<< Пред. стр. 4 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу
4. Беньямин - Крафту. Сан-Рема, 12.11.1934
Ваши последние письма я хранил среди тех бумаг, за которые сейчас, снова приступая к моему "Кафке", опять взялся.
Не знаю, писал ли я Вам уже, что необходимость сызнова и по-настоящему пристально заняться этой работой была мне по сути ясна уже в момент ее первого "окончательного" завершения. В этой моей убежденности сошлось сразу несколько обстоятельств. На первом месте среди них оказалось осознание того факта, что занятия этим предметом вывели меня на перекресток моих мыслей и рассуждений и что как раз посвященные этому предмету наблюдения обещают приобрести для меня то значение, которое на бездорожье имеет ориентирование по компасу. Кстати, если бы данное мнение нуждалось в подтверждениях, то таковые были получены в самых оживленных и разнообразных отзывах, которые сниска-
191
ла эта работа среди друзей. Суждения, которые лелеет на сей счет Шолем, Вам известны; поразило меня, насколько уверенно отгадали Вы оппозиционное отношение, которое, как и следовало ожидать, встретило данное сочинение у Брехта, хотя Вы, пожалуй, даже представления не имеете о том, с какой неистовой силой это отношение подчас проявлялось. Важнейшие полемические соображения об этом предмете, рожденные во время наших летних споров, я в свое время успел занести на бумагу, и отражение их Вы рано или поздно найдете в моем тексте. Впрочем, некоторые из них до известной степени присущи и Вам. Форму моей работы действительно можно воспринимать как проблематичную. Но другой в данном случае для меня не было; ибо я хотел развязать себе руки; эту работу я не хотел заканчивать. Да и не время еще было - если смотреть на дело исторически - ее заканчивать, по меньшей мере в ту пору, когда многие, подобно Брехту, видят в Кафке писателя профетического, пророческого. Как Вы знаете, сам я этим словом не пользуюсь4, хотя многое говорит именно за это, и я полагаю, что еще на этот счет выскажусь.
Впрочем, чем больше будет приближаться моя работа к назидательному разъяснительному докладу - я, кстати, полагаю, что и в последующей редакции это будет возможно лишь в скромных границах, - тем явственней будут проступать в ней мотивы, с которыми Вы, по всей вероятности, еще тяжелее сможете примириться, чем с их нынешней формой. В первую очередь я думаю при
192
этом о мотиве крушения Кафки. Он теснейшим образом связан с моей сугубо прагматической интерпретацией Кафки. (Лучше будет сказать: прежде это мое суждение было по преимуществу инстинктивной попыткой избежать мнимой глубины некритичного комментария, то есть еще только началом толкования, которое связывает у Кафки историческое с неисторическим. В нынешней моей редакции первое рассматривается еще слишком бегло.) Я в самом деле считаю, что всякая интерпретация, исходящая - в противовес этому собственному, личному, в данном случае неподкупному и внятному голосу чувства у Кафки - из гипотезы внеположного, через Кафку лишь реализованного мистического писания, а не из вышеуказанного чувства, из осознания истинности этого крушения и его необходимости - такая интерпретация с неизбежностью упускает из виду историческую узловину всего его творчества. Только отсюда, из этого пункта, возможна точка зрения, дающая правомочность легитимной мистической интерпретации, которую следовало бы мыслить не как толкование мудрости Кафки, а как толкование его глупости. Я таковой правомочности своему толкованию не давал; но вовсе не от недостатка доброжелательности к Кафке, а скорее, от избытка ее. Как бы оно там ни было, а Шолем, когда упрекает меня в том, что я прохожу мимо понятия "законов" у Кафки, весьма отчетливо ощутил те границы, за которые моя рукопись даже в нынешнем ее виде посягать не хочет. Я же непременно - когда-нибудь поз-
193
же - предприму попытку разъяснить, почему именно у Кафки понятие "законов" в отличие от понятия "учения" имеет скорее иллюзорный характер и по сути оказывается муляжом.
Думаю, на этом можно пока что остановиться. Мне очень жаль, что я не могу выслать Вам экземпляр рукописи в нынешней ее редакции, жаль тем более, что в настоящее время нет ни малейших надежд в той или иной форме увидеть работу напечатанной. Таким образом, она и по чисто внешним обстоятельствам находится на самой крайней периферии, а потому как нельзя лучше побуждает меня снова и снова обращаться к этому "эссе", занятия которым я вообше-то хотел бы уже завершить. Спасибо за указание на сочинение Маргареты Зусман5. Был бы еще более благодарен, если бы Вы выслали мне Ваш комментарий к "Старинной записи".
5. Беньямин - Крафту. Сан-Ремо, 09.01.1935
(...) Меньше оснований имеет под собой предположение, высказанное в Вашей последней открытке, дескать, Ваши письменные замечания по поводу моего "Кафки" могли задеть мое самолюбие. Могу ли я, рискуя совершить ту же оплошность по отношению к Вам, заверить Вас, что по сравнению с другими возражениями, которые вызвала эта моя работа, Ваши выглядят как пернатые стрелы на фоне пушечных ядер (чем я вовсе не хочу сказать, что стрелы эти ядовиты). Но именно полемика,
194
которую, как никакая другая, вызывает эта моя работа, показывает мне, что на этом поле сошлись многие стратегические линии сегодняшней мысли, а значит, и те усилия, что положены мной на то, чтобы удержать позиции на этом поле, потрачены не напрасно.
Из переписки с Теодором В. Адорно
1. Адорно - Беньямину. Оксфорд, 05.12.1934
С огромным, прямо-таки обжигающим интересом я бы прочел новые фрагменты "Берлинского детства"1 и прежде всего "Кафку": разве все мы не задолжали Кафке разгадывающего слова, а пуще всех Кракауэр2, и ведь до чего актуальна задача - вызволить Кафку из тенет экзистенциалистской теологии и переориентировать на иную. Поскольку ближайшая наша личная встреча состоится в не слишком обозримом будущем, не могли бы Вы все-таки эту работу мне выслать?
2. Адорно - Беньямину. Берлин, 16.12.1934
Благодаря Эгону Висингу я имел возможность прочесть Вашего "Кафку" и спешу Вам сказать, что мотивы этой работы произвели на меня невероятно сильное впечатление - самое сильное из всего, исходящего от Вас со времени завершения "Крауса"3. Надеюсь в ближайшие дни выгадать время для подробного изложения своих мыс-
196
лей, а в качестве предвестия позвольте выделить уже сейчас грандиозное определение дара внимания как исторической фигуры молитвы в конце третьей главы. Кстати, нигде наше совпадение в философской сердцевине не было для меня столь же явно, как в этой работе!
3. Адорно - Беньямину. Берлин, 17.12.1934
Позвольте мне в чрезвычайной спешке - ибо Фелици-тас4 рвет у меня из рук экземпляр Вашего "Кафки", который я смог прочесть лишь дважды, - все же исполнить свое обещание и сказать Вам об этой работе несколько слов, прежде всего, чтобы дать выход чувству спонтанной и переполняющей меня благодарности, которая охватила меня, едва я возомнил, будто угадываю и даже могу "оценить" этот грандиозный монумент. Не сочтите за нескромность, если я начну с того, что нигде больше наше совпадение в философской сердцевине не осознавалось мною столь же полно, как здесь. Если я приведу Вам мою самую первую, девятилетней давности, попытку толкования Кафки5 - это фотография земной жизни, сделанная из перспективы жизни нездешней, жизни вызволенной, от которой в кадре ничего не видно, кроме кончика черного платка, в то время как жуткая, сдвинутая оптика кадра есть не что иное, как оптика самой криво установленной фотокамеры, - то не понадобится никаких других слов для доказательства нашего совпадения, сколь бы Ваша интерпретация, двигаясь в том
197
же направлении, ни раздвигала границы этой концепции. Однако в то же время это касается также - и притом в очень принципиальном смысле - и отношения к "теологии". Поскольку я на таковой - еще до прочтения Ваших "Пассажей"6 - настаивал, мне представляется вдвойне важным, что образ теологии, к которому устремлены мои мысли, не намного отличается от того, которым здесь питаются мысли Ваши, - очевидно, ее позволительно назвать "обратной" теологией. Ваша позиция против как естественных, так и сверхъестественных интерпретаций столь мне близка, что представляется мне и моей тоже, - в моем "Кьеркегоре"7 меня волновало в точности то же самое, и раз уж Вы высмеиваете попытки связать Кафку с Паскалем и Кьеркегором, позвольте напомнить Вам, что с той же издевкой выведены и у меня попытки связать Кьеркегора с Паскалем и Августином. Если же я тем не менее признаю одну связь между Кьеркегором и Кафкой, то в последнюю очередь это будет связь диалектической теологии, адептом которой от лица Кафки выступает Шёпс. На мой взгляд, связь эта скорее всего обнаруживается как раз в том месте "писания", где Вы столь весомо утверждаете: то, что Кафка подразумевал под реликтом писания, можно куда сподручнее, а именно в общественном смысле, понять как его пролегомены. А это и вправду есть зашифрованная суть нашей теологии - не более, но и ни на йоту не менее. Но то, что она прорывается здесь с такой грандиозной силой, есть для меня самая прекрасная порука Вашей
198
философской удачи со времен моего первого знакомства с Вашими "Пассажами". К совпадениям нашей мысли я бы в особенности хотел еще причислить Ваши суждения о музыке, а также о граммофоне и фотографии -моя работа примерно годичной давности о форме грампластинки, которая, исходя из одного конкретного места книжки о барокко, в то же время оперирует категориями вещного отчуждения и оборотной стороны почти в точно таком же смысле, в какой конструкции я нахожу их у Вас в "Кафке", - эта работа, как я надеюсь, в бли-жайшие недели будет Вам доставлена по почте; а прежде всего то, что сказано у Вас о красоте и безнадежности. Зато я почти сожалею о том, что все ничтожество официальных теологических интерпретаций Кафки в Вашей работе скорее названо, но не выведено с той же силой, с какой, допустим, вы это показали на примере толкования "Избирательного сродства" Гундольфом (кстати сказать, психоаналитические банальности Кайзера застят истину куда меньше, чем подобное бюргерское "глубокомыслие"). У Фрейда униформа неотделима от отцовского образа.
Раз уж Вы сами называете эту работу "неготовой", с моей стороны было бы пустой да и неразумной вежливостью Вам в этом противоречить. Вы слишком хорошо знаете, насколько в этом случае значительное сродни фрагментарному, что, однако, не исключает возможности того, что места "неготовности" могут быть указаны - быть может, как раз потому, что работа эта пред-
199
шествует "Пассажам". Ибо именно в этом и заключается ее "неготовость". Взаимоотношения между праисторией и современностью еще не возвысились до понятия, а удачливость интерпретации Кафки в конечном счете неминуемо зависит от этого. В этом смысле первый "холостой пробег" встречается в самом начале, в цитате из Лукача и в антитезе между эпохами и вечнос-тями. Эта антитеза не может быть плодотворной просто как голый контраст, а лишь диалектически. Я бы сказал так: для нас понятие исторической эпохи как таковое неэкзистентно (как в той же малой мере мы знаем декаданс или прогресс в прямом смысле этих слов, который Вы здесь сами и разрушаете), а экзистентно только понятие вечности как экстраполяции окаменевшей современности. И я знаю, что по части теории Вы первый и радостней других меня в этом пункте поддержите. Однако в "Кафке" понятие "вечность" осталось абстрактным в гегелевском смысле (да будет между прочим замечено: поистине удивительно и, вероятно, не вполне Вами осознано, в сколь тесной связи стоит эта Ваша работа к Гегелю. Укажу только на то, что место о Ничто и Нечто острейшим образом сопряжено с первым гегелевским развитием понятия Бытие - Ничто - Становление, а что когеновский мотив обращения мифологического права в вину воспринят как от самого Когена, так и из иудаистской традиции, но, конечно же, и из гегелевской философии права). Все это, однако, свидетельствует не о чем ином, как о том, что анамнез или "забвение" пра-
200
истории у Кафки толкуется в Вашей работе в архаическом, диалектически не переработанном смысле, что как раз и придвигает эту работу к началу "Пассажей". Я последний, кто имеет право тут Вас упрекнуть, ибо мне слишком хорошо известно, что точно такой же рецидив, точно такая же недостаточность артикуляции понятия мифа присуща и мне в моем "Кьеркегоре", где это понятие снимается как логическая конструкция, но не конкретно. Но именно поэтому я вправе на этот пункт указать. Кстати, недаром из всех толкуемых Вами историй одна - а именно история с детской фотографией Кафки - остается без толкования. Ибо истолкование ее было бы эквивалентно попытке нейтрализовать вечность с помощью фотовспышки. Этим же я намекаю на всевозможные мелкие несообразности in concreto* - симптомы архаической скованности, не проведенной еще здесь мифической диалектики. Самая важная из них - это толкование Одрадека, ибо всего лишь архаично понимать его возникновение из "первомира и вины", а не перечесть его как тот самый элемент пролегоменов, который Вы так настоятельно зафиксировали до проблемы писания. У отца семейства ему самое место: разве не есть он его забота и его опасность, разве не намечено как раз в его образе снятие отношений вины со всего живого, разве не есть забота - вот уж где поистине с головы на ноги поставленный Хайдеггер - некий знак, больше
* в конкретных вещах, в частностях (дат.)
201
того - твердая порука надежды, как раз в упразднении самого дома? Разумеется, Одрадек как оборотная сторона вещного мира есть знак искаженности, но в этом качестве и мотив трансцендирования, а именно устранения границ и примирения между органическим и неорганическим или мотив снятия смерти: Одрадек "выживает". Иначе говоря, вещественно исковерканной, вывернутой наизнанку жизни обещано высвобождение из природных взаимосвязей*. Здесь нечто больше, чем просто "облако", а именно диалектика, и образ облака надо не просто "разъяснить", но именно разложить диалектически, продиалектизировать - в известном смысле дать параболе, то есть облаку, излиться дождем; это и остается сокровеннейшей задачей всякой интерпретации Кафки, равно как и предельно четкая артикуляция "диалектического образа". Нет, этот Одрадек столь диалектичен, что впору и впрямь сказать о нем: "всего-то ничего, а результат блестящий"8. К тому же комплексу относится и место о мифе и сказке, в котором чисто прагматически надо бы первым делом придраться к утверждению, в котором сказка якобы выступает как "перехитрение" мифа или разрыв с ним - словно бы аттические трагики были сказочниками, кем они являются в самую последнюю очередь, и как будто ключевой образ
* Здесь кроется и сокровеннейшая причина моего недоверия к прямым ссылкам на "потребительную стоимость" и в других контекстах (примеч. Т. Адорно).
202
сказки - не домифологический, нет, даже безгрешный мир, каким он и предстает нам в вещно зашифрованном виде. В высшей степени странно, что все фактические "ошибки", если в таковых работу позволительно упрекнуть, начинаются именно отсюда. Так, если, конечно, меня самым коварнейшим образом не подводит память, надписи на теле приговоренных к экзекуции в "Исправительной колонии" наносятся машиной не только на спине, но по всей поверхности кожи - ведь там даже идет речь о том, как машина их переворачивает (данный переворот - сердце этого рассказа, ибо сопряжен с моментом понимания; кстати, как раз в этом рассказе, основной части которого присуща определенная идеалистическая абстрактность, как и афоризмам, по праву Вами отвергнутым, не следовало бы забывать о намеренно диссонирующем финале с могилой губернатора под столиком кафе). Архаичным представляется мне и толкование театра под открытым небом как деревенской ярмарки или детского праздника - образ певческого праздника в большом городе 80-х годов был бы, безусловно, вернее, а пресловутый "сельский воздух" Морген-штерна всегда был мне подозрителен. Если Кафка и не основатель религии (а он - о, насколько Вы тут правы! - конечно же, никакой не основатель), то он, разумеется, и ни в каком смысле не поэт иудейской родины. Абсолютно решающими мне представляются здесь Ваши мысли о пересечении немецкого и иудейского. Привязанные крылья ангелов - это не их недостаток, а присущая им
203
черта , крылья, эта допотопная мнимость, есть сама надежда, а иной надежды, кроме этой, не дано.
Именно отсюда, от диалектики мнимости как от доисторического модернизма, как мне кажется, всецело исходит функция театра и жеста, которую Вы первым столь решительно, как и подобает, поставили в самый центр. Лейтмотивы "Процесса" именно такого рода. Если же искать суть жеста, то искать ее, как мне кажется, надо бы не столько в китайском театре, сколько в "модернизме", а именно в отмирании языка. В кафковских жестах высвобождается тварь живая, в сознании которой слова отняты, отторгнуты от вещей. Вот почему она, безусловно, и открыта, как Вы говорите, глубокому раздумью или почти молитвенному изучению окружающего; что до "опробования", то мне кажется, ей это непонятно, и единственное, что представляется мне в работе чуждым привнесением, - это подключение категорий эпического театра. Ибо этот всемирный театр, поскольку играют в нем только для Бога, не терпит никакой точки зрения извне, для которой он был бы всего лишь сценой; как невозможно, по Вашим собственным словам, повесить в раме на стене настоящее небо вместо картины, столь же мало возможна и сама сценическая рама для такой сцены (разве что это будет небо над ипподромом), а посему к концепции мира как "театра" избавления, в самом безмолвном подразумевании этого слова, конститутивно принадлежит и мысль, что сама художественная форма Кафки (а отрешившись от идеи непосред-
204
ственной поучительности, как раз художественную форму Кафки проигнорировать никак нельзя) к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом. Так что тут Брод с его банальным воспоминанием о кино, как мне кажется, куда более точен, чем сам, вероятно, способен догадаться. Романы Кафки - это не режиссерские сценарии для экспериментального театра, ибо в них принципиально не подразумевается зритель, способный в эксперимент вмешаться. Они есть нечто совсем иное - это последние, исчезающие пояснительные тексты к немому кино (которое совсем не случайно почти в одно время со смертью Кафки исчезло); двусмысленность жеста есть двузначность между погружением в полную немоту (с деструкцией языка) и возвышением из нее в музыку; так что, по-видимому, наиболее важное звено в констелляции "жест - животное -музыка" - это изображение безмолвно музицирующей собачьей группы из "Исследований одной собаки", которые я без малейших колебаний ставлю в один ряд с "Санчо Пансой". Возможно, подключение их в сферу Вашей работы многое прояснило бы. Насчет фрагментарного характера позвольте только еще заметить Вам, что соотношение между воспоминанием и забвением, безусловно центральное по своему значению, мне у Вас еще не вполне ясно и, вероятно, могло бы быть сформулировано с большей однозначностью и твердостью; курьеза ради позвольте мне еще в связи с Вашим рассуждением о "бесхарактерности" вспомнить, что я в прошлом
205
году написал маленькую вещицу под названием "Под одну гребенку", где я таким же образом трактовал распад индивидуального характера как явление вполне позитивное; а как еще один курьез позвольте Вам поведать, что прошлой весной в Лондоне я написал вещицу о бессчетном количестве пестроцветных разновидностей лондонских автобусных билетов, которая загадочным образом соприкасается с местом о цветах и красках из "Берлинского детства"9, которое мне показала Фелици-тас. А прежде всего позвольте мне еще раз подчеркнуть значение Вашей мысли о внимании как молитве. Я не читал ничего более важного у Вас - и ничего, что давало бы столь же точное представление о самых сокровенных мотивах Вашей мысли.
Мне почти хочется думать, что Вашим "Кафкой" замолено святотатство нашего друга Эрнста10.
4. Беньямин - Адорно. Сан-Ремо, 07.01.1935
(...) Относительно Вас я предполагаю то же самое и приступаю теперь к ответу на Ваше большое письмо от 17 декабря. Делаю это не без колебаний - письмо Ваше столь весомо и столь глубоко ухватывает самую сердцевину дела, что я почти не имею надежды соответствовать ему в эпистолярной форме. Тем важнее для меня в первую очередь заверить Вас в той большой радости, которую вызвало во мне Ваше столь живое участие в моих усилиях. Письмо Ваше я не просто прочел - я его изучил; оно тре-
206
бует самого пристального, фраза за фразой, обдумывания. Поскольку Вы точнейшим образом распознали мои интенции, Ваши указания на недочеты имеют для меня огромную значимость. В первую очередь это касается замечаний, которые Вы сделали относительно недостаточного преодоления архаического; а значит, самым первостепенным образом касается Ваших сомнений в вопросе о вечности, эпохах и забвении. Кстати, я без всяких возражений признаю резонность Ваших возражений насчет термина "опробование" и с благодарностью постараюсь воспользоваться Вашими чрезвычайно значительными замечаниями относительно немого кино. Очень помогло мне и указание, столь настоятельно сделанное Вами по поводу "Исследований одной собаки". Как раз эта вещь - пожалуй, единственная - еще в ходе моей работы над "Кафкой" неизменно оставалась для меня непонятной, чуждой, и я знал - кажется, даже говорил об этом Фелицитас, - что это произведение еще должно вымолвить мне свое заветное слово. Теперь, благодаря Вашим замечаниям, эти ожидания сбылись.
После того, как две части эссе уже увидели свет, открыт путь для создания новой редакции; правда, имеет ли этот путь в качестве конечной цели публикацию расширенного варианта работы в форме книги у Шокена -это еще большой вопрос. Переработка, сколько я сейчас могу судить, затронет в наибольшей мере четвертую часть11, которая, несмотря на значительность - а быть может, даже чрезмерность - сделанного в ней акцента, не
207
побудила к высказыванию даже таких читателей, как Вы и Шолем. Кстати, среди голосов, по этому поводу раздавшихся, присутствует даже голос Брехта; таким образом, вокруг эссе образовался весьма интересный хор, в котором мне еще многое предстоит услышать. Первым делом я завел досье заметок и рассуждений, о проецировании которого на первоначальный текст пока не помышляю. Они группируются вокруг соотношения "притча - символ", в котором, как мне думается, я более точно на мыслительном уровне нащупал определяющую творчество Кафки антитезу, чем противопоставление "парабола - роман". Более точное определение романной формы у Кафки, в необходимости которого я с Вами совершенно солидарен и которого пока что нет, может быть достигнуто лишь окольным путем.
Очень бы хотелось - и пожалуй, это не столь уж маловероятно, - чтобы некоторые из этих вопросов еще оставались открытыми до тех пор, когда мы сможем увидеться в следующий раз.
5. Адорно - Беньямину. Хорнберг, 02.08.1935
Понимать товар как диалектический образ - это значит понимать его именно как мотив его гибели и его "снятия", а не просто как мотив его регрессии относительно прошлого. Товар, с одной стороны, это отчужденное, в котором отмирает потребительная стоимость, с другой - выживающее, которое, став чужим, переносит, вы-
208
держивает эту непосредственность. В товарах - и вовсе не для людей - мы имеем обещание бессмертия, а фетиш - в продолжение совершенно верно статуирован-ной Вами связи с книгой о барокко - для девятнадцатого столетия коварный последний образ, вроде черепа. Где-то тут, как мне кажется, кроется решающий познавательный смысл созданий Кафки, в особенности его Одрадека, как бесполезно выживших товаров: в этой сказке сюрреализм, по-моему, обретает свое завершение, как трагедия - в "Гамлете". В сугубо внутриобщественном смысле это свидетельствует не только о том, что одного понятия потребительной стоимости ни в коей мере не достаточно для критики характера товара, но и о том, что оно отбрасывает нас в период до разделения труда. В этом всегда было существо моих возражений против Берты12, вот почему и ее "коллектив", и ее непосредственное понимание своих функций всегда оставались для меня подозрительными, так как сами являют собой "регрессию".
6. Беньямин - Адорно. Париж, 19.06.1938
Два слова о моих литературных делах последнего времени. Кое-что о них Вы", возможно, слышали от Шолема, в особенности о моих занятиях биографией Кафки в исполнении Брода. По такому случаю я и сам воспользовался возможностью набросать кое-какие замети о Кафке, которые исходят из иных предпосылок, чем мое эссе.
209
При этом я снова с большим интересом проштудировал письмо Тедди14 от 17 декабря 1934 года. Насколько основательно и весомо оно, настолько же дырявым и легковесным оказалось сочинение о Кафке Хазельберга, которое я тоже обнаружил среди своих бумаг.
7. Беньямин - Адорно. Париж, 23.02.1939
Вы видите, как я Вам признателен за Ваши побудительные замечания относительно типа и типического. Там, где я вышел за их рубежи, это было сделано в первоначальном смысле самих "Пассажей". Бальзак при этом как-то сам собой улетучился. Он приобретает здесь только какую-то анекдотическую важность, не выявляя ни комическую, ни жуткую сторону типа. (И того и другого достиг в романе, по-моему, только один Кафка: у него бальзаковские типы солидно расположились в кажимости - они превратились в "помощников", "чиновников", "жителей деревни", "адвокатов", которым К. противопоставлен в качестве единственного живого человека, то есть как единственное во всей своей заурядности атипическое существо.)
8. Беньямин - Адорно. Париж, 07.05. 1940
Нетронутой остается одна страница из эссе о Гофманстале, которая мне особенно дорога. Юлиан (15), человек, которому недостает лишь крохотного усилия воли, од-
210
ного-единственного момента самоотдачи, чтобы приобщиться к высшему, - это автопортрет Гофмансталя. Юлиан предает принца: Гофмансталь отвернулся от задачи, которую он себе поставил. Его "безъязыкость" была своего рода наказанием. Язык, от которого Гофман-сталь отвернулся, - это, очевидно, тот же самый язык, который как раз об ту же пору был дан Кафке. Ибо Кафка взвалил на себя задачу, в решении которой Гофман-сталь морально, а потому и поэтически потерпел крах.
Заметки
1. Заметки (до 1928 г.)
а) Заметки к "Процессу" Кафки
Работу надо посвятить Герхарду Шолему.
В чердачных комнатах, где расположена контора, сушат белье.
Попытка отодвинуть туалетный столик барышни Бюрстнер в центр комнаты.
Люди, которые взяли с собой подушечки, чтобы легче было упираться в потолок головами.
Из смысловых слоев высший - теология. Из слоев переживания самый глубокий - сон.
Как держит голову: в соборе, на казни и вообще.
Функция истории о стражнике. Экскурс о комментарии. Сходство с историей Хебеля.
"Решение": казнь как стадия процесса. Некий голос, подводящий итог.
Значение шлюх.
О воздухе в помещениях суда; жара и духота среди мертвых.
Обращение слоя сна в слой теологический осуществляется посредством коммуникации жилых помещений с помещениями суда.
212
"Совесть" как продукт распада и как заведомое знание несчастья.
Интерпретация пролетарских кварталов и пролетарского жилья как судебной резиденции.
Сравнение с "Превращением"; заметить, что в "Процессе" не встречаются животные.
Сравнение со сказочными комедиями Роберта Вальзера.
По оплошности слишком громкое поведение в соборе.
Суд как инквизиторское и физиологическое пыточное учреждение. Сравнение с судом инквизиции.
Развенчание, расколдовывание "оккультного" понятия "стражник" в комментарии ко вставной истории.
Неназываемость этой истории - по сути она не может быть названа. Как таковая, она живет в измерении арабских и иудейских трактатных названий.
Сравнение с Агноном.
Все помещения в этом романе взаимоподменные и все готовы в любой миг поменять свое назначение: собор, зал суда, контора, бордель, лестничная клетка, ателье, меблированная комната, коридор.
Очень важный вопрос: почему почти ни слова не потрачено на изображение "мук" обвиняемых?
Взаимозаменяемые персонажи? Заместитель директора, барышня Бюрстнер, племянник хозяйки - все какие-то наскоро вставленные люди.
Вычленить из этого романа теологическую категорию ожидания. Так же как и теологическую категорию "от-
213
срочки". "Отсрочка" в судопроизводстве, важнейший момент которого: судебное расследование постепенно переходит в приговор. Ожидание: тут надо бы первым делом проследить, когда, где и как часто главный персонаж изображен в процессе ожидания. Судный день, день воскресения как день ожидания.
Составить полное описание этого судопроизводства.
Значение портретов судей. Висят над дверью, как нож гильотины. Сравнить с Кальдероном: ревность как самое страшное изуверство.
Как объяснить оппозицию барышни Бюрстнер ко всем остальным персонажам романа?
... Стриндберг: "Путешествие в Дамаск"
"recompense ou ... chatiment, deux formes de l'eternite"* - Бодлер, Les paradis artificiels, Paris, 1917, p. 11.
Отвращение и стыд. Соотношение двух этих аффектов и их значение у Кафки.
б) Идея мистерии
Изобразить историю как процесс, в котором человек - он же доверенное лицо бессловесной природы - выступает с иском на творение и на отсутствие обещанного мессии. Верховный суд, однако, решает выслушать свидетелей будущего. Появляются поэт, который будущее чувствует,
* "возмездие или... кара, две формы вечности" (франц.) 214
художник, который его видит, композитор, который его слышит, и философ, который его ведает. Их показания не совпадают, хотя все они свидетельствуют о грядущем приходе мессии. Верховный суд не решается выказать свою нерешительность. А посему все новым истцам и все новым свидетелям нет конца. В ход идут пытки, появляются мученики. На скамье присяжных - живущие, которые с равным недоверием внимают как истцам-людям, так и свидетелям. Места присяжных по наследству переходят к их сыновьям. Но в конце концов в них пробуждается страх, что их из этих мест изгонят. Наконец, все присяжные бегут, остаются только истцы и свидетели.
2. Заметки (до 1931 г.)
а) Заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года
Попытка схемы к "Кафке"
Кафка все человечество обращает в прошлое.
Он отбрасывает тысячелетия развития культуры, не говоря уж о современности.
Мир с точки зрения своего природного развития находится у него на той стадии, которую Бахофен именовал гетерической. Романы Кафки разыгрываются в мире первобытной трясины.
215
Именно этот мир, а не наш сегодняшний, сталкивает Кафка в своих книгах с миром законов иудаизма.
Это выглядит так, словно Кафка хотел выявить гораздо большую, чем принято думать, пригодность торы для понимания затерянной в ней доисторической стадии развития человечества.
Но эта стадия и в самой торе не вполне безвозвратно утеряна. Законы чистоты и трапезы относятся к первобытному миру, от которого ничего более не осталось, кроме этих защитных обычаев.
Иными словами: только галаха еще хранит в себе следы этого отдаленнейшего образа существования человечества.
Книги Кафки содержат недостающую агаду к этой галахе.
Однако в теснейшей связи с этим агадистским текстом в его книгах содержится и текст профетический, пророческий.
Гетерическому природному бытию иудейство противопоставляет кару.
Пророк видит будущее под знаком кары.
Грядущее для него не есть следствие недавно минувшей причины, но кара за некую, иногда давно прошедшую вину.
Вина, однако, которой в форме кары подчинено наше ближайшее будущее, есть, по Кафке, гетерическое существование человечества.
Это пророчество относительно нашего ближайшего будущего для Кафки куда важней, нежели иудейские тео-
216
логизмы, которые только и хотели найти в его творчестве. Кара важнее самого карателя. Пророчество важнее, чем Бог Современность, наше привычнейшее окружение, для Кафки, таким образом, полностью отпадает. Весь интерес его на самом деле направлен на новое, на грядущую кару, в свете которой, правда, вина становится уже первой ступенью избавления.
Заметки 1
История о Буцефале, боевом коне Александра, который стал адвокатом, - не аллегория1.
Для Кафки, похоже, вообще больше нет иного вместилища для великих фигур, а лучше сказать, для великих сил истории, кроме суда. Всех их, похоже, подчинило своей повинности правосудие. Так же как и люди, по народному поверью, после смерти превращаются - в духов или призраков, точно так же у Кафки люди, похоже, после обретения вины превращаются в фигурантов судопроизводства.
Истолковать значение чисел у Кафки: двое помощников, два палача, три господина в комнате, трое молодых людей. "Посещение рудника" - там шестой и седьмой дают представление о том, кем впоследствии станут помощники.
Ливрея или золотая пуговица на сюртуке как эмблема причастности к высшему: отец в "Превращении",
217
слуга в "Посещении рудника", судебный слуга в "Процессе".
У Кафки картины жизни, образовавшиеся, возможно, не столько на основе ratio*, сколько на основе древних мифологем, распадаются, и на их месте, сменяя друг друга, возникают все новые и новые. Но как раз эта мимолетность в образовании мифологем, уже заранее заложенная в них тенденция к самораспаду, и есть решающее свойство. То есть речь здесь идет о прямой противоположности "новому мифу".
"Ткачество не поднимая глаз", которое Бахофен знает по tres anus textrices**, можно разглядеть и в главных действующих лицах "Процесса" и "Замка". Им противостоит разгильдяйство помощников.
Творчество Кафки: заболевание здравого человеческого рассудка. А также поговорки.
Заметки 2
"У него двое противников: первый теснит его сзади, изначально. Второй преграждает ему путь вперед. Он борется с обоими"2.
Очень важна заметка: "Раньше он был частью монументальной группы" ("Как строилась...", с. 217)3. Ибо,
* разум (лат.)
** три старухи-ткачихи (лат.)
218
во-первых, она относится к комплексу пластических образов, который весьма немаловажен (ср. ангелов в Оклахоме)4. Во-вторых, в этой заметке сказано, что он из группы вышел. Вероятно, это можно понимать как противоположность тому вхождению в картину, которое встречается в китайских сказках.
Подмеченные массой свойства - слова, повадки, события - иные, чем слова, жесты, события, подмеченные отдельными лицами. Однако в успокоительной мощи огромной людской массы и кругозор отдельного человека меняется. Тип вроде Швейка, например, самым счастливым образом капитулирует перед массовым мышлением. У Кафки тут, возможно, намечаются конфликты. Ср.: "Он живет не ради своей личной жизни, он мыслит не ради своего личного мышления. Ему кажется, будто он живет и мыслит, подчиняясь понуждению некоей семьи". ("Как строилась...", с. 217 - 218)5.
"Ему все дозволено, только себя забыть не дано" ("Как строилась...", с. 220)6. Правда, от тьмы прожитого мгновения ускользает тот, кто входит в образ. Кафка, однако, от этой тьмы не бежит, он ее проницает. Но для этого ему приходится глубоко вдыхать малярийный воздух наличного бытия.
Революционная энергия и слабость - это у Кафки две стороны одного и того же состояния. Его слабость, его дилетантизм, его неподготовленность - революционны. ("Как строилась...", с. 212-213)7. Кафка говорит, что всегда чувствовал Ничто "своей стихией". Что он
219
под этим подразумевает? Творческое безразличие? Нирвану? ("Как строилась...", с. 216)8.
"Даже мокрице нужна довольно большая щель, чтобы скрыться", а вот для его разысканий, наблюдений, "работ вообще никакого места не требуется, даже там, где даже крохотной щелочки нет, они, вживаясь друг в друга, могут жить несметными тысячами" ("Как строилась...", с. 215).
Обезьяна, бьющаяся головой в дощатую стену ("Сельский врач", с.159), "его путь по жизни прегражден его собственной лобной костью", зарываться лбом в землю ("Как строилась...", с. 82)9.
Для мотива превращения чрезвычайно важно, что оно вершится у Кафки с обеих сторон: обезьяна превращается в человека, Грегор Замза - в животное.
"Отчет для академии": бытие человека здесь предстает просто как выход. Похоже, более основательно нельзя было поставить оное бытие под сомнение.
"В замкнутости своего символического содержания сопоставимы со сказками и мифами", - справедливо замечает Хельмут Кайзер о произведениях Кафки.
Если у Жюльена Грина главный, всех персонажей обуревающий порок - это нетерпение, то у Кафки это леность. Люди передвигаются у него, словно во влажном, наполненном тяжелой духотой воздухе. Присутствие духа - это то, что меньше всего им свойственно. Особенно явно это проступает в женских образах, тут есть прямая связь между леностью и готовностью вступить в половые сношения.
220
* * *
Ниже записываю ряд важных соотнесений между "Созерцанием"10 и более поздними произведениями Кафки.
"Смотреть на других взглядом животной твари" (с. 34) - здесь это выражение "последнего замогильного покоя"11.
Платья, на которых, особенно на роскошной отделке, пыль лежит таким толстым слоем, что от нее уже не избавиться (с. 64), а в конце концов и лицо, "всеми уже виденное и перевиденное и порядком поизносившееся" (с. 65)12.
Купец заявляет: я "несусь, как на волнах, прищелкиваю пальцами обеих рук, треплю по волосам встречных детишек" (с. 46). Ребячливый ангел: "Летите прочь". И вообще здесь местами чувствуется "Америка"13.
"Полностью выбыл из своей семьи" (с. 30)14. Сразу после этого начинает создаваться впечатление, будто рассказчик превращается в лошадь.
"Тоска": рассказчик бегает по ковровой дорожке своей комнаты, как "по скаковой дорожке" - с. 80". А затем является главный герой рассказа, ребенок-привидение. - Человек, которому пришлось "пригнуть голову под лестницей" (с. 98)16.
В "Отказе" девушка старомодно одета (с. 68). Старомодное движение "плавно покачивающегося автомобиля" (с. 67)17. Лошади своим шумом заставляют усталого человека "откинуть голову" (с. 76)18.
221
"В назидание наездникам" опять-таки акцентирует внимание на скаковой дорожке, но при этом, как кажется, рассказчик хочет взять и саму эту дорожку, и лошадей под защиту от деляческой суеты ипподрома.
"Само собой, все во фраках" (с. 37)" - то бишь анонимные люди-никто. /Так же и палачи в "Процессе": "Я тут по праву в ответе за все - за каждый стук в дверь" (с. 54)./20
/"Разоблаченный проходимец" - этюд к помощникам./21
"Соседние страны могут лежать так близко, что будут видеть друг друга"22.
Заметки 3
/Двуликость кафковского страха: как его интерпретирует Вилли Хаас и как этот страх через нас проходит. Страх -это не, как боязнь, реакция на что-то, страх - это орган./
/"Непроницаем был мир всех важных для него вещей"./
Имена у Кафки как конденсаторы содержаний его памяти. Противоположность ассоциативной манере письма. Имена в народной литературе - значение Йозефа К.
Для Кафки это вроде его "Книги о Фаусте". Различие в полагании целей; различие в развязке. И в итоге же от фаустовского немного остается. И это творение, как и все кафковские, скорее о поражении и неудаче. "Как
222
ни делай - все не так". Но в этой неудаче, где-то в самом осадке ее, на самом донном слое животной твари, в крысах, навозных жуках и кротах, готовится и зреет новое понимание человечности, новый слух для новых законов и новый взгляд на новые отношения.
/Несколько недель назад вышел новый томик Кафки "Как строилась Китайская стена"./ Не думаю, что им до конца исчерпан ряд произведений, в которых творчество этого человека - почти все в виде посмертного наследия - будет приходить к живущим. Нам еще по меньшей мере предстоит дождаться вариантов и разработок к полуоконченным большим вещам, прежде всего к "Замку". Кем был Кафка, об этом ни сам он не желал со всей отчетливостью сказать, - о нем, к примеру, можно было бы сочинить легенду, что это был человек, беспрерывно занятый исследованием самого себя, но ни разу не удосужившийся взглянуть в зеркало, - ни сам он не желал об этом сказать иначе, как полушепотом, пугливо и невнятно пробормотанным инициалом К. - первой буквой своей фамилии, ни мы этого не знаем. Так что и вы от меня этого не узнаете. /
/Будь у нас время чуть подробнее заняться вопросами формы, тогда многого можно было бы ожидать от доказательства тезиса, что большие вещи Кафки - это не романы, а рассказы./
/А вот я скорее склонен узнать в этой деревушке, расположившейся у подножия замковой горы, деревню из одной талмудистской легенды./
223
/Посмертная слава и то, как она соотносится с конфиденциальным характером произведений Кафки./
/Толкование "вины" в "Процессе": забвение./
/С другой же стороны, похоже, столь же неразрешима и задача высших властей доказать человеку его вину. И тогда получается, что их положение, несмотря на то, что они готовы на все ("Замок", с. 498), столь же безнадежно, как и положение человека, спрятавшегося в глухой обороне./
/Три романа об одиночестве - если угодно. Только это одиночество не романтического толка. Одиночество, которым отмечены его герои, - это одиночество, навязанное извне, а не идущее изнутри, душевное и духовное одиночество./
Насколько же низко пали высшие, если они теперь на одной ступени с низшими, а люди между ними где-то посередине. Тут между существами всех рангов каф-ковской иерархии царит тайная солидарность страха. И с каким облегчением встречает Кафка Санчо Пансу, который проламывает человеческий выход из этого промискуитета. (Ср. историю о Флобере "ils sont dans le vrai"*.)23
/То, что книги эти остались незавершенными, - это и есть, пожалуй, торжество благодати в этих фрагментах./
"Обычная путаница" (24) - это, вероятно, одна из пьес, что идут в Открытом театре Оклахомы. Кстати,
* "Они правы" (франц.)
224
этот рассказ дает такой же яркий пример искажения времени, как и "Соседняя деревня"25.
У Кафки очень часто низкие потолки в помещениях буквально заставляют людей принимать согбенные позы. Словно они согнулись под неким бременем, и это бремя, несомненно, - их вина. Впрочем, иногда в их распоряжении имеются подушечки, чтобы легче было упираться в потолок затылком и шеей. То есть они научились к этой своей вине приноравливаться даже с удобствами. Когда они являются в судейские приемные, им там очень жарко; даже слишком жарко, если по правде, но зато, главное дело, не мерзнешь, так что и в этом тоже можно найти некоторые удобства и уют. То, что благодаря таким вот пассажам всякий уют и всяческие удобства приобретают весьма двусмысленное освещение, вполне в духе Кафки. См. "Превращение": там насекомое под кушеткой не может поднять голову.
Щели в дощатой стене обезьяньей клетки и в дощатой двери Титорелли.
Заметки 4
...Кафке... было бы полезно, перед окончательной доработкой рукописи присмотреться к работам Иеронима Босха, чьи монстры... состоят в родстве с монстрами Кафки.
225
...Георга Шерера... *
"Созерцание"
/Как вырастают произведения Кафки. "Процесс" из "Приговора" (или из "У врат закона", да и "Стук в ворота" сюда же относится). "Америка" - из "Кочегара"./
/Имена людей с удивительной деловитостью запечатлевают притязания написанного на буквальное истолкование./
Истинный ключ к пониманию Кафки держит в своих руках Чаплин. Как Чаплин дает ситуации, в которых уникальным образом сопрягаются отторгнутость, с обез-доленностью, вечные человеческие страдания - с особыми обстоятельствами сегодняшнего существования, с бытием денег и больших городов, с полицией и т. п., так и у Кафки любая случайность обнаруживает янусовскую двуликость, абсолютно непредумышленную - то она совершенно вне истории, а то вдруг обретает насущную, журналистскую актуальность. И рассуждать в этой связи о теологии в любом случае имел бы право только тот, кто проследил бы, изучил бы эту двойственность, а уж никак не тот, кто прикладывает свои концепции только к первому из этих двух элементов. Кстати, эта своеобразная двухэтажность точно в таком же виде проявляется и в его повествовательной оптике, которая, наподобие народного календаря и следит за эпическими фигурами с той - граничащей с абсолютной безыскусностью - наив-
* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием рукописи (верхний угол листа оторван).
226
ной простотой, какую можно обнаружить только в экспрессионизме.
/Два принципиальных заблуждения в попытке приблизиться к миру Кафки - непосредственно естественное и непосредственно историческое толкования; первое представлено психоанализом, второе - Бродом./
/Описательное определение в философии дао: "Ничто, которое только и обеспечивает пригодность и существование Нечто", по манере и тону очень близко многим высказываниям и речениям Кафки. (Его Санчо Панса как даосист.)/
/"Только полнота мира, она одна и является для него действительностью. Всякий дух должен быть овеществлен и обособлен, чтобы получить здесь место и право на существование... Духовное, если оно вообще и играет какую-то роль, становится духом, призраком. А духи превращаются в совершенно обособленных индивидуумов, каждый со своим именем и каждый на свой лад привязанный к имени их почитателя... Полнота мира ничтоже сумняшеся переполняется еще и их полнотой... Беспечно усугубляя эту давку, все новые и новые духи поспешают к старым... каждый со своим именем и на особицу от остальных". Впрочем, речь в данной цитате вовсе не о Кафке, а о... Китае. Так Франц Розенцвейг описывает китайский культ предков ("Звезда избавления", Франкфурт-на-Майне, 1921, с. 76-77), а поразительная схожесть, которую приобретает мир Кафки в свете сопоставления с этим китайским культом,
227
подсказывает допущение, что за образом отца в произведениях Кафки скорее надо бы искать представление о предках - равно как, впрочем, и их противоположность, то есть представление о потомках./
/Оскар Баум в статье в "Литерарише Вельт" говорит о конфликте каких-то обязательств, которые человек у Кафки в себе вынашивает. Насколько шаблонно это представление, настолько же поразительно рассуждение, которое Баум непосредственно из него выводит: "Трагизм несовместимости этих обязательств неизменно воспринимается у Кафки почти с жутковатой усмешкой - как вина героя, причем вина, опять-таки, предельно понятная и почти само собой разумеющаяся". И вправду, мало что еще столь же характерно для Кафки, как этот косой взгляд, который он то и дело бросает на все скверное, докучливое, порочное как на нечто надоевшее, но вместе с тем и привычное./
В героях Кафки более чем заметно нечто, что можно было бы обозначить как медленную гибель праздности. Праздность почти неотъемлема от одиночества. Нынче, однако, одиночество перешло в состояние брожения. И лучше не стоять у него на дороге.
Заметки 5
"Чтобы быть потяжелее, а это, мне кажется, способствует засыпанию, я скрестил руки и положил кисти на
228
плечи, так что я лежал, как навьюченный солдат". Кафка, дневниковая запись от 3 октября 1911 г.
"Время приказывать" - или, скорее, "не время приказывать" - очень емкое изречение из дневника. Высшая моральная задача человека: завоевать время на свою сторону. Это вполне могло бы быть грасианским понятием26. Добиться того, чтобы время работало на тебя, наподобие тому, как испытывается на правильность любая ситуация в зависимости от того, способна ли она выигрывать как от длительной неизменности, так и от внезапной перемены. Отменный образ - что человек, отдающий приказы, в известном смысле должен как бы размахнуться во времени, чтобы достигнуть цели своего приказа.
/В Китае человек внутренне "почти бесхарактерен; образ мудреца, каким его в классическом виде... воплощает Конфуций, стирает в себе практически все индивидуальные особенности характера; это воистину бесхарактерный, то бишь заурядный, средний человек... Отличает же китайца нечто совсем иное: не характер, а совершенно натуральная чистота чувства... Ни у одного другого народа лирика не выступает столь же чистым зеркалом видимого мира и внеличного, столь же дистиллированного от поэтического Я, буквально по каплям выпавшего из него чувства". Франц Розенцвейг, "Звезда спасения", с. 96./
/Кажимость и сущность - глубже всего характеризует поэтов то, как у них эти две вещи соотносятся. У Каф-
229
ки это в высшей степени необычно: кажимость не вуалирует, не прикрывает здесь сущность, а компрометирует ее, ибо как раз сущность-то и превращается у Кафки в кажимость. Так, например, статисты в театре Оклахомы, конечно же, ангелы, но как только они ангелами одеваются, они тем самым свою ангельскую сущность компрометируют. /
/Сходным образом и справедливость: неисповедимы ее приговоры. Именно это и выражает весь ход судебного дознания у Кафки. Но выражает в формах разложения и продажности./
/О том, что понятие искажения в изображении Кафки имеет двойную функцию, и какую именно, - об этом лучше всего дает представление то иудейское предание, согласно которому с приходом мессии мир не изменится сверху донизу, его всюду лишь чуть-чуть подправят в мелочах. Мы ведем себя так, словно живем в тысячелетнем рейхе./
/О "Процессе": насколько здесь право и суд пронизывают все стыки социального бытия - это оборотная сторона беззакония в наших общественных отношениях./
Искажение - "derangement de l'axe"* , по выражению Берто.
О законе и его страже: "Le gardien c'est la societe humaine. Elle ne comprend pas, elle ne connait pas la Loi qui neanmoins elle garde. La connaissance qu'elle feint d'en avoir
* разрушение оси (франц.)
230
est resevee au gage superior, inaccessible." Felix Bertaux: Panorama de la litterature allemande contemporaine. Paris, 1928, p. 235*.
Все это безмерное лукавство Кафка вывел еще в рассказе "На галерке"27. Беззаконие - не оттого ли оно идет, что неумолимость закона ослепляет даже его хранителей?
Тут надо прояснить соотношение трех вещей: закон -память - традиция. Вероятно, именно на этих трех вещах творчество Кафки и зиждется.
Заметки 6
"Новый адвокат" - текст к картине Пикассо.
/"Непроницаем был мир всех важных для него вещей" - но не потому, допустим, что он обладал универсально настроенным умом, а потому, что был мономаном./
Среди подонков всякой живой твари, среди крыс, навозных жуков, кротов подготавливается новое понимание людей, новый слух для новых законов, новый взгляд для новых отношений.
* "Страж - это человеческое общество. Оно не понимает, оно не знает тот Закон, который тем не менее охраняет. Оно только делает вид, что знает Закон, но это знание отдано высшим, непостижимым силам". Феликс Берто. Панорама современной немецкой литературы, Париж, 1928, с. 235 (франц.)
231
/Искажение, однако, само себя преодолеет, переродившись в избавление. Это смещение оси в избавлении манифестируется переходом в игру ("Открытый театр Оклахомы". Все это происходит на ипподроме, потому что и этой античной игре придается сакральное значение./
Пример краткосрочного забвения: директор канцелярии в комнате заболевшего Гульда. Из указания на то, что он "зашевелил руками, как короткими крыльями", можно заключить, что процесс превращения тут уже начался ("Процесс", с. 180)28.
Люди, словно оглушенные сном, в любой миг готовы впасть обратно в свое одиночество; дядя, пытающийся удержать в равновесии свечу на своем колене ("Процесс", с. 182)29.
/Мир монстров: Лени и ее перепонки между пальцами ("Процесс", с. 190-191/30. Возможно, это намек на ее болотное или водяное происхождение.
О растленности этого мира: "все, выступающие перед этим судом в качестве защитников, в сущности являются подпольными адвокатами" ("Процесс", с. 199)31. Здесь стоит указать на один мотив из моей работы о Грине: самая древняя и самая юная мразь сходятся и подпевают друг другу. На этой стадии капитализма определенные первобытные нравы болотных бахофенских времен снова обретают актуальность. /Логика Кафки как болотная, первобытная логика. На больших пространствах текста рассуждения его персонажей простираются как асфальт, застывший над трясиной./
232
Заметки 7
К Открытому театру Оклахомы: в "Новом адвокате" "простоватый служитель наметанным глазом скромного, но усердного завсегдатая скачек"32 наблюдает за адвокатскими гонками.
Низкий потолок - в комнате адвоката тоже такой - придавливает обитателей как можно ниже к полу.
/У Кафки есть одна весьма примечательная склонность как бы изымать из событий смысл. Взять, к примеру, того судейского чиновника, который битый час сбрасывает адвокатов с лестницы. Тут от события уже ничего не остается, кроме жеста, давно выпавшего из всяких аффективных взаимосвязей./
/Воспоминание как задача, как трудность: "не зная ни самого обвинения, ни всех возможных добавлений к нему, придется описать всю свою жизнь, восстановить в памяти мельчайшие события и поступки и проверить их со всех сторон. И какая же грустная это была работа! Может быть, она подходит тем, кто, уйдя на пенсию, захочет чем-то занять мозг, уже впадающий в детство..." ("Процесс", с. 222)/33.
/К. берет одну из бумаг со стола, кладет ее на ладонь и, постепенно поднимаясь с кресла, протягивает ее обоим собеседникам. ("Процесс", с. 226)/34.
Сравнение Кафки и Пиранделло. Экспрессионистский элемент у обоих. Всякая ситуация исходит из одной вечности и уходит в другую.
233
/"Непроницаем был мир всех важных для него вещей" - пишет Макс Брод. И думаю, позволительно предположить, что многие, если не большинство из этих не-проницаемостей крылись для него в совершенно неприметных или по меньшей мере скупых жестах, подоплеку и жизненное пространство которых он показывает в своих романах./
Условные придаточные предложения у Кафки - это ступени лестницы, уводящей все глубже и глубже вниз, покуда мысль его не окунется наконец в тот слой, где живут его персонажи.
Суды ютятся на чердаках. Возможно, мы больше приблизимся к их пониманию, если вспомним, что чердак вообще такое место, где обретаются завалявшиеся, позабытые диковины. Так что, быть может, необходимость предстать перед этими судами сродни тому жутковатому любопытству, с которым мы приближаемся к запыленным сундукам, годами простоявшим на чердаке./
/Для понимания взаимоотношений кажимости и сущности в этом мире важны портреты судей, а особенно значима фраза Титорелли: "Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этим холстом, вы достигли бы больших успехов, чем защищаясь перед настоящим судом". Сравни также понятие "мнимого оправдания". /35
"Все на свете имеет отношение к суду" ("Процесс", с. 262)36.
"Суд ничего не забывает" ("Процесс", с. 277)37.
234
/В то время как "Процесс" в большей мере показывает обвиняемого в обороне, "Замок" временами создает ощущение, что тщетная задача высших властей - доказать человеку его вину. И тогда получается, что их положение, несмотря на то, что они готовы на все ("Замок", с. 498), столь же безнадежно, как и положение человека, спрятавшегося в глухой обороне./
/"Две возможности: делать себя бесконечно малым или быть им. Второе - завершение, значит, бездеятельность, первое - начало, значит, действие". Китай придерживается первого, Кафка - второго ("Как строилась...", с. 244)/38.
Мир предстает у Кафки в кризисе; под непрекращающимся дождем или снегом он переходит из одного состояния в другое. О взаимоотношении этих двух состояний говорится намеками: "Только здесь страдать - это страдать. Не в том смысле, что те, кто страдает здесь, где-то в другом месте из-за этого страдания будут возвышены, а в том смысле, что то, что именуется в этом мире страданием, в другом мире, не меняясь и будучи освобожденным от своей противоположности, является блаженством" ("Как строилась...", с. 245)39.
Диалектические противоположности ситуаций: сравнение человека с бильярдом, который сперва разрушают, и лишь затем подвергают опустошению. ("Как строилась...", с. 248)40. Или еще: "Что следует деятельно разрушить, то надо сперва крепко схватить" ("Как строилась...", с. 244)41.
235
Один из важных образов - ватага ребятни, что встречается и в "Охотнике Гракхе", и у Титорелли.
Попытка истолковать эпизод с языческими картинами: во времена ада новое - это вечно одно и то же.
"Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь" ("Процесс", 391)42. Этими последними словами, которые К. слышит в соборе, высказано то, что суд, по существу, нисколько и ничем не отличается от любой житейской ситуации. Ибо такое можно сказать именно что о любой ситуации, правда, если предположить, что воспринимаешь ее не как развиваемую К., а как внеположную ему и его ждущую. Но именно это и происходит с особой выразительностью в девятой главе, откуда и взяты процитированные выше заключительные слова. Примерно так же, наверно, складываются ситуации во сне: мы попадаем в них, как в некие пустые формы, из которых изливается самое наше существо в материи страха, вины или как там его еще можно назвать.
/Красота у Кафки никогда не выступает на стороне женщин-потаскушек, зато встречается в совершенно неожиданных местах, например, в лицах обвиняемых./
Заметки 8
Кафка очищает целые огромные ареалы, которые были заняты человечеством, он проводит, так сказать, страте-
236
гическое отступление, отводя человечество назад, на линию первобытных болот.
Главное для него - начисто элиминировать современность. Ему ведомы лишь прошлое и будущее: прошлое - как первобытное болотное существование человечества в полнейшем промискуитете со всеми живыми существами, будущее - как наказание, вернее как кара: именно с точки зрения вины будущее предстает как наказание, а прошлое с точки зрения избавления, спасения предстает как учение, как мудрость.
Пророк видит будущее в аспекте наказания.
Кафка ревизует историю:
Знание провоцирует и влечет за собой вину, а та - избавление, спасение.
Сквозь сонм имен его персонажей проходит как бы трещина: часть из них принадлежит повинному миру, часть - спасенному. Видимо, это напряжение на разрыв и есть причина чрезмерной определенности в его подаче материала.
б) Дневниковые заметки (май - июнь 1931 г.)
6 июня. Брехт видит в Кафке пророческого писателя. Он заявляет, что знает и понимает Кафку как свой собственный карман. Однако как именно он его понимает - выяснить совсем непросто. Для него, во всяком случае, ясно одно: у Кафки одна-единственная тема, и все бо-
237
гатство писателя Кафки есть богатство вариаций этой темы. Тема же эта, в понимании Брехта, в самых общих чертах может быть обозначена как изумление. Удивление человека, который чувствует грандиозный сдвиг, происходящий во всех отношениях, но сам, однако, в новый порядок вещей вписаться не умеет. Ибо этот новый порядок вещей, если я верно тут Брехта понимаю, определяется законами диалектики, которые бытие диктует массам и отдельному человеку. И этот отдельный человек сам по себе по неизбежности вынужден реагировать на почти непостижимые изменения бытия, которыми дают о себе знать проявления этих законов, таким вот изумлением с немалой примесью панического ужаса. Кафка, как мне кажется, настолько этим ужасом охвачен, что вообще не в состоянии изобразить какой-либо процесс в неискаженном, по нашим меркам, виде. Иначе говоря, все, что он описывает, говорит не столько о самом себе, сколько о чем-то другом. Этому непреходящему визуальному присутствию искаженных вещей вторят безутешная серьезность и отчаяние во взоре самого писателя. За такое восприятие действительности Брехт склонен считать Кафку единственным подлинно большевистским писателем. Сосредоточенность Кафки на его одной-единственной теме может вызвать у читателя впечатление закоснелости. В сущности же, однако, это впечатление - лишь свидетельство того, что Кафка порвал с принципами чисто повествовательной прозы. Быть может, проза его ничего и не доказывает; однако
238
строй ее таков, что ее в любой момент можно поставить в контекст доказательства. Тут можно вспомнить о форме агады - так иудеи называют истории и притчи из Талмуда, которые служат пояснению и подтверждению учения, то есть галахи. Само учение, однако, нигде у Кафки не высказано. Можно лишь попробовать вычитать его смысл по странному, порожденному испугом и/или внушающему испуг поведению людей.
Некоторую подсказку тут может дать то обстоятельство, что наиболее интересные для него манеры поведения Кафка нередко придает животным. Эти его истории о животных довольно долго можно читать, вообще не догадываясь о том, что речь тут вовсе не о людях. Когда же в первый раз наталкиваешься на обозначение - какой-нибудь мыши или крота - то вскидываешься, как от шока, и видишь вдруг, насколько далеко ушел от тебя континент людей. Так же далеко, как далеко от него общество будущего. Кстати говоря, этот мир животных, в чьи мысли Кафка облекает свои, имеет одну характерную особенность. Это неизменно животные, вроде крыс и кротов, которые обитают в недрах земли, либо, по меньшей мере, как жук из "Превращения", живут на земле, заползая во всевозможные отверстия и щели. Только подобное вот укромное, заползшее под землю существование, похоже, и представляется писателю единственно подобающим и уместным для представителей его изолированного, не сведущего в законах бытия поколения и его окружения.
239
Брехт противопоставляет Кафку - точнее образ К. - Швейку: одного удивляет все, другого ничего не удивляет. Швейк выявляет чудовищность бытия, в которое он поставлен жизнью, тем, что он ничто в этом бытии не считает невозможным. Он настолько изведал на себе беззаконие этой жизни, что давно уже никаких законов от нее не ждет. Кафка, напротив, наталкивается на закон уже везде и повсеместно: он, можно сказать, уже весь лоб себе в кровь разбил об этот закон (см. историю про крота, а также "Как строилась...", с. 213), но это нигде и никогда не есть закон вещного мира, по которому он живет, и вообще это все не от вещного мира. Это закон некоего нового порядка, под действием которого все вещи, в коих он выражается, скособочены, - закон, который искажает все вещи и всех людей, в ком бы и в чем бы он ни проявился.
3. Заметки (до июня 1934 г.)
а) Мотивы и диспозиция к эссе 1934 года
Центры
/Деревенский воздух/ - "Соседняя деревня" - затхлый воздух у старой супружеской четы, у Кламма, который сидит в трактире, - девятнадцатое столетие - /Изречение Лао Цзы/ -
240
/Детское фото - "Желание стать индейцем" - стихийная чистота чувства/ - Америка как освобождение -
История о Потемкине - отношение между нами и высшими, и наоборот - /"Старинная запись" - Сущность вражды/ -
/Монстры - горбатый человечек - образ вещей в забвении - навьюченный солдат - /
Стиль хрестоматии - примат внешнего поведения, повадки - его непонятность - Завещание: (неразрешимая) задача - повадка зверей - оглядка пишущего - городской герб - вкус (подарок?) яблока - /романист и рассказчик -/
/Талмудистская деревня - тело животного в нас - болотное предмирье - усталость -/
/Дао - Китай - шествие духов/ - Дон Кихот - беспокойный дух -
Чудовищное как порука повседневного - прислуживающие титаны - звери из недр земных - тут бесконечно много надежды (для них)
Мотивы
"Стук в ворота" ("Как строилась...")43
1) "Я тут по праву в ответе за все - за каждый стук в дверь" ("Созерцание")44
<< Пред. стр. 4 (из 7) След. >>
Список литературы по разделу