<< Пред. стр. 5 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу
Рассказчик бегает по ковровой дорожке своей комнаты, как "по скаковой дорожке" ("Созерцание")45
241
Та же скаковая дорожка в романе "Америка"
2) "В назидание наездникам" ("Созерцание")46 Ребенок-привидение в "Тоске" ("Созерцание")47
3) Дети у Титорелли ("Процесс"), вокруг Гракха ("Как строилась..,")
"Смотреть на других взглядом животной твари" - как выражение "последнего замогильного покоя" ("Созерцание")48
4) Щели в дощатой стене обезьяньей клетки ("Отчет для академии")
5) Щели в двери Титорелли ("Процесс") Насекомое не может поднять голову под кушеткой ("Превращение")
6) Зрители на галерее упираются головами в потолок ("Процесс")
Гибрид кошечки и барашка ("Как строилась...")49
7) Шпулька Одрадек ("Сельский врач")50 Лени с ее перепонками ("Процесс") Купец заявляет: "я несусь, как на волнах, прищелкиваю пальцами обеих рук..." ("Созерцание")51
8) В комнате больного Гульда автор указывает на руки, которыми он "шевелил, как короткими крыльями" ("Процесс")52 Двое помощников, которые заглядывают в окно ("Замок")
9) Две лошади, тоже заглядывающие в окно ("Сельский врач")
Вороны, устремляющиеся к небу ("Как строилась...")
10) Вороны, летающие вокруг замка ("Замок")
* * *
242
Мотивы
Лейтмотивы
Отрытый театр Оклахомы
Бытие лошади
Горбатый человечек
Иудейство
Болотный мир
Детское фото
Пресечение времени
Открытый театр
Сельский воздух
Озорники-разбойники
Студенчество
Сельский воздух
Детское фото
Кьеркегор и Паскаль
Забвение
Болотный мир
Кьеркегор и Паскаль
Забвение
Потемкин
Искажение
Шлемиль
Озорники-разбойники
* * *
Резервные мотивы
Ватаги детишек
Составные части монумента
Питание, пост, бодрствование
Первородный грех
Нора
Даосизм и кузня
Шлемиль
243
Музыка
/Folie d'interpretation*/
Стиль хрестоматии
/Завещание/
Безмолвие
Кажимость
Последняя и полная диспозиция к эссе
Мир образов Кафки и всемирный театр
Потемкинская история Герольд
Утомленные / Отцы / Наказующие
Паразиты
Несправедливость и первородный грех / Непрекращающийся процесс
Решения и молоденькие девушки / К. и Шувалкин
Монстры в лоне семьи: насекомое / Одрадек / барашек
Животные / собаки / лошади / кроты / мыши
Неготовые существа / проходимец / дети / помощники
Между жизнью и ничто
* Безумие интерпретации (франц.)
244
Промискуитет в царстве этих образов / духи-посланники / музыка / которая усыпляет
Бесконечно много надежды / только не для нас
/Детская фотография/ Бедное и скудное детство
Безутешность / Детское фото
Желание / стать индейцем
Америка / скаковая дорожка
Росман лишен характера
Китайский мудрец
Театр жеста / "Старинная запись" / опыт погромов
Жесты / их инвентарный перечень / их непроницаемость / их интерпретируемость
Развитие жеста / отказ от его рационализации /
Завещание
Актеры / которые играют самих себя / Пиранделло
Параллели
Спасенные / ангелы / банкет блаженных
Сельский воздух / Лао Цзы
Талмудистская деревня / деревня-тело
Привычки Кафки в еде / кашель
Тьма в деревне
* * *
История о Гамсуне
Теологическое истолкование Кафки / Кьеркегор и Паскаль / Трилогия творчества
245
Xaac / Ранг / Ружмон / Грётхьюсен / Шёпс / "Не-бытие Бога"
Посмертные заметки / Мотивы
Цена, которую Кафка заплатил
Победа над парадоксом / Бесстыдство теологии /
Стыд
/Ни Бога / ни иудеев/ ни любви /
Сомнение / существование на качелях / зыбкая почва опыта
Историческое соответствие / регресс к болотному миру / Лени / Брунельда / Ольга
Регрессирующая природа / Пропыленный людской мир / Прамир и новое
Забвение как вина
Забвение и животные / "Белокурый Экберт"
Мышление животных / Их страх
Забвение как сосуд для мира духов
Форма вещей в забвении / Одрадек / Искажение
Опущенное чело / Горбатый человечек / Внимание как природная молитва
Je n'ai rien neglige*
История о нищем
Искажения во времени / Верхом в соседнюю деревню / легенда о мессии
* Никакой небрежности (франц.)
246
Короткая жизнь / Дети / Не ведающие усталости / город на юге
Студенты и помощники / пост / жизнь без сна / молчание
Учение в родительском доме
Дао
Магия в учении / сметливость / верхом
Радостная легкая поездка / Карл Росман / Блаженный наездник
Новый адвокат и его научные занятия / Толкование
Правда о Санчо Пансе
б) Различные заметки к эссе
Если задаться целью составить на немногих страницах перечень того, что Кафка как бы невзначай, незаметно и как нечто само собой разумеющееся подбрасывает в ход своего повествования, то перед нами возникнет картина небывалого и причудливого мира,
/где люди ходят, сгорбившись от ужаса ("Стук в ворота")/
нищие получают в качестве милостыни спитый кофе ("Верхом на ведре")
/просители, подавая властям ходатайство, протягивают бумагу, положив ее на ладонь и постепенно поднимаясь с кресла ("Процесс")/
/люди ходят, скрестив руки на груди или запустив
247
пальцы в волосы/
/где высшее выражение любви - это когда чиновник перепрыгивает через дышло/
* * *
Сфера теологии казалась Кафке неприличной (Потемкин)
Творчество Кафки: силовое поле между Торой и Дао
Одним из тридцати шести праведников был небезызвестный Шлемиль
Помощники - это еще неготовые существа, которые именно поэтому особенно близки материнскому лону природы
Мужчины у Кафки - дураки или дряхлые старцы, то есть неготовые или перестарки
Животных (монстров) выкармливают в лоне семьи
Шлемилю (как и помощнику), для того чтобы быть законченным, готовым человеком, чего-то недостает -пусть это хотя бы только тень
Моральные сумерки, разлитые над их существованием, напоминают об атмосфере, которую имел обыкновение создавать Роберт Вальзер - автор романа "Помощник", любимый писатель Кафки - в своих небольших вещах - стоит вспомнить о его "Снегурочке"
Помощники еще не вполне оторвались от женского лона: "... устроились в углу на полу на двух старых женских юбках..." ("Замок", с. 84)
248
Родословное древо кафковских персонажей
отцы, Кламм
почитывая газету, попыхивая "Виргинией", в униформе, дряхлые, почти в маразме
Помощники; проходимец; Варнава
Монстры; навозный жук; Одрадек; гибрид; животные
Женщины; Брунельда; Фрида; Ольга; Антония; барышня Бюрстнер
* * *
Происхождение записей "Он"53 из аллегории. "Как строилась...", с. 217) /афоризм "Прежде он был частью монументальной группы..."54/. Попытаться отнести это к самому писателю.
В свете демонической природы права, которая у Кафки постоянно перед глазами и которая, вероятно, и есть причина его осмотрительности, стоит сопоставить это с моей "К критике насилия".
Сопоставить: Хаас - "Образы времени".
Отношение между мышлением и сном ("Как строилась...", с. 214) (55).
Писательское у Кафки в противовес "поэтическому".
"Он мыслит не ради своего личного мышления..." ("Как строилась...", с. 217)56.
Утешение для горбатого человечка.
249
"Почти не зная уже, для кого ищешь утешения..." ("Как строилась...", с. 219)57.
"Странным, но и утешительным образом, к этому он был подготовлен меньше всего". ("Как строилась...", с. 212)58. Утешительным, потому что беда - не противоположность страху.
"Ведь прутья решетки отстояли друг от друга на метр..."("Как строилась...", с. 213)59. Кафка помещает себя в такой мир, чтобы увидеть этот мир его же собственными глазами.
"Неспособность стать историческим" ("Как строилась...", с. 212)60. Масса, безымянный человек.
"Чтобы ты оставался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе" ("Как строилась...", с. 220)61. О мертвых: "Становится видно, кто кому повредил больше - современники ему или он современникам, в последнем случае он был великим человеком" ("Как строилась...", с. 221)62.
"Из совсем темного коридора, в котором еще не зажигали лампы, возник, словно маленькое привидение, ребенок, и встал на цыпочки на чуть заметно качающейся половице" "Созерцание" (с. 82)63.
* * *
Опровержение интерпретации "Замка".
К первой части этой конструкции можно апеллировать как к общему месту толкования Кафки. - Брод -
250
Каждое из его произведений - победа стыда над теологической постановкой вопросов.
Бесстыдство болотного мира. Его могущество - в его забытости.
Память, способная двигать эпохами. Охваченный ею круг опыта. Болотная логика.
Забвение и техника повествователя.
Поминальность у иудеев.
Животные и их мышление. Почему так много зависит от толкования их повадки.
"Белокурый Экберт".
Одрадек или форма вещей в забвении.
Тяжкий гнет. Горбатый человечек.
* * *
...мифологические образы и животные, аллегорические и сказочные существа
/...приступать к толкованию Кафки, не имея за плечами долгого опыта изучения этих мотивов/
/...животное, скаковая дорожка, склоненное чело, "Стук в ворота", фрак, помощники... слуги/
...в изучении творчества Кафки еще почти ничего не произошло. И было бы предельной наивностью ожидать, что это положение по случаю десятилетия со дня его смерти разом перемениться...*
* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием рукописи.
251
/Указать на связь его интереса к описанию повадок людей с его изображениями животных./
В произведениях Кафки слово "Бог" вообще не встречается. Толковать их непосредственно в теологическом смысле - это все равно, что, допустим, разъяснять читателю новеллы Клейста, перелагая их стихами.
Материалы к "Одрадеку"64
Забытое нас "переживет"; оно от нас не зависит; а место обитания его "неопределенно".
Это как куча опавших листьев - когда они шуршат, в этом звуке слышны одновременно и спрятанность, укромность, и желание быть найденным. То и другое вместе рождают его "смех".
Забвение - нечто "чрезвычайно подвижное, его никак нельзя поймать..."
* * *
/Кстати, у этого прамира есть голоса. Среди фраз Кафки, пожалуй, нет более захватывающей, чем та, что эти голоса описывает. Одрадек смеется. Но в этом его смехе "как будто совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев"./
"Забота отца семейства" - это материнское, которое его переживет.
252
Одрадек обитает на чердаке.
Лошади сельского врача - предтечи помощников.
Складки на лбу Сортини, которые, словно пряди волос, ниспадают к ноздрям.
Но если задаться вопросом, как происходят в этих рассказах неожиданности, то обнаружится, что они такого сорта, что застигают нас или героя врасплох не собственно неожиданностью принесенного жизнью события, а неожиданностью всплывшего воспоминания, самые глубокие из которых в большинстве случаев встречаются в неприметных, чтобы не сказать неподходящих, местах.
И утомление-тоже своего рода указание на изношенность этого мира Нои на его "заболоченность". "Как же я ее любила, когда она была вот такая усталая", - говорит Ольга об Амалии.
Чиновники многое делают "погрузившись в раздумья"; наверно, вот так же и Сортини написал свое отвратительное письмо Амалии.
"Несчастливой любви у чиновников не бывает".
* * *
/Ни одно из высказываний, оставленных нам Кафкой об этом "вышнем мире", нельзя рассматривать как ключ к миру нашему. Ибо этот вышний мир вообще себя не осознает. Он привязан к низшему миру, как человек, проводивший бы все свое время у замочной скважины, подглядывая за соседом, о котором он ничего не знает и ничего не понимает. Вот эта комната соседа и есть наш мир./
253
/Право имеет в творчестве Кафки характер некоего мифического создания. Но беспощадной силе права автор придает компенсирующий момент. Этот мир права в самой сокровенной сути своей продажен и развращен. И быть может, как раз эта развращенность и есть символ милосердия./
/"Тут бесконечно много надежды, но только не для нас". Тогда для кого? Для племени привратников и помощников, собак и кротов, Титорелли или Одрадека, наездников на ведре и судебных писарей./
/Есть забавный исторический анекдот о Потемкине, который, как на столетие опередивший события герольд, предвещает произведения Кафки./
/Среди всех созданий Кафки собственно размышляют только животные. То же, что в мире права - продажность, то в мире мышления - страх. Страх нарушает мыслительный процесс, но он же - единственное возвышающее и исполненное надежды в этом процессе./
Флобер и Кафка: воздух подвала и сельский воздух.
/"За чем бы я кого ни застал, я за это же хочу его судить". "Страшный суд - это правосудие военного времени". От этого гностического озарения у Кафки определять его отношение к истории./
Позиция Кафки: позиция человека, который имеет сказать нечто безнадежное. Это и определяет тот особый характер, который приобретает у него повествование.
* * *
254
Отто Штёсль сравнивает Кафку с Пиранделло ("Цайтвенде", II, 7).
Классификация элементов, из которых строятся рассказы последнего тома: животные, аллегорические предметы (китайская стена, городской герб, законы), мифологические персонажи.
Подробно учесть резюме Крафта о "Как строилась Китайская стена".
Письменное наследие Кафки было поворотом. Он снова ощутил то непомерное требование, которое предъявляет слушатель к рассказчику: получить совет. Но он не знал, что посоветовать. Он знал разве что, как в наши дни совет может выглядеть. И еще о том, что, чтобы дать совет, надо отвратиться от искусства, развития, психологии.
"Старинная запись". Тут ни разу не сказано о "врагах", "хотя ни о чем ином и речи быть не может", ибо это "не наши солдаты", и именуются они "кочевниками". Он скорей уж назвал бы их "галками", чем "врагами". И никакой враждебности им не приписывает. Опасность попасть "под удары их плети" ему неведома. Но он и не говорит, что они целятся в нас. И еще менее упрекает их в насилии. "Что им понадобится, то они берут. И не то чтобы применяли насилие. Нет, мы сами отходим в сторонку и все им оставляем". Его отчет - это зеркало, отражающее злодеяние. Право и лево поменялись местами. Злодеяние может тут показаться чуть ли не миролюбием. Они по сути вроде бы даже
255
и не грабят: это сами покоренные понимают страх мясника и собирают деньги, чтобы "его поддержать". А какое обстоятельство всему этому виной? Отнюдь не грабительские наклонности кочевников. Нечто совсем иное; это даже вообще не обстоятельство. Это предмет: "Дворец приманил к нам кочевников, но не в силах их прогнать"65.
* * *
"Правда о Санчо Пансе". Родственность этой истории с хасидской легендой о нищем. Чудовищное как порука повседневному. Это взгляд на мир, которому совместная жизнь крыс понятна больше, чем жизнь людского сообщества, обыкновенное зрение для него загадочней провидчества, а век человеческий необозримей мировой эпохи. Но то, что гарантией и порукой повседневному оказывается чудовищное, - это одно из озарений того юмора, что обитает в нижнем мире титанов, в мире неприметных и безобразных процессов и тварей, который мы открываем для себя лишь позже, возможно в наш смертный час, как Карл Росман открывает для себя кочегара, уже собираясь ступить на землю Америки. /Однако эта хасидская сказка о нищем ведет нас не только в мир моральных категорий кафковского творчества, но и в мир категорий временных, столь тесно с моральным связанный. Надедушку из сборника "Сельский врач", который никак не поймет, как это молодой чело-
256
век способен отважиться ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не опасаясь не то что несчастного случая, а просто того, что его "обычной, вполне счастливо убегающей жизни на такую прогулку заведомо не хватит", - на этого дедушку очень похож нищий из анекдота, который в своей "обычной, вполне счастливо убегающей" жизни не находит места даже для простого житейского желания - желания получить рубашку, зато в жизни необыкновенной и несчастной, куда его заводит придуманная им же самим история, заветным желанием пренебрегает, променяв его на исполнение прозаического. Нет ничего столь же близкого Кафке, как "обходная" стратегия этого вот хасидского нищего. Реальному существованию он своих желаний не предъявляет; но ради исполнения самого малюсенького из них он нагромождает сочиненный, вымышленный мир титанов, наподобие Санчо Пансы, который - ради собственного покоя -сочиняет геройские подвиги Дон Кихота.
* * *
"Я, кстати, полагаю, что творчество Кафки вообще закрыто для интерпретаций и всякое толкование с неизбежностью минует его, Кафки, истинные интенции. Ибо ключ он взял с собой - а возможно, впрочем, даже и брать не стал, но нам и это неизвестно". Крафт.
"Правда о Санчо Пансе" сводится к "пребыванию в обычности", природу которого Кафка определяет как
257
двоякую: во-первых, когда даже в земных делах не стремишься к добру; во-вторых, когда не обманываешь зло, в этом случае хотя бы с виду ("Как строилась...", с. 235)66.
/Крафт сопоставляет несколько вещей, которые знаменуют отношение Кафки к ходу времени: "Маленькую басню", "Соседнюю деревню", "Страшный суд как правосудие военного времени"./
Сравнить "Старинную запись" Кафки с гетевской "Великой Эфесской Дианой".
/"У меня есть опыт, и я вовсе не шучу, когда говорю, что опыт этот - все равно что морская болезнь на берегу" Кафка, 1909, "Гиперион", II, I./67
/"Припоминаю один из разговоров с Кафкой, начавшийся с обсуждения сегодняшней Европы и упадка человечества. "Мы, - так он сказал, - просто нигилистические мысли, возникающие в голове у Бога". Мне это сначала напомнило картину мира у гностиков. - Бог как демиург зла, мир как его грехопадение. - О нет, - возразил он, - наш мир - это просто скверное настроение Бога, его неудачный день. Тогда, значит, вне той формы проявления мира, которую мы знаем, возможна надежда? - Он улыбнулся: О, надежды сколько угодно, бесконечно много надежды - но только не для нас"" Макс Брод, "Поэт Франц Кафка" ("Нойе Рундшау", 1921).
Таким же суховатым и терпким на вкус, как язык Кафки, должно было быть яблоко с древа познания.
* * *
258
В ожидании второго тома из наследия Кафки68.
/Некоторые пассажи из послесловия к "Как строилась..."69: абсолютно несносное утверждение, что "этот тип человека, чьи формы существования в силу его способности испытывать потрясения в пограничных переживаниях, является трагическим и в зависимости от исторической ситуации, в которой он находится, имеет либо более, либо менее сильное предчувствие, что и для главного, трагического конфликта его существования есть возможность спасения" (с. 254 и cл.). "Вообще же Кафка в характерной для него форме мифологического знания-предчувствия прозревал судьбоносность исторических взаимосвязей" (с. 255). Иногда стиль этих издателей вступает в сомнительную близость с языком экзистенциальной философии./
О "сельском воздухе" у Кафки и к преданию, которое ему ближе всего, о Санчо Пансе: "А затем вернулся к своей работе, как ни в чем не бывало". - Это замечание знакомо нам по неясному множеству старинных рассказов, хотя, быть может, не встречается ни в одном" ("Как строилась...", с. 248)70.
/Комната старой супружеской пары, где происходит воскрешение из мертвых, подвал торговца углем, комната трактира, где сидит Кламм, сельский воздух на улице, душный, спертый воздух внутри: и то и другое соединяется в локальный сельский колорит./
"Желание стать индейцем" - процитировать в пассаже о детском фото./
259
/Диалектика забвения. Кто забыл - мы? Или, скорее, это мы забыты? Кафка этот вопрос никогда не решает. Может, эти вышние потому так опустились, что мы перестали о них заботиться? Но, возможно, они так опустились просто потому, что еще никогда не сталкивались с нами./
/Санчо Панса своего всадника выслал вперед, Буцефал своего пережил; и оба теперь вполне хорошо устроились. Человек ли, лошадь ли - не так уж важно, главное - избавиться от всадника./
* * *
/Уже было указано, что в произведениях Кафки слово "Бог"ни разу не упоминается. И нет ничего более бессмысленного, как притягивать это слово к толкованиям Кафки. Кто не в состоянии уразуметь, что возбраняет Кафке упоминать это имя, тот вообще ни одной его строчки не поймет/
Вернер Крафт в связи с "Правдой о Санчо Пансе" цитирует Андре Жида "Suivant Montaigne"*, NRF, июнь 1929 г.: "Montaigne mourut (1592) avant d'avoir pu lire Don Quichotte (1605), quelle dommage! Le livre etait ecrit pour lui... C'est le propre de ce grande livre ... de se jouer en chacun de nous; en aucun plus eloquemmen qu'en Montaigne.
* "Новый Монтень".
260
C'est au depens de Don Quichotte que, peu a peu, grandit en lui Sancho Pansa"*
Крафт не ошибается, когда считает, что Кафка в своем завещании намеренно требовал от Брода невозможного.
/Ни одно человеческое искусство не предстает у Кафки в таком скомпрометированном виде, как строительное. При этом нет для него искусства более жизненно важного, и ни перед каким другим его растерянность не дает о себе знать столь же внятно ("Как строилась Китайская стена", "Герб города", "Нора").
Крафт в своем толковании рассказа "Верхом на ведре" нашел образ, который весьма выразительно устанавливает место божественного в мире Кафки. "Это вознесение, - говорит он о полете рассказчика верхом на ведре, - подобно взмыванию ввысь чаши весов, когда на другую чашу ложится непомерный вес". Непомерный вес справедливости, который так унижает все божественное.
/Кафка приводит бесконечное число примеров этого процесса: когда человек решается наконец-то, отрешившись от всех помех и соблазнов, стать хозяином си-
* "Монтень умер (1592), так и не успев прочесть "Дон Кихота", какая жалость! Эта книга была написана для него. В том-то и особенность этой великой книги,... что ее интрига разыгрывается в каждом из нас, и ни в ком она не разыгрывается более красноречиво, чем в Монтене. По мере убывания Дон Кихота в нем мало-помалу разрастается Санчо Панса" (франц.).
261
туации. Вот тут-то она и выходит у него из подчинения. Один из таких бессчетных примеров: "Это случилось в знойный летний день. По дороге к дому мы с сестрой проходили мимо запертых ворот. Не знаю, просто ли из озорства постучала сестра в ворота, или даже не стучала вовсе, а лишь погрозила кулаком"./
* * *
Кафка и Брод: Лоурел, который искал своего Харди, Пат, искавший своего Паташона71. Выдав Господу Богу подобный дивертисмент, Кафка тем самым освободил себя для творчества, о котором Бог мог уже не беспокоиться. Однако в дружбе этой Кафка, вероятно, дал волю как раз своему черту. Возможно, он относился к Броду и его глубокомысленным иудейским философемам, как Санчо Панса к Дон Кихоту и его заумным рыцарским химерам. Очевидно, Кафка чувствовал, что в нутре у него обитает изрядная чертовщина, и, надо полагать, радовался, когда видел, как она мельтешит вокруг него в виде маленьких неприличностей, фо па, неаппетитных ситуаций. Вероятно, он чувствовал себя ответственным за Брода, как за самого себя, даже больше. Не отвоеван ли всякий комизм у ужасов, то есть у мифа - и не обретала ли греческая комедия первый предмет комизма в ужасном? Что все ужасное может иметь свою комическую сторону, но не обязательно все комическое - ужасную. Открывая первую, мы как бы обесцениваем зло, открывая вторую - отнюдь не обесцени-
262
ваем комизм; примат комизма. Высшая свобода обращения с материалом - уметь охватить обе стороны. Не жить в истории, как в квартире.
* * *
Благодаря тому что язык Кафки в романах почти до неразличимости уподобляется языку народных рассказов, пропасть, отделяющая роман от рассказа, обозначается с тем большей непреодолимостью. Индивидуум, "сам не знающий совета и не способный дать совет", наделен у Кафки, как, пожалуй, ни у кого прежде, бесцветностью, банальностью и стеклянной прозрачностью заурядного, среднего человека. До Кафки еще можно было полагать, что растерянность романного героя есть проявление какого-то его особого внутреннего склада, его слабости или его особой сложности. И лишь Кафка ставит в центр романа именно такого человека, на которого ориентирована вся народная мудрость, - тихого, скромного, благонамеренного, человека, которого пословица всегда снабдит добрым советом, а старые люди - добрым словом утешения. И уж если так получается, что этот хороший по задаткам человек то и дело из одной неприятности попадает в другую, то вряд ли в этом виновата его природа. Видимо, все дело в том мире, куда он определен и где у него определенно ничего не клеится.
* * *
263
Пруст и Кафка
Есть нечто общее, что присуще Кафке и Прусту, и, как знать, сыщется ли это общее где-нибудь еще. Речь идет об употреблении местоимения "Я". Когда Пруст в своих "Поисках утраченного времени", когда Кафка в своих дневниках произносят "Я", то у обоих это слово будто прозрачное, стеклянное. Его обиталища лишены локального колорита; любой читатель может сегодня в них въехать, а завтра выехать. Обозревать их в свое удовольствие, изучать их, без всякого обязательства к ним привязываться. У этих писателей субъект приобретает защитную окраску планеты, которой в грядущих катастрофах суждено поседеть от ужаса.
4. Заметки (до августа 1934 г.)
а) Разговоры с Брехтом
6 июля. Брехт, в ходе вчерашнего разговора: "Я часто думаю о трибунале, который меня будет допрашивать: "Как это так? Вы действительно всерьез так считаете?" Пришлось в конце концов признать: не совсем всерьез. Я слишком много думаю о художественном, артистическом, о том, что пойдет во благо театру, чтобы быть совсем уж серьезным. Но если я уж на столь важный вопрос отвечу отрицательно, то присовокуплю к нему од-
264
но еще более важное утверждение, а именно что подобная моя позиция позволительна". Правда, это уже довольно поздняя формулировка, выработанная ходом разговора. Начал же Брехт с сомнений не в приемлемости, а в действенности своего метода. С тезиса, который отталкивался от нескольких замечаний, сделанных мной о Герхарде Гауптмане: "Иногда я спрашиваю себя: может, только такие писатели и достигают чего-то - я имею в виду, основательные писатели". Под таковыми Брехт подразумевает тех, для которых все совершенно всерьез. И для пояснения этого тезиса он исходит из фиктивного представления, что, предположим, Конфуций написал трагедию или Ленин сочинил роман. Это, как он объясняет, было бы воспринято как вещь неподобающая, как поведение, их не достойное. "Предположим, вы читаете отменный политический роман и только после узнаете, что его написал Ленин, - вы тут же измените свое мнение и о романе, и об авторе, причем к невыгоде обоих. И Конфуцию нельзя было сочинить пьесу на манер Еврипида, к ней отнеслись бы как к чему-то не достойному его. А вот притчи таковыми не считают". Короче, все это сводится к различению двух типов литераторов: визионера, провидца, для которого все всерьез, с одной стороны, и ироничного созерцателя, для которого отнюдь не все всерьез, - с другой. Тут-то я и подбрасываю вопрос о Кафке. К какой из этих двух групп он относится? Я знаю: вопрос этот не решить. Но именно неразре-
265
шимость этого вопроса есть для Брехта знак того, что Кафка, которого он считает большим писателем, вроде Клейста, вроде Граббе или Бюхнера, - это человек, потерпевший крах. Его исходный пункт, действительно, парабола, притча, которая держит ответ перед разумом, поэтому он не придает слишком серьезного значения тому, что касается словесного воплощения. Однако и парабола тоже подлежит формовке. Так она перерастает в роман. И зародыш романа, если присмотреться, она несла в себе изначально. Она никогда не была прозрачной до конца. Кстати, Брехт убежден в том, что Кафка обрел свою форму не без Великого Инквизитора Достоевского и не без влияния еще одного параболического места в "Братьях Карамазовых", там, где труп святого старца начинает смердеть. Так что у Кафки парабола пребывает в постоянном споре с провидчеством. Но Кафка как визионер, по Брехту, видел грядущее, не умея разглядеть настоящее. Он, как и прежде в Ле Лаванду, но теперь более для меня внятно, подчеркивает пророческую сторону его творчества. Кафка видел перед собой только одну, одну-единствен-ную проблему - проблему организации. Что его завораживало, так это страх перед муравьиным государством: как люди сами себя отчуждают формами своей совместной жизни. И определенные формы этого отчуждения Кафка предвидел, как, например, методы ГПУ. Решения, однако, он не нашел и от своего кошмара так и не очнулся. О точности Кафки Брехт гово-
266
рит, что это точность неточного, спящего, грезящего человека.
5 августа. Три недели назад я дал Брехту мое сочинение о Кафке72. Он, судя по всему, работу прочел, но по своей инициативе о ней не заговаривал, а те два раза, когда я сам заводил о ней разговор, отвечал уклончиво. В конце концов я, ни слова больше не говоря, забрал у него рукопись. Вчера вечером он неожиданно сам обратился к этой работе. Переходом к ней - этаким неожиданным кульбитом - послужило его замечание о том, что и я тоже несвободен от издержек дневникового писательства на манер Ницше. Мое сочинение о Кафке, к примеру, - сам-то он занимался Кафкой только с феноменальной стороны, - трактует творчество как нечто само по себе и для себя выросшее (как и автора) и изымает его изо всех и всяческих взаимосвязей - даже из взаимосвязей с автором. Все дело в том, что для меня неизменно самым главным является вопрос о сути. А что если посмотреть на это дело вот с какой стороны: что он делает? и как при этом держится? И смотреть первым делом на всеобщее, а не на особенное. И тогда выяснится, что жил он в Праге в дурной среде журналистов и литераторов-зазнаек, в этом мире главной, если не единственной реальностью была литература; из подобного способа мировосприятия вытекают сильные стороны Кафки и его слабости - его художественная значимость, но и его всяческая никчемность. Он обычный еврейский мальчик - как можно было бы запечатлеть и тип
267
арийского мальчика, - хилое и безрадостное создание, сперва просто пузырь на крикливом болоте пражской культуры, и больше ничего. Но потом, однако, в нем все же проявляются определенные и весьма интересные стороны; тут следовало бы представить себе беседу Лао Цзы с учеником Кафкой. Лао Цзы говорит: "Итак, ученик Кафка, тебе стали непонятны и жутки организации, формы правовой и экономической жизни, среди которых ты живешь? - Да. - Ты больше не можешь в них сориентироваться? - Не могу. - Вид акции тебя страшит? -Да. - И поэтому ты взыскуешь вождя, чтобы было за кого держаться, ученик Кафка". Это, конечно, никуда не годится, говорит Брехт. Я-то лично Кафку не прием-лю. И приводит в этой связи притчу одного китайского философа о "страданиях пригодности". "В лесу много разных стволов. Самые толстые идут на корабельные балки; из чуть менее солидных, но тоже внушительных стволов делают крышки ящиков или стенки гробов; тонкую поросль пускают на розги; и только искривленные деревья ни на что не годятся - им удается избежать страданий пригодности. В том, что написано Кафкой, надо осматриваться так же, как в этом притчевом лесу. Тут можно найти некоторое количество вполне пригодных вещей. Его образы ведь очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. И это хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить. Эта глубь без продвижения вперед. Эта глубина - просто некое автономное измерение, именно что глубь, омут,
268
в котором ничего не видно". Я на это в конце пытаюсь Брехту объяснить, что, стремясь в эту глубь, надеюсь пробиться к антиподам. В своей работе о Краусе я именно таким способом на другом полюсе и вышел. Знаю, что работа о Кафке мне удалась не в такой же степени: упрек в том, что я здесь пришел, по сути, к чему-то вроде дневниковых записей, я бы отразить не смог. Хотя исследование пограничной области, которую знаменуют Краус и совсем на иной лад Кафка, и в самом деле отвечает моим склонностям. Однако до конца, по крайней мере в случае с Кафкой, я эту область еще не изучил. Что там много всякого хлама и действительно много напускной таинственности - это мне ясно. Однако решающее значение имеют все же другие вещи, и кое-что из них я затронул. Я посчитал, что такую постановку вопроса Брехтом надо бы проверить на интерпретации конкретных вещей. И раскрыл "Соседнюю деревню". Я тотчас же увидел, в какой конфликт повергло Брехта это мое предложение. Мнение Ханса Эйслера, объявившего эту вещь "никчемной", он решительно отверг. С другой стороны, ему самому столь же мало удавалось распознать, в чем же значение и ценность вещи. "Надо бы как следует ее изучить", - сказал он. На этом разговор оборвался; было уже десять, по радио начинался выпуск последних известий из Вены.
31 августа. Позавчера долгие и бурные дебаты по поводу моего "Кафки". В их основе - утверждение, что работа
269
моя будто бы играет на руку еврейскому фашизму. Она, дескать, этот фашизм усугубляет и распространяет таинственный мрак вокруг фигуры Кафки, вместо того чтобы этот мрак рассеивать. Тогда как на самом деле чрезвычайно важно Кафку прояснять, то есть формулировать практические выводы, которые можно извлечь из его историй. Что таковые выводы извлечь можно - это вполне вероятно, это нетрудно допустить хотя бы по подчеркнуто спокойному тону, который определяет манеру этого повествования. Но выводы надо искать такие, которые направлены на всеобщие великие беды, что досаждают современному человечеству. Их отражение в творчестве Кафки Брехт пытается выявить. Он оперирует преимущественно романом "Процесс". Прежде всего, как он считает, в нем кроется страх перед безудержным и нескончаемым ростом больших городов. Он по самому своему сокровенному опыту знает тот давящий кошмар, который вызывает в человеке подобное представление. Непостижимые взаимосвязи, зависимости, изоляция, в которые загоняют людей сегодняшние формы существования, находят себе выражение в больших городах. С другой же стороны, они находят себе выражение и в потребности в "вожде", который для обывателя является тем, на кого - в мире, где каждый кивает на другого и так легко друг от друга отделаться, - можно взвалить ответственность за все свои невзгоды. Брехт называет "Процесс" книгой пророческой. "Во что может превратиться ЧК, хорошо видно на примере гестапо". Оптика Кафки, перспектива его -
270
это взгляд человека, оказавшегося под колесами. Вот почему столь знаменателен для него Одрадек: заботы отца семейства Брехт толкует скорее как заботы домоправителя. Обывателю всегда и неизбежно приходится плохо. А ситуация Кафки - это ситуация обывателя. Но в то время, как наиболее распространенный тип нынешнего обывателя - то бишь фашист - решает перед лицом такого положения дел пустить в ход железную, несгибаемую волю. Кафка этому положению почти не противится, ибо он мудр. Там, где фашист ставит на героизм, Кафка ставит вопросы. Он спрашивает о гарантиях своего положения. Но положение это такого рода, что для него нужны гарантии, выходящие за всякие разумные пределы. Это чисто кафкианская ирония судьбы, что человек, служивший чиновником страхового ведомства, ни в чем так не был убежден, как в абсолютной ненадежности всех и всяческих гарантий. Кстати, его безграничный пессимизм свободен от какого бы то ни было трагического фатализма судьбы. Ибо не только ожидание злоключения обосновывается у него не иначе, как эмпирически, - впрочем, зато уж с безукоризненной завершенностью, - но и критерий конечного успеха он с неисправимой наивностью полагает в самых пустячных и повседневных предприятиях: в визите коммивояжера или в ходатайстве перед властями. Разговор в некоторых своих пассажах сосредоточивался на истории "Соседняя деревня". Брехт заявляет: это противоположность истории про Ахилла и черепаху. До соседней деревни рассказчику никогда не добраться,
271
потому что поездку эту некто заранее компонует из самых мельчайших - и это не говоря о возможных несчастных случаях - ее частей. Тогда и получается, что для такого путешествия целой жизни не хватит. Но тут вся ошибка именно в этом "некто". Ибо как сама поездка верхом разнимается на части, точно так же разнимается и путешественник. И как утрачивается единая слитность жизни, так утрачивается и ее краткость. Она может быть сколь угодно краткой. Это уже не важно, ибо в соседнюю деревню приедет верхом уже не тот, кто в нее выехал. Я, со своей стороны, даю такое толкование: истинная мера жизни - это память. Она, подобно молнии, способна мгновенно пробегать всю жизнь от конца к началу. Так же быстро, как можно отлистнуть назад пару страниц, она способна промчаться от соседней деревни до того места, где всадник принял решение пуститься в путешествие. Старикам, для которых жизнь превратилась в писание, дано читать это писание только от конца к началу. Только так они встречают самих себя, и только так, убегая от настоящего, они способны эту жизнь понимать.
б) Заметки к письму Шолему от 11.08.193473
1) Что такое "мир откровения, правда, с такой перспективой, которая сводит это откровение к ничто"?
2) Я не отрицаю аспект откровения для мира Кафки, скорее признаю его, когда объясняю этот мир как "искаженный".
272
3) Я считаю постоянное кружение Кафки вокруг "закона", о сути которого никогда ничего не говорится, мертвой точкой его творчества, чем-то вроде заветного ящика письменного стола у любителя делать секреты по любому поводу. Вот почему самим этим понятием я не желаю заниматься. Если же оно имеет в произведениях Кафки какую-то функцию - в чем я сильно сомневаюсь, - то интерпретация вроде моей, исходящая из его образов, сама на эту функцию выйдет.
4) Попросить текст открытого письма Шёпсу, чтобы позаимствовать из него определение правильно понимаемой теологии.
5) То, что ученики - "те, для которых писание утрачено", - не принадлежат к гетерическому миру, подчеркнуто у меня с самого начала, когда я именно их ставлю во главе тех созданий, для которых, по словам Кафки, "есть бесконечно много надежды".
6) Утрачено ли писание для учеников или они просто не в силах его расшифровать - это одно и то же, потому что писание без "ключа" к нему уже не писание, а просто жизнь. В попытке непосредственного превращения жизни в писание я усматриваю смысл того "поворота", "пуанта", к которому устремлены притчи Кафки. Как я показал это на примере "Соседней деревни" и "Верхом на ведре". Существование Санчо Пансы в этом смысле можно считать образцовым, потому что оно сводится к считыванию существования Дон Кихота. При этом лошадь у Кафки иногда "читает" даже лучше, чем человек.
273
7) Аргументацию, основывающуюся на поведении судей, я отбросил. Кстати, направлена она была не против возможности теологической интерпретации как таковой, а только против ее бесцеремонной пражской разновидности.
8) /Попросить работу Бялика "Агада и галаха"./
9) Отношение моей работы к твоему стихотворению я бы сформулировал так: ты исходишь из ничтожества откровения, из исторической перспективы спасения в рамках предопределенного процесса. Я исхожу из крохотной абсурдной надежды и из соответствующего ее абсурдности множества образов - равно как и из образов, обвиняющих ее абсурдность, - в творчестве Кафки.
10) Называя стыд самой сильной реакцией Кафки, я никоим образом не противоречу собственной интерпретации. Больше того, первобытный прамир - тайная современность для Кафки - есть как раз тот самый историко-философский указатель, который изымает и поднимает эту реакцию из сферы приватного бытия. Все дело в том, что замысел Торы - если придерживаться изложения Кафки - сорван. И все, что когда-то было достигнуто Моисеем, в нашу эпоху нужно было бы наверстывать заново.
* * *
К созерцательному существованию. "Рассматривайте меня как ваш сон"74.
274
Дон Кихот - персонаж снов Санчо Пансы. И Кафка - тоже персонаж снов; его видят во сне массы. Заметки Кафки относятся к историческому опыту так же, как неэвклидова геометрия - к эмпирической. К письму Шолему о Кафке.
5. Заметки (с сентября 1934 г )
а) Досье чужих возражений и собственных размышлений
1) При анализе образа отца в первой части надо включить "Одиннадцать сыновей". Привлечь необходимо сам текст, комментарий к нему Крафта и работу Кайзера.
2) Опровергнуть возражение Крафта против того места, где я ссылки на посмертно опубликованные афоризмы объявляю нелигитимными. Крафт: "Этот том из наследия по сути дела... стоит на той же ступени нели-гитимности, как и все нелигитимные романы". Безусловно - но только в том, что касается его публикации, но не его субстанции. Субстанцию эту Кафка хотел дать в форме отчетов и притч, по отношению к которым прочие рефлексии представляют собой дополнения и пара-липомены, хотя и своеобразнейшего свойства.
3) Крафт протестует против того, чтобы психоаналитическое толкование Кафки называть "естественным". Он хочет приберечь это наименование для другой интерпретации - той, что склонна исходить из тезиса о соци-
275
альной обусловленности произведений Кафки; надо это обдумать.
4) Важное замечание по поводу историй о животных у Крафта: "В моем понимании все его истории с животными - скорее подсобное средство для изображения непостигаемости эмпирическо-метафизических взаимосвязей, как, например, в "Жозефине" или в "Исследованиях одной собаки". В обоих случаях изображается "народ"". Это верно; надо показать, как это сопрягается с моим толкованием животного мира у Кафки. А вот для "Исследований одной собаки" больше имеет смысл привлечь "Сон солдата Фьюкумби"75, который последние полгода своей жизни провел среди собак.
5) Крафт: "Но каждая из этих женщин имеет отношение к Замку, что Вы игнорируете; между тем когда, например, Фрида упрекает К. в том, что он не спрашивает ее о прошлом, то имеет в виду вовсе не первобытную трясину, а, конечно же, ее (прежнее) сожительство с Кламмом".
6) Запросить у Крафта его комментарий к "Старинной записи".
7) Сопоставление со Швейком, возможно, и вправду, как утверждает Крафт, неприемлемо - во всяком случае, в столь кратком виде. Не вставить ли его в то место, где я говорю о пражском происхождении Кафки?
* * *
276
8) Крафт считает, что отношение Кафки к теософии - как позволяет судить дневниковая запись о Штайнере - это довод против моей концепции. Я же нахожу, что ее контекст только высвечивает причины, по которым Кафка должен был потерпеть крах.
9) Привлечь "Проблему Иова у Франца Кафки" Мар-гареты Зусман. А именно, мысль: "Кафка - по его собственным словам - впервые и до самых глубин оборвал в себе ту музыку мира, которую прежде по меньшей мере предчувствовал".
10) Из комментария Крафта к " Братоубийству" в том, что касается "легкого синего костюма": "Синий - это цвет экспрессионизма как в живописи, так и в поэзии. По части живописи достаточно указать на Франца Марка, по части поэзии - на Георга Тракля".
11) Подпустить искру между Прагой и космосом; например, дать цитату из Эддингтона76.
12) "Совсем рядом с этой символической... посюсторонностью - тихое, великое явление Кафки; в нем этот потонувший мир или все прежде потустороннее в жизни обрели свое жутковатое возвращение: здесь древние запреты, законы и демоны порядка отражаются в проступивших на руинах распада грунтовых водах преизраилитских грехов и грез". Эрнст Блох. Наследие нашего времени. Цюрих, 1935, с. 182.
13) Восстановить то, что я в письмах к Крафту написал о мудрости и глупости у Кафки.
14) Сравнить те места, в которых Кафка высказыва-
277
ется по поводу своей вещи "К вопросу о законах". Также уяснить, существенно ли здесь, как утверждает Крафт, различать между этими "законами" и пресловутым "Законом" у Кафки. Не есть ли эти законы все та же мертвая точка у Кафки?
15) Наметить главу "Кафка как пророческий писатель".
16) Два письма Кафки к Броду в юбилейном сборнике к 50-летию Брода (Прага).
17) Подробнее о крушении Кафки как обосновании его параболического письма. Какие обстоятельства обусловили его крах?
<< Пред. стр. 5 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу