<< Пред. стр. 4 (из 4) След. >>
Список литературы по разделу
символичен, ибо охватывает все случаи;
тождествен со всеми случаями"
41
Первые два члена этого определения слагают дуализм, третий-плюрализм, четвертый-монизм. Плюрализм-в символике, охватывающей все случаи, дуализм-в идео-реальности их, монизм-в тождественности. Плюро-дуо-монизм-характеристика объектив1 ная и онтологическая. В проекции мышления она кор-релируется соответственно диалектикой, гносеологией и логикой, т. е. трехчленностью истины. Диалектика охватывает многообразие и полноту явлений. Гносеология вскрывает основную антиномию этого многообразия-его чувственно-сверхчувственную данность. Логика разрешает антиномию указанием на тождественность общего с миллионами случаев. Со всем этим следует подчеркнуть, что всяческие кривотолки, связанные с интерпретацией прото-феномена, в частности, кантианцами, основываются на заведомом искажении приведенной формулы. Вспомним попытку Кассирера функционально истолковать прото-феномен. Последний потому и отождествляется Кассирером с "бесконечно отдаленной точкой", что рассматривается в ракурсе лишь "идеального" и в отрыве от прочих звеньев. Он идеален, как последнее познаваемое и, стало быть, совпадает с "вещью самой по себе" в трактовке Коге-на42, но "последнее познаваемое" Когена есть именно "непознаваемое". Этому решительно противоречит ракурс "реального", где прото-феномен характеризуется как познанный. Наконец, если Гёте и называет его "последним познаваемым", то речь идет о мире явлений, вершиной которого и является прото-феномен. Он есть "последнее познаваемое" именно для феноменального уровня, говоря конкретно, для естествоиспытателей, ибо в чем же последняя--цель естествоиспытателя, как не в раскрытии законов. "Естествоиспытатель,-замечает Гёте,-пусть оставит прото-феномены в их вечном покое и великолепии, философ пусть захватит их в
170
свою область. Он найдет тогда, что не в единичных случаях, не в общих рубриках, мнениях и гипотезах, а в основных и первичных феноменах дан ему достойный материал для дальнейшего развития и разработки"43-Здесь · внятно разграничены сферы естествознания и философии, или, говоря языком современности, научного знания и логики и методологии научного знания-
Конец одной сферы является началом другой. У неокантианцев же предельный феномен становится предельным понятием, т. е. столь ненавистной Гёте телеологией. . Формула разделения обоих терминов четко фиксируема. Предельное понятие ("бесконечно-отдаленная точка"):
1. задано, но не дано;
2. идеально, но не реально;
3. телеологично;
4. непознаваемо,- тогда как прото-феномен:
1. задан и дан;
2. идеален и реален;
3. антителеологичен;
?. познаваем.
Прото-феномен-символ, и он в то же время- парадигма символа. Модальный анализ символа выявил нам его возможность, действительность и необходимость. Эти три фактора соответствуют троякому членению феномена. В эмпирическом феномене символ проблематичен, в научном феномене он действителен, в прото-феномене наличие его аподиктично. "Настоящая символика,-говорит Гёте,-там, где частное представляет всеобщее не как сон или тень, но как живое мгновенное откровение неисследимого"44. Эмпирический феномен представляет всеобщее (идею, закон) именно как сон,-вспомним: с крыши сорвался кирпич и искалечил человека; в обычном эмпирическом смысле факт этот квалифицируется как случайный; идея здесь лишь снится. Далее начинается восхождение прото-феномена через объяснительное многокружне. Это-сфера научного феномена от простого механического воззрения до попыток нравственного осмысления;
идея здесь действительна, но охватывается она не Ь полноте, а лишь по теням, образуемым ее столкновениями 171
с фактом. Каждая из этих теней-тень лишь по отношению к высшему и безусловному; сами по себе они суть прото-феномены, открывающие специфические законы ряда научных дисциплин. Наконец, вершина много-кружия-"гениальное", по Гёте-являет нам идею во всей ее необходимости и как живое мгновенное откровение неисследимого. Это "неисследимое" есть мета-морфема символа, несводимая ни к· одной из его морфем. "Сущее не делится на разум без остатка", метко замечает Гёте. Отражаясь в нашем сознании, метамор-' фема, т. е. идея становится доступной, и именно это имел в виду А. В. Луначарский, определяя символ как "конкретный, доступный нашему воображению образ, который означает что-то, само по себе нашему воображению недоступное"45. Недоступное представляется через доступное; морфема символа выступает как репрезентант его метаморфемы. Символ, рассматриваемый· с точек зрения двух своих компонентов, "сверху" и' "снизу", так сказать, явлен в двояком ракурсе. По отношению к метаморфеме он есть выражение; по отношению к морфеме-воплощение. Символ в свете гетев-ского прото-феномена рисует нам первый ракурс: от морфемы к метаморфеме, от формы к смыслу, от частного к всеобщему. Возможна целая градация символических морфем; мы рассмотрели десять таких форм, но в широком смысле градация эта охватывает любой частный случай. При этом действительность отражается и выражается с самых различных сторон, но ни одна из них не исчерпывает полностью манифестируемый в них высший принцип; они представляют его либо как сон или тень, и тогда мы имеем дело с неразвитой или неполной символикой, либо как живое мгновенное откровение неисследимого, и тогда мы сталкиваемся с настоящей и адекватной символикой. Вспомним: диалектический переход отличается от недиалектического тождеством бытия и небытия, которое одновременно есть различие. В морфеме небытие символа; бытие его в метаморфеме. Но метаморфема и есть переход, точнее, она есть единство, как переход, движение, ритм. Форма и жива этим ритмом. Вне и без движения она- небытие. Мы можем представить себе градацию форм
(в любых конфигурациях) и утверждать, что градация
172
эта возможна лишь в силу текучести форм, их взаимослитности и взаимопроницаемости. Достаточно нам отвлечься от этой текучести, как мы зрим распад конфигурации на .элементы. Простейший пример показывает это. Музыкальное произведение состоит из множества звуков и звукосочетаний, но тем не менее мы говорим об одном произведении. Что это значит? Аспект множества-аспект различия, каждая форма отличается от другой. Но вместе с тем они суть некая целостность, одно, данное как единство. Это "одно" как раз не формально; мы не можем поставить его рядом с много-различием форм и говорить о нем как об одной из многих. Оно-движение, пронизывающее различие форм и собирающее его в некую конфигурационную целостность. Им формы вызываются от небытия к бытию;
оно-условие их определенности и организованности. Никакой сугубо формальный анализ, предполагающий первичность и априорность форм, не властен над этим формообразующим ритмом, вносящим единство в различие. Напротив, диалектический анализ, для которого "самым важным" является именно переход, т. е. моменг движения, способен исследовать символ в обоих ракурсах: "снизу" и "сверху", с точки зрения как морфемы, так и метаморфемы. Ибо, даже идя от форм, он рассматривает их не как автономные и самоцельные образования, но как "живые зеркала вселенной", по выражению Лейбница, играющие многокрасочными бликами неисчерпаемого объективного мира. Важно лишь не статизировать эти блики, не изготавливать из них литейные, формы, но рассматривать их в бесконечном процессе динамики и прохождения, помня, что они отражают и указуют другое: отражающуюся объективность. Здесь ключ к пониманию символа, прото-феномена. Гёте говорит об этом в заключительной сцене "Фауста" и в одном из своих "Изречений в прозе". "Все, что происходит,-символ, и в то время, когда оно вполне обнаруживает себя, оно указывает на все остальное. В этом понимании, мне кажется, лежит величайшее дерзновение и величайшее смирение"46. Можно оконкре-тизировать это понимание множеством примеров. Сам Гёте дает блестящие его образцы, хотя бы в диалектике времени и вечности. Примитивная символика, 173
представляющая вечность вне времени или сводящая ее к сумме времени, и есть сон или тень. Настоящая символика открывает иное. "Мгновение есть вечность" ("Der Augenblick ist Ewigkeit"). Если оно вполне обнаруживает себя, оно указывает на все остальное и и становится "представителем целой вечности" (Эккер-ман, 3 ноября 1823 г.). Здесь, изумленный этим прото-феноменом, восклицает Фауст: "Остановись, мгновение! Ты прекрасно!"-но здесь же восклицание это сулит ему гибель, ибо, вожделея остановить мгновение, он изменяет символу, метаморфеме его, ради прекраснейшей из форм -его, которая внезапно меняет свое обли-чие и рассыпается лемурами, роющими могилу. Мефистофель, этот "софист par excellence", как называет его Шеллинг, сладострастно потирает руки... Ибо роза вечности стала жабой вечности; символ стал "кимвалом бряцающим".
Эта притча сама глубоко символична, т. е. обнаруживая себя, она указывает на всю градацию частностей. Прото-феномен, как интеграл ряда, проводится через бесконечные звенья дифференциалов, т. е. форм действительности: от примитивнейших и низших до .высочайших, обнаруживаясь в каждом из них и ни в -одном из_них не оплотневая. Совокупность этой градации являет нам космос и единство, как высший принцип его, как вершину и венец всей градации прото-феноменов. Это единство-идеально, как последнее познаваемое, реально, как познанное или могущее быть познанным, символично, ибо охватывает все случаи, и тождественно со всеми случаями. Природа его плюро-дуо-монистична: можно было бы назвать его прото-символом, ибо к нему восходит и от него нисходит вся градация символов: от простого магнита до Фауста, от механического до гениального, от каракулей детского рисунка до жестов кисти Леонардо.
•Второй ракурс, ракурс символа "сверху", от мета-морфемы к морфеме, от всеобщего к частному высветлен органикой Гёте, его учением о прото-типе, открывшем сравнительную анатомию и морфологию растений. Здесь символ определяется не через факт, а через идею, т. е. путь к факту открывается идеей как "законом всякого явления", морфология обусловливается мета-174
морфозом; градация не результирует единство, а ре-зультируется им; единство выступает уже не как искомое а как исходное. Исследование этого ракурса- -дело отдельной работы, но следует помнить, что оба ракурса являют нам одно и то же и что, по словам Гёте, "мы тем больше можем быть уверены, что встречаемая в центральном пункте, если приходим к нему со столь разных сторон" (Из письма к Шиллеру от 14 октября 1797 г.).
Musset im Naturbetrachten I miner eins wie alles a,chten:
Nichts ist drinnen, nichts ist draussen:
Denn was innen, das 1st aussen. So ergreifet ohne Seumnis Heillg otfentlich Geheimnis. Freuet euch des wahren Scheins, Euch des ernsten Spleles:
Kein Lebendlges ist ein Eins, Immer ist's ein Vieles.
(Наблюдая природу, должны вы всегда смотреть на одно, как на все; ничего нет внутри, ничего нет вовне, ибо внутреннее есть внешнее. Так постигайте же без колебаний священную открытую тайну. Радуйтесь правдивой видимости, серьезной игре: ничто живое не' есть единица, всегда оно-множество).
Природа символа. Проблема градации
Очерк этот без всяких сомнений может быть рассмотрен как беглая зарисовка бездонных и колоритнейших перспектив. По отношению к самому символу, во всей необходимой конкретности его жизненных проявлений, он находится в таком же положении, как карта Швейцарии по отношению к самой Швейцарии, если воспользоваться спенсеровским сравнением. Нам, поэтому, остается утешить себя "апологией" карты, не-шуточностью ее и-в ряде случаев-незаменимостью.
В остальном анализ природы символа может быть завершен нами в следующих обобщениях, · которые должны иметь не только методологическое, но. и. специально-практическое значение.
175
1. Символ всегда диалектичен. Логика его-логика противоречия, и мыслим он, стало быть, как конкретный органический синтез изменчивости и постоянства, формы и содержания, тождественного и различного, одного и многого, подвижности и покоя, конечного и бесконечного. Указанные оппозиции суть ракурсы ? природы символа, открывающие ее с различных сторон. Но как бы мы ни подходили к символу, как бы ни различались меж собой "специальные" методы его рассмотрения, все они рисуют нам собственно одно и то же, распадающееся в проекции "специальностей" на множество характеристик и тем не менее сохраняющее свое единство в этом множестве. Можно заняться гносеологическими проблемами символа или особенностями его феноменологии, и можно углубиться в него с позиций эстетики или, скажем, математики; правильность путей, несмотря на их видимое расхождение, обеспечивает встречу в центральном пункте, ибо символ- не плоскость, где расхождение имеет стабильный и окончательный смысл, а пространственная фигура, или контрапункт, темы которого уносятся в разные стороны, расширяя звуковое пространство и как бы нарушая единство мелоса, и внезапно стремятся друг к другу, искривляя траекторию путей, дабы, слившись на мгновение в гармонической вертикали, вновь разлететься в легконогом "capriccio" фантазии, слагающей фугу. При этом слышна в отдельности каждая тема, невычленимая из целого; для музыканта-исполнителя это-очевиднейший факт, ставящий его перед трудностями так называемого "голосоведения". Что такое "голосоведение"? Что оно есть технический термин, с этим согласны все. Есть ли оно вместе с тем и нечто большее, нетождественное себе, направленное к другому, указующее на другое? Не есть ли оно эмблема не только музыкального ex professo, но и иного смысла:· некий намек, кивок, символ? Разумеется, формалист тотчас же отметит необязательность такого подхода;
ведь этический "имплицит" его собственного подхода (причем, говорить следует именно об этике, ибо логически "имплицит" этот никак не эксплицируем и, стало быть, неформализуем) зиждется на благополучии принципа "хата с краю", что значит: "хата" эта равна себе
176
лишена "окон и дверей", как лейбницева монада ("предустановленная гармония", , положенная Лейбницем в основание своего монадизма, при этом, конечно же, устраняется за "необязательностью" · и "неформализуемостью" своей).. Этический пафос диалектики ? иной: "тат твам ази"-"то есть ты"-лежит в ее основании. Диалектика ищет связи, единства, братства; не отрицая за каждым атомом его технический и самодостаточный смысл, она в то же время рассматривает его в связи со всеми остальными, так что в самой этой связи свершается прокол атома, образующий, так сказать, протонную систему, вокруг которой носятся электроны, как пустые объемы и продукты распада. Формализм занят явлениями распада, или, физически выражаясь, зарядами отрицательного электричества; дна--лектика обращена к протонному очагу атома, таящего огромные ресурсы тепла и энергии; не пустые скачки электронов интересуют ее, , но соотношение и связь этих скачков с протонным центром. Вернемся к "голосоведению". Диалектически нам явлен здесь некий центр, музыкальная проекция которого и рождает эмблему, имеющую строго технический и профессиональный смысл для "специалиста". Диалектика-не специальность; она - специальность специальностей, ибо интересуют ее не технические проблемы специальностей, а проблема смысла их и оправдания с познавательной точки зрения (не узко прагматической). И вот, диалектик, обозревая ряд специальностей, видит и в них разительное проявление единства, тщательно замаскированного в различного рода эмблемах, ошибочно принимаемых за суть. Ошибка эта приводит к так называемому номинализму, или воцарению "словесных идолов", занавешивающих подлинное существо проблемы. Первейшая обязанность диалектика-в устранении этих шор; "сумерки идолов или как философствуют молотом"-так может быть сформулирована начальная процедура очищения ситуации. Ибо только мумифици-розанные формы мешают нам узревать за так называемыми "техническими терминами" реальный смысл эмблем; проблема "голосоведения" реальна не только для музыканта; на нее натыкаются и гносеолог, и химик, и математик, давая ей всякий раз соответствую-
177 12-359
щие наименования и сводя ее, как правило, к этим наименованиям.Но суть не в наименовании; знание не сводится к терминологии; сведенное, оно распадается на ряд специальных дисциплин, очерченных строгими границами, вся строгость которых котируется фонетическим гипнозом условных словечек. "Когда... известный физик Роберт Оппенгеймер, выступая на собрании Американской психологической ассоциации, сказал, что науке известна физическая теория поля, но с термином "психологическое поле" он никакой идеи соединить не может, в зале раздались смех и аплодисменты. Касаясь аналогий в науке, Оппенгеймер сказал: "То, что сделали псевдоньютонианцы с социологией,-просто смехотворно. Это же относится к объяснению психических явлений в механических понятиях. Когда я слышу, как слово "поле" употребляется и в физике, и в психологии, я испытываю нервозность, которую полностью объяснить не могу"'. Здесь следует заметить: апелляция к нервозности-довольно неубедительный аргумент, -которому не помогут даже "смех и аплодисменты". Она есть просто отказ от внятного понимания сути вопроса, и только непониманием полностью объяснима нервозность, удостоивающаяся аплодисментов. Разумеется, аналогии, которые имеет в виду Оппенгеймер, далеко не всегда оправданы; в данном случае психологи наткнулись на феномен, поразительно схожий по структуре с понятием физического "поля"; это реальное событие вызвало ответную реакцию номинализма с егз акустическими аргументами: "когда я слышу... я испытываю нервозность". Но если физик испытывает нервозность, слыша термин "психическое поле", то какие же потрясения придется выдержать бедному землепашцу, услышавшему термин "физическое поле"! Следовало бы понять, что суть вовсе же не в условном термине "поле", а в тех -реальных явлениях, которые термин этот обозначает, и что сводить реальность к термину- нелепо, настолько же нелепо, как, глядя на свое зеркальное отражение, водить расческой по зеркалу, тщетно тщась причесаться. И подобно тому, как "не вы являетесь отражением, а отражение есть вы" (как гласит древняя восточная притча), так и не реальность является термином, а термин есть реальность, т. е. не 178
реальность терминологична, а термин реален; номинальный, он присваивает себе всю реальность. Суть' номинализма-не в отрицании реальности вообще, а в отрицании ее помимо и вне себя, где она есть пусто-
звучие.
Термин, эмблема, образ, морфема как таковая,
рассмотренная технически и "профессионально", есть начало дифференциации знания и атомизации его. Знание обособляется и подчиняется своему научному аппарату. Возникает натуралистический дуализм между онтосом и гносисом, между "phusei" и "thesei". Метод постепенно вытесняет объект; сначала не объект обусловливает метод, а метод диктует свои условия объекту; далее, объект полностью растворяется в методе и остается лишь номинальное признание его. Легко увидеть, что при таком положении вещей дефекты метода, скажем, ограниченность его, приобретают онтологический характер; вырастает агностицизм. Так называемые "границы познания" с аподиктической достоверностью провозглашаются философами и учеными, Кантом и Дюбуа-Реймоном, не видящими коренной извращенности в самой постановке вопроса. Границы познания- границы метода, оторванного от живого объекта; "вещь сама по себе" потому и оказывается запредельной познанию, что догматически полагается таковой; познанию благосклонно позволяется быть познанием теней, отбрасываемых запредельным. Познание такое- круговое вращение; "гносеологический субъект" кантианства может опознать себя в "Шарманщике" Шуберта, ибо гипостазированный символ есть круг, колесующий мысль в бесконечном рефрене шарманки: "Ignora-bimus"-"Не будем знать". Европейская философия, соблазненная двухмерностью дуализма, повторила Сизифов миф и пропела устами Камю апологию абсурда. "Границы познания"-скромнейший тезис-с годами распухал в абсурд. Что познает философия? Сущее, гласил докантовский ответ. Не сущее, но собственные эприорные формы, т. е. понятия, гласил ответ Канта. Следовательно;" сущее и еоть понятие, гласил вывод Гегеля. Что познает психология? Душу, гласил докантовский ответ. Душа-фикция, раздавалось эхо кантианства,· уплотненное в бойком лозунге Ланге: "Психо-
179
логия без души". Оставались "психика" и "сознание". Нет и психики, и сознания, утверждал бихевиоризм;
есть "стимул-реакция". Почему бы не сказать прямо и просто: только тело.
Напрасно ты металась и кипела, Развитием спеша;
Ты подвиг свой свершила прежде тела,
Безумная душа. ;
И тесный круг подлунных впечатлении
Сомкнувшая давно Под веяньем возвратных сновидений
Ты дремлешь, а оно
Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь сменя;
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня!
(Е. А. Боратынский)
Подлинно символ есть начало интеграции. Здесь морфема его преодолевает свой обособленный и отвлеченный смысл, сгановясь условным способом рассмотрения реального смысла. Смещается, так сказать, самый центр познавательной вселенной; терминоцентризм уступает место новой композиции, где самый термин оказывается зависимой величиной способа его употребления. Символически понятый, термин есть уже не .обозначение, а обнаружение, не указание на самого себя, а указание на другое. Сюм-балло-совместный бросок, сталкивание, створение, сопряжение, совпадение, созачатие; неисчерпаемую градацию значений предлагает нам это греческое слово. Смысл их один:
ничто не ограничено собой, не довлеет себе, не исчерпывается собою, но властно требует иного, ибо связано с иным химическим сродство!.!. Символ-жест, указание, деяние (gestio); мысль, прикоснувшаяся к нему, разрывает путы ".специальностей" и во мгновение ока "переносится" в неоднородные пространства новых, открытий. Змея указала Кекулли на бензоловое кольцо;
органная музыка перенесла Лагранжа к вариационному исчислению; квадратный корень эйнштейновском формулы для энергии-массы привел Дирака к пред-
180
сказанию античастиц. "Эврика"-вот подлинное имя символа во всех его проявлениях. И здесь же действительный ключ к его пониманию.
Не все то символ, что кажется таковым,-гласи г ·
нам прежде всего опознание символа. Мы неоднократно отмечали модальность символа, трояко представляющую его в аспекте возможности, действительности и необходимости. Многообразны формы проявления символа; символичным может быть знак и расположение знака; одна и та же вещь может не быть символом ь какой-то ситуации и быть им в другой. Очень часто символична именно деталь; кажущаяся незначительной при поверхностном взгляде, она по сути определяет целое. Можно сослаться в качестве примера на такую "деталь" в романе Г. Гессе "Игра в бисер", подмеченную А. В. Гулыгой. Пример поучителен и ценен не только в плане истолкования романа, но и как выразительное свидетельство своеобразной жизни символа; именно здесь мы встречаемся с тоном, делающим. музыку. "Игра в бисер" сопоставляется А. В. Гулыгой с диалектикой раба и господина в "Феноменологии духа" Гегеля. "Швейцарский писатель подхватывает эту своего рода философскую притчу... Его герой Кнехт (что по-немецки значит "раб", Гегель пользуется именно этим словом), выбившись из низов, становится магистром некоего "ордена игры", воплощающего культуру в дистиллированном виде. Друг и антипод Кнехта Десиньори (по-итальянски "из господ", русский переводчик не заметил этой тонкости и дал немецкое прочтение-Дезиньори) целиком погружен в практическую деятельность. Мир Кнехта-надстройка над миром Десиньори, но сама по себе она существовать не может. В конце концов Кнехт понимает неполноценность своего "бытия в культуре", невозможность существования культуры вне труда и, отказавшись or своего высокого сана, идет в услужение к Десиньори. Круг снова замыкается. Но и это не конец: заключение романа составляют три новеллы, где рассмотрены различные варианты ухода "раба" из мира труда, борьбы и страданий. Цепь взаимопроникновений бесконечна-такова мысль и Гегеля, и Гессе"2. Тончайшая
деталь, ускользнувшая от переводчика, но подмечен-181
ная исследователем, определила самую важную идею романа.
Символ может быть дан и чисто композиционно. Тщетно было бы в таком случае искать его в морфеме. Такова, например, тема "порога" в творчестве Достоевского, в частности, в романе "Бесы". Этот символ, данный самой композицией романа, вскрыт Д. Арбан. Две жертвы Ставрогина-Матреша и Марья Тимофеевна-связаны с "порогом", и отсюда вырастает поразительная смысловая картина судьбы этого героя. "Функция порога, понимаемого как угроза,-пишет исследовательница,-выражена решительным образом в "Бесах·" два раза. В видении Матреши, подвергшейся насилию и покончившей с собой, Матреши мертвой, стоящей на пороге с поднятым кулачком ("на ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в лице ребенка"),-угроза, через которую переступить невоз можно. И Ставрогин в своей "Исповеди" прибавляет:
"...мне невыносим только один этот образ, и именно на пороге", потому что этот преграждающий путь порог делает невозможным какое-либо прощение. Матреша на пороге Ставрогина приводит его к тому, что Тихон называет "большим грехом", грехом против надежды, т. е. к самоубийству. Другая невинная жертва, убитая Марья Тимофеевна, лежит, вся истыканная ножом, на пороге своего дома. И Матреша, и Марья Тимофеевна запечатлевают бесповоротностью смерти бесповоротную судьбу Николая Всеволодовича. Марья Тимофеевка, лежащая поперек порога (видение горизонтальное), и Матреша, стоящая на пороге Ставрогина (видение вертикальное), образуют крест. И крест этот Ставрогин (а по-гречески "ставрос"-крест) должен будет нести до своей Голгофы"3. Символ "ставроса", стало быть, вписан в саму композицию романа; он дан смысловой глубиной произведения, как порождающая модель всех событий его, как бездонная перспектива, оформляющая авансцену событий, где каждое событие и совокупность их-жест, уводящий от плоскостного (и плоского) прочтения к самой сути.
Открылась бездна, звезд полна.
Звездам числа нет, бездне-дна. (Ломоносов)
182
Какова же методика опознания символа в его аподиктической явленности? Проверить это можно двояким образом: логически и символически. В первом случае надлежит подвергнуть испытуемого своеобразной экзекуции пересказа или-что то же-извлечения из него рассудочно-содержательного экстракта. Если экзекуция эта проходит успешно и мы в состоянии деятельно и исчерпывающе пересказать символ, значит мы имеем дело не с символом, а с одним из многочисленных его двойников. Математически выражаясь, формы символа суть рациональные числа; сам^символ-число, данное как сечение (по ДедекинДу), не определяющее никакого рационального числа. Оно дано одновременно и как предел (для обоих множеств нижнего и верхнего класса), и как беспредельное (рационально не достижимое). Символический способ проверки отличается от логического лишь по форме. Форма эта образнз и может быть передана так: символы не говорят. Говорят аллегории и басни, понятия и аналогии, взятые
рассудочно. Символы кивают без слов.
2. Наличное бытие символа дано в градации символических форм, слагающих нам культуру, как процесс символизации. Следует отличать сам символ о г бесконечных форм его проявления; в каждом звене градации он специфицирован и неповторим. Градация-множество всех символических форм; символ можно назвать мощностью этого множества; он есть многое, данное как одно. Любое число натурального ряда содержит в себе множество действительных чисел и вместе с тем сно всегда индивидуально, т. е. неделимо; 3, 12, 125, тысяч, миллион, состоящие из суммы отдельных единиц и распадающиеся на бесконечный "' ряд 'чисел, являются в то же время неразложимыми конечными целостностями. Символ и есть конечная бесконечность; отсюда-строго градационный характер его. Одно-символ в пословицах, другое-символ в математике. Одно он-в электромагнитных "правилах правой руки", -другое-в жесте кисти руки Иоанна Крестителя у Леонардо да Винчи. Смешивать все это в пеструю амальгаму посредством удобнейшего термина "символ" недопустимо. Символ должен покрывать
собою не неопределенность культурно-душевных наст ? 83
роений, не легкий и необязательный импрессионизм переживаний, но ясную расчлененность и 'строгость методологического понимания. В последнем случае он и будет откровением; в первом-он лишь "покровение", звучно и многообещающе застилающее скудость и убогость понимания. Выяснение градационного многообразия символа-задача соответствующих методологий. Выяснение совокупности этого многообразия-^задача методологии культуры.
Что такое градация? Ответить на этот вопрос значило бы допустить логическую ошибку, ибо сама возможность ответа коренится в градации. Понять ее можем мы через воспроизведение ее-в опыте: научном или художественном. Она-ритм, жестикуляция, танец эмблем: оркестр культуры, каждый инструмент которого строго ведет свою партию в согласии с целым. Проясним ее на простейшем примере: тексте книги и чтении текста. Буквы слагаются в слова, слова-в предложения, предложения-в группы предложений и т. д.- такова механика текста. Но чтение его не подчиняется этой механике; читая текст, читаем мы не буквы, а слова, не слова даже, а предложения, и дальше-группы предложений, т. е. водя глазами "по тексту, читаем мы не текст, а контекст. Градация-контекст культуры, текст которой дан нам в доминионах ее. Преобладание механико-аналитического метода дает нам возможность чтения букв, а не слов,-так осваиваем мы термины отдельных наук и искусств; рангом выше читаем слова мы-и вникаем в тонкости терминологических нюансов;
еще выше учимся связывать слова в предложения- здесь мы "спецы", овладевшие своим доминионом; предельная точка аналитического метода-группы предложений, и здесь встает вопрос о содружестве наук;
физик вынужден осиливать химию, математику; рушатся перегородки, разделяющие доминионы культуры, и мы начинаем говорить об эстетике науки, о связи средневековой схоластики с готикой, о родстве уравнений Лоренца с платоновским "Федром", скрипичной музыки с аналитической геометрией и т. д. Мысль разрывается натиском широчайших ассоциаций, ломающих замкнутость отдельных специальностей и ставящих пе-
184
ред нами мучительный вопрос: что все это значит. Ассоциации . здесь-искушение и испытание; соблазнившийся ими, обречен на "игру"; головокружительные культурные параллели разыгрываются на фоне скепсиса и переутомленности; модные философы а 1а Шпенг-лер культивируют своеобразный позитивистический мистицизм: вместо четких объяснений читателю вшеп-тывается глубокомысленная невнятица слов типа "музыка", "судьба",- "тайна", "молчание"; вместо ясного вскрытия, скажем, проблемы древнего Египта-"парки-бабье лепетанье": "Египетское бытие-бытие странника"4. Читатель зачарован символической значительностью фразы,-подумать только: "бытие странника"!- что-то такое странное, трепетное, далекое, а на деле диффузное и безобразно-обольстительное брезжит "феминизированному" сознанию буржуа... Символ? Нет же, символично само .бытие Египта, ждущее понимания; фразы, кокетливо флиртующие с проблемой, обволакивая ее флером таинственности,-не символы, а
скорее уж... "ананасы в шампанском".
Преодолеть скепсис значит решительно осознать самое возможность культурных параллелей. Градация:-чтение парал-лелей не в моменте их статической явленности, а в моменте перехода. И не просто перехода, а фигурности его; есть символические формы и есть их взаимодействие: если, скажем, обратиться к истории философии, то метод дифференцирования явит нам в ней бесконечное количество нюансов, оттенков, утонченностей, понять которые-'вне градационного подхода-невозможно. Мало сказать о философе, что· он-идеалист; идеализм, как мировоззрение, дан в истории философии множеством вариаций; идеалисты- Платон, Декарт., Кант, Фихте, Вл. Соловьев-в чем они отличны друг от друга? Разделение их на "субъективных" и "объективных" не всегда бывает достаточным;
Кант и Фихте-субъективные идеалисты, тем не менее различие их несомненно в пределах этой же общей группы. Необходима, стало быть, более дифференцированная градация с учетом всей специфики явления. Идеализм может быть: 1. гностичен (Валентин), 2. логичен (Гегель), 3. волюнтаристичен (Шопенгауэр),
4. эмпиричен (ранний Беркли), 5. трансцендентален 185.
(Кант), 6. мистичен (Баадер), 7. оккультичен (Сен-Мартен). Более того: сама эта седмирица расщепляется в призме теизма (средневековые universalia ante rem"), натурализма ("universalia in re") и интуитивизма ("universalia post rem"), в результате чего, скажем, Валентин· оказывается гностическим идеалистом в аспекте теизма; в аспекте натурализма таков ранний Шеллинг; поздний Шеллинг выявляет себя таковым в аспекте интуитивизма. До 21 модуляции разнообразится историко-философская градация одного лишь "идеализма"5. Аналогичная картина встречает нас повсюду:
банальнейшая ситуация быта и всемирно-исторические перевалы сотканы из неисчислимых нюансов, пренебрежение которыми грозит искажением лика явления до неузнаваемости, подобно тому, как пренебрежение пылинкой (это знают бактериологи) может оказаться роковым для многих жизней. Градация-ритм, движущееся целое, стиль. В конечном счете любой символ, на что бы он ни указывал, в частности, является символом градации: она его предельная и, по существу, единственная метаморфема. Параллелизм культурных символов (^плюрализм), данный в дуальном расщеплении образа и идеи (=эйдолона и эйдоса), осмыслен, оправдан и возможен в "моносе" точки пересечения, наличествующей в самом параллелизме как "со" всех рядов. Так, множество знаний преломляется в фокусе со-зна-ния, разнообразие фигур построется законами кон-фигурации, текучая смена позиций вправлена в стилистику ком-позиции. Не принципами эвклидовой геометрии и абсолютной механики Ньютона· движим культурный· космос; основания его вскрыты парадоксами неогеометрии и релятивистской механики, не-специальное прочтение которых выводит нас за рамки этих дисциплин и приближает к проблеме культуры. Пересечение культурных параллелей, неоднородность культурных пространств, отсутствие жесткого детерминизма-сим-волт- · ность, как "со": со-единенность, со-вместность, со-при-частность "всего во всем" (о ???; ??'-?? ?·? ??????)- такова идея градации, её ^синопсис". Понятно, что рассматриваемые в свете этой идеи символические формы приобретают значимость, выходящую далеко за пределы собственного автономного функционирования, н 186
фраза Эйнштейна о том, что Достоевский дает ему больше, чем Гаусс, получает неожиданно реальной оправдание, более реальное, чем это могло показаться поначалу: здесь Достоевский становится "темой" не только литературоведа, но и физика, ив равной степени "тема" Эйнштейна настойчиво требует самого пристального внимания со стороны литературоведа. Градация явственно подчеркивает нам, что "темы" эти, разнящиеся по специальностям, суть "вариации" на этот раз уже одной, единой и первоположенной "темы" и что специфика их не должна заслонять от нас их подлинное назначение. Символичен роман Достоевского и симво-лична теория относительности, но это суть символы в несоизмеримом смысле, пока мы рассматриваем их вне градации, как просто символы. Но "просто символа" не существует; символ-или слово, покрывающее неопределенность умственных и душевных состояний, и тогда он пуст, окончательно пуст, или же он способ видения мира, данный в иерархии многоразличных способов, но тогда мы должны говорить не о "просто символе", а о символах, несоизмеримость которых очевидна. Следует оговориться: речь идет о несоизмеримости символических форм:' что общего между формулами Эйнштейна и бунтом Ивана Карамазова, если формулы эти замурованы в учебник физики, а бунт ограничен литературой (с попеременными прорывами в философию и психологию)? Но форма-эйдос; эйдос-вид;
видов-бесконечное множество. Форма дома извне- с боку, с фасада, сверху-и изнутри являет нам множество видов одного и того же дома, проявляющегося в· каждом виде и не сводимого ни к одному. Вспомним Гёте: форма-стекло, преломляющее лучи природы. Форма-сплошное "сквозь"; говоря так, мы вовсе н" принижаем ее значимость; напротив: форма должна быть совершенной6, чтобы мы могли ясновидеть, а не щуриться в подслеповатых усилиях мысли. Но стой г нам принять ее априорность, как она моментально ста-??????? "тюком, отовсюду зашитым рогожей" и пропечатанным отметками на гносеологической таможне7.
Градация-иерархия символических форм, или ·,, монад "с окнами", открывающими множество видов на
187
мир, всегда разнящихся и дополняющих друг друга. От случайного до гениального-в восходящем ряде прото-феноменов, являющих взору нашему нескончаемое богатство объективной действительности, может простираться она, охватывая все возможные способы символизации. И не так, что каждое новое и высшее звено зачеркивает или недооценивает старое и нижнее; все звенья градации правомочны, правомерны и плодотворны в положенных им пределах. Картина мира не могла •бы быть полной без "случайного" или "механического", хотя оба эти звена иерархически уступают "органическому" или "этическому". Впрочем, довольно части координация и здесь подменяется субординацией; какое-нибудь звено градации заявляет себя "претендентом на престол", и вот видим мы господство механицизма во второй половине XIX века, приведшее к невероятной экспансии механистического мировоззрения ч нанесшее сильнейший ущерб многим культурным доминионам. Перенесение законов механики в сферу органики или, скажем, психологии, перекройка ряда дисциплин по фасону одной дисциплины-старая история, продолжающая оставаться новой,-как она поучительна и ? как беспрока! С конца XIX века механицизм трещит по швам; расплющивающие его удары победоносного витализма прославляют нового гегемона, на этот раз "перекраивающего все по собственной мерке трубно возвещаемой им "безмерности"; механика сдана в архив под свистопляс воцарившегося иррационализма. Старая история, актуальная и символичная не только для политики, но и для истории мысли: "Deja Napoleon percait sous Bonaparte"-"Из-за Бонапарта уже выглядывал Наполеон". Градация-отметим это еще раз-оркестр культуры. О какой же музыке может идти речь, если каждый музыкант норовит занять место дирижера!
Но-кто же дирижер? Исторически вопрос этот решался по-разному. Предполагалось в основном, что математика-"царица наук", если справедливо то, что "в любом частном учении о природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики"6. С другой стороны, в сфере искусств аналогичное предпочтение отдавалось музыке ("Все искусства непрестанно стремятся к состоянию 188
музыки. Именно музыка, а не поэзия, как часто думали, является подлинным типом или мерой совершенного" · искусства" У. Пейтер)8. Но математика и музыка- лишь первые среди равных; им может быть отведена роль "первой скрипки"; интеграторами они быть не· могут. Бесспорно, что эти оба звена градации в наибольшей степени достигли совершенства, т. е. символичность их всегда дана в модусе чистой аподиктичнос-ти. Математика, чей строгий и изумительно бесцензурный язык, развивающий, по мысли Плотина, доверие к внечувственному, открывает своими формулами-дарохранительницами головокружительность неожиданных и непривычных перспектив, уже давно оставила далеко позади себя прочие науки, которые недаром же явно или тайно почитают ее за высокий образец подражания, вплоть до прямого заимствования многих ее методических особенностей. Чистота и разреженность математической символики, не имеющая себе равных, так что форма ее всегда и по необходимости идентична содержанию, максимально воплощает идеал научного символизма; одна лишь фигура тетраэдра-совершеннейшая, как мы уже отмечали, парадигма символа в плане-пространства-стоит многих теорий и концепций. И то же видим мы в музыке, этой, по выражению Лейбница, скрытой математики души; от лозунга Верлена "De la musique avant toute chose" ("Музыки прежде всего") через титаническое музыкоборчество Маллармэ, силящегося в слове превзойти чары симфонического оркестра, и до величайших романистов XX века, соперничающих с техникой контрапункта, музыка признана за " идеал художественного символизма и опять же-как и математика-силою необходимого тождества формы и содержания; какая-нибудь фуга, будучи совершеннейшей парадигмой символа в плане времени; лучше всего и как подлинный-прото-феномен обнаруживает нам диалектическую логику противоречия. Но ни музыка, ни математика не могут быть интеграторами градации;
невозможность эта предопределила и неудачу грандиозной попытки Вагнера синтезировать искусства силою музыкального действа, и провал всех усилий математизировать знание, пользуясь для этого формами математики и забывая, что форма в ней тождественна 189
содержанию и что взгляд на математическую форму как на футляр для иного содержания (психологического или биологического, например) убийствен как для формы, так и для содержания. Что же может быть интегратором всех символических рядов градаций? Или иначе: кто же дирижер оркестра культуры?
Здесь можем мы вспомнить вдруг уже знакомую нам странную и чуть ли не абсурдную фразу Гейзен-берга о том, что, исследуя Вселенную, "человек встречает самого себя". Буквальное приятие этих слов плодит кривотолки; буквально понятая, фраза эта придется по вкусу не одному мистику, ленно смакующему "мировые загадки" в профессиональной "набитости рук" на всякого рода теософических бильбокэ. Символический контекст ее иной: человек-цель познания, ч каких бы формах познание это ни проявлялось. Человек, человеческое бытие, повышение ценности этого бытия- таковой должна быть конечная цель всякой науки 'л всякого искусства; в этом смысл их и оправдание10. Подлинным интегратором градации, поэтому, можег быть-и мы не убоимся насмешки черта Адриана Ле-веркюна, произнося это слово,-только гуманизм как совесть культуры, только "триумф чисто человеческого". В нем, как в фокусе, преломляется и оцело.стнивается все многообразие культурных символов. Именно человечность; не машинность, не божественность,-эти две полярные тенденции современного человека, между которыми тщетно он мечется в поисках себя. Машина, ставшая богом, и бог, ставший машиной,-самозванные псевдоинтеграторы, двойники; сделаться рабом машины и рабски уповать на помощь бога, все той же машины (Deus ex machina), но "переодетой", как ангелы в финале "Фауста", или не без театрализованного отчаяния упиваться словечками типа "абсурд", "судьба", "тошнота", как это вот уже с полвека делают скудоумные "ловцы душ" современной западной культуры ("крупнейшие"!),-
А человек?-Он жил безвольно:
Не он-машины, города... (Блок)
190
Градация, очеловеченная и в очеловеченности этой достигшая самосознания,-загадка культуры и высочай- "· ший символ ее. Точка пересечения рядов градации, данная в "со" всех эмблем ее, останется неуловимой или недостижимой до тех пор, пока это "со" не пресущест-вит себя в "само". Центростремительность знаний, образующая со-знание, должна стать центробежностью их, расширением центра до объема, или само-со-знани-ем. И если верно то, что "в любом частном учении J природе можно найти науки в собственном смысле лишь столько, сколько имеется в ней математики", то в конечном счете должна быть верной и предельная ступень этого принципа: любая частная наука может быть оправдана лишь в той мере, в какой скрытым пафосом всех ее свершений является повышение ценности человеческого бытия.
АНТИНОМИЯ СИМВОЛА
Конец исследования снова привел нас к его началу. В сущности, "антиномия символа" и есть не что иное, как "проблема символа в свете философии культуры". Лервая и вторая главы нашей работы выявили общий -характер этой антиномии и показали ее конкретность на двух современных концепциях символа. Теперь, ч свете третьей главы, мы можем заново обратиться к ней и поверить ее собственными средствами. Изложение наше будет кратким; те или иные необходимые детали проблемы уже налицо. Остается лишь дать. общую ее перспективу и ответ.
Конфликт между культурой и жизнью. Уже Руссо в середине XVIII столетия громко возвестил о нем. Его энергичные выпады против искусств и наук явились первыми побегами проблемы, которой суждено было разрастись в столь непролазную чащу за какие-нибудь полтора-два века. Но у Руссо конфликт этот еще слишком восклицателен и междометийен; за лесом сентиментальных "обобщений" не видно у него стойко-логических деревьев проблемы. Культура морально ослабляет и развращает, физически она не отвечает всем запросам человека; она фантом, которому надлежит противопоставить спасительный клич "возвращения к природе". К какой природе? По-своему вос-лринял этот клич Шатобриан, отсылавший своих цивилизованных героев для "воспитания чувств" к краснокожим; по-своему преломился он в Ницше, который, проповедуя также "возвращение к природе", называл Руссо-провозвестника этого "возвращения"-"идеалистом и канальей в одном лице"'. И лишь XX век четко и внятно определил "начала и концы" проблемы;
конфликту между культурой и жизнью суждено было
192
оказаться-в лице многих "властителей дум" буржуазного Запада-тупиком и пленением мысли.
Многообразны проявления и оформления этого конфликта, но все они собираются в один исходный пучок, и пучок этот-символ. Жизнь, целостная и непосредственно тождественная себе, нарушается культурой, как символической деятельностью. Символ производит раскол. Сотни книг и трактатов живописуют и анализируют этот раскол жизни на безжизненный разум и внеразумную жизнь, на жизнь, ставшую формулой, и жизнь, остающуюся переживанием. Отсюда возникают "трагедия культуры", как неизбежное отдаление от жизни, и "трагедия жизни", как неизбежное искажение ее культурой. Философия соответственно распадается на философию жизни и философию куль-." туры; литература-на прославление жизни вне культуры и на сохранение культуры от жизни, от ее разнузданно-инстинктивных (поскольку внекультурных) атак. Так явлены нам, с одной стороны, Фальки и Санины с их "культом непосредственности и жизни", а с другой стороны-утонченные иероглифы Стефана Георге или Т. С. Элиота. "Культ непосредственности", такой привлекательный в своих изустных манифестациях, оказался на деле культом разнузданного хулиганства (у С. Пшибышевского, например) или разнузданного эротизма (у Д.-Г. Лоуренса). Утонченные иероглифы продолжали оставаться тем, чем они оказались с самого начала: "филологическим бытием". Пропасть между обеими сторонами выглядела непреодолимой.
Антиномия засвидетельствована сотни раз как субъективно, так и объективно самим ходом западной культурной жизни. Вовсе не Кьеркегор явился основоположником экзистенциализма, ни тем более Паскаль или Августин. Сама объективная логика развития родила эту философию, сама антиномия основоположила ее; Кьеркегор и другие "предшественники" оказались лишь стимулом. Строго говоря, не встрече с Кьеркего-ром обязаны были экзистенциалисты своей философией, но сама эта встреча была обусловлена их философией, исток которой-антиномия символа, это детище (а может, и "гомункулус") западной действительности. На двусмысленность вскрытия проблемы не приходится 193
13-359
жаловаться; редко философия с такой ясностью, добросовестностью. а главное, солидарностью вскрывала проблемы. Экзистенциалисты и сциентисты, "философы жизни" и позитивисты, иррационалисты и рационалисты вообще согласно констатируют конфликт. Хайдеггер сходится с Витгенштейном, Кассирер с Бергсоном. Камю с Гуссерлем: кризис стучится в дверь-кризис жизни, кризис мысли, кризис культуры2. И кпизиг этот, порождаемый отчуждением человека в буржуазном обществе, обнаруживается в антиномии между жизнью и культуоой. Древо жизни и тпрло познания оказались * несовместимыми. Человек выпал из жизненного рая, вкусив с доева познания этот заппетнейший плод- символ. И PMV заказан путь обоатно. Он будет познавать и творить, создавать искусства и науки, прмеслч м КУЛЬТУРЫ, ро кяжлый шаг 'то к познанию будет ему шагом одаления от жизни. Почему? Потому что с поз-нанирм теряет он непосредственность и окружает себя мипом условностей. Ведь символ-условность, в этом согласны все: ведь культура-насквозь символична. и в этом опять же согласны все. Отсюда вывод, напраши-ваюшийся сам: "Скот поедал поля Демокоита, пока ДУХ его. отпрцтившись. блужлал по белу свету", гласит одно из "Посланий" Горапия. Символы обеспечивают ч°лор"^у власть над природой: крючкообразные мате-матичргкир значки повисают чудеснейшими мостами, КОПОТРНЬКИС ФОРМУЛЫ заворвывают космические пространства. и все-таки в'-е они, порознь и вместе, брссиль-ньт перед жизнью и ппелоставлрны на милость абсурда. СПОРЫ о жизни стали спопами о словах: сЬилосойские и научные СИСТРМЫ пушилигь с такою же неппеложно-стмо, как и возникали. ЭМПИРИСТЫ опровергали .рационалистов, рационалисты-эмпипистов; рьтпапские "туп-ниры" среднрврковья заменились АилососЬскими "турни-лями" между поборницами чувственности и поборниками бргчувствррности. Бились насмерть пыиари из-за "Прек"я."нг>й Дч]\"т,т'&", СОВРРШЯЛИ нрчолпврчррки'3 п0^-виги. Бились Си бьются ПОНЫНР) и (Ьилосойьт, прелан-ные не "Даме", нет,-"Термину". Скольких усилий. скольких подвигов требовала от них эта воп?пивтиая''я аб^тпакния! ЦРЛУЮ КНИГУ написал один добпосоврст-
'^'й миссионер-"о тем, как следует переводить на ки-194 '
тайский язык слово Бог"... Целых две книги (1000 страниц) написал другой, не миссионер, философ, успевший проанализировать в них лишь 80 страниц "Критики чистого разума"... Культура стала игрой в культуру, игрой стеклянных бус,-как форма в кантовской а"а-литике, она лишь покрыла собою жизнь, готовую взорваться в любое мгновение и разнести на куски мнимое великолепие "символических форм". И отсюда точная фиксация антиномии символа: все условно (культура)-все безусловно (жизнь). Какой же выход возмо-" жен здесь? Как совместить несовместимое? Возможна ли культура без жизни? Возможна ли жизнь без культуры? И если нет, то как разрешить антиномию?
К таким выводам и к таким вопросам пришла обостренная и напряженная мысль современной западной культуры. Констатация антиномии лишь на мгновение сплотила ее .Следующий миг был мигом распада,
потому что следующий миг должен был стать ответом, решением, исходом.
То, что в истекшем столетии занимало лишь отдельные умы, то, что спорадически вспыхивало в отдельных сознаниях и проливалось "исповедями сыновей века", то, чем болело сознание какого-нибудь Фридриха Шлегеля, что обжигающими намеками вызвучива-лось в "Крейслериане" Шумана и в загадочных песнях шубертовского странника, то, что повергло в идиотизм Бодлера и испепелило творческую волю Гоголя,-все это не тревожило еще благополучие XIX века. Сытое и довольное буржуазное сознание упивалось тогда другим; это было время оптимизма и надежд, веры в завтрашний день и розовой самоуверенности. Спенсер пи сал "Синтетическую философию"; царили идеи Бокл? и Дрепера; резали лягушек и ходили в церковь; наука энергично совершала свой прогресс и, казалось вполне уживалась с жизнью; отдельные голоса тонули в общем благополучии. Всему этому суждено было развеяться как дым; по Европе бродил призрак,'и призрак этот предвещал эпоху социальных потрясений.
Вчерашняя периферия внезапно стала центром. Философия Спенсера бесповоротно сошла со сцены,| уступив место философии Ницше. Катастрофизм, столь| замалчиваемый каких-нибудь несколько десятков лет 195'
назад, начал возвещаться едва ли не в газетах. Сама жизнь стала задавать вопросы, и вопрос Ромена Рол-лана в письме к Гауптману по поводу обстрела Реймс-ского собора: "Чьи же вы внуки: Гёте или Атиллы??^ был вызван уже не лабораторно-безмятежной необходимостью; культура, оказавшаяся под угрозой, оказалась сама виновницей этой угрозы; безобидные теории спровоцировали пожар; чисто культурные измышления о небытийственности смысла (Риккерт) обнаружили сваю изнанку, и изнанкой этой стала бессмысленная бытийственность. Ведь неспроста значимость самой проблемы символа невероятно возрастает в начале века, меняющем, так сказать, мировоззрительную ак-центацию во всех доминионах культуры; эволюцией- Д ная метрика мировоззрения прошлого столетия нарушается революционной ритмикой нового века. Оптимистический метроном начинает вдруг вулканить неповторимо-индивидуальным "рубато" живой руки, рассыпающейся взрывными аккордами революций: в физике, з лирике, в музыке, в живописи, в социальной жизни, в .1 обоих разделенных мирах: культуры и жизни. Револю- д ция-вот иное имя символа; не объяснение жизни в абстрактных эмблемах, а переделка ее в ритме разоблачения старого и облачения в новое сознание. Словно некий страж порога, гласит он с самого порога столетия о невиданных потрясениях: "Переменитесь! Я- лишь Предтеча, но за мною идет Сильнейший меня: воистину Светлое Будущее!" И здесь, на самой разделительной грани свершался и доныне свершается выбор. Скрежетом зубовным стало Светлое Будущее для отвергнувших его, для тех, кто не внял глубинному и-3 неотвратимо новому ритму эпохи. Культура, оторвавшая себя от жизни, внезапно столкнулась с возмездием жизни.
Двадцатилетний интервал между обеими мировыми войнами породил множество ответов на возникшую! проблему. Ответы были самыми различными. Одни,| продолжая бергсонианство, дошли до проклятий кулы' туре. Другие, развивая символизм, пытались объяснят^ свершившееся посредством глубокомысленных симво-1 лов. Третьи, сохраняя промежуточную позицию, силш
196
шать симфоническую картину Дебюсси "Море" о которой они ничего не знали. После прослушивания детям предложили на рисовать свои впечатления. Дети нарисовали море
11. A n g е 1 ? s S i 1 g е s 1 u s, Der Cherublnische Wandersmann Berlin, (?. ?.), S. 115.
12. Запись от 2 мая 1824 года.
13. В. И. Л е н и н, Полное собрание сочинений, т. 29 с 116
14. N о vali s, Dichtungen und Prosa, Leipzig', 1975,'s^ 397^
СОДЕРЖАНИЕ
От редактора5
Предисловие7
ПРОБЛЕМА СИМВОЛА В СВЕТЕ ФИЛОСОФИИ КУЛЬТУРЫ10
ДВЕ КОНЦЕПЦИИ СИМВОЛА: БЕРГСОН-КАССИРЕР 37.
ПРИРОДА СИМВОЛА
Символ как диалектика формы и содержания .89 Символ и реальность .......119
Символ в свете учения Гёте о прото-феномене146 . Природа символа. Проблема градации . .175
АНТИНОМИЯ СИМВОЛА .......192
Примечания207
СВАСЬЯН КАРЕН АРАЕВИЧ
ПРОБЛЕМА СИМВОЛА В СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ (Критика и анализ)
Печатается по решению ученого совета Института философии и права АН Армянской ССР
<< Пред. стр. 4 (из 4) След. >>
Список литературы по разделу