению профессионала. Наличие ценностного и традиционного компонентов в регулятивном механизме цивилизационных общностей сближает характер их политизации с политической динамикой социокультурных общностей. Резонанс от согласования корпоративно-профессиональной традиции с образцами политического поведения и эталонами политического сознания углубляет политизацию и делает ее более устойчивой, порождая также силу инерции, затрудняющую деполитизацию. В то же время временные интервалы втягивания в политику, выхода из нее, смены политических ориентаций в силу действия целерациональных факторов заметно сокращаются, взаимодействие с политикой приобретает больший динамизм.
  Тема взаимодействия экономических классов и политики может показаться достаточно хорошо изученной. Это действительно так, если речь идет о сугубо политологическом анализе или об исследовании той или иной (рабовладельческой, феодальной, капиталистической) общественно-экономической формации. Локальный формационный анализ имел веские основания: со сменой способов производства, представляющих системообразующий элемент формационной целостности, появляются новые классовые общности, изменяется классовая структура. Между тем и цивилизационный подход к политике, берущий начало от Аристотеля, и идея многомерного видения социума, обосновывающая взаимодополнительность формационного, цивилизационного и социокультурного оснований общества, обращают наше внимание на инварианты взаимодействия классов и политики, присущие всем классовым формациям, а значит, и эпохе цивилизованного человечества. Системное значение марксистской теории общественных классов было замечено и ее принципиальными критиками. У К. Маркса, - отмечал Й. Шумпетер, - условия и формы производства "определяют социальную структуру, а через социальную структуру - все формы цивилизации и все развитие культурной и политической истории"106. "В подобном анализе, - указывал немецкий экономист, - не только заключено более глубокое содержание, нежели в обычном экономическом анализе, но он охватывает и более широкую сферу..."107, так что "политика не рассматривается более как независимый фактор, от которого можно и должно абстрагироваться в анализе фундаментальных величин"108.
  Будучи следствием углубления общественного разделения труда, экономические классы своим конституированием и взаимодействием обозначили выделение экономических отношений и экономической сферы жизнедеятельности как особой подсистемы всего социального целого. Возникший неизбежно вслед за этим жесткий контроль господствующего класса за аппаратом политической власти указал на политизацию этого класса как на необходимый признак его социального бытия. Однако эта политизация была вызвана не одними только эгоистическими материальными интересами, эксплуататорскими побуждениями, утилитарными потребностями. Во-первых, такая политизация означала - в той или иной конкретно-исторической форме - признание того, что экономическая сфера, несмотря на наличие механизмов саморегулирования, не может обойтись лишь ими. Уже сама функция первых государств держать в узде эксплуатируемый класс, умерять классовые столкновения, свидетельствовала не только о необходимости внешних регуляторов, но и о наличии у экономической жизни серьезных социальных сторон и последствий, управление которыми выливалось в особую политическую проблему. Во-вторых, апелляция к политике как господствующих, так и подчиненных им в экономике классов указывала на явную недостаточность утилитарно-экономической мотивации для нормального - без социально опасных конфликтов протекающего - производства общественного богатства. В-третьих, политизация экономических классов и связанное с ней государственное вмешательство в хозяйственную жизнь было обусловлено общесоциальными, за рамки классовых интересов и целей выходящими функциями экономики. Таким образом, большая или меньшая политизация класса обусловлена не одним лишь стремлением наиболее полно и последовательно удовлетворить собственные интересы. Значительную роль здесь играет объективная структурно-функциональная взаимосвязь экономики - основной сферы жизнедеятельности класса - и всей социальной системы. Эта связь реализуется по мере совпадения классовых и общесоциальных интересов.
  Традиционный марксистский социально-философский анализ явно недостаточно подчеркивал момент этого совпадения. Именно на его признании базировалась характеристика К. Марксом и Ф. Энгельсом "чрезвычайно революционной роли" буржуазии в истории человечества, данной уже в "Манифесте коммунистической партии". Развитие промышленности, транспорта, связи, ликвидация патриархальной отсталости деревни, разрушение национальной замкнутости, интернационализация духовной культуры - все это, если абстрагироваться от буржуазной социальной формы, является бесспорным вкладом в прогресс цивилизации. В социальном плане, как отмечал К. Маркс, буржуазия, развивая производство, развивает вместе с тем и потребности рабочего класса, равно как и всего остального населения. "Как раз эта сторона отношения между капиталом и трудом представляет собой существенный момент цивилизации, - пишет далее К. Маркс, - и именно на ней покоится историческая правомерность капитала, но вместе с тем и его нынешнее могущество"109. Без учета момента тождества классового и общесоциального интересов трудно без искажений и схематизма объяснить все богатство политической реальности. Равным образом невозможно адекватно интерпретировать политическую действительность, изображая классовую борьбуединственно возможным сценарием политической деятельности классов.
  Тождество противоположных классовых интересов, освещению которого также не повезло в рамках официальной истматовской доктрины, играет в политике существенную роль. Если рассматривать экономическую эволюцию лишь как процесс эксплуатации труда в различных исторических формах, то состояние классовой борьбы (в правовой или открыто насильственной форме) может, с известной долей условности, быть признано доминирующим. Классовый, а значит, и политический, компромисс здесь носит временный, подчиненный характер. Он, хотя и не укладывается в общую тенденцию развития, вызван тем не менее объективными экономическими и политическими факторами, препятствующими перманентному поддержанию конфликтной напряженности в сфере утилитарных имущественных и властных отношений. Если обратиться к развитию экономики в широком цивилизационном и социокультурном контексте, то самосохранение общества, преумножение общественного богатства оказываются невозможным без базисного консенсуса всех его членов относительно некоторых наиболее общих ценностей и целей. Этот консенсус охватывает и интересы экономически противостоящих классов в той мере, в какой они выходят за утилитарно-экономическую и непосредственно, жестко связанные с нею сферы деятельности, то есть в той мере, в какой сами противоборствующие классы являются порождением данной ступени развития цивилизации и культуры. Классовые интересы теряют остроту своих различий на фоне долговременного единства интересов всех членов общества и потому их тождество приобретает не сугубо тактический, а стратегический характер. Политическая власть и господствующая элита выступают в таких ситуациях символами и носителями государственного, гражданского, конфессионального, национального и т. п. единства, опираясь при этом на широкую общественную поддержку и одобрение.
  Исторически это тождество политизированных интересов проявлялось в критические моменты социального развития (войны, кризисы, реформы) и именно как консенсус политически неравных субъектов: властвующих и подвластных. Идея классового партнерства, постоянного, хотя и конфликтного, нонепосредственного, минимизирующего государственное вмешательство, диалога экономически противостоящих классовых сил смогла утвердиться лишь на почве постижения обеими сторонами как негативных, так и позитивных результатов открытых форм классовой борьбы. Определенная роль в исторической задержке этого утверждения принадлежит и цивилизационным факторам, длительное время укреплявшим и поддерживавшим социально-классовое неравенство, а значит, и достаточно большую для постоянной коммуникации социально-политическую дистанцию. Дело в том, что тенденция к усложнению социальной организации, с действием которой связан переход от варварства к цивилизации, сохраняет свое действие и на последующих ступенях цивилизационного развития. Однако, как отмечают исследователи, "только неэгалитарные структуры могли трансформироваться в более сложные типы социальных систем, так как условием такой трансформации являются, по всей вероятности, прочные социальные связи внутри коллективов, институализация авторитетов и атмосфера межличностной конкуренции"110. Неудивительно, что социальное неравенство рассматривалось многими социальными мыслителями как вечное, естественное и прогрессивное по своей сути явление. Сегодня, когда исчезают наиболее одиозные проявления социального неравенства, а выживание конкретных обществ требует консолидации всех граждан, возможности для стратегического классового диалога и компромисса значительно расширяются.
  При этом момент классовой борьбы в ее различных формах и уровнях вовсе не исключается. Понимание значения и роли классовой борьбы избавляется от фаталистического истолкования, что не раз вменялось в вину социально-философской концепции марксизма. Вместе с тем изложенная позиция принципиально отличается от взглядов критиков идеи классовой борьбы, абсолютизирующих гармонию классовых интересов. "Для любого ума, не извращенного привычкой перебирать марксистские четки, - писал, например, Й. Шумпетер, - совершенно очевидно, что отношения классов в обычное время характеризуются прежде всего сотрудничеством и что любая теория противоположного характера должна базироваться преимущественно на патологических случаях"111. Усложнение современной цивилизации, связанное с переходом на постиндустриальную (постэкономическую) стадию развития, порождает новые и актуализирует ранее несущественные виды неравенства, снижая в то же самое время роль видов, основанных исключительно на материальных интересах. Говоря о социальной структуре постэкономического общества, исследователи меньше всего склонны приписывать ему социальную однородность. "Напротив, - отмечает В. Иноземцев, - новое общество может оказаться более жестко разделенным на отдельные слои, чего не допускала традиционная марксистская теория"112.
  Наконец, тяготение к социально-классовому диалогу отражает и смену культурных ориентиров. Культура модерна, утверждавшая стратегию безудержного прогрессистского преобразования природы и общества, культивировала модель монологической деятельности как оптимального способа самореализации. Монолог как способ построения жизненной стратегии исходил из принципиальной возможности тотального преобразования социальной реальности и всеобщего управления ею. Он склонялся не столько к соглашению с другими социальными субъектами, сколько к навязыванию им своей воли, к односторонней реализации собственных интересов. Опыт второй половины ХХ века показал иллюзорность и опасность притязаний монологической стратегии социальной деятельности, облегчив тем самым переход к диалогическому стилю построения общественных отношений. Таким образом, сложился комплекс предпосылок превращения идеи классового сотрудничества в реальный долговременный фактор обеспечения социально-политической стабильности общества. Распространение данной тенденции за рамки традиционных экономических отношений классов в сферу политики повышает роль горизонтальной политической коммуникации. В этом смысле многообразие вариантов политизации классов, которое включает в себя как формы с непосредственным и активным участием государства, так и формы с его чисто внешним присутствием, а также формы негосударственного политического диалога, сближает политическое взаимодействие формационных общностей с аналогичной коммуникаций других социальных общностей.
  Анализ природы экономических классов позволяет выявить не только основания и возможные формы политизации, но и уточнить ее проблемное поле, спектр и характер тех проблем и противоречий, которые составляют суть политических устремлений классов. Мы будем исходить из того факта, что политические, и в первую очередь государственные институты и организации, выполняют роль арбитра в развитии классовых противоречий, выражая наряду со специфическими собственными интересами интересы всего общества. Сама экономическая противоположность классовых интересов наиболее четко сформулирована в классической марксистской литературе в работе В. Ленина "Великий почин"113. Уже основной классообразующий признак (отношение к собственности на средства производства) указывает, что политизация классового интереса здесь неизбежно приводит не только к закреплению сложившегося status quo, но и к постановке по меньшей мере двух вопросов. Во-первых, о мере государственного (политического) контроля над условиями производства, то есть о размерах и характере государственной собственности. Во-вторых, о мере и формах контроля всего общества, в том числе и несобственников, за процессом функционирования частной собственности. По сути дела, речь идет о выборе экономической модели развития всего общества в рамках, заданных способом производства. О фундаментальности и сложности этих вопросов говорит хотя бы то обстоятельство, что современная экономическая теория далека от однозначного решения каждого из них.
  Первый классообразующий признак, фиксирующий коллизию интересов по поводу места класса в организации общественного производства, трансформируется в политической плоскости в проблему правового статуса и автономии исполнителей экономических и технологических решений и, если брать шире, всех граждан (подданных). Вместе с тем здесь возникает и вопрос об обеспечении эффективности государственного управления различными сферами жизни общества, традиционно осмысливаемый как вопрос о месте и роли бюрократии. Третий признак акцентирует наше внимание на противостоянии алгоритмов основной деятельности классов и на утилитарном характере самой этой деятельности. В политически концентрированном виде здесь перед нами не столько проблема соединения рабочей силы со средствами производства, сколько проблема выбора политических стимулов и ограниченийдеятельности людей в обществе и тем самым обеспечения политическими средствами общественной дисциплины. Наконец, четвертый признак выявляет противоречие в распределении общественного богатства в его абсолютном и относительном выражении. Политическая проекция этого противоречия означает постановку вопроса о политических приоритетах распределения общественного богатства, то есть о целях и ценностях развития общества.
  Как видим, политизация классовых интересов носит проблемный характер, однако она касается не любого спонтанно возникающего в процессе жизнедеятельности класса вопроса, а охватывает лишь наиболее существенные из них. Вместе с тем обозначенные выше проблемы являются по своей сути проблемами управления не только отдельными хозяйствующими субъектами или экономикой в целом, но и всем обществом. При этом каждая из выделенных нами политических проблем имеет одновременно два аспекта: узкий (классовый) и широкий (надклассовый, общесоциальный). Подобная дихотомия проблем и интересов (группа - все общество) может быть отмечена при анализе функционирования любой социальной общности. В основе инвариантов взаимодействия в рамках этой дихотомии лежит типология взаимоотношений системы и среды, выделяющая реактивный, адаптивный и активный типы взаимодействия. Применительно к классам указанные типы имеют ту особенность, что детерминируются логикой эволюции способов производства и, в частности, становлением и развитием механизма самоорганизации экономической жизни общества.
  В условиях рабовладения и феодализма, когда складывается механизм экономической самоорганизации на уровне отдельных хозяйствующих субъектов или локальном уровне их взаимодействия, объектом политического регулирования становятся не классы, а именно общности хозяйствующих, и включенных одновременно во властную иерархию, субъектов. Наличие экономических классов обнаруживает себя в том, что, несмотря на симбиоз власти и собственности, государство вынуждено решать именно определенный, описанный нами выше, круг экономических проблем. Способом их решения выступают отношения структурирующей политизации.
  В эпоху классического (индустриального) капитализма экономическое саморегулирование охватывает всю экономическую сферу, формируя национально-государственные и международные рынки. Объектом политического регулирования здесь выступают именно классы, как общности в наиболее полном и концентрированном виде выражающие основные экономические интересы общества. Если в условиях структурирующей политизации, когда собственность подчинена власти, политизация классовых общностей носила опосредованный, неявный характер и сводилась к пассивной реакции на действия политической среды, то эпоха капитализма кардинально меняет социально-политическое взаимодействие. Классы капиталистов и наемных рабочих стремительно политизируются, адаптируясь к воле власти, к требованиям политических организаций, к нормам и традициям политической жизни. Одновременно с этим классы интенсивно в различных формах артикулируют свои интересы, связанные с обозначенными выше проблемами политизации, с целью добиться у государства удовлетворения исключительно своих групповых притязаний. Десакрализация политического, равно как и формирование в рамках отношений артикулирующей политизации сферы публичной политики, являются наиболее яркими свидетельствами глубины и прочности политической адаптации классов и примыкающих к ним социальных слоев.
  Трансформация капиталистического способа производства в ХХ веке, его технологическая и экономическая перестройка в эпоху НТР обозначили тенденции к социализации капитализма, сделав реальными в наиболее развитых странах переход к посткапиталистическому обществу. Эти тенденции указывают на формирование при достаточно активной роли политических институтов механизма саморегулирования отношений экономики с другими сферами общественной жизнедеятельности и, в первую очередь с социальной сферой. Возрастание роли человека в процессе производства в сочетании с усиливающимся воздействием на экономику науки, образования, различных элементов культуры привели к своеобразной "революции потребностей", усилившей роль нематериальных социальных различий. Объектами политизации в такой ситуации выступают наряду с классами группы управленцев, образовательные, научные, культурные сообщества. Выдвинутые логикой социально-экономической эволюции на авангардную роль в обществе, они в первую очередь озабочены реализацией своих интересов в политическом решении проблем контроля над условиями производства, участия в принятии решений, перераспределении общественного богатства. Изменения в социальной структуре привели к ситуации, когда проблемы, образующие ядро классовых политических интересов, ставятся иными социальными субъектами, что затеняет, а иногда и снижает роль традиционных субъектов собственности и наемного труда. По иронии истории, как и в случае структурирующей политизации, экономические классы опять "прячутся" за спины иных, более ярких и экспрессивных героев действия, продолжая, впрочем уже не монопольно, определять его общее содержание и ход. Таким образом, можно говорить о становлении активных отношений системы (экономических классов) со средой (сферой политики как представительницей всего общества), когда взаимодействующие элементы активно преобразуются, видоизменяя друг друга в соответствии со своими потребностями.
  Утилитарный характер экономических отношений определяет и доминирование целерационального компонента в политизации сознания и поведения классов. Ценностно-рациональные и традиционные составляющие играют в жизнедеятельности классов немалую, но все же подчиненную роль. Не символы и ритуалы, не нравственные и религиозные ценности и идеалы детерминируют классовую активность в первую очередь, а интересы, фиксирующие в высокой степени осознанную предметную направленность деятельности субъекта. Выдвижение интересов на первый план духовной жизни общности означает большую степень рационализации действительности, то есть прояснение и конкретизацию идеалов и ценностей, перевод их на язык политических и экономических программ. В этой связи очевидно, что борьба за этническую свободу, религиозное равенство или сословную справедливость имела гораздо больше шансов в отличие, например, от борьбы за свободу торговли, рост заработной платы или за расширение избирательного права облекаться в религиозно-мифологические, аксиологически окрашенные формы.
  Вместе с тем борьба за идеологически рационализированные классовые интересы не может обойтись без апелляции вечным человеческим ценностям. Эту причудливую диалектику целерационального и ценностно-рационального в сознании и поведении класса описал один из первых исследователей социальных общностей Ф. Теннис. Рассматривая эволюцию социального вопроса в Европе, он отмечал: "К борьбе пролетариата за равенство прав присоединяется далее борьба за интересы. В значительной степени непосредственная борьба первого рода служит лишь средством борьбы за интересы, в особенности, если дело идет о материальных , экономических, т. е. о насущных для бедняков жизненных интересах, о "достойном человека" существовании"114. Применительно к буржуа можно указать на классический веберовский анализ взаимодействия целерационального и ценностно-рационального в его сознании и поведении.
  Ориентированные на интересы, политическое сознание и поведение класса не без усилий и противоречий воспринимают духовные искания и политический выбор общностей, соотносящих себя прежде всего с ценностями и традициями. Утилитарное отношение политически действующих классов к науке, искусству, религии чаще оборачивается их вульгаризацией и деградацией, чем новыми импульсами в их развитии. Преобладание отрицательного эффекта связано с тем, что стимулируя развитие прикладных наук, включая науку (особенно общественную), а также искусство и религию в политическую пропаганду, класс, как правило, ожидает и требует от них результата, который эти феномены духовной культуры не могут дать. Подчинение несвойственной им цели неминуемо ведет к их деформации. Экстраполируясь на стоящие за наукой, искусством, религией общности, утилитарно-инструменталистское отношение приводит к манипуляции людьми, вопреки их действительным целям и желаниям, втянутым в политику. Вместе с тем доминирование интересов среди мотивов жизнедеятельности классов открывает простор для совместных политических действий с общностями иных типов (цивилизационными и социокультурными), обозначая одновременно и пределы рационального политического соглашения. Апелляция к интересам таких общностей должна учитывать место самих интересов в общей структуре мотивов, детерминирующих общность. Традиции сознания и поведения, равно как и массовидные установки, могут быть использованы в тех или иных целях, но в отличие от интересов не подлежат рациональной корректировке.
  Принадлежность людей, составляющих тот или иной класс, одновременно с этим к определенным цивилизационным и социокультурным общностям оказывает серьезное влияние на характер, формы и результаты процесса политизации. Различные слои внутри класса, например финансовая, промышленная, торговая буржуазия, могут занимать разные политические позиции, ориентируясь на разные политические режимы. К. Маркс показал это на примере анализа политического процесса во Франции в 30-50 годы XIX века. Соперничество промышленного и финансового капитала во многом определило эволюцию форм российской государственности в 1993-1998 годах. С другой стороны, профессионально-отраслевая структура рабочего класса является не только показателем его социальной зрелости, но и определяет потенциал его политической активности.
  В процессе реализации классовой стратегии и тактики борьбы за власть, и особенно ее осуществления, культурные характеристики политических субъектов оказываются подчас решающими. С инерцией социокультурных общностей во многом связаны разочарования в результатах революционных и реформистских преобразований, когда новые политические идеи и институты уродливо деформируются, а примитивные или даже преступные средства дискредитируют прогрессивные идеи и лозунги. К институциональным искажениям и утрате веры в преобразования добавляется и эрозия власти, ее бюрократизация, коррумпированность и криминализация аппарата управления. Напомним, что, по признанию В. И. Ленина, именно "низкий культурный уровень делает то, что Советы, будучи по своей программе органами управления через трудящихся, на самом деле являются органами управления для трудящихся, через передовой слой пролетариата, но не через трудящиеся массы"115. Нельзя не видеть, что такая же деформация произошла со многими демократическими институтами в России в период "политического романтизма" 1989-1993 годов. С другой стороны, высокая культура большинства представителей господствующего класса оборачивается эффективностью их политических действий: "Искусство государственного, военного, экономического управления, - отмечал В. И. Ленин, - дает им перевес очень и очень большой, так что их значение несравненно больше, чем доля их в общем числе населения"116. Таким образом, происходит своеобразное "наложение" характеристик общностей различных типов, так что утилитарная заостренность классового сознания и поведения дополняется разнообразием ценностных ориентаций цивилизационного типа, усиливаясь инерцией традиций и символики той или иной социокультурной почвы.
  Эффект "наложения" создает возможность коллизии, когда этнические, религиозные, иные культурные, или профессиональные, поселенческие, демографические проблемы совмещаются с классовыми политическими интересами. Уже само по себе такое сочетание придает политическому действию значительную напряженность, втягивает в него общности разных уровней и типов, повышает конфликтность, неустойчивость политических отношений. Для обозначения подобных ситуаций, когда "конкретные люди детерминированы синтезом многих определений отношений, в которые они включены и сторонами которых они являются", и когда, следовательно, ни одно социальное противоречие не разрешается в чистом виде, без воздействия на него иных противоречий, Л. Альтюссер ввел термин "сверхдетерминации"117. Поскольку, с его точки зрения, каждая из сфер социальной системы относительно самостоятельна, то неупорядоченность, известная хаотичность взаимного наложения противоречий, а значит, и явление "сверхдетерминации" - не случайность, а естественная форма протекания социальных процессов, в которых "не все роли расписаны заранее"118. Данная Л. Альтюссером трактовка термина "сверхдетерминация" выявляет, на наш взгляд, два теоретически существенных момента. Во-первых, опираясь на идею Л. Альтюссера, Н. Пуланзас поставил вопрос о возможности политической сверхдетерминированности различных неполитических общественных явлений119. Следуя этой логике, в контексте обсуждаемой нами темы мы приходим к вопросу о пределах политизации классовых общностей. Во-вторых, ситуация "сверхдетерминации", фокусируя в себе различные возможности развития и связанную с ними неопределенность ролей социальных субъектов, представляет своеобразную точку бифуркации процесса политизации.
  Рассмотрим первый из выделенных вопросов. Действительно, если в описанной нами ситуации взаимного наложения неклассовых и политических классовых интересов и противоречий само это наложение вызвано искусственно, то есть политически спровоцировано действием или бездействием, то мы имеем дело с избыточной политизацией классовой общности. В этом случае проблемы социокультурных и цивилизационных общностей могут быть решены самими этими общностями, без придания им классового, то есть утилитарно экономического и политического, а значит, и макросоциального характера. Ситуация избыточной политизации возникает и тогда, когда сами классы пытаются придать макросоциальный, государственный характер решению частных экономических, культурных, мировоззренческих проблем, затрагивающих классовые интересы. К этому могут побуждать как неэкономические корпоративные цели, так и объективная логика экономической эволюции. Утрачивая свою роль в общественном разделении труда, теряя экономические позиции и социальный престиж, класс или классовый слой естественно хватается в порыве самосохранения за древо государственного управления, стремясь монополизировать его аппарат и всеми способами закрепить свое новое господствующее положение.
  Наконец, феномен сверхполитизации возникает и в случае, когда общность втягивается в политику вопреки своим действительным интересам. Принудительная интеграция в политику, политическая манипуляция субъектом препятствуют осознанию им своих действительных, и в частности экономических, интересов, создавая иллюзию социального престижа и благополучия. Подобное втягивание в политику отдельных слоев или всего класса может происходить как на фоне стихийных массовых движений, так и быть следствием реализации особой локальной стратегии. Опыт ХХ века показал, что, хотя сценарии принудительной политизации в разной мере используются в демократических режимах, лишь в условиях авторитаризма и тоталитаризма они становятся постоянным инструментом власти в ее отношениях с обществом, обеспечивая в сочетании с другими методами высокую степень политического контроля.
  Избыточной политизации классовых общностей противостоит ситуация недостаточной политизации. Дефицит политического сознания и действия могут быть как следствиями незавершившегося процесса становления классовой общности, так и признаками ее деградации и разложения. Если в индустриальных обществах процессы деклассирования чаще всего связывались с люмпенизацией значительной части классов, то в обществах, испытавших на своей социальной структуре влияние НТР или "социальную инженерию" тоталитарного государства, речь идет о маргинализации населения. Для маргинала, для которого твердость профессионального "кодекса чести" (ценностного идеала) вместе с устойчивостью экономических интересов перестали быть повседневной жизненной практикой, социокультурная имитация становится естественным способом самосохранения. Политика здесь может оказаться веянием моды, сиюминутным увлечением, полезной деталью стиля жизни, но не органической потребностью. Аполитизм столь же естественен для маргинализованного общества, как и внезапные краткосрочные "приступы" поголовной политизации. Маргиналы в профессиональной политике становятся заметны лишь в эпохи глубоких социальных кризисов, связанных с варваризацией всех сторон общественной жизни, в том числе и самой политики. Целенаправленная стратегия деполитизации классовых общностей предполагает активизацию внутренних - корпоративных, профессиональных, культурно-мировоззренческих и иных - факторов социальной интеграции и в долгосрочной перспективе требует стабильного функционирования механизма социально-экономического регулирования. Но и для достижения тактических целей искусственно поддерживаемый аполитизм слоев, причастных к острым социально-экономическим противоречиям, может быть жизненно необходим властвующей элите.
  Поясняя суть политической "сверхдетерминированности", Н. Пуланзас указывает, что неполитические функции "становятся политической функцией не только в тех простых случаях, когда связь между организацией труда, образованием и политическим классовым господством является прямой и очевидной, но и тогда, когда они служат поддержанию целостности формации, в рамках которой этот класс является политически доминирующим"120. Однако, как мы уже показали, избыточная политизация может наблюдаться не только в действиях господствующего класса. Тем не менее можно согласиться с Н. Пуланзасом в том, что в такой ситуации собственные интересы класса отступают на второй план, подчиняясь иным - этническим, государственным, кланово-корпоративным - интересам. Аналогичным образом в ситуациях недостаточной политизации классовая субъективность не проявляется в политическом процессе, но уже не по причине замещения субъективностями иного рода, а ввиду неразвитости самой классовой общности. Здесь и обнаруживается тот факт, что люди, по внешним признакам принадлежащие к какой-либо общности, исполняют несвойственные этой общности социальные роли. Причем, поскольку каждый человек может одновременно быть членом общностей различных типов, исполняют их осознанно и искренне. С учетом этого, оптимум в политизации социальной общности - не только формационного типа - предполагает, прежде всего, поддержание собственной целостности при помощи механизмов регуляции, имманентных природе общности и потребностям ее бытия, и только в случае невозможности этого апелляцию к политике.
  Второй из поставленных нами вопросов связан с моментом смены членами общностей социальных ролей в обстановке избыточной и недостаточной политизации. При одновременном наложении друг на друга разных противоречий, равно как и при их спонтанном (и в этом смысле хаотичном) взаимодействии, определение доминирующего начала и выбор действующими субъектами своих социальных ролей достаточно случайны. Можно лишь предполагать, теоретически моделировать спектр возможных сценариев. Политический результат разрешения комплекса противоречий, как правило, не совпадает с ожиданиями и знаменует собой начало нового этапа процесса развития, требующего разработки специфической для данного конкретного случая политической стратегии. Комплекс противоречий конца 20-х - начала 30-х годов породил в Германии, Франции и США разные сценарии их социально-политического развития, не совпавшие с ожиданиями, существовавшими в докризисную эпоху. Политическая "сверхдетерминированность" февраля - октября 1917 года и августа - декабря 1991 года в России стала "точкой бифуркации", обозначив начало исторических периодов, потребовавших принципиальной корректировки первоначально избранных стратегий. Предельная сложность особенностей природы и проявления причинно-функциональных связей в эти периоды лишь постепенно, с заметным опозданием, стали проясняться действующим в них политическим субъектам.
  В случаях дефицита политизации жизни общностей ослабление легальных, официально признанных властью и культурой способов выражения собственных целей и интересов, оборачивается мобилизацией иных, формально периферийных, латентных каналов социального самовыражения. Аполитичная масса может обратить свою энергию к более прагматичной экономической деятельности, уйти в "микрокосм" частной жизни, погрузиться в глубины религии и мистицизма, не нарушая при этом политической стабильности. Однако эта масса может при определенных условиях, спустя некоторое время, активизироваться в криминальных или политически экстремистских формах. Сон политического разума не раз рождал, причем всякий раз неожиданно для респектабельной публики, самых отвратительных политических чудовищ. Политическая "недодетерминация", не позволяющая накопившимся социальным проблемам разрешиться тем или иным способом - главным образом, по причине отсутствия политической воли и заинтересованности, то есть по причине недостаточной зрелости социальных субъектов - может вызвать к жизни и застойные явления. Такого рода застой вовсе не означает социальной стабильности, а является медленным разложением основ общества, его постепенной - не взрывной, не кризисной - деградацией. Отмеченные возможности выбора, как правило, став действительностью, определяют облик общества в течение ряда лет или десятилетий, то есть не являются кратковременными зигзагами на историческом пути. Реализация каждого из этих сценариев в социально-политически аморфной среде связана с действием случайных обстоятельств и в этом смысле является подтверждением синергетических представлений о роли хаоса в эволюции сложных систем.
  Рассмотренная нами политизация социальных общностей трех уровней - социокультурных, цивилизационных, формационных - позволяет сделать вывод о том, что особенности взаимодействия с политикой в значительной мере определяются природой общности, то есть характером социальных различий, лежащих в основе ее самоопределения. Эти различия отражаются не только в условиях жизнедеятельности общности, но также в формах социальной деятельности общности и ее сознании. При этом генетическое единство условий, форм и сознания лежит в основе внутренних механизмов саморегуляции общности. Сложность, однако, заключается не только в специфическом влиянии природы общности на ее социальную практику и сознание, а также в возможном несоответствии этих трех элементов друг другу, но и в неизбежных ситуациях "наложения" политических и неполитических проблем и противоречий общностей различных типов. При таком наложении внутренние механизмы саморегуляции в разной мере замещаются внешним политическим регулированием. В случае естественного или принудительного (политического) ослабления саморегулирования общности индивиды - ее члены - меняют свои социальные роли, стиль жизни и связанные с ним индивидуальные жизненные стратегии, что сказывается на их политическом сознании и поведении. В ситуациях "избыточной" и "недостаточной" политизации ослабление внутренних механизмов саморегуляции формационных общностей позволяет обнаружиться и приобрести политическую окраску более глубоким механизмам социальности: социокультурным и цивилизационным.
 § 4. Политизация общностей в современном социуме: контуры модели
  Историко-философская ретроспектива обратила наше внимание на тенденцию к углубленной, опосредованной, комплексной детерминации признаков социальных общностей. Проведенный выше анализ убеждает в том, что природа самих социальных общностей является гетерогенной и разноуровневой. В то же время разные пласты социальных общностей взаимопроникают и активно взаимодействуют друг с другом, что создает возможность возникновения новых, разнородных по своей природе, специфических по формам деятельности и сознания общностей. Уже одно это - о новых политических тенденциях мы здесь не говорим - предполагает изменение взаимоотношений социальных общностей и политики.
  Существо современной модели политизации социальных общностей может быть осмыслено лишь с учетом комплекса многообразных изменений, охвативших как самого человека, социальную структуру и систему социальных функций, так и политический механизм управления обществом. В этой связи обратимся к позиции одного из видных социальных теоретиков Запада Н. Лумана, фиксирующей некоторые существенные стороны современных социально-политических процессов. По сравнению с обществами с ярко выраженной иерархической организацией, в которых, по мнению Н. Лумана, "всякая артикуляция смысла и хороших форм общественной жизни есть феномен, свойственный высшим слоям"121, что делает в принципе невозможной какую бы то ни было конкуренцию репрезентаций, в современном социуме дело обстоит принципиально иным образом. "В нынешнем обществе, - пишет Н. Луман, - с переходом к общественной дифференциации, изначально ориентированной на функции, от возможности бесконкурентной репрезентации общества в обществе приходится отказаться. Ни одна из функциональных систем не может востребовать для себя эту позицию <позицию господствующего центра>; каждая изготовляет свое собственное описание общества с точки зрения того, что именно ее функция имеет в нем примат"122. Поскольку теряется монополия на артикуляцию интересов от имени всего общества, то есть одна социальная общность не может говорить от имени социального целого, то меняется и сам процесс политизации. "Реконструкция понятия репрезентации, - отмечает Н. Луман, - как понятия специфическиполитического является следствием этого, и она означает, что организация репрезентации еще возможна лишь в ограниченной специфической функцией перспективе политической системы"123. Однако в рамках этой системы появляются новые (альтернативные) социальные движения, которые "содержат возможность радикальной критики общества, далеко превосходящей то, что мог видеть и на что мог осмелиться Маркс": этот радикализм состоит "в критике функциональной дифференциации"124. Парадоксальность позиции новых социальных движений заключается как раз в том, что "их "антипубличность" живет активным обменом с "буржуазной" публикой, через противоположность к которой она рассчитывает обрести четкие очертания"125.
  Таким образом, именно в плоскости социально-политического взаимодействия обнаруживаются как потенциал общества модерна, так и его внутренняя ограниченность. От структурирующей политизации "асимметричных", в терминологии Н. Лумана, социальных систем функционально дифференцированное общество движется через социально-политическую конкуренцию артикулирующей политизации к новому состоянию социальной целостности. Показательно, что в диалектике своего самоотрицания социальная система не может при всем радикализме политических субъектов разорвать естественную ткань социальной преемственности. Модель отношений социальных движений и власти формируется и в обществе, поскольку сохраняется функциональная дифференциация, и вне его, поскольку средой политизации является "вихрь функциональных замен, всегда уже продуманных, испытанных и либо подтвержденных, либо отклоненных"126.
  Как из жесткой системы функционально разделенного общества вырастает ее собственное отрицание? Ответ на этот вопрос возможен лишь при одном допущении: внутренние механизмы свободной от политического вмешательства самоорганизации субъектов гражданского общества обеспечивают не только выполнение этими субъектами (группами интересов, социальными общностями) своих непосредственных функций, но и оптимальную адаптацию социальной целостности к новым условиям. Одним из способов этой адаптации является способность гражданского общества к переструктурированию, к смене оснований, по которым осуществляется функциональная дифференциация. В процессе этого происходит описанное нами наложение проблем и противоречий, так что вокруг новых, как правило, экзистенциальных, в широком смысле, проблем (окружающая среда, здоровье, безопасность...) формируется общность людей, продолжающих одновременно оставаться членами традиционных экономических, профессиональных, культурных общностей.
  Функциональная природа новых общностей проявляется в активной, социально значимой самодеятельности их членов. Таким образом, если в случае артикулирующей политизации в самой общности доминировала установка на ожидание удовлетворения политическими институтами артикулируемых интересов, то ныне члены социальных движений сами вносят вклад в достижение артикулируемых целей, требуя лишь гарантий невмешательства со стороны государства, а также создания определенных политических условий для своей деятельности. "Цель новых социальных движений, - пишет П. Козловски, - в первую очередь, не завоевание политико-экономической власти, а охрана определенных форм и образа жизни, сохранение культурной идентичности и обеспечение пространств свободы (выделено нами. - А. С.) для альтернативных образов жизни"127. Вместе с тем, поскольку наряду с новыми социальными движениями сохраняется прежнее функциональное деление общества и присущая ему конкурентная политическая репрезентация, задача политических институтов состоит в координации социально-политической активности различных общностей и их объединений. В отличие от политической практики государственного невмешательства в частную жизнь в духе доктрины классического либерализма, новая политика не сводится к формально юридическому размежеванию локальных пространств свободы. Она предполагает также комплекс мер, стимулирующих спонтанную общественную активность и дополняющую ее централизованными государственными усилиями. Тем самым осуществляется координация действий государства, негосударственных политических образований и неполитических, но в то же время общественно значимых акций. Конечной целью этой политической координации выступает не столько стабилизация изменяющихся функций социальных подсистем, сколько нормализация воспроизводства жизни общества во всем ее многообразии.
  Сходная ситуация отмечается исследователями и в сфере трудовых отношений. Раскрывая суть новой политики решения проблем занятости, П. Розанваллон подчеркивает, что "люди борются вовсе не за то, чтобы государство всеобщего благосостояния, действуя в патерналистском духе, обеспечивало их жильем, одеждой, питанием, а прежде всего за то, чтобы иметь право жить собственным трудом, получая благодаря этому не только доход, но и признание своей социальной значимости"128. Государство, следовательно, не может отказаться от обеспечения реализации права на труд, равно как и от "попыток замены пассивного вспомосуществования таким видом социального обеспечения, при котором пособие за бездеятельность хотя бы частично могло трансформироваться в вознаграждение за деятельность"129. Политика и здесь должна ныне создавать пространство деятельности, причем с ориентацией не на узко понятые групповые и сугубо материальные цели, а широкую социокультурную значимость процесса труда. Это, впрочем, не означает, что возрождаются отношения средневекового политического патроната, поскольку власть не покушается на экономическую свободу, не претендует на регламентацию текущей хозяйственной жизни, сохраняет автономию частного в его отношениях с публичным. Возврат к модели структурирующей политизации становится невозможным, поскольку можно лишь изменить конфигурацию пространства свободы гражданского общества, а не ликвидировать само это пространство, восстановив доминирование социальной иерархии.
  Современная модель политизации социальных общностей - как в рамках прежней, так и в условиях новой их функциональной дифференциации - представляет собой отношения координирующей политизации. Главная ее особенность состоит в одновременном сохранении как пространства свободного развития самих общностей, так и основ социального порядка, стабильного функционирования органов политической власти и управления различными общественными процессами.
  Взаимная автономия субъектов коммуникации придает ей характер диалога: политизация общностей, стремящаяся сохранить в политическом многозвучии голос каждой группы, означает одновременно "социализацию" политики, попытку ее укоренения в разных платах и видах социальной почвы. Это встречное движение признается - причем не только формально юридически - субъектами необходимым моментом их взаимодействия, обретает в их сознании объективные основания. Статусы властвующих и подвластных при этом не устраняются, но абсолютность в их истолковании и реализации исчезает. Становление такого рода взаимодействия социальных общностей и политики во всем богатстве его качественной специфики, что, как мы уже показали, фиксируется исследователями в проблематике новых социальных движений, а также в стремлении переформулировать социальный вопрос индустриального общества, имеет под собой более глубокие основания.
  Прежде всего, к ним следует отнести формирование новой модели взаимодействия человека и политики - модели ассоциированной индивидуальности, предполагающей, во-первых, свободное вступление индивида в политические ассоциации различного типа, и такой же свободный выход из них, а во-вторых, поддержание оптимального соответствия между обеспечением свободы и автономии личности и сохранением социальной солидарности в обществе. Человек включается в политику не в силу одних лишь онтологических характеристик (он принадлежит к тому или иному этносу, классу, корпорации), а лишь по мере возникновения проблем, требующих, с его точки зрения, собственного политического участия. И хотя содержание самих проблем изменяется, сам принцип политизации продолжает действовать: различные общности представлены в новых социальных движениях именно в той мере, в какой индивиды, их составляющие, заинтересованы в решении комплекса социальных проблем, конституирующих движение. Указывая на специфику такой политизации, Л. Г. Ионин пишет: "... политическая жизнь - любые блоки и коалиции - приобретает "пунктирную" форму, основываясь на темах и ситуациях, а не на квазионтологической привязке к объективным классовым положениям"130.
  Точность характеристики особенностей современной политической жизни в первой части данного суждения соседствует в то же время со схематичным пониманием ее социальной обусловленности во второй его части. Проблемный характер политизации означает не что иное как ситуацию "сверхдетерминации", когда одно противоречие доминирует в комплексе иных социальных противоречий. Вот почему справедливое замечание Н. Лумана о новых социальных движениях: "Тематически они шире <антикапиталистической направленности>, а потому и мотивация их гетерогенна (из-за чего и оказываются все время бесплодными многочисленные усилия понять эти движения как единство)"131, - как представляется, может быть отнесено ко всей современной политической жизни. Проблемная ориентация политической жизни не исключает привязки к объективным параметрам социальной структуры. Мотивация объективных классовых положений сразу же обнаружится, хотя далеко не всегда станет доминирующей, как только мы рассмотрим любой политический блок или коалицию в динамике действия. Именно здесь различное понимание проблем, послуживших мотивом политической мобилизации, обнаруживается как разногласия по вопросу о промежуточных целях и средствах их достижения. Их выбор прямо или косвенно затрагивает экономические интересы и положение различных социальных общностей и потому не может не проявиться в той или иной форме. Временный характер политических блоков и коалиций и, в частности, организационная аморфность альтернативных движений не в последнюю очередь обусловлены скрытым влиянием объективных социальных положений.
  На специфику политизации индивида и социальных общностей накладывает отпечаток и феномен маргинализации как многогранное социокультурное явление. Социальная аномия как одно из следствий маргинализации и ее крайняя форма - социальная анархия - придают проблемному характеру политизации предельную заостренность, выражающуюся подчас в политическом экстремизме. Политизация как отдельного индивида, так и маргинализованной массы выступает составной частью комплексной стратегии оздоровления социума, которая призвана интегрировать маргиналов в устойчивые социальные общности, ввести индивидов в русло общепризнанных способов социального взаимодействия. Но сегодня это невозможно сделать, не стимулируя разнообразные формы активной деятельности самих людей. "Краеугольным камнем любой борьбы против маргинализации, - отмечает П. Розанваллон, - должна стать модель социальной интеграции через работу, - учитывая, что стремление к солидарности порождается не просто принадлежностью к социальной общности. Более глубинным является принцип взаимной полезности"132. Однако одной лишь индивидуальной активности недостаточно, поскольку интеграция в социальную общность предполагает принятие индивидом тех институтов (обособленных комплексов социальных действий), которые формируются самой общностью, "обеспечивают, по мнению П. Бергера, процедуры упорядочения поведения людей и побуждают их идти проторенными путями, которые общество считает желательными"133. Индивидуальная активность дополняется активностью коллективного субъекта, поддерживающего с учетом тех или иных конкретных особенностей алгоритмы поведения и корректирующего личные адаптивные усилия.
  Выполняя подобную работу по "конструированию" институтов, социальные общности нуждаются в поддержке политики, которая облегчает их отбор, совершенствование, закрепление. С другой стороны, в демократическом обществе сеть социальных институтов является условием создания политических организаций и формирования целей политики, то есть той почвой, укоренение в которой придает политической власти подлинную легитимность. Таким образом, не навязывание общностям социальных институтов, способных, по мнению политиков, осчастливить большинство, не высокомерное безразличие к естественно развертывающимся процессам социализации маргинальных слоев, а именно координация социально-политической активности общностей, стимулирование желательных и сдерживание социально опасных институциональных установлений представляет собой наиболее оптимальную политическую стратегию в современном чрезвычайно подвижном и противоречивом обществе. Институциональная направленность координирующей политизации может быть представлена как основная стратегия в разрешении выявляющихся в обществе проблем.
  Важной особенностью координирующей политизации выступает то, что она принимает форму не только вертикальной (властвующие - подвластные), но и горизонтальной коммуникации. Тенденция к ее усилению проявляется не только вклассовом сотрудничестве, но и в диалоге различных церквей и конфессий, регионов и органов местного самоуправления различных территорий, профессиональных организаций, культурных обществ. Такой диалог как отражение накопленного субъектами социально-политического опыта становится возможным не в силу ликвидации социального неравенства или социальной иерархии, а в силу взаимного признания субъектами друг друга в качестве равных по другим, нежели экономическим или властно-политическим, основаниям. Мировоззренческий, культурный, экономический плюрализм обретает в таком диалоге реальное воплощение, позволяя перейти к обсуждению и решению проблем, объединяющих разные по положению общности рамками единого цивилизационного бытия. Приобретая устойчивый характер, такое взаимодействие создает большие возможности для оптимизации разнообразных интересов, снятия социальной напряженности, становления новых институциональных установлений. Тем самым достигается координация действий социальных общностей в вопросах, имеющих макросоциальное значение.
  Усиление горизонтальной политической коммуникации сказывается на целях, формах и содержании вертикального политического взаимодействия, подобно тому, как становление коммунального и муниципального самоуправления меняет взаимоотношения местной и центральной власти. Проблемное поле вертикальной политизации меняет свою конфигурацию, отражая не только социальную природу общностей, цели и установки политических субъектов, но и момент горизонтальной координации политических усилий. Это повышает требования к культуре политического действия. Непосредственный политический контакт различных общностей повышает также роль неформальных, культурой детерминированных механизмов согласования социальных позиций. Мы уже показали, что механизм задания признаков социальных общностей становится все более опосредованным и многогранным. Данная тенденция делает все более ощутимым влияние на общности современного социума разнородных культурных факторов: глубинной детерминации традиций, содержательного воздействия символов и ценностей, преходящего, но не менее значимого давления стиля. Мы показали также, что даже относительно устойчивыеформационные общности могут деформироваться под этим влиянием. Все это позволяет, на наш взгляд, предположить, что с переходом к посткапиталистическому обществу доминирующая роль формационных общностей сменится доминированием общностей социокультурного типа. Вместе с тем модель координирующей политизации, присущая современным обществам переходного типа, может быть с полным правом названа моделью культурно-ориентированной политизации.
  Сформулированные нами тезисы о трех типах социальных общностей и последовательной смене трех основных моделей их политизации позволяют прояснить некоторые стороны социально-политического взаимодействия в современном российском обществе. Мы не входим в обсуждение вопроса о том, какова была социальная структура советского общества, какая модель - классовая, стратификационная или их синтез - является оптимальной для ее характеристики. Укажем только на тот факт, что многочисленные деформации этой структуры возникли в процессе политизации различных социальных общностей, а точнее, вследствие безудержной экспансии политики (прежде всего государства и правящей партии) в социальную жизнь общества. Во первых, "политический конструктивизм" серьезно трансформировал классовое деление общества. Поскольку, как отмечает В. А. Лепехин, "ключевым фактором социального самочувствия человека являлось не юридически и институционально закрепленное владение собственностью... а фактическая, административно-политически закрепленная возможность распоряжения ею"134, постольку формационные общности обнаруживались в неявном виде. Номенклатура еще не конституировалась как класс собственников, рабочие уже перестали продавать свою рабочую силу, колхозное крестьянство фактически утратило статус мелких собственников, но не приобрело качеств наемных рабочих. Во-вторых, проводимое властью "социалистическое" обновление природы трудящихся классов и интеллигенции в сочетании с политически организованными, но, по сути неконтролируемыми процессами миграции, привели к широкомасштабной маргинализации населения: старые общности были разрушены, новые не созданы. В-третьих, практика более или менее тотального политического контроля привела к тому, что советское общество, в отличие от "естественно" структурирующегося рыночного, было иерархически стратифицировано, прежде всего, по отношению к власти.
  По мере исчерпания потенциала реальных экономических преобразований - то есть по мере формирования административно-государственной системы руководства экономикой - власть все больше превращает апелляцию к классовым общностям в пропагандистский ритуал. На смену этому приходит активная манипуляция общностями цивилизационного типа: выращивается система отраслевых и профессиональных корпораций, льготы и привилегии получают некоторые территориальные и поселенческие общности. Совпадение этой смены акцентов с развертыванием НТР создавало видимость инноваций в социальной политике. В критические моменты советской и постсоветской истории - 1941-1943; 1990-1991; 1993; 1995; 1998 гг. - власть, а позднее и ее политические противники открыто взывали к сознанию населением своей социокультурной (этнической, религиозной) общности и пытались целенаправленно использовать эти факторы. В целом в социально-политическом взаимодействии в советский и постсоветский период доминировала модель структурирующей политизации.
  Государственный патернализм в разных идеологических упаковках был господствующим типом отношений политики и общества. Вместе с тем в посттоталитарный период 60-80 годов сложилась специфически советская форма артикулирующей политизации: сформировалась традиция отраслевого, территориального и даже профессионального лоббизма, существующая и ныне. Своеобразным, хотя и гротесково-карикатурным по форме, воплощением идеи координирующей политизации стала практика, прежде сугубо внутриаппаратных, а теперь публично политических, интриг, "игр", манипуляций. Именно эта тенденция построения отношений возобладала в среде политических партий, движений, блоков, быстро возникших в условиях политического плюрализма. Сочетание нескольких моделей отражает социоструктурную и культурную гетерогенность советского и российского общества: наряду с традиционной и индустриальной мы можем встретить в нем фрагменты постиндустриальной социальной среды; маргинализация "индустриального" типа дополняется маргинализацией общества, переходящего к современной информационной стадии развития.
  Сохранение этой гетерогенности, на наш взгляд, представляет собой важнейшую особенность социально-политических процессов в современной России. Начавшиеся во второй половине 80-х годов преобразования лишь перевели многие социальные процессы из латентного состояния в открытое, резче обозначили гетерогенность общества. Трудно согласиться с Л. Г. Иониным, полагающим, что в результате этих преобразований Россия "естественным образом перешла в характерное для современных западных стран "постклассовое" состояние"135. Такая точка зрения преувеличивает роль и степень зрелости социальных структур посткапиталистического типа, не замечая преобладания в обществе социальных общностей иной природы. В то же самое время вряд ли можно безоговорочно принять позицию В. Г. Федотовой, согласно которой в российском обществе вообще не формируются и не артикулируются интересы, а слабость или деградация важнейших социальных институтов ведет лишь к усилению анархии136. Вместо типичных для демократического общества групп интересов у нас формируются и артикулируются при активном участии соответствующих институтов корпоративные и клановые интересы, причем не только легальные, но и теневые, криминальные. В обоих отмеченных нами случаях гетерогенность российского социума выпадает из поля зрения, в то время как только с учетом этого фактора можно ответить на фундаментальный вопрос социально-политической жизни России: как способствовать формированию в стране гражданского общества. С позиции обсуждаемых нами проблем политизации социальных общностей поиск ответа на данный вопрос означает нахождение оптимального способа становления механизма саморегулирования и самоорганизации социальных общностей, что возможно лишь при осознании их различной природы.
  Важность решения этой задачи обусловлена тем, что длительное отсутствие эффективно функционирующих социальных институтов превращает индивидуальную адаптацию в стихию, в торжество анархии, из которого есть два одинаково опасных для современного общества выхода. Первый из них заключается в реставрации авторитаризма, что в условиях российскойполитической культуры неминуемо примет крайне жесткие формы, исключающие любое развитие. Второй, вероятность которого не следует недооценивать, означает тотальную криминализацию общества. Известный американский социолог, всесторонне изучивший мафиозный юг Италии, Р. Патнэм резонно предупреждает: "Там, где отсутствуют нормы и сети гражданской активности, будущее коллективного действия выглядит мрачно... Без норм взаимопомощи, без сетей ассоциативности и гражданской ответственности - аморальная семейственность, клиентелизм, беззаконие, неэффективная власть и экономический застой окажутся более вероятным исходом, чем действительная демократизация и развитие экономики. Будущим Москвы может оказаться Палермо"137. Таким образом, современная социальная трансформация базируется на разрешении противоречия: анархия - гражданская самоорганизация, политический аспект которого выражается в противостоянии криминальной автократии и демократии. При всей важности коллизии модерна и постмодерна, классовых (объективно обусловленных) и постклассовых (субъективно стилистических) структур их политический аспект не столь существенен для современного российского социума. Стилистическая ориентация общностей может быть любой, важно только, чтобы при этом сохранялось, а не низводилось до криминального придатка само общество.
  Социокультурная гетерогенность российского общества при явно выраженных симптомах маргинализации и анархии делает возможным решение назревшей задачи перехода к самоорганизующейся социальной структуре лишь при помощи сложного инструментария. Составной его частью, по нашему мнению, должна стать синтетическая модель социально-политического взаимодействия, которая при доминировании координирующей политизации должна включать в себя элементы артикулирующей и структурирующей политизации. Приоритетом координирующей политизации может стать поддержание непрерывного политического диалога власти с существующими социальными общностями и их представителями в форме постоянно действующих консультативных органов с политическими партиями и движениями, институтами местного самоуправления, крупными городами, отдельными регионами, организациями бизнеса и профсоюзами. Его результаты должны обеспечить институциональную ориентацию нормотворческой деятельности органов власти и других политических субъектов. Эта деятельность направляется, таким образом, не на пассивное разовое удовлетворение интересов тех или иных групп и общностей, не на симптоматическое реагирование на отдельные проблемы, среди которых могут быть случайные и второстепенные, а на обеспечение стабильного функционирования важных для всего общества социальных институтов, что само по себе обеспечит естественные структурирование и консолидацию общностей и поддержание основ социального порядка. Институционально ориентированный характер должна иметь и система экономических стимулов и ограничений, используемая государством. Такая ориентация создает пространство свободной активности, в котором не только реализуется значительная часть индивидуальных и коллективных интересов, складываются отношения обмена деятельностью, но и предотвращаются многие конфликты. Одновременно открывается перспектива комплексного сдерживания и вытеснения функционирования установлений, опасных для общества.
  В рамках модели артикулирующей политизации становлению саморегулирующихся общностей способствует культивирование антрепренерской системы представительства, легализация скрытых каналов представительства интересов (лоббизм), недопущение ситуаций, когда та или иная группа занимает монопольное положение в обществе в том или ином отношении. Сохранение модели артикулирующей политизации связано не только с невозможностью мгновенно разрушить сложившуюся ранее систему государственного регулирования различных сфер общественной жизнедеятельности. Незавершенность индустриальной модернизации России с неизбежностью будет продуцировать эту модель отношений общности и политики. Структурирующая политизация и связанные с ней отношения патроната - клиентеллы не могут быть искоренены волевым решением, поскольку имеют под собой объективные основания. Эти отношения будут продуцироваться неизбежным сохранением в обществе относительно закрытых централизованных корпораций (армия, спецслужбы и т. п.); политизацией общностей, чье объективное, например, демографическое (молодежь, пожилые пенсионеры), положение часто делает неизбежным отношения персональной зависимости. Наконец, нельзя не согласиться с М. Н. Афанасьевым, что "в древнейшем институте клиентеллы определенным образом оформляются глубокие человеческие потребности и мотивы, реализуются общение и самоорганизация"138. Затрагивающие глубины человеческого бытия клиентарные отношения, будучи окультурены, то есть при помощи неформальных норм и процедур избавлены от крайностей сервильности и произвола, способны вписаться в российское саморегулирующееся гражданское сообщество.
  Рассмотренная нами проблема взаимодействия социальных общностей и политики представлена здесь преимущественно с одной стороны: с позиции социальных, неполитических связей и отношений. При этом само социальное представало фрагментарно, как дифференцированное на части целое. Политика, напротив, чаще всего представлялась нами как нечто тотальное, нерасчлененное. Мы полагаем, что такой аспект анализа, не претендуя на абсолютность выводов, крайне необходим, поскольку выявляет глубинные корни, питающие древо политической организации и во многом определяющие смысл политического бытия.
 Примечания
  1. Johnson J. Communication, Criticism, and the Postmodern Consensus: An Unfashionable Interpretation of Michel Foucault // Political Theory. Vol. 25. N. 4. 1997. P. 562.
  2. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь. 1996, C. 248.
  3. Там же. C. 256.
  4. Johnson J. Op. cit. P. 565.
  5. Op. cit. P. 566.
  6. Поздняков Э. А. Философия государства и права. М., 1995. C. 92 - 93.
  7. Там же. C. 216.
  8. Там же. C. 93, 95.
  9. Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991, C. 34.
  10. Там же. C. 35.
  11. Там же. C. 30, 127.
  12. Тишков В. А. Социальное и национальное в историко-антропологической перспективе // Вопросы философии. 1990. № 12. C. 7.

<< Пред.           стр. 3 (из 5)           След. >>

Список литературы по разделу