<< Пред. стр. 16 (из 21) След. >>
«Свобода — это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий». Кто не умеет с толком употребить свое время, тот первый жалуется на его нехватку.Любителю редкостей дорого не то, что добротно или прекрасно, а то, что необычно и диковинно и есть у него одного.
«Женщина, вошедшая в моду, похожа на тот безымянный синий цветок, который растет на нивах, глушит колосья, губит урожай и занимает место полезных злаков».
«Разумный человек носит то, что советует ему портной; презирать моду так же неразумно, как слишком следовать ей».
«Даже прекрасное перестает быть прекрасным, когда оно неуместно».
«За бракосочетание с прихожан берут больше, чем за крестины, а крестины стоят дороже, чем исповедь; таким образом, с таинств взимается налог, который как бы определяет их относительное достоинство».
«Пытка — это удивительное изобретение, которое безотказно губит невиновного, если он слаб здоровьем, и спасает преступника, если он крепок и вынослив».
«К распоряжениям, сделанным умирающими в завещаниях, люди относятся как к словам оракулов: каждый понимает и толкует их по-своему, согласно собственным желаниям и выгоде».
«Люди никогда не доверяли врачам, и всегда пользовались их услугами». Пока люди не перестанут умирать, врачей будут осыпать насмешками и деньгами.
Шарлатаны обманывают тех, кто хочет быть обманут.
«Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль», никто не вдумывается в смысл слова божьего, «ибо проповедь стала прежде всего забавой, азартной игрой, где одни состязаются, а другие держат пари».
«Ораторы в одном отношении похожи на военных: они идут на больший риск, чем люди других профессий, зато быстрее возвышаются».
[601]
Как велико преимущество живого слова перед писаным.
Наслаждаясь здоровьем, люди сомневаются в существовании бога, равно как не видят греха в близости с особой легких нравов; стоит им заболеть, как они бросают наложницу и начинают верить в творца.
«Невозможность доказать, что бога нет, убеждает меня в том, что он есть».
«Если исчезнет нужда в чем-либо, исчезнут искусства, науки, изобретения, механика».
Заканчивает книгу Лабрюйер словами: «Если читатель не одобрит эти «Характеры», я буду удивлен; если одобрит, я все равно буду удивляться».
Р. М. Кирсанова
Антуан Гамильтон (Antoine Hamilton) 1646—1720
Мемуары графа де Грамона (Memoires de la vie du comte de Gramont) - Роман (1715)
В романизированной биографии своего родственника, шевалье де Грамона, автор рисует современные ему нравы французского дворянства и английского двора эпохи Реставрации.
Читатель знакомится с героем во время военных действий в Пьемонте, где он благодаря живому уму, чувству юмора и твердости духа сразу завоевывает всеобщую симпатию. «Он искал веселья и дарил его всем». Его другом становится некий Матта, «образец искренности и честности», и они вместе задают отменные обеды, на которые собираются все офицеры полка. Однако деньги вскоре кончаются, и приятели ломают головы, как бы им пополнить свои средства. Внезапно Грамон вспоминает о заядлом игроке, богатом графе Камеране. Друзья приглашают графа на ужин, а потом Грамон садится с ним играть. Граф проигрывает огромную сумму в долг, но на следующий день исправно платит, и к друзьям возвращается «утраченное благополучие». Теперь до самого конца кампании к ним благоволит фортуна, и Грамон даже занимается благотворительностью: жертвует деньги на солдат, искалеченных в сражениях.
[603]
Стяжав славу на поле брани, шевалье де Грамон и Матта отправляются в Турин, обуреваемые желанием стяжать лавры на любовном поприще. Друзья молоды, остроумны, сорят деньгами, и посему их весьма любезно принимают при дворе герцогини Савойской. И хотя Матта галантность туринского двора кажется чрезмерной, он во всем полагается на друга. Шевалье выбирает себе юную брюнетку мадемуазель де Сен-Жермен, а приятелю предлагает поухаживать за очаровательной блондинкой маркизой де Сенант. Муж маркизы столь груб и отвратителен, что «его грешно было не обманывать». Объявив о своей любви, оба искателя приключений тут же облачаются в цвета своих дам: Грамон в зеленый, а Матта в голубой. Матта, плохо знакомый с ритуалом ухаживания, излишне крепко сжимает ручку очаровательной маркизы, чем вызывает гнев прелестницы. Впрочем, Матта этого не замечает и в приятной компании отправляется ужинать. На следующий день при дворе, куда Матта явился сразу после охоты, то есть без цветов своей дамы, происходит объяснение: дама упрекает его за дерзость — он чуть не оторвал ей руку! Маркизе вторит Грамон: как он осмелился явиться не в голубом! К этому времени шевалье замечает, что госпояса де Сенант «весьма благосклонно» относится и к нему самому, и решает на всякий случай не упускать и эту возможность, если вдруг потерпит неудачу с Сен-Жермен.
Маркизу де Сенант вполне устраивает нетерпеливый Матта, и в душе она уже давно согласна исполнить все его желания, однако тот никак не желает «усыпить дракона», то есть ее мужа: слишком тот ему противен. Поняв, что Матта не намерен поступаться своими принципами, госпожа де Сенант перестает им интересоваться. В это же время шевалье де Грамон расстается со своей возлюбленной, ибо та наотрез отказалась преступать черту дозволенного, предпочитая прежде выйти замуж, а уж потом вкушать радости с другом сердца. Де Грамон и маркиза де Сенант составляют заговор, имеющий целью обмануть и мужа, и друга, дабы самим спокойно насладиться любовью. Для этого шевалье де Грамон, давно уже состоящий в приятельских отношениях с маркизом де Сенантом, ловко знакомит его с Матта. Де Сенант приглашает друзей на ужин, однако шевалье выговаривает себе дозволение опоздать, и, пока Матта, в изобилии поглощая яства, пытается отвечать на заумные вопросы Сенанта, Грамон спешит к маркизе. Однако проведавшая об этом мадемуазель де Сен-Жермен, желая позлить отвернувшегося от нее поклонника, также является к маркизе и в результате уводит ее из дому, так что разочарованному Грамону ничего не остается как отправиться ужинать к Сенанту. Однако шевалье не оставляет своего замысла, только теперь
[604]
для осуществления его он разыгрывает целый спектакль. Убедив всех, что Сенант и Матта поссорились, он, якобы желая предотвратить дуэль, уговаривает обоих приятелей провести день дома (маркиза просьба эта застала в его загородном поместье), а сам мчится к нежной госпоже де Сенант, которая принимает его так, «что он в полной мере познал ее благодарность».
Вернувшись во Францию, шевалье де Грамон блистательно подтверждает свою репутацию: он ловок в игре, деятелен и неутомим в любви, опасный соперник в сердечных делах, неистощим на выдумки, невозмутим в победах и поражениях. Будучи человеком неглупым, де Грамон попадает за карточный стол к кардиналу Мазарини и быстро замечает, что его преосвященство жульничает. Используя «отпущенные ему природой таланты», шевалье начинает не только защищаться, но и нападать. Так что в тех случаях, когда кардинал и шевалье стараются перехитрить друг друга, преимущество остается на стороне шевалье. Де Грамон прекрасно справляется с разнообразными поручениями. Однажды маршал Тюренн, разгромив испанцев и сняв осаду с Арраса, направляет де Грамона гонцом к королевскому двору. Ловкий и отважный шевалье обходит всех прочих курьеров, стремящихся первыми доставить радостную весть, и получает награду: поцелуй королевы. Король также ласково обходится с посланцем. И только кардинал смотрит кисло: его недруг, принц Конде, на чью гибель в сражении он весьма надеялся, жив и здоров. Выйдя из кабинета, шевалье в присутствии многочисленных придворных отпускает едкую шутку в адрес Мазарини. Разумеется, осведомители доносят об этом кардиналу. Но «не самый мстительный из министров» перчатку не принимает, а, напротив, в тот же вечер приглашает шевалье на ужин и на игру, заверив, что «ставки за них сделает королева».
Вскоре молодой Людовик женится, и в королевстве все меняется. «Французы боготворят своего короля». Король же, занимаясь делами государства, не забывает и о любовных увлечениях. Достаточно его величеству бросить взор на придворную красавицу, как он тут же находит отклик в ее сердце, а воздыхатели смиренно покидают счастливицу. Шевалье де Грамон, восхищенный усердием государя в делах правления, тем не менее дерзает посягнуть на одну из фрейлин, некую мадемуазель Ламотт-Уданкур, имеющую счастье понравиться королю. Фрейлина, предпочитая любовь короля, жалуется Людовику на назойливость де Грамона. Тотчас шевалье закрывают доступ ко двору, и тот, понимая, что во Франции ему в ближайшее время делать нечего, отбывает в Англию.
[605]
Англия в эту пору ликует по случаю восстановления монархии. Карл II, чьи юные годы прошли в изгнании, преисполнен благородства, равно как и его немногочисленные приверженцы из числа тех, кто разделил с ним его участь. Двор его, блистательный и изысканный, поражает даже Грамона, привыкшего к великолепию французского двора. Нет при английском дворе и недостатка в очаровательных дамах, однако всем им далеко до истинных жемчужин — мадемуазель Гамильтон и мадемуазель Стьюарт. Шевалье де Грамон быстро делается всеобщим любимцем: в отличие от многих французов, он не отказывается от местных кушаний и легко перенимает английские манеры. Пришедшись по душе Карлу, он допускается к королевским развлечениям. Играет шевалье редко, но по-крупному, хотя, несмотря на уговоры друзей, не старается преумножить игрой свое состояние. Не забывает шевалье и о любовных приключениях, ухаживая за несколькими красавицами сразу. Но стоит ему познакомиться с мадемуазель Гамильтон, как он тотчас забывает прочие свои увлечения. Некоторое время де Грамон даже пребывает в растерянности: в случае с мадемуазель Гамильтон не помогают ни обычные подарки, ни привычные для него приемы завоевания сердец придворных кокеток; эта девушка заслуживает только искренней и серьезной привязанности. В ней совершенно все: красота, ум, манеры. Чувства ее отличаются необычайным благородством, и чем больше шевалье убеждается в ее достоинствах, тем больше стремится ей понравиться.
Тем временем на придворном небосклоне восходит звезда мадемуазель Стьюарт. Она постепенно вытесняет из сердца короля капризную и чувственную графиню Каслмейн, которая, будучи совершенно уверенной, что власть ее над королем безгранична, заботится прежде всего об удовлетворении собственных прихотей. Леди Каслмейн начинает посещать представления знаменитого канатоходца Джекоба Холла, чей талант и сила восхищают публику, и особенно женскую ее часть. Проносится слух, что канатоходец не обманул ожиданий графини. Пока же злые языки судачат о Каслмейн, король все больше привязывается к Стьюарт. Впоследствии графиня Каслмейн вышла замуж за лорда Ричмонда.
Шевалье де Грамон не пропускает ни одного увеселения, где бывает мадемуазель Гамильтон. Однажды, желая блеснуть на королевском балу, он приказывает своему камердинеру доставить ему из Парижа самый модный камзол. Камердинер, изрядно потрепанный, возвращается накануне бала с пустыми руками и утверждает, что костюм утонул в зыбучих песках английского побережья. Шевалье является на
[606]
бал в старом камзоле и в оправдание рассказывает эту историю. Король хохочет до упаду. Впоследствии обман камердинера раскрывается: крепко выпив, он продал костюм хозяина за баснословную цену какому-то провинциалу-англичанину.
Роман шевалье с мадемуазель де Грамон складывается удачно. Нельзя сказать, что у него нет соперников, однако, зная цену их достоинствам и одновременно уму мадемуазель Гамильтон, он беспокоится только о том, как бы понравиться своей возлюбленной. Друзья остерегают шевалье: мадемуазель Гамильтон не из тех, кого можно соблазнить, значит, речь пойдет о браке. Но положение шевалье, равно как и его состояние, весьма скромно. Девушка же уже отвергла немало блестящих партий, да и семейство ее весьма придирчиво. Но шевалье уверен в себе: он женится на избраннице своего сердца, помирится с королем, тот сделает его жену статс-дамой, а «с божьей помощью» он увеличит и свое состояние. «И держу пари, все будет так, как я сказал». Сразу скажем, что он оказался прав.
Е. В. Морозова
Франсуа Салиньяк де Ла Мот-Фенелон (Francois de Salignac de la Mothe Fenelon) 1651-1715
Приключения Телемака (Les aventures de Telemaque, fils d'Ulysse) - Роман (1699)
Воспитатель наследника престола герцога Бургундского, внука короля Людовика XIV, Фенелон написал для своего малолетнего ученика философско-утопический роман «Приключения Телемака» о том, каким должен быть настоящий государь и как надо управлять народом и государством.
Действие романа происходит в античные времена. Телемак отправляется на поиски своего отца Улисса (Одиссея), не вернувшегося домой после победы греков над троянцами. Во время своих странствий Телемак и его наставник Ментор выброшены бурей на остров нимфы Калипсо, у которой когда-то гостил улисс. Та предлагает Телемаку остаться у нее и обрести бессмертие. Он отказывается. Чтобы задержать его, Калипсо просит рассказать о его странствиях. Телемак начинает рассказ о том, как он побывал в разных странах и видел разные царства и царей, и о том, каким должен быть мудрый государь, чтобы умно править народом и не употреблять власть во зло себе и другим.
Телемак рассказывает о Египте, где царствует Сезострис, мудрый
[608]
государь, который любит народ, как детей своих. Все рады повиноваться ему, отдать за него жизнь, у всех одна мысль — «не освободиться от его власти, но быть вечно под его властью». Сезострис ежедневно принимает жалобы подданных и вершит суд, но делает это с терпением, разумом и правотой. Такой царь не боится своих подданных. Однако даже самые мудрые государи подвержены опасностям, ибо «коварство и алчность всегда у подножия трона». Злые и хитрые царедворцы готовы угождать государю ради своей выгоды, и горе царю, если он становится «игралищем злого коварства», если не гонит «от себя лести и не любит тех, кто смелым голосом говорит ему правду». По наговору одного из таких царедворцев Телемака посылают вместе с рабами пасти стада коров.
После смерти Сезостриса Телемак на финикийском корабле приплывает в Финикию, где царствует Пигмалион. Это жадный и завистливый правитель, от которого нет пользы ни народу, ни государству. От скупости он недоверчив, подозрителен и кровожаден, гонит богатых, бедных боится, все его ненавидят. Насильственная смерть грозит ему и в его «непроникаемых чертогах», и посреди всех его телохранителей. «Добрый Сезострис, напротив того, — рассуждает Телемак, — посреди бесчисленного народа был в безопасности, как отец в доме в кругу любезного семейства».
После многих приключений Телемак оказывается на острове Крит и узнает от своего наставника Ментора, какие законы установил там царь Минос. Дети приучаются к образу жизни простой и деятельной. Три порока — неблагодарность, притворство и сребролюбие, — в иных местах терпимые, на Крите наказываются. Пышность и роскошь неизвестны, все трудятся, но никто «не алчет обогащения». Запрещены «драгоценные утвари, великолепные одеяния, позлащенные дома, роскошные пиршества». Великолепное зодчество не изгнано, но «предоставлено для храмов, Богам посвящаемых». Люди же не смеют сооружать себе дома, подобные жилищам бессмертных.
Царь имеет здесь полную власть над подданными, но и сам «под законом». Власть его неограничена во всем, что направлено на благо народа, но руки связаны, когда на зло обращаются. Законы требуют, чтобы государева мудрость и кротость способствовали благоденствию многих, а не наоборот — чтобы тысячи «питали гордость и роскошь одного, сами пресмыкаясь в бедности и рабстве». Царь первый обязан «предшествовать собственным примером в строгой умеренности, в презрении роскоши, пышности, тщеславия. Отличаться он должен не блеском богатства и не прохладами неги, а мудростью, доблестью, славой. Извне он обязан быть защитником царства, предводителем
[609]
рати; внутри — судьей народа и утверждать его счастье, просвещать умы, направлять нравы. Боги вручают ему жезл правления не для него, а для народа: народу принадлежит все его время, все труды, вся любовь его сердца, и он достоин державы только по мере забвения самого себя, по мере жертвы собою общему благу».
Критяне выбирают царя из самых умных и достойных, и Телемак становится одним из претендентов на трон. Мудрецы задают ему вопрос: кто несчастнее всех? Он отвечает, что несчастнее всех государь, усыпленный в мнимом благополучии, между тем как народ стонет под его игом. «В ослеплении он сугубо несчастлив: не зная болезни, не может и излечиться... Истина не доходит до него сквозь толпу ласкателей». Телемака выбирают царем, но он отказывается и говорит: «Надлежит вам избрать в цари не того, кто судит лучше других о законах, но того, кто исполняет их... Изберите себе мужа, у которого законы были бы начертаны в сердце, которого вся жизнь была бы исполнением закона».
Телемаку и его наставнику удается бежать от нимфы Калипсо. Они встречаются в море с финикийцами. И узнают от них об удивительной стране Бетике. Считается, что там «остались еще все приятности золотого века»: климат теплый, золота и серебра вдоволь, урожай собирают два раза в год. Денег у того народа нет, они ни с кем не торгуют. Из золота и серебра делают плуги и другие орудия труда. Нет дворцов и всякой роскоши, ибо это, как там считается, мешает жить. У жителей Бетики нет собственности — «не деля между собой земли, они живут совокупно», нет у них ни воровства, ни зависти. Все имущество общее и всего вдоволь. Главное — возделывать землю, ибо она приносит «неложное богатство, верную пищу». Они считают неразумием искать в поте лица под землей в рудниках золото и серебро, так как это «не может ни составить счастья, ни удовлетворить никакой истинной нужды».
Начальник финикийского корабля обещает высадить Телемака на его родной Итаке, но кормчий сбивается с пути, и корабль заходит в город Салент, где правит царь Идоменей. Он совершил много ошибок во время своего правления — не заботясь о народе, строил роскошные дворцы. На его примере Ментор поучает Телемака, как нужно править страной, и говорит, что долговременный и прочный мир, а также «земледелие и установление мудрых законов» должны быть первым долгом правителя. А властолюбие и тщеславие могут привести царя на край бездны. «Власть — жестокое испытание» для дарований, говорит Ментор, «она обнажает все слабости в полной их мере», ведь «верховный сан подобен стеклу, увеличивающему предме-
[610]
ты. Пороки в глазах наших возрастают на той высокой ступени, где и малые дела влекут за собой важные последствия». Нет государей без недостатков, поэтому надлежит «извинять государей и сожалеть о их доле». Однако слабости царей теряются во множестве великих добродетелей, если они есть у правителей.
По совету Ментора Идоменей разделяет всех свободных людей на семь «состояний» и каждому присваивает соответствующую одежду и недорогие знаки отличия. Таким образом искореняется пагубная страсть к роскоши. Соответственно и пища учреждена умеренная, ибо позорно предаваться чревоугодию. Рабы же ходят в одинаковой серой одежде. Также запрещена «томная и любострастная музыка» и буйные празднества в честь Вакха, которые «затмевают рассудок не хуже вина, заключаются бесстыдством и исступлением». Музыка разрешена только для прославления Богов и героев, ваяние же и живопись, в которых не должно быть ничего низкого, служат прославлению памяти великих мужей и деяний.
Кроме того, Ментор учит Идоменея тому, что «вино никогда не должно быть обыкновенным, общим напитком», что надо «истребить виноградные лозы, когда они слишком размножатся», ибо вино — источник многих зол. Оно должно сохраняться как лекарство или «как редкость для торжественных дней и жертвоприношений».
Телемак между тем после многих приключений и подвигов, в которых ему помогала богиня Минерва, заключает по сновидениям, что отец его скончался. Телемак сходит в царство мертвых Тартар. Там он видит многих грешников: жестоких царей, жен, убивших мужей, предателей, лжецов, «ласкателей, возносивших хвалу пороку, злостных клеветников, поносивших добродетель». Все они предстают перед царем Миносом, который после смерти стал судьей в царстве теней. Он определяет им наказание. Так, например, цари, осужденные за злоупотребление властью, смотрят в зеркало, где видят все ужасы своих пороков. Многие цари страдают не за содеянное зло, а за упущенное добро, за доверие людям злым и коварным, за зло, их именем содеянное.
Потом Телемак проходит по Елисейским полям, где добрые цари и герои наслаждаются блаженством. Там он встречает своего прадеда Арцезия, который сообщает Телемаку, что улисс жив и скоро вернется в Итаку. Арцезий напоминает Телемаку, что жизнь быстротечна и надо думать о будущем — готовить для себя место «в счастливой стране покоя», следуя по пути добродетели. Арцезий показывает Телемаку мудрых царей, от них легким облаком отделены герои, так как они «прияли меньшую славу»: награда за мужество и
[611]
ратные подвиги все же не может сравниться с воздаянием «за мудрое, правосудное и благотворное царствование».
Среди царей Телемак видит Цекропса, египтянина, первого царя в Афинах — городе, посвященном богине мудрости и названном ее именем. Из Египта, откуда в Грецию пришли науки, Цекропс принес в Аттику полезные законы, укротил нравы, был человеколюбив, оставил «народ в изобилии, а семейство свое в скудости и не хотел передать детям власти, считая других того достойными».
Триптолем, другой греческий царь, удостоенный блаженства за то, что научил греков искусству возделывать землю, пахать ее и удобрять, укрепив свое царство. Так же должен поступать и Телемак, по мнению Арцезия, когда он будет царствовать, — обращать народ к земледелию, не терпеть людей праздных.
Телемак покидает царство Плутона и после новых приключений встречает на неизвестном острове своего отца Улисса, но не узнает его. Телемаку является богиня Минерва и говорит, что он теперь достоин идти по стопам своего отца и мудро управлять царством. Она дает Телемаку наставления: «Когда будешь на престоле, стремись к той только славе, чтобы восстановить золотой век в своем царстве... Люби народ свой и ничего не щади, чтобы быть взаимно любимым... Не забывай, что царь на престоле не для своей собственной славы, а для блага народа... Бойся Богов, Телемак! Страх Божий — величайшее сокровище сердца человеческого. Придет к тебе с ним и справедливость, и мир душевный, и радость, и удовольствия чистые, и счастливый избыток, и непомрачимая слава».
Телемак возвращается в Итаку и находит там отца.
А. П. Шишкин
Жан Мелье (Jean Meslier) 1664-1729
Завещание (Le Testament) - Трактат (1729, полностью опубл. 1864)
В предисловии автор сообщает, что при жизни не мог открыто высказать свои мысли о способах управления людьми и об их религиях, поскольку это было бы сопряжено с очень опасными и прискорбными последствиями. Цель настоящего труда — разоблачить те нелепые заблуждения, среди которых все имели несчастье родиться и жить — самому же автору приходилось поддерживать их. Эта неприятная обязанность не доставляла ему никакого удовольствия — как могли заметить его друзья, он исполнял ее с великим отвращением и довольно небрежно.
С юного возраста автор видел заблуждения и злоупотребления, от которых идет все зло на свете, а с годами еще больше убедился в слепоте и злобе людей, в бессмысленности их суеверий, в несправедливости их способа управления. Проникнув в тайны хитрой политики честолюбцев, стремящихся к власти и почету, автор легко разгадал источник и происхождение суеверий и дурного управления — кроме того, ему стало понятно, отчего люди, считающиеся умными и образованными, не возражают против подобного возмутительного порядка вещей.
[613]
Источник всех зол и всех обманов — в тонкой политике тех, кто стремится властвовать над своими ближними или желает приобрести суетную славу святости. Эти люди не только искусно пользуются насилием, но и прибегают ко всякого рода хитростям, чтобы одурманить народ. Злоупотребляя слабостью и легковерием темной и беспомощной народной массы, они без труда заставляют ее верить в то, что выгодно им самим, а затем благоговейно принимать тиранические законы. Хотя на первый взгляд религия и политика противоположны и противоречивы по своим принципам, они неплохо уживаются друг с другом, как только заключат между собой союз и дружбу: их можно сравнить с двумя ворами-карманниками, работающими на пару. Религия поддерживает даже самое дурное правительство, а правительство в свою очередь поддерживает даже самую глупую религию.
Всякий культ и поклонение богам есть заблуждение, злоупотребление, иллюзия, обман и шарлатанство. Все декреты и постановления, издаваемые именем и властью бога или богов, являются измышлением человека — точно так же, как великолепные празднества, жертвоприношения и прочие действия религиозного характера, совершаемые в честь идолов или богов. Все это было выдумано хитрыми и тонкими политиками, использовано и умножено лжепророками и шарлатанами, слепо принято на веру глупцами и невеждами, закреплено законами государей и сильных мира сего. Истинность всего вышесказанного будет доказана с помощью ясных и вразумительных доводов на основании восьми доказательств тщетности и ложности всех религий.
Доказательство первое основано на том, что все религии являются измышлением человека. Невозможно допустить их божественное происхождение, ибо все они противоречат одна другой и сами друг друга осуждают. Следовательно, эти различные религии не могут быть истинными и проистекать из якобы божественного начала истины. Именно поэтому римско-католические приверженцы Христа убеждены, что имеется лишь одна истинная религия — их собственная. Они считают основным положением своего учения и своей веры следующее: существуют только один господь, одна вера, одно крещение, одна церковь, а именно апостольская римско-католическая церковь, вне которой, как они утверждают, нет спасения. Отсюда с очевидностью можно вывести заключение, что все прочие религии сотворены человеком. Говорят, что первым выдумал этих мнимых богов некий Нин, сын первого царя ассириян, и случилось это примерно ко времени рождения Исаака или, по летосчислению евреев, в 2001 г. от
[614]
сотворения мира. Говорят, что после смерти своего отца Нин поставил ему кумир (получивший вскоре после этого имя Юпитера), и потребовал, чтобы все поклонялись этому идолу, как богу — таким образом и произошли все виды идолопоклонства, распространившиеся затем на земле.
Доказательство второе исходит из того, что в основе всех религий лежит слепая вера — источник заблуждений, иллюзий и обмана. Никто из христопоклонников не может доказать с помощью ясных, надежных и убедительных доводов, что его религия действительно богом установленная религия. Вот почему они уже много веков спорят между собой по этому вопросу и даже преследуют друг друга огнем и мечом, защищая каждый свои верования. Разоблачение лживой христианской религии будет одновременно приговором и всем прочим вздорным религиям. Истинные христиане считают, что вера есть начало и основа спасения. Однако эта безумная вера всегда слепа и является пагубным источником смут и вечных расколов среди людей. Каждый стоит за свою религию и ее священные тайны не по соображениям разума, а из упорства — нет такого зверства, к которому не прибегали бы люди под прекрасным и благовидным предлогом защиты воображаемой истины своей религии. Но нельзя поверить, чтобы всемогущий, всеблагий и премудрый бог, которого христопоклонники сами называют богом любви, мира, милосердия, утешения и прочее, пожелал основать религию на столь роковом и пагубном источнике смут и вечных распрей — слепая вера в тысячу и тысячу раз пагубнее, чем брошенное богиней раздора на свадьбе Пелея и Фетиды золотое яблоко, которое стало затем причиной гибели града и царства Трои.
Доказательство третье выводится из ложности видений и божественных откровений. Если бы в нынешние времена человек вздумал похвалиться чем-нибудь подобным, его сочли бы за полоумного фанатика. Где видимость божества в этих аляповатых сновидениях и пустых обманах воображения? Представьте себе такой пример: несколько иностранцев, например немцев или швейцарцев, придут во Францию и, повидав самые прекрасные провинции королевства, объявят, что бог явился им в их стране, велел им отправиться во Францию и обещал отдать им и их потомкам все прекрасные земли и вотчины от Роны и Рейна до океана, обещал им заключить вечный союз с ними и их потомками, благословить в них все народы земли, а в знак своего союза с ними велел им обрезать себя и всех младенцев мужского пола, родившихся у них и у их потомства. Найдется ли человек, который не станет смеяться над этим вздором и не сочтет
[615]
этих иностранцев помешанными? Но россказни якобы святых патриархов Авраама, Исаака, и Иакова заслуживают не более серьезного отношения, чем эти вышеупомянутые бредни. И если бы три почтенных патриарха поведали о своих видениях в наши дни, то превратились бы во всеобщее посмешище. Впрочем, эти мнимые откровения изобличают сами себя, ибо даны только в пользу отдельных лиц и одного народа. Нельзя поверить, чтобы бог, предполагаемый бесконечно благим, совершенным и справедливым, совершил столь возмутительную несправедливость по отношению к другим лицам и народам. Лживые заветы изобличают себя и в трех других отношениях: 1) пошлым, позорным и смешным знаком мнимого союза бога с людьми; 2) жестоким обычаем кровавых закланий невинных животных и варварским повелением бога Аврааму принести ему в жертву своего собственного сына; 3) явным неисполнением прекрасных и щедрых обещаний, которые бог, по словам Моисея, надавал трем названным патриархам. Ибо еврейский народ никогда не был многочисленным — напротив, заметно уступал по численности другим народам. А остатки этой жалкой нации в настоящее время считаются самым ничтожным и презренным народом в мире, не имеющим нигде своей территории и своего государства. Не владеют евреи даже той страной, которая, как они утверждают, обещана и дана им богом на вечные времена. Все это с очевидностью доказывает, что так называемые священные книги не были внушены богом.
Доказательство четвертое вытекает из ложности мнимых обетовании и пророчеств. Христопоклонники утверждают, что только бог может с достоверностью предвидеть и предсказывать будущее задолго до его наступления. Они уверяют также, что будущее было возвещено пророками. Что же представляли собой эти божьи человеки, говорившие якобы по наитию святого духа? То были либо подверженные галлюцинациям фанатики, либо обманщики, которые прикидывались пророками, чтобы легче водить за нос темных и простых людей. Есть подлинная примета для распознания лжепророков: каждый пророк, предсказания которого не сбываются, а, напротив, оказываются ложными, не является настоящим пророком. Например, знаменитый Моисей обещал и пророчествовал своему народу от имени бога, что он будет особо избранным от бога, что бог освятит и благословит его превыше всех народов земли и даст ему в вечное владение страну ханаанскую и соседние области — все эти прекрасные и заманчивые обещания оказались ложными. То же самое можно сказать о велеречивых пророчествах царя Давида, Исайи, Иеремии, Иезекииля, Даниила, Амоса, Захарии и всех прочих.
[616]
Доказательство пятое: религия, которая допускает, одобряет и даже разрешает в своем учении и морали заблуждения, не может быть божественным установлением. Христианская же религия и в особенности римская ее секта допускает, одобряет и разрешает пять заблуждений: 1) она учит, что существует только один бог, и одновременно обязывает верить, что существуют три божественных лица, из которых каждое есть истинный бог, причем этот тройственный и единый бог не имеет ни тела, ни формы, ни какого бы то ни было образа; 2) она приписывает божественность Иисусу Христу — смертному человеку, который даже в изображении евангелистов и учеников был всего лишь жалким фанатиком, бесноватым соблазнителем и злополучным висельником; 3) она приказывает почитать в качестве бога и спасителя миниатюрные идолы из теста, которые выпекаются между двух железных листов, освящаются и вкушаются повседневно; 4) она провозглашает, что бог создал Адама и Еву в состоянии телесного и душевного совершенства, но затем изгнал обоих из рая и обрек всем жизненным невзгодам, а также вечному проклятию со всем их потомством; 5) наконец, она под страхом вечного проклятия обязывает верить, что бог сжалился над людьми и послал им спасителя, который добровольно принял постыдную смерть на кресте, дабы искупить их грехи и пролитием крови своей дать удовлетворение правосудию бога-отца, глубоко оскорбленного непослушанием первого человека.
Доказательство шестое: религия, которая терпит и одобряет злоупотребления, противные справедливости и хорошему управлению, поощряя даже тиранию сильных мира во вред народу, не может быть истинной и действительно богоустановленной, ибо божественные законы и установления должны быть справедливыми и беспристрастными. Христианская религия терпит и поощряет не менее пяти или шести подобных злоупотреблений: 1) она освящает огромное неравенство между различными состояниями и положением людей, когда одни рождаются лишь для того, чтобы деспотически властвовать и вечно пользоваться всеми удовольствиями жизни, а другие обречены быть нищими, несчастными и презренными рабами; 2) она допускает существование целых категорий людей, которые не приносят действительной пользы миру и служат только в тягость народу — эта бесчисленная армия епископов, аббатов, капелланов и монахов наживает огромные богатства, вырывая из рук честных тружеников заработанное ими в поте лица; 3) она мирится с неправедным присвоением в частную собственность благ и богатств земли, которыми все люди должны были бы владеть сообща и пользоваться
[617]
на одинаковом положении; 4) она оправдывает неосновательные, возмутительные и оскорбительные различия между семьями — в результате люди с более высоким положением желают использовать это преимущество и воображают, что имеют большую цену, чем все прочие; 5) она устанавливает нерасторжимость брака до смерти одного из супругов, отчего получается бесконечное множество неудачных браков, в которых мужья чувствуют себя несчастными мучениками с дурными женами или же жены чувствуют себя несчастными мученицами с дурными мужьями; 6) наконец, христианская религия освящает и поддерживает самое страшное заблуждение, которое делает большинство людей окончательно несчастными на всю жизнь — речь идет о почти повсеместной тирании великих мира сего. Государи и их первые министры поставили себе главным правилом доводить народы до истощения, делать их нищими и жалкими, чтобы привести к большей покорности и отнять у них всякую возможность предпринимать что-нибудь против власти. В особо тяжком положении находится народ Франции, ибо последние ее короли зашли дальше всех прочих в утверждении своей абсолютной власти и довели подданных до самой крайней степени бедности. Никто не пролил столько крови, не был виновником убийства стольких людей, не заставлял вдов и сирот пролить столько слез, не разорил и не опустошил столько городов и провинций, как покойный король Людовик XIV, прозванный Великим не за какие-либо похвальные или достославные деяния, которых он никогда не совершал, а за великие несправедливости, захваты, хищения, опустошения, разорение и избиение людей, происходившие по его вине повсюду — как на суше, так и на море.
Доказательство седьмое исходит из ложности самого представления людей о мнимом существовании бога. Из положений современной метафизики, физики и морали с полной очевидностью явствует, что нет никакого верховного существа, поэтому люди совершенно неправильно и ложно пользуются именем и авторитетом бога для установления и защиты заблуждений своей религии, равно как и для поддержания тиранического господства своих царей. Совершенно ясно, откуда проистекает первоначальная вера в богов. В истории о мнимом сотворении мира определенно указывается, что бог евреев и христиан разговаривал, рассуждал, ходил и прогуливался по саду ни дать ни взять как самый обыкновенный человек — там же сказано, что бог создал Адама по образу и подобию своему. Стало быть, весьма вероятно, что мнимый бог был хитрецом, которому захотелось посмеяться над простодушием и неотесанностью своего товарища — Адам же, судя по всему, был редким разиней и дураком, поэтому так
[618]
легко поддался уговорам своей жены и лукавым обольщениям змея. В отличие от мнимого бога, материя бесспорно существует, ибо она встречается повсюду, находится во всем, каждый может видеть и ощущать ее. В чем же тогда непостижимая тайна творения? Чем больше вдумываешься в различные свойства, какими приходится наделять предполагаемое высшее существо, тем более запутываешься в лабиринте явных противоречий. Совсем иначе обстоит дело с системой естественного образования вещей из самой материи, поэтому гораздо проще признать ее самое первопричиной всего, что существует. Нет такой силы, которая создавала бы нечто из ничего — это означает, что время, место, пространство, протяжение и даже сама материя не могли быть сотворены мнимым богом.
Доказательство восьмое вытекает из ложности представлений о бессмертии души. Если бы душа, как утверждают христопоклонники, была чисто духовной, у нее не было бы ни тела, ни частей, ни формы, ни облика, ни протяжения — следовательно, она не представляла бы собой ничего реального, ничего субстанционального. Однако душа, одушевляя тело, сообщает ему силу и движение, поэтому она должна иметь тело и протяжение, ибо суть бытия в этом и заключается. Если же спросить, что становится с этой подвижной и тонкой материей в момент смерти, можно без колебаний сказать, что она моментально рассеивается и растворяется в воздухе, как легкий пар и легкий выдох — приблизительно так же, как пламя свечи угасает само собой за истощением того горючего материала, которым оно питается. Есть и еще одно весьма осязательное доказательство материальности и смертности человеческой души: она крепнет и слабеет по мере того, как крепнет и слабеет тело человека — если бы она была бессмертной субстанцией, ее сила и мощь не зависели бы от строения и состояния тела.
Девятым и последним своим доказательством автор считает согласованность восьми предыдущих: по его словам, ни один довод и ни одно рассуждение не уничтожают и не опровергают друг друга — напротив, поддерживают и подтверждают друг друга. Это верный признак, что все они опираются на твердое и прочное основание самой истины, так как заблуждение в таком вопросе не могло бы находить себе подтверждения в полном согласии столь сильных и неотразимых доводов.
Обращаясь в заключение ко всем народам земли, автор призывает людей забыть распри, объединиться и восстать против общих врагов — тирании и суеверий. Даже в одной из мнимо святых книг сказано, что бог свергнет гордых князей с трона и посадит смиренных
[619]
на их место. Если лишить спесивых тунеядцев обильного питательного сока, доставляемого трудами и усилиями народа, они иссохнут, как засыхают травы и растения, корни которых лишены возможности впитывать соки земли. Равным образом, нужно избавиться от пустых обрядов ложных религий. Есть лишь одна-единсгвенная истинная религия — это религия мудрости и чистоты нравов, честности и благопристойности, сердечной искренности и благородства души, решимости окончательно уничтожить тиранию и суеверный культ богов, стремления поддерживать повсюду справедливость и охранять народную свободу, добросовестного труда и благоустроенной жизни всех сообща, взаимной любви друг к другу и нерушимого сохранения мира. Люди обретут счастье, следуя правилам, основам и заповедям этой религии. Они останутся жалкими и несчастными рабами до тех пор, пока будут терпеть господство тиранов и злоупотребления от заблуждений.
Е. Д. Мурашкинцева
Ален Рене Лесаж (Alain Rene Lesage) 1668-1747
Хромой бес (Le Diable boiteux) - Роман (1707)
«Вам известно, что вы спите со вчерашнего утра?» — входя в комнату к студенту дону Клеофасу, спросил один из его приятелей.
Клеофас открыл глаза, и первой его мыслью было, что поразительные приключения, которые он пережил прошедшей ночью, не более чем сон. Однако очень скоро он убедился, что случившееся с ним — реальность, и он действительно провел несколько самых необыкновенных в своей жизни часов в компании Хромого беса.
Знакомство же их произошло следующим образом. Во время свидания с подружкой дон Клеофас оказался застигнутым четырьмя головорезами. Они грозились убить его, если он не женится на даме, с которой его застали. Однако у студента не было ни малейшего намерения вступать в брак с данной красоткой, и он лишь проводил с ней время к взаимному удовольствию. Он храбро защищался, однако, когда у него выбили из рук шпагу, вынужден был бежать прямо по крышам домов. В темноте он заметил свет, направился туда и, проскользнув в слуховое окошко, спрятался в чьей-то комнатушке на чердаке. Когда он огляделся, то обнаружил, что скорее всего находится в лаборатории какого-то астролога, — об этом говорила висящая
[621]
медная лампа, книга и бумаги на столе, а также компас, глобус, колбы и квадранты.
В эту минуту студент услышал протяжный вздох, вскоре повторившийся. Выяснилось, что в одной из колб заключен некий дух, точнее бес, как тот сам разъяснил изумленному Клеофасу. Бес рассказал, что ученый чародей силой своей магии уже полгода держит его взаперти, и попросил о помощи. На вопрос Клеофаса, к какой категории чертей он принадлежит, последовал гордый ответ: «Я устраиваю забавные браки — соединяю старикашек с несовершеннолетними, господ — со служанками, бесприданниц — с нежными любовниками, у которых нет ни гроша за душой. Это я ввел в мир роскошь, распутство, азартные игры и химию. Я изобретатель каруселей, танцев, музыки, комедии и всех новейших французских мод. Словом, я Асмодей, по прозванию Хромой бес».
Храбрый юноша, пораженный подобной встречей, отнесся к новому знакомому со всей почтительностью и вскоре выпустил его из склянки. Перед ним предстал хромой уродец в тюрбане с перьями и в одежде из белого атласа. Плащ его был расписан многочисленными фривольными сценами, воспроизводя то, что делается на свете по внушению Асмодея.
Благодарный своему спасителю, бес увлек его за собой из тесной комнаты, и вскоре они оказались на вершине башни, откуда открывался вид на весь Мадрид. Асмодей пояснил своему спутнику, что намерен показать ему, что делается в городе, и что силою дьявольского могущества он поднимет все крыши. Действительно, одним движением руки бес словно снес крыши со всех домов, и, несмотря на ночную мглу, студенту предстало все, что происходило внутри домов и дворцов. Бессчетное количество картин жизни открылось ему, а его проводник пояснял детали или обращал его внимание на наиболее удивительные примеры человеческих историй. Ослепительная по своей пестроте картина нравов и страстей, которую наблюдал студент этой ночью, сделала его мудрее и опытнее на тысячу лет. Ему открылись сокровенные пружины, которыми определялись повороты судеб, тайные пороки, запретные влечения, скрытые побуждения. Самые интимные подробности, самые потаенные мысли предстали перед Клеофасом как на ладони с помощью его гида. Насмешливый, скептичный и в то же время снисходительный к человеческим слабостям, бес оказался прекрасным комментатором к сценам огромной человеческой комедии, которую он показывал юноше в эту ночь.
А начал он с того, что отомстил той самой донье, у которой сту-
[622]
дент был так внезапно настигнут бандитами. Асмодей заверил Клеофаса, что красавица сама подстроила это нападение, так как задумала женить студента на себе. Клеофас увидел, что теперь плутовка сидит за столом вместе с теми самыми типами, которые гнались за ним и которых она сама припрятала в своем доме, и поедает вместе с ними присланное им богатое угощение. Возмущению его не было предела, однако вскоре его ярость сменилась смехом. Асмодей внушил пирующим отвращение друг к другу, между ними завязалась кровавая потасовка, соседи вызвали полицию, и вот уже двое уцелевших драчунов вместе с хозяйкой дома оказались за решеткой...
Это один из многих примеров того, как за мнимой благопристойностью обнажалась в ту ночь отталкивающая житейская правда, как слетал покров лицемерия с людских поступков, а трагедии оборачивались комедиями. Бес терпеливо объяснял Клеофасу, что у красавицы, которая его восхищает, накладные волосы и вставные зубы. Что трое молодых людей, со скорбным видом сидящие у постели умирающего, — племянники, которые не дождутся смерти состоятельного дяди. Что вельможа, который перед сном перечитывает записку от возлюбленной, не ведает о том, что эта особа разорила его. Что другой знатный господин, который волнуется по поводу родов своей драгоценной супруги, не подозревает, что обязан этим событием своему слуге. Двум наблюдателям открылись ночные тревоги беспокойной совести, тайные свидания влюбленных, преступления, ловушки и обманы. Пороки, которые обычно маскируются и уходят в тень, словно ожили перед глазами завороженного Клеофаса, и он поразился, как властны над людскими судьбами ревность и спесь, корысть и азарт, скупость и тщеславие.
По сути весь роман — это ночной разговор студента и Асмодея, по ходу которого нам рассказывается масса историй, то незамысловатых, то причудливо-невероятных. Часто это истории влюбленных, которым не дают соединиться то жестокость и подозрительность родителей, то неравенство происхождения. Одна из таких историй, к счастью, заканчивается счастливой свадьбой, но многие другие печальны.
В первом случае граф влюбился в дочь простого дворянина и, не намереваясь на ней жениться, поставил целью сделать девушку своей любовницей. С помощью лжи и хитроумнейших уловок он убедил девушку в своей любви, добился ее благосклонности и стал по шелковой лестнице проникать в ее спальню. В этом помогала подкупленная им дуэнья, которую отец специально приставил к дочери, чтобы сле-
[623]
дить за ее нравственностью. Однажды тайный роман был обнаружен отцом. Тот хотел убить графа, а дочь определить в монастырь. Однако, как уже было сказано, развязка истории оказалась счастливой. Граф проникся горем оскорбленной им девушки, сделал ей предложение и восстановил семейную честь. Мало того, он отдал в жены брату своей невесты собственную сестру, решив, что любовь важнее титулов.
Но подобная гармония сердец — редкость. Совсем не всегда порок оказывается посрамлен, а добродетель награждена. Трагически завершилась, например, история прекрасной доньи Теодоры — а ведь как раз в этом случае отношения трех героев явили образец великодушия, благородства и способности к самопожертвованию во имя дружбы! Донью Теодору одинаково страстно любили двое преданных друзей. Она же ответила взаимностью одному из них. Сначала ее избранник хотел удалиться, чтобы не быть соперником товарищу, затем друг уговорил его не отказываться от счастья. Донья Теодора, однако, к тому времени оказалась похищена третьим человеком, который сам вскоре был убит в схватке с разбойниками. После головокружительных приключений, плена, побега, погони и счастливого спасения влюбленные, наконец, соединились и поженились. Счастью их не было границ. Однако среди этого блаженства явил себя роковой случай: во время охоты дон Хуан упал с коня, тяжело поранил голову и умер. «Донья Теодора и есть та дама, которая, как видите, в отчаянии бьется на руках двух женщин: вероятно, скоро и она последует за своим супругом», — невозмутимо заключил бес.
Какова же она, человеческая природа? Чего в ней больше — мелочности или величия, низости или благородства? Пытаясь разобраться в этом, любознательный студент неутомимо следовал за своим проворным проводником. Они заглядывали в тюремные камеры, разглядывали колонны возвращающихся домой пленных, проникали в тайны сновидений, и даже своды гробниц не служили им препятствием. Они обсуждали причины безумия тех, кто заключен в дома умалишенных, а также тех чудаков, которые одержимы маниями, хотя и ведут обычный с виду образ жизни. Кто из них был рабом своей скупости, кто зависти, кто чванства, кто привычки к мотовству. «Куда ни посмотришь, везде видишь людей с поврежденными мозгами», — справедливо заметил бес, продолжив, что на свет словно «появляются все одни и те же люди, только в разных обличьях». Иначе говоря, человеческие типы и пороки необыкновенно живучи.
[624]
Во время их путешествия по крышам они заметили страшный пожар, бушевавший в одном из дворцов. Перед ним убивался и рыдал хозяин, знатный горожанин, — не потому, что горело его добро, а потому, что в доме осталась его единственная дочь. Клеофас единственный раз за ночь отдал бесу приказ, на который имел право как избавитель: он потребовал спасти девушку. Подумав мгновение, Асмодей принял облик Клеофаса, ринулся в огонь и под восхищенные крики толпы вынес бесчувственную девушку. Вскоре она открыла глаза и была заключена в объятия счастливого отца. Ее избавитель же незаметно исчез.
Среди историй, нанизанных на единую нить рассказа, отметим еще лишь две. Вот первая. Сын деревенского сапожника стал финансистом и очень разбогател. Через двадцать лет он вернулся к родителям, дал отцу денег и потребовал, чтобы тот бросил работу. Прошло еще три месяца. Сын был удивлен, когда однажды у себя в городе увидел отца, который взмолился: «Я умираю от безделья! Разреши мне опять жить своим трудом»... Второй случай такой. Один нечестный человек в лесу видел, как мужчина закапывал под деревом клад. Когда хозяин клада ушел, мошенник выкопал деньги и присвоил их себе. Жизнь его пошла весьма успешно. Но как-то он узнал, что хозяин клада терпит лишения и нужду. И вот первый почувствовал необоримую потребность помогать ему. А под конец и пришел с покаянием, признавшись, что жил за его счет много лет...
Да, человек грешен, слаб, жалок, он раб своих страстей и привычек. Но в то же время он наделен свободой творить свою судьбу, неведомой представителю нечистой силы. И эта свобода являет себя даже в прихотливой, непредсказуемой форме самого романа «Хромой бес». А сам бес недолго наслаждался на воле — вскоре чародей обнаружил его бегство и снова вернул назад. Напоследок Асмодей дал Клеофасу совет жениться на спасенной из огня прекрасной Серафине.
Пробудившись через сутки, студент поспешил к дому знатного горожанина и действительно увидел на его месте пепелище. Он узнал также, что хозяин повсюду ищет спасителя дочери и хочет в знак благодарности благословить его брак с Серафиной. Клеофас пришел в эту семью и был с восторгом встречен. Он с первого взгляда влюбился в Серафину, а она в него. Но после этого он пришел к ее отцу и, потупившись, объяснил, что Серафину спас не он, а черт. Старик, однако, сказал: «Ваше признание укрепляет меня в намерении отдать вам мою дочь: вы ее истинный спаситель. Если бы вы не просили Хромо-
[625]
го беса избавить ее от угрожающей ей смерти, он не воспротивился бы ее гибели».
Эти слова рассеяли все сомнения. И через несколько дней свадьба была отпразднована со всей подобающей случаю пышностью.
В. Л. Сагалова
Тюркаре (Turkaret) - Комедия (1709)
Молодая баронесса оказалась после смерти мужа в весьма стесненных обстоятельствах. А потому она вынуждена поощрять ухаживания малосимпатичного и далекого от ее круга дельца Тюркаре, который влюблен в нее и обещает жениться. Не совсем ясно, сколь далеко зашли их отношения, однако факт, что баронесса стала практически содержанкой Тюркаре: он оплачивает ее счета, делает дорогие подарки и постоянно появляется у нее дома Кстати, все действие комедии происходит в будуаре баронессы. Сама же красавица питает страсть к юному аристократу шевалье, без зазрения совести проматывающему ее деньги. Горничная баронессы Марина переживает из-за расточительства хозяйки и боится, что Тюркаре, узнав правду, лишит баронессу всякой поддержки.
С этой ссоры госпожи со служанкой начинается пьеса. Баронесса признает доводы Марины правильными, обещает ей порвать с шевалье, но ее решимости хватает ненадолго. Как только в будуар вбегает лакей шевалье Фронтен со слезным письмом от хозяина, в котором сообщается об очередном крупном проигрыше в карты, баронесса ахает, тает и отдает последнее — бриллиантовое кольцо, недавно подаренное Тюркаре. «Заложи его и выручи своего хозяина», — наказывает она. Марина в отчаянии от подобного малодушия. К счастью, появляется слуга Тюркаре с новым подарком — на этот раз делец прислал вексель на десять тысяч экю, а вместе с ним неуклюжие стихи собственного сочинения. Вскоре он сам является с визитом, в ходе которого распространяется благосклонно слушающей его баронессе о своих чувствах. После его ухода в будуаре появляются шевалье с Фронтеном. Марина отпускает в их адрес несколько колких фраз, после чего баронесса не выдерживает и увольняет ее. Та возмущенно уходит из дома, заметив, что все расскажет «господину Тюркаре». Баронесса, однако, уверена, что сумеет убедить Тюркаре в чем угодно.
[626]
Она отдает шевалье вексель, чтобы он быстрее получил по нему деньги и выкупил заложенное кольцо.
Оставшись один, сообразительный лакей Фронтен философски замечает: «Вот она, жизнь! Мы обираем кокетку, кокетка тянет с откупщика, а откупщик грабит всех, кто попадется под руку. Круговое мошенничество — потеха, да и только!»
Поскольку проигрыш был лишь выдумкой и кольцо никуда не закладывалось, Фронтен быстро возвращает его баронессе. Это весьма кстати, так как в будуаре вскоре появляется рассерженный Тюркаре. Марина рассказала ему, как нагло пользуется баронесса его деньгами и подарками. Рассвирепев, откупщик разбивает вдребезги дорогой фарфор и зеркала в спальне. Однако баронесса сохраняет полное самообладание и высокомерно парирует все упреки. Она приписывает «поклеп», возведенный Мариной, тому, что ту изгнали из дома. Под конец она показывает целехонькое кольцо, которое якобы отдано шевалье, и тут Тюркаре уже полностью обезоружен. Он бормочет извинения, обещает заново обставить спальню и вновь клянется в своей страстной любви. Вдобавок баронесса берет с него слово поменять своего лакея на Фронтена — слугу шевалье. Кстати, последнего она выдает за своего кузена. Такой план был составлен заранее вместе с шевалье, чтобы сподручнее выманивать у откупщика деньги. Марину же сменяет новая хорошенькая горничная Лизетта, невеста Фронтена и, как и он, порядочная плутовка. Эта парочка уговаривается побольше угождать хозяевам и дожидаться своего часа.
Желая загладить вину, Тюркаре накупает баронессе новые сервизы и зеркала. Кроме того, он сообщает ей, что уже приобрел участок, чтобы построить для возлюбленной «чудесный особняк». «Перестрою его хоть десять раз, но добьюсь, чтобы все было по мне», — с гордостью заявляет он. В это время в салоне появляется еще один гость — молодой маркиз, приятель шевалье. Встреча эта неприятна Тюркаре — дело в том, что когда-то он служил лакеем у дедушки маркиза, а недавно бессовестно надул внука, о чем тот немедленно и рассказывает баронессе: «Предупреждаю, это настоящий живодер. Он ценит свое серебро на вес золота». Заметив кольцо на пальце баронессы, маркиз узнает в нем свой фамильный перстень, который ловко присвоил себе Тюркаре. После ухода маркиза откупщик неуклюже оправдывается, замечая, что не может же он давать деньги в долг «даром». Затем из разговора Тюркаре с помощником, который ведется прямо в будуаре баронессы — она тактично выходит для такого случая, — становится ясно, что откупщик занимается крупными спе-
[627]
куляциями, берет взятки и по знакомству распределяет теплые местечки. Богатство и влияние его очень велико, однако на горизонте забрезжили неприятности: обанкротился какой-то казначей, с которым Тюркаре был тесно связан. Другая неприятность, о которой сообщает помощник, — в Париже госпожа Тюркаре! А ведь баронесса считает Тюркаре вдовцом. Все это требует от Тюркаре немедленных действий, и он спешит удалиться. Правда, перед уходом пронырливый Фронтен успевает уговорить его купить баронессе собственный дорогой выезд. Как видим, новый лакей уже приступил к обязанностям вышибания из хозяина крупных сумм. И, как справедливо отмечает Лизетта по адресу Фронтена, «судя по началу, он далеко пойдет».
Два шалопая-аристократа, шевалье и маркиз, обсуждают свои сердечные победы. Маркиз рассказывает о некой графине из провинции — пусть не первой молодости и не ослепительной красоты, зато веселого нрава и охотно дарящей ему свои ласки. Заинтересованный шевалье советует другу прийти с этой дамой вечером на званый ужин к баронессе. Затем следует сцена очередного выманивания денег у Тюркаре способом, придуманным хитрым Фронтеном. Откупщика откровенно разыгрывают, о чем он даже не подозревает. Подосланный Фронтеном мелкий чиновник, выдающий себя за судебного пристава, предъявляет документ о том, что баронесса будто бы должна по обязательствам покойного мужа десять тысяч ливров. Баронесса, подыгрывая, изображает сначала замешательство, а потом отчаяние. Расстроенный Тюркаре не может не прийти к ней на помощь. Он прогоняет «пристава», пообещав взять все долги на себя. Когда Тюркаре покидает комнату, баронесса неуверенно замечает, что начинает испытывать угрызения совести. Лизетта горячо успокаивает ее: «Сначала надо разорить богача, а потом можно будет и покаяться. Хуже, если придется каяться в том, что упустили такой случай!»
Вскоре в салон приходит торговка госпожа Жакоб, рекомендованная приятельницей баронессы. Между делом она рассказывает, что доводится сестрой богачу Тюркаре, однако этот «выродок» совсем ей не помогает — как, кстати, и собственной жене, которую отослал в провинцию. «Этот старый петух всегда бегал за каждой юбкой, — продолжает торговка. — Не знаю, с кем он связался теперь, но у него всегда есть несколько дамочек, которые его обирают и надувают... А этот болван каждой обещает жениться».
Баронесса как громом поражена услышанным. Она решает порвать с Тюркаре. «Да, но не раньше, чем вы его разорите», — уточняет предусмотрительная Лизетта.
[628]
К ужину являются первые гости — это маркиз с толстой «графиней», которая на самом деле не кто иная, как госпожа Тюркаре. Простодушная графиня с важностью расписывает, какую великосветскую жизнь ока ведет у себя в провинции, не замечая убийственных насмешек, с которыми комментируют ее речи баронесса и маркиз. Даже Лизетта не отказывает себе в удовольствии вставить колкое словцо в эту болтовню, типа: «Да, это настоящее училище галантности для всей Нижней Нормандии». Разговор прерывается приходом шевалье. Он узнает в «графине» даму, что атаковала и его своими любезностями и даже присылала свой портрет. Маркиз, узнав об этом, решает проучить неблагодарную изменницу.
Он оказывается отмщен в самом скором времени. Сначала в салоне появляются торговка госпояса Жакоб, а следом за нею Тюркаре. Вся троица ближайших родственников обрушивается друг на друга с грубой бранью — к удовольствию присутствующих аристократов. В это время слуга сообщает, что Тюркаре срочно вызывают компаньоны. Появившийся затем Фронтен объявляет о катастрофе — его хозяин взят под арест, а в доме у него все конфисковано и опечатано по наводке кредиторов. Пропал и вексель на десять тысяч экю, выданный баронессе, так как шевалье поручил Фронтену отнести его к меняле, а лакей не успел этого сделать... Шевалье в отчаянье — он остался без средств и привычного источника доходов. Баронесса также в отчаянье — она не просто разорена, она еще убедилась в том, что шевалье обманывал ее: ведь он убеждал, что деньги у него и на них он выкупил кольцо... Бывшие любовники расстаются весьма холодно. Возможно, маркиз с шевалье утешатся за ужином в ресторане, куда они вместе отправляются.
В выигрыше оказывается один расторопный Фронтен. Он объясняет в финале Лизетте, как ловко всех обманул. Ведь вексель на предъявителя остался у него, и он уже разменял его. Теперь он обладает приличным капиталом, и они с Лизеттой могут пожениться. «Мы с тобой народим кучу детишек, — обещает он девушке, — и уж они-то будут честными людьми».
Однако за этой благодушной фразой следует последняя реплика комедии, весьма зловещая, которую произносит все тот же Фронтен:
«Итак, царство Тюркаре кончилось, начинается мое!»
(Лесаж сопроводил комедию диалогом Асмодея и дона Клеофаса — персонажей «Хромого беса», — в котором они обсуждают «Тюркаре», поставленную во «Французской комедии», и реакцию
[629]
зрителей на это представление. Общее мнение, как язвительно говорит Асмодей, «что все действующие лица неправдоподобны и что автор слишком перестарался, рисуя нравы...».)
В. Л. Сагалова
Похождения Жиль Бласа из Сантильяны (Histoire de Gil Blas de Santillane) - Роман (1715-1735)
«Меня поразило удивительное разнообразие приключений, отмеченное в чертах вашего лица», — скажет однажды Жиль Бласу случайный встречный — один из множества людей, с кем сводила героя судьба и чью исповедь ему довелось услышать. Да, приключений, выпавших на долю Жиль Бласа из Сантильяны, действительно с лихвой хватило бы на десяток жизней. Об этих похождениях и повествует роман — в полном соответствии со своим названием. Рассказ ведется от первого лица — сам Жиль Блас поверяет читателю свои мысли, чувства и сокровенные надежды. И мы можем изнутри проследить, как он лишается юношеских иллюзий, взрослеет, мужает в самых невероятных испытаниях, заблуждается, прозревает и раскаивается, и наконец обретает душевное равновесие, мудрость и счастье.
Жиль Блас был единственным сыном отставного военного и прислуги. Родители его поженились будучи уже не первой молодости и вскоре после рождения сына переехали из Сантильяны в столь же маленький городок Овьедо. Достаток они имели самый скромный, поэтому мальчику предстояло получить плохое образование. Однако ему помогли дядя-каноник и местный доктор. Жиль Блас оказался очень способным. Он научился отлично читать и писать, выучил латынь и греческий, приохотился к логике и полюбил затевать дискуссии даже с незнакомыми прохожими. Благодаря этому к семнадцати годам он заслужил в Овьедо репутацию ученого.
Когда ему минуло семнадцать, дядя объявил, что пора его вывести в люди. Он решил послать племянника в Саламанкский университет. Дядя дал Жиль Бласу несколько дукатов на дорогу и лошадь. Отец и мать добавили к этому наставления «жить, как должно честному человеку, не впутываться в дурные дела и, особливо, не посягать на чужое добро». И Жиль Блас отправился в странствия, с трудом скрывая свою радость.
[630]
Смышленый и сведущий в науках, юноша был еще совершенно неискушен в жизни и слишком доверчив. Понятно, что опасности и ловушки не заставили себя ждать. На первом же постоялом дворе он по совету хитрого хозяина за бесценок продал свою лошадь. Подсевшего к нему в трактире мошенника за несколько льстивых фраз по-царски угостил, растратив большую часть денег. Затем попал в повозку к жулику-погонщику, который вдруг обвинил пассажиров в краже ста пистолей. От страха те разбегаются кто куда, а Жиль Блас несется в лес быстрее других. На пути его вырастают два всадника. Бедняга рассказывает им о том, что с ним стряслось, те сочувственно внимают, посмеиваются и, наконец, произносят: «Успокойся, друг, отправляйся с нами и не бойся ничего. Мы доставим тебя в безопасное место». Жиль Блас, не ожидая ничего дурного, садится на лошадь позади одного из встречных. увы! Очень скоро он оказывается в плену у лесных разбойников, которые подыскивали помощника своей поварихе...
Так стремительно разворачиваются события с самых первых страниц и на протяжении всего огромного романа. Весь «Жиль Блас» — бесконечная цепь приключений-авантюр, выпадающих на долю героя — при том, что сам он отнюдь, кажется, не ищет их. «Мне суждено быть игрушкой фортуны», — скажет он через много лет сам о себе. Это так и не так. Потому что Жиль Блас не просто подчинялся обстоятельствам. Он всегда оставался активным, думающим, смелым, ловким, находчивым. И главное, может быть, качество — он был наделен нравственным чувством и в своих поступках — пусть порой безотчетно — руководствовался им.
Так, он со смертельным риском выбрался из разбойничьего плена — и не просто бежал сам, но еще спас прекрасную дворянку, тоже захваченную головорезами. Поначалу ему пришлось притвориться, что он в восторге от разбойничьей жизни и мечтает сам стать грабителем. Не войди он в доверие к бандитам, побег бы не удался. Зато в награду Жиль Блас получает признательность и щедрую награду от спасенной им маркизы доны Менсии. Правда, это богатство ненадолго задержалось в руках Жиль Бласа и было похищено очередными обманщиками — Амвросио и Рафаэлем. И снова он оказывается без гроша в кармане, перед лицом неизвестности — пусть и в дорогом бархатном костюме, пошитом на деньги маркизы...
В дальнейшем ему суждена бесконечная череда удач и бед, возвышений и падений, богатства и нужды. Единственное, чего никто не сможет его лишить, — это жизненный опыт, который непроизвольно накапливается и осмысливается героем, и чувство родины, по кото-
[631]
рой он колесит в своих странствиях. (Роман этот, написанный французом, весь пронизан музыкой испанских имен и географических названий.)
...Поразмыслив, Жиль Блас решает не ехать в Саламанкский университет, так как не хочет посвящать себя духовной карьере. Дальнейшие его приключения сплошь связаны со службой или поисками подходящего места. Поскольку герой хорош собой, грамотен, смышлен и проворен, он довольно легко находит работу. Но ни у одного хозяина он не задерживается подолгу — и всякий раз не по своей вине. В результате он получает возможность для разнообразных впечатлений и изучения нравов — как и положено по природе жанра плутовского романа.
Кстати, Жиль Блас действительно плут, вернее обаятельный плутишка, который может и прикинуться простачком, и подольститься, и схитрить. Постепенно он побеждает свою детскую доверчивость и не дает уже легко себя облапошить, а порой и сам пускается в сомнительные предприятия. увы, качества плута необходимы ему, разночинцу, человеку без роду и племени, чтобы выжить в большом и суровом мире. Часто его желания не распространяются дальше того, чтобы иметь теплый кров, ежедневно есть досыта да трудиться в меру сил, а не на износ.
Одна из работ, которая поначалу показалась ему верхом удачи, была у доктора Санградо. Этот самодовольный лекарь для всех болезней знал лишь два средства — пить побольше воды и пускать кровь. Недолго думая, он обучил Жиль Бласа премудростям и отправил его с визитами к больным победнее. «Кажется, никогда еще в Вальядолиде не было столько похорон», — весело оценил герой собственную практику. Лишь через много лет, уже в зрелом возрасте, Жиль Блас вспомнит этот юношеский лихой опыт и ужаснется собственному невежеству и наглости.
Другая синекура выдалась герою в Мадриде, где он устроился лакеем у светского франта, безбожно прожигавшего жизнь. Служба эта сводилась к безделью и чванству, а друзья-лакеи быстро выбили из Жиль Бласа провинциальные замашки и обучили его искусству болтать ни о чем и смотреть на окружающих свысока. «Из прежнего рассудительного и степенного юноши я превратился в шумного, легкомысленного, пошлого вертопраха», — с ужасом признал герой. Дело кончилось тем, что хозяин пал на дуэли — столь же бессмысленной, какой была вся его жизнь.
После этого Жиль Бласа приютила одна из приятельниц покойного дуэлянта — актриса. Герой окунулся в новую среду, которая снача-
[632]
ла очаровала его богемной яркостью, а затем отпугнула пустым тщеславием и запредельным разгулом. Несмотря на безбедное праздное существование в доме веселой актрисы, Жиль Блас однажды бежал оттуда куда глаза глядят. Размышляя о своих разных хозяевах, он с грустью признал: «У одних царят зависть, злоба и скупость, другие отрешились от стыда... Довольно, не желаю жить больше среди семи смертных грехов».
Так, вовремя ускользая от искушений неправедной жизни, Жиль Блас избежал многих опасных соблазнов. Он не стал — хотя мог бы в силу обстоятельств — ни разбойником, ни шарлатаном, ни мошенником, ни бездельником. Ему удалось сохранить достоинство и развить деловые качества, так что в расцвете сил он оказался вблизи своей заветной мечты — получил место секретаря у всесильного первого министра герцога Лермы, постепенно стал его главным доверенным лицом и обрел доступ к сокровенным тайнам самого мадридского двора. Именно тут открылась перед ним нравственная бездна, в которую он почти шагнул. Именно здесь произошли в его личности самые зловещие метаморфозы...
«Прежде чем попасть ко двору, — замечает он, — я был от природы сострадателен и милосерден, но там человеческие слабости испаряются, и я стал черствее камня. Исцелился я также от сентиментальности по отношению к друзьям и перестал испытывать к ним привязанность». В это время Жиль Блас отдалился от своего старого приятеля и земляка Фабрисио, предал тех, кто помогал ему в трудные минуты, и весь отдался жажде наживы. За огромные взятки он способствовал искателям теплых мест и почетных званий, а потом делился добычей с министром. Ловкий слуга Сипион без конца находил новых просителей, готовых предложить деньги. С равным рвением и цинизмом герой занимался сводничеством для коронованных особ и устройством собственного благополучия, подыскивая невесту побогаче. Прозреть ему помогла тюрьма, в которой он в один прекрасный день оказался: как и следовало ожидать, знатные покровители предали его с той же легкостью, с какой прежде пользовались его услугами.
Чудом уцелевший после многодневной лихорадки, он в заточении заново осмыслил свою жизнь и ощутил незнакомую раньше свободу. К счастью, Сипион не бросил своего хозяина в беде, а последовал за ним в крепость и затем добился его освобождения. Господин и слуга стали ближайшими друзьями и после выхода из тюрьмы поселились в небольшом отдаленном замке, который подарил Жиль Бласу один из его давних товарищей — дон Альфонсо. Строго судя себя за про-
[633]
шлое, герой испытал раскаяние за долгую разлуку с родителями. Он успел посетить Овьедо накануне смерти отца и устроил ему богатые похороны. Затем он стал щедро помогать матери и дяде.
Жиль Бласу суждено еще было пережить смерть юной жены и новорожденного сына, а после этого очередную тяжелую болезнь. Отчаянье почти захлестнуло его, однако Сипиону удалось уговорить друга вернуться в Мадрид и снова послужить при дворе. Там произошла смена власти — корыстный герцог Лерма был заменен честным министром Оливаресом. Жиль Бласу, ныне равнодушному к любым дворцовым соблазнам, удалось доказать свою нужность и ощутить удовлетворение на поприще благородного служения отечеству.
Мы расстаемся с героем, когда, удалившись от дел и вторично женившись, он «ведет усладительную жизнь в кругу дорогих людей». В довершение блаженства небо соизволило наградить его двумя детьми, чье воспитание обещает стать развлечением его старости...
В. Л. Сагалова
Пьер Карл де Шамплен де Мариво (Pierre Carlet de Champlain de Marivo) 1688-1763
Жизнь Марианны, или Приключения графини де*** (La vie de Marianne ou les Adventures de Madame de Contess de***) - Роман (1731-1741)
Марианна, удалившись от света, по совету подруги берется за перо. Правда, она боится, что ум ее непригоден для сочинительства, а слог недостаточно хорош, но поверьте, она просто кокетничает.
Трагическое событие, случившееся, когда Марианне было не более двух лет, накладывает отпечаток на всю ее жизнь. На почтовую карету нападают грабители и убивают всех ее пассажиров, кроме маленького ребенка, Марианны. Судя по одежде, девочка — дочь молодой знатной четы, но никаких более точных сведений найти не удается. Таким образом, происхождение Марианны становится тайной. Ребенка отдают в дом сельского священника, и его сестра, воспитанная, рассудительная и истинно добродетельная женщина, воспитывает Марианну, как родную дочь. Марианна всей душой привязывается к своим покровителям и считает сестру священника лучшим человеком на свете. Девочка растет грациозным, милым, послушным ребенком и обещает стать красавицей. Когда Марианне исполняется пятнадцать лет, обстоятельства вынуждают сестру священника поехать в Париж,
[635]
и она берет с собой девочку. Но через некоторое время они получают известие о болезни священника, а вскоре та, что заменила бедной девочке мать, умирает. Ее наставления на всю жизнь сохранятся в памяти Марианны, и хотя в дальнейшем она будет часто проявлять неблагоразумие, но ее душа навсегда останется исполненной добродетели и честности.
Итак, пятнадцатилетняя девушка, очень хорошенькая, остается одна в Париже и на всем белом свете, без дома и без денег. Марианна в отчаянии умоляет монаха, водившего знакомство с покойной, стать ее руководителем, и тот решает обратиться к одному почтенному человеку, известному своим благочестием и добрыми делами. Господин Клималь, хорошо сохранившийся мужчина лет пятидесяти — шестидесяти, очень богатый, узнав историю Марианны, готов помочь: отдать девушку в обучение к белошвейке и платить за содержание. Марианна испытывает благодарность, но сердце у нее разрывается на части от стыда, она чувствует невыносимое унижение, будучи объектом «милосердия, которое не соблюдает душевной деликатности». Но, расставшись с монахом, ее благодетель становится куда более любезным, и, несмотря на свою неопытность, Марианна чувствует, что за этой любезностью кроется что-то нехорошее. Так и случается. Очень скоро она понимает — де Клималь влюблен в нее. Марианна считает бесчестным поощрять его ухаживания, но принимает подарки, ведь кроме добродетели и порядочности она от природы наделена и кокетством, и желанием нравиться, столь естественными для хорошенькой женщины. Ей ничего не остается, как делать вид, что она не подозревает о пылких чувствах престарелого воздыхателя.
Однажды, возвращаясь из церкви, Марианна подвертывает ногу и попадает в дом знатного молодого человека, того самого, с которым они обменялись в церкви взглядами, так много говорящими сердцу. Она не может признаться Вальвилю ни в своем жалком положении, ни в знакомстве с господином де Клималем, который оказывается родным дядюшкой Вальвиля и притворяется, что не знаком с Марианной, хотя при виде племянника у ног своей подопечной изнывает от ревности. Когда Марианна возвращается домой, к ней приходит де Клималь. Он прямо говорит о своей любви, предостерегает Марианну против увлечения «молодыми вертопрахами» и предлагает ей «небольшой договор на пятьсот ливров ренты». Во время этого объяснения в комнате неожиданно появляется Вальвиль, и теперь уже племянник видит дядю, стоящего на коленях перед все той же Марианной. Что он может о ней думать? Только одно. Когда молодой че-
[636]
ловек уходит, бросив на ни в чем не повинную девушку презрительный взгляд, она просит де Клималя пойти вместе с ней к племяннику и все ему объяснить, а тот, отбросив маску благопристойности, упрекает ее в неблагодарности, говорит, что отныне прекращает свои даяния, и исчезает, боясь скандала. А Марианне, которую оскорбленная гордость и любовь к Вальвилю лишили всякого благоразумия, думает только о том, как заставить Вальвиля пожалеть о разлуке и раскаяться в дурных мыслях. Лишь наутро она осознает всю глубину своего бедственного положения. Ока рассказывает обо всех своих горестях настоятельнице монастыря, и при этой беседе присутствует дама, которая проникается к девушке горячей симпатией. Она предлагает настоятельнице принять Марианну в монастырский пансион и собирается платить за ее содержание. Марианна в восторженном порыве орошает руку благодетельницы «самыми нежными и сладостными слезами».
Так Марианна обретает новую покровительницу и находит в ней вторую мать. Истинная доброта, естественность, великодушие, отсутствие тщеславия, ясность мысли — вот что составляет характер пятидесятилетней дамы. Она восхищается Марианной и относится к ней, как к родной дочери. Но скоро Марианна, обожающая свою благодетельницу, узнает, что та не кто иная, как мать Вальвиля, который узнал о невиновности Марианны, воспылал еще более страстной любовью и уже передал ей письмо в монастырь, переодевшись лакеем. Когда госпожа де Миран жалуется, что сын стал пренебрегать богатой и знатной невестой, увлекшись какой-то случайно встреченной молоденькой девчонкой, Марианна узнает себя в описании авантюристки и без колебаний признается во всем госпоже де Миран, в том числе и в своей любви к ее сыну. Госпожа де Миран просит помощи у Марианны, она знает, что Марианна достойна любви, как никто другой, что у нее есть все — «и красота, и добродетель, и ум, и прекрасное сердце», но общество никогда не простит молодому человеку знатного рода женитьбы на девушке неизвестного происхождения, не имеющей ни титула, ни состояния. Марианна ради любви к госпоже де Миран решает отказаться от любви Вальвиля и умоляет его забыть о ней. Но госпожа де Миран (которая слышит этот разговор), потрясенная благородством своей воспитанницы, дает согласие на брак сына с Марианной. Она готова мужественно противостоять нападкам родни и защищать счастье детей от всего света.
Брат госпожи де Миран, де Клималь, умирает. Перед смертью он, полный раскаяния, признает в присутствии сестры и племянника свою вину перед Марианной и оставляет ей небольшое состояние.
[637]
Марианна по-прежнему живет в монастырском пансионе, а госпожа де Миран представляет ее как дочь одной из своих подруг, но постепенно слухи о предстоящей свадьбе и сомнительном прошлом невесты расползаются все шире и достигают ушей многочисленной и чванливой родни госпожи де Миран. Марианну похищают и увозят в другой монастырь. Настоятельница объясняет, что это распоряжение свыше, и Марианне предоставляется на выбор: или постричься в монахини, или выйти замуж за другого человека. Тем же вечером Марианну сажают в карету и везут в дом, где она встречается с человеком, которого ей прочат в мужья. Это молочный брат жены министра, ничем не примечательный молодой человек. Потом в кабинете министра происходит настоящее судилище над девушкой, которая не совершила ничего дурного. Единственное ее преступление — красота и прекрасные душевные качества, которые привлекли сердце молодого человека из знатного семейства. Министр объявляет Марианне, что не допустит ее брака с Вальвилем, и предлагает ей выйти замуж за «славного малого», с которым она только что беседовала в саду. Но Марианна с твердостью отчаяния заявляет, что ее чувства неизменны, и отказывается выйти замуж. В это мгновение появляются госпожа де Миран и Вальвиль. Полная благородной жертвенности речь Марианны, ее внешность, манеры и преданность покровительнице перетягивают чашу весов на ее сторону. Все присутствующие, даже родственники госпожи де Миран, восхищаются Марианной, а министр объявляет, что он не собирается больше вмешиваться в это дело, потому что никто не может помешать тому, «чтобы добродетель была любезна сердцу человеческому», и возвращает Марианну ее «матушке».
Но несчастья Марианны на этом не кончаются. В монастырь приезжает новая пансионерка, девица благородного происхождения, наполовину англичанка, мадемуазель Вартон. Случается так, что эта чувствительная девушка падает в обморок в присутствии Вальвиля, и этого оказывается достаточным, чтобы ветреный юноша увидел в ней новый идеал. Он перестает навещать больную Марианну и тайком видится с мадемуазель Вартон, которая влюбляется в него. Узнав об измене возлюбленного, Марианна приходит в отчаяние, а госпожа де Миран надеется, что ослепление ее сына когда-нибудь пройдет. Марианна понимает, что ее возлюбленный не так уж и виноват, просто он принадлежит к тому типу людей, для которых «препятствия имеют неодолимую притягательную силу», а согласие матери на его брак с Марианной все испортило, и «его любовь задремала». Марианна уже известна в свете, многие восхищаются ею, и почти одновре-
[638]
менно она получает два предложения — от пятидесятилетнего графа, человека выдающихся достоинств, и от молодого маркиза. Самолюбие, которое Марианна считает основным движителем поступков человека, заставляет ее вести себя с Вальвилем так, словно она вовсе не страдает, и она одерживает блистательную победу: Вальвиль снова у ее ног. Но Марианна принимает решение больше не встречаться с ним, хотя все еще любит его.
На этом записки Марианны обрываются. Из отдельных фраз, например когда она упоминает о своих светских успехах или называет себя графиней, можно понять, что в ее жизни было еще немало приключений, о которых нам, увы, не суждено узнать.
И. А. Москвина-Тарханова
Шарль де Секонда Монтескье (Charles de Secondat Montesqieu) 1689-1755
Персидские письма (Lettres Persanes) - Роман (1721)
Действие романа охватывает 1711—1720 гг. Эпистолярная форма произведения и добавочный пикантный материал из жизни персидских гаремов, своеобразное построение с экзотическими подробностями, полные яркого остроумия и язвительной иронии описания, меткие характеристики дали возможность автору заинтересовать самую разнообразную публику до придворных кругов включительно. При жизни автора «Персидские письма» выдержали 12 изданий. В романе решаются проблемы государственного устройства, вопросы внутренней и внешней политики, вопросы религии, веротерпимости, ведется решительный и смелый обстрел самодержавного правления и, в частности, бездарного и сумасбродного царствования Людовика XIV. Стрелы попадают и в Ватикан, осмеиваются монахи, министры, все общество в целом.
Узбек и Рика, главные герои, персияне, чья любознательность заставила их покинуть родину и отправиться в путешествие, ведут регулярную переписку как со своими друзьями, так и между собой. Узбек в одном из писем к другу раскрывает истинную причину своего отъезда. Он был в юности представлен ко двору, но это не испор-
[640]
тило его. Разоблачая порок, проповедуя истину и сохраняя искренность, он наживает себе немало врагов и решает оставить двор. Под благовидным предлогом (изучение западных наук) с согласия шаха Узбек покидает отечество. Там, в Испагани, ему принадлежал сераль (дворец) с гаремом, в котором находились самые прекрасные жен-шины Персии.
Друзья начинают свое путешествие с Эрзерума, далее их путь лежит в Токату и Смирну — земли, подвластные туркам. Турецкая империя доживает в ту пору последние годы своего величия. Паши, которые только за деньги получают свои должности, приезжают в провинции и грабят их как завоеванные страны, солдаты подчиняются исключительно их капризам. Города обезлюдели, деревни опустошены, земледелие и торговля в полном упадке. В то время как европейские народы совершенствуются с каждым днем, они коснеют в своем первобытном невежестве. На всех обширных просторах страны только Смирну можно рассматривать как город богатый и сильный, но его делают таким европейцы. Заключая описание Турции своему другу Рустану, Узбек пишет: «Эта империя, не пройдет и двух веков, станет театром триумфов какого-нибудь завоевателя».
После сорокадневного плавания наши герои попадают в Ливорно, один из цветущих городов Италии. Увиденный впервые христианский город — великое зрелище для магометанина. Разница в строениях, одежде, главных обычаях, даже в малейшей безделице находится что-нибудь необычайное. Женщины пользуются здесь большей свободой: они носят только одну вуаль (персиянки — четыре), в любой день вольны выходить на улицу в сопровождении каких-нибудь старух, их зятья, дяди, племянники могут смотреть на них, и мужья почти никогда на это не обижаются. Вскоре путешественники устремляются в Париж, столицу европейской империи. Рика после месяца столичной жизни поделится впечатлениями со своим другом Иббеном. Париж, пишет он, так же велик, как Испагань, «дома в нем так высоки, что молено поклясться, что в них живут одни только астрологи». Темп жизни в городе совсем другой; парижане бегут, летят, они упали бы в обморок от медленных повозок Азии, от мерного шага верблюдов. Восточный же человек совершенно не приспособлен для этой беготни. Французы очень любят театр, комедию — искусства, незнакомые азиатам, так как по природе своей те более серьезны. Эта серьезность жителей Востока происходит оттого, что они мало общаются между собой: они видят друг друга только тогда, когда их к этому вынуждает церемониал, им почти неведома дружба, составляющая здесь усладу жизни; они сидят по домам, так что каж-
[641]
дая семья изолирована. Мужчины в Персии не обладают живостью французов, в них не видно духовной свободы и довольства, которые во Франции свойственны всем сословиям.
Меж тем из гарема Узбека приходят тревожные вести. Одну из жен, Заши, застали наедине с белым евнухом, который тут же, по приказу Узбека, заплатил за вероломство и неверность головою. Белые и черные евнухи (белых евнухов не разрешается допускать в комнаты гарема) — низкие рабы, слепо исполняющие все желания женшин и в то же время заставляющие их беспрекословно повиноваться законам сераля. Женщины ведут размеренный образ жизни: они не играют в карты, не проводят бессонных ночей, не пьют вина и почти никогда не выходят на воздух, так как сераль не приспособлен для удовольствий, в нем все пропитано подчинением и долгом. Узбек, рассказывая об этих обычаях знакомому французу, слышит в ответ, что азиаты принуждены жить с рабами, сердце и ум которых всегда ощущают приниженность их положения. Чего можно ожидать от человека, вся честь которого состоит в том, чтобы сторожить жен другого, и который гордится самой гнусной должностью, какая только существует у людей. Раб соглашается переносить тиранию более сильного пола, лишь бы иметь возможность доводить до отчаяния более слабый. «Это больше всего отталкивает меня в ваших нравах, освободитесь же, наконец, от предрассудков», — заключает француз. Но Узбек непоколебим и считает традиции священными. Рика, в свою очередь, наблюдая за парижанками, в одном из писем к Иббену рассуждает о женской свободе и склоняется к мысли о том, что власть женщины естественна: это власть красоты, которой ничто не может сопротивляться, и тираническая власть мужчины не во всех странах распространяется на женщин, а власть красоты универсальна. Рика заметит о себе: «Мой ум незаметно теряет то, что еще осталось в нем азиатского, и без усилий приноравливается к европейским нравам; я узнал женщин только с тех пор, как я здесь: я в один месяц изучил их больше, чем удалось бы мне в серале в течение тридцати лет». Рика, делясь с Узбеком своими впечатлениями об особенностях французов, отмечает также, что в отличие от их соотечественников, у которых все характеры однообразны, так как они вымучены («совершенно не видишь, каковы люди на самом деле, а видишь их только такими, какими их заставляют быть»), во Франции притворство — искусство неизвестное. Все разговаривают, все видятся друг с другом, все слушают друг друга, сердце открыто так же, как и лицо. Игривость — одна из черт национального характера
Узбек рассуждает о проблемах государственного устройства, ибо,
[642]
находясь в Европе, он перевидал много разных форм правления, и здесь не так, как в Азии, где политические правила повсюду одни и те же. Размышляя над тем, какое правление наиболее разумно, он приходит к выводу, что совершенным является то, которое достигает своих целей с наименьшими издержками: если при мягком правлении народ бывает столь же послушен, как при строгом, то следует предпочесть первое. Более или менее жестокие наказания, налагаемые государством, не содействуют большему повиновению законам. Последних так же боятся в тех странах, где наказания умеренны, как и в тех, где они тираничны и ужасны. Воображение само собою приспосабливается к нравам данной страны: восьмидневное тюремное заключение или небольшой штраф так же действуют на европейца, воспитанного в стране с мягким правлением, как потеря руки на азиата. Большинство европейских правительств — монархические. Это состояние насильственное, и оно вскорости перерождается либо в деспотию, либо в республику. История и происхождение республик подробно освещены в одном из писем Узбека. Большей части азиатов неведома эта форма правления. Становление республик происходило в Европе, что же касается Азии и Африки, то они всегда были угнетаемы деспотизмом, за исключением нескольких малоазиатских городов и республики Карфагена в Африке. Свобода создана, по-видимому, для европейских народов, а рабство — для азиатских.
Узбек в одном из своих последних писем не скрывает разочарования от путешествия по Франции. Он увидел народ, великодушный по природе, но постепенно развратившийся. Во всех сердцах зародилась неутолимая жажда богатства и цель разбогатеть путем не честного труда, а разорения государя, государства и сограждан. Духовенство не останавливается перед сделками, разоряющими его доверчивую паству. Итак, мы видим, что, по мере того как затягивается пребывание наших героев в Европе, нравы этой части света начинают им представляться менее удивительными и странными, а поражаются они этой удивительности и странности в большей или меньшей степени в зависимости от различия их характеров. С другой стороны, по мере того, как затягивается отсутствие Узбека в гареме, усиливается беспорядок в азиатском серале.
Узбек крайне обеспокоен происходящим в его дворце, так как начальник евнухов докладывает ему о немыслимых творящихся там вещах. Зели, отправляясь в мечеть, сбрасывает покрывало и появляется перед народом. Заши находят в постели с одной из ее рабынь — а это строго запрещено законами. Вечером в саду сераля был обнаружен юноша, более того, восемь дней жены провели в деревне, на
[643]
одной из самых уединенных дач, вместе с двумя мужчинами. Вскоре Узбек узнает разгадку. Роксана, его любимая жена, пишет предсмертное письмо, в котором признается, что обманула мужа, подкупив евнухов, и, насмеявшись над ревностью Узбека, превратила отвратительный сераль в место для наслаждений и удовольствия. Ее возлюбленного, единственного человека, привязывавшего Роксану к жизни, не стало, поэтому, приняв яд, она следует за ним. Обращая свои последние в жизни слова к мужу, Роксана признается в своей ненависти к нему. Непокорная, гордая женщина пишет: «Нет, я могла жить в неволе, но всегда была свободна: я заменила твои законы законами природы, и ум мой всегда сохранял независимость». Предсмертное письмо Роксаны Узбеку в Париж завершает повествование.
Н. Б. Виноградова
О духе законов (De l'Esprit des lois) - Трактат (1748)
В предисловии автор говорит, что принципы свои он выводит из самой природы вещей. Бесконечное разнообразие законов и нравов обусловлено отнюдь не произволом фантазии: частные случаи подчиняются общим началам, и история всякого народа вытекает из них как следствие. Бесполезно порицать установления той или иной страны, а предлагать изменения имеют право лишь те лица, которые получили от рождения гениальный дар проникать одним взглядом во всю организацию государства. Главная задача состоит в просвещении, ибо предрассудки, присущие органам управления, были первоначально предрассудками народа. Если бы автору удалось излечить людей от присущих им предрассудков, он почел бы себя счастливейшим из смертных.
Все имеет свои законы: они есть и у божества, и у мира материального, и у существ сверхчеловеческого разума, и у животных, и у человека. Величайшая нелепость — утверждать, будто явления видимого мира управляются слепой судьбой. Бог относится к миру как создатель и охранитель: он творит по тем же законам, по которым охраняет. Следовательно, дело творения лишь кажется актом произвола, ибо оно предполагает ряд правил — столь же неизбежных, как рок атеистов.
[644]
Всем законам предшествуют законы природы, вытекающие из самого устройства человеческого существа. Человек в природном состоянии чувствует свою слабость, ибо все приводит его в трепет и обращает в бегство — поэтому мир является первым естественным законом. С чувством слабости соединяется ощущение своих нужд — стремление добывать себе пишу является вторым естественным законом. Взаимное влечение, присущее всем животным одной породы, породило третий закон — просьбу, обращенную человеком к человеку. Но людей связывают такие нити, каких нет у животных, — вот почему желание жить в обществе составляет четвертый естественный закон.
Как только люди соединяются в общество, они утрачивают сознание своей слабости — равенство исчезает, и начинается война. Каждое отдельное общество начинает сознавать свою силу — отсюда состояние войны между народами. Законы, определяющие отношения между ними, образуют собой международное право. Отдельные лица в каждом обществе начинают ощущать свою силу — отсюда война между гражданами. Законы, определяющие отношения между ними, образуют собой гражданское право. Кроме международного права, относящегося ко всем обществам, каждое из них в отдельности регулируется своими законами — в совокупности они образуют политическое состояние государства. Силы отдельных людей не могут соединиться без единства их воли, которое образует гражданское состояние общества.
Закон, вообще говоря, есть человеческий разум, поскольку он управляет всеми народами земли, а политические и гражданские законы каждого народа должны быть не более как частными случаями приложения этого разума. Эти законы находятся в столь тесном соответствии со свойствами народа, для которого они установлены, что только в чрезвычайно редких случаях законы одного народа могут оказаться пригодными и для другого народа. Законы должны соответствовать природе и принципам установленного правительства; физическим свойствам страны и ее климату — холодному, жаркому или умеренному; качествам почвы; образу жизни ее народов — земледельцев, охотников или пастухов; степени свободы, допускаемой устройством государства; религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям. Совокупность всех этих отношений можно назвать «духом законов».
Есть три образа правления: республиканский, монархический и деспотический. В республике верховная власть находится в руках или
[645]
всего народа или части его; при монархии управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов; деспотия характеризуется тем, что все движется волей и произволом одного лица вне всяких законов и правил.
Если в республике верховная власть принадлежит всему народу, то это демократия. Когда верховная власть находится в руках части народа, такое правление называется аристократией. В демократии народ в некоторых отношениях является государем, а в некоторых отношениях — подданным. Государем он является только в силу голосований, коими изъявляет свою волю. Воля государя есть сам государь, поэтому законы, определяющие право голосования, являются основными для этого вида правления. В аристократии верховная власть находится в руках группы лиц: эти лица издают законы и заставляют исполнять их, а остальной народ является по отношению к ним тем же, чем в монархии подданные по отношению к государю. Худшая из аристократий та, где часть народа, которая повинуется, находится в гражданском рабстве у той, которая повелевает: примером может служить аристократия Польши, где крестьяне — рабы дворянства. Чрезмерная власть, предоставленная в республике одному гражданину, образует монархию и даже больше, чем монархию. В монархии законы охраняют государственное устройство или приспосабливаются к нему, поэтому принцип правления сдерживает государя — в республике гражданин, завладевший чрезвычайной властью, имеет гораздо больше возможностей злоупотреблять ею, так как не встречает противодействия со стороны законов, не предусмотревших этого обстоятельства.
В монархии источником всякой политической и гражданской власти является сам государь, но существуют также посредствующие каналы, по которым движется власть. Уничтожьте в монархии прерогативы сеньоров, духовенства, дворянства и городов, и очень скоро вы получите в результате государство либо народное, либо деспотическое. В деспотических государствах, где нет основных законов, отсутствуют также и охраняющие их учреждения. Этим объясняется та особенная сила, которую в этих странах обычно приобретает религия: она заменяет непрерывно действующее охранительное учреждение; иногда же место религии занимают обычаи, которые почитаются вместо законов.
Каждый вид правления имеет свои принципы: для республики нужна добродетель, для монархии — честь, для деспотического правительства — страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была
[646]
бы для него опасна. Когда весь народ живет по каким-то принципам, все его составные части, т. е. семейства, живут по тем же принципам. Законы воспитания — первые, которые встречает человек в своей жизни. Они различаются в соответствии с видом правления: в монархиях их предметом является честь, в республиках — добродетель, в деспотиях — страх. Ни одно правление не нуждается в такой степени в помощи воспитания, как республиканское. Страх в деспотических государствах зарождается сам собой под влиянием угроз и наказаний. Честь в монархиях находит себе опору в страстях человека и сама служит им опорой. Но политическая добродетель есть самоотверженность — вещь всегда очень трудная. Эту добродетель можно определить как любовь к законам и отечеству — любовь, требующую постоянного предпочтения общественного блага личному, лежит в основании всех частных добродетелей. Особенную силу эта любовь получает в демократиях, ибо только там управление государством вверяется каждому гражданину.
В республике добродетель есть очень простая вещь: это любовь к республике, это чувство, а не ряд сведений. Оно столь же доступно последнему человеку в государстве, как и тому, кто занимает в нем первое место. Любовь к республике в демократии есть любовь к демократии, а любовь к демократии есть любовь к равенству. Законы такого государства должны всячески поддерживать общее стремление к равенству. В монархиях и в государствах деспотических никто не стремится к равенству: даже мысль об этом никому не приходит в голову, ибо каждый там стремится к возвышению. Люди самого низкого положения желают выйти из него лишь для того, чтобы господствовать над другими людьми. Поскольку принципом монархического правления является честь, законы должны поддерживать знать, которая есть, так сказать, и создатель и создание этой чести. При деспотическом правлении не нужно иметь много законов: все держится на двух-трех идеях, а новых и не требуется. Когда Карл XII, будучи в Бендерах, встретил некоторое противодействие своей воле со стороны сената Швеции, он написал сенаторам, что пришлет командовать ими свой сапог. Этот сапог командовал бы не хуже деспотического государя.
Разложение каждого правления почти всегда начинается с разложения принципов. Принцип демократии разлагается не только тогда, когда утрачивается дух равенства, но также и тогда, когда дух равенства доводится до крайности и каждый хочет быть равным тем, кого он избрал в правители. В таком случае народ отказывается признать
[647]
им же самим назначенные власти и хочет все делать сам: совещаться вместо сената, управлять вместо чиновников и судить вместо судей. Тогда в республике уже нет места для добродетели. Народ хочет исполнять обязанности правителей, значит, правителей уже не уважают. Аристократия терпит ущерб, когда власть знати становится произвольной: при этом уже не может быть добродетели ни у тех, которые управляют, ни у тех, которыми управляют. Монархии погибают, когда мало-помалу отменяются прерогативы сословий и привилегии городов. В первом случае идут к деспотизму всех; во втором — к деспотизму одного. Принцип монархии разлагается также, когда высшие должности в государстве становятся последними ступенями рабства, когда сановников лишают уважения народа и обращают их в жалкое орудие произвола. Принцип деспотического государства непрерывно разлагается, потому что он порочен по самой своей природе. Если принципы правления разложились, самые лучшие законы становятся дурными и обращаются против государства; когда принципы здравы, даже дурные законы производят такие же последствия, как и хорошие, — сила принципа все себе покоряет.
Республика по природе своей требует небольшой территории, иначе она не удержится. В большой республике будет и больше богатства, а следовательно, и неумеренные желания. Монархическое государство должно быть средней величины: если бы оно было мало, то сформировалось бы как республика; а если бы было слишком обширно, то первые лица государства, сильные по самому своему положению, находясь вдали от государя и имея собственный двор, могли бы перестать ему повиноваться — их не устрашила бы угроза слишком отдаленной и замедленной кары. Обширные размеры империи — предпосылка для деспотического правления. Надо, чтобы отдаленность мест, куда рассылаются приказания правителя, уравновешивалась быстротой их исполнения; чтобы преградой, сдерживающей небрежность со стороны начальников отдаленных областей, служил страх; чтобы олицетворением закона был один человек.
Небольшие республики погибают от внешнего врага, а большие — от внутренней язвы. Республики охраняют себя, соединяясь друг с другом, а деспотические государства ради той же цели отделяются и, можно сказать, изолируются друг от друга. Жертвуя частью своей страны, они опустошают окраины и обращают их в пустыню, вследствие чего ядро государства становится недоступным. Монархия никогда не разрушает сама себя, однако государство средних размеров может подвергнуться нашествию — поэтому у монархии есть
[648]
крепости для защиты границ и армии для защиты этих крепостей. Малейший клочок земли обороняется там с большим искусством, упорством и мужеством. Деспотические государства совершают друг против друга нашествия — войны ведутся только между монархиями.
В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная, ведающая вопросами международного права, и власть исполнительная, ведающая вопросами права гражданского. Последнюю власть можно назвать судебной, а вторую — просто исполнительной властью государства. Если власть законодательная и исполнительная будут соединены в одном лице или учреждении, то свободы не будет, так как можно опасаться, что этот монарх или этот сенат станут создавать тиранические законы для того, чтобы так же тиранически применять их. Не будет свободы и в том случае, если судебная власть не отделена от законодательной и исполнительной. Если она соединена с законодательной властью, то жизнь и свобода гражданина окажутся во власти произвола, ибо судья будет законодателем. Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем. Государи, стремившиеся к деспотизму, всегда начинали с того, что объединяли в своем лице все отдельные власти. У турок, где эти три власти соединены в лице султана, царствует ужасающий деспотизм. Зато англичанам удалось посредством законов установить прекрасную систему равновесия властей.
Политическое рабство зависит от природы климата. Чрезмерная жара подрывает силы и бодрость людей, а холодный климат придает уму и телу известную силу, которая делает людей способными к действиям продолжительным, трудным, великим и отважным. Это различие можно наблюдать не только при сравнении одного народа с другим, но и при сравнении различных областей одной и той же страны: народы Северного Китая мужественнее, чем народы Южного Китая; народы Южной Кореи уступают в этом отношении народам Северной Кореи. Не следует удивляться, что малодушие народов жаркого климата почти всегда приводило их к рабству, тогда как мужество народов холодного климата сохраняло за ними свободу. Нужно добавить, что островитяне более склонны к свободе, чем жители континента. Острова бывают обычно небольших размеров, и там труднее употреблять одну часть населения для угнетения другой. От больших империй они отделены морем, которое преграждает путь завоевателям и мешает оказать поддержку тираническому правлению, поэтому островитянам легче сохранить свои законы.
[649]
Большое влияние на законы оказывает торговля, ибо она исцеляет людей от тягостных предрассудков. Можно считать почти общим правилом, что везде, где нравы кротки, там есть и торговля, и везде, где есть торговля, там и нравы кротки. Благодаря торговле все народы узнали нравы других народов и смогли сравнить их. Это привело к благотворным последствиям. Но дух торговли, соединяя народы, не соединяет частных лиц. В странах, где людей воодушевляет только дух торговли, все их дела и даже моральные добродетели становятся предметом торга. Вместе с тем дух торговли порождает в людях чувство строгой справедливости: это чувство противоположно, с одной стороны, стремлению к грабежам, а с другой — тем моральным добродетелям, которые побуждают нас не только преследовать неуклонно собственные выгоды, но и поступаться ими ради других людей. Можно сказать, что законы торговли совершенствуют нравы по той же причине, по которой они их губят. Торговля развращает чистые нравы — об этом говорил еще Платон. Одновременно она шлифует и смягчает варварские нравы, ибо совершенное отсутствие торговли приводит к грабежам. Некоторые народы жертвуют торговыми интересами ради политических. Англия всегда жертвовала политическими интересами ради интересов своей торговли. Этот народ лучше всех других народов мира сумел воспользоваться тремя элементами, имеющими великое значение: религией, торговлей и свободой. Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма — и не может. Торговля, чтобы сделаться прочной, требует вексельных операций, но вексельные операции находятся в противоречии со всеми законами этой страны. Подданные империи, подобно рабам, не имеют права без специального разрешения ни выехать за границу, ни переслать туда свое имущество — следовательно, вексельный курс, дающий возможность переводить деньги из одной страны в другую, противоречит законам Московии, а торговля по природе своей противоречит таким ограничениям.
На законы страны сильнейшее влияние оказывает религия. Даже между ложными религиями можно найти такие, которые наиболее соответствуют целям общественного блага — они хоть и не ведут человека к загробному блаженству, однако могут немало способствовать его земному счастью. Если сравнить один только характер христианской и магометанской религии, следует безоговорочно принять первую и отвергнуть вторую, потому что гораздо очевиднее, что религия должна смягчать нравы людей, чем то, какая из них является истинной. Магометанские государи беспрестанно сеют вокруг себя смерть
[650]
и сами погибают насильственной смертью. Горе человечеству, когда религия дана завоевателем. Магометанская религия продолжает внушать людям тот же дух истребления, который ее создал. Напротив, христианской религии чужд чистый деспотизм: благодаря столь настойчиво предписываемой евангелием кротости она противится неукротимому гневу, побуждающему государя к самоуправству и жестокости. Только христианская религия помешала деспотизму утвердиться в Эфиопии, несмотря на обширность этой империи и ее дурной климат — таким образом внутри Африки водворились нравы и законы Европы. Когда два века назад христианскую религию постигло злополучное разделение, северные народы приняли протестантство, южные же остались католиками. Причина этому та, что у северных народов существует и всегда будет существовать дух независимости и свободы, поэтому религия без видимого главы более соответствует духу независимости этого климата, чем та, которая имеет подобного главу.
Свобода человека заключается главным образом в том, чтобы его не принуждали совершать действия, которые закон ему не предписывает. Начала государственного права требуют, чтобы всякий человек подчинялся уголовному и гражданскому праву той страны, в которой он находится. Эти начала были жестоко нарушены испанцами в Перу: инку Атауальпа можно было судить лишь на основании международного права, а они судили его на основании государственного и гражданского права. Но верхом их безрассудства было то, что они осудили его на основании государственных и гражданских законов своей страны.
Дух умеренности должен быть духом законодателя, ибо политическое благо, как и благо нравственное, всегда находится между двумя пределами. Например, для свободы необходимы судебные формальности, но число их может быть столь велико, что они станут препятствовать целям тех самых законов, которые их установили: при этом граждане потеряют свободу и безопасность, обвинитель не будет иметь возможности доказать обвинение, а обвиняемый — оправдаться. При составлении законов должно соблюдать известные правила. Слог их должен быть сжатым. Законы двенадцати таблиц служили образцом точности — дети заучивали их на память. Новеллы же Юстиниана были столь многословны, что их пришлось сократить. Слог законов должен быть простым и не допускать различных толкований. Закон Гонория наказывал смертью того, кто покупал вольноотпущенника, как раба, или же причинял ему беспокойство. Не следовало
[651]
употреблять столь неопределенное выражение. Понятие причиняемого человеку беспокойства всецело зависит от степени его впечатлительности. Законы не должны вдаваться в тонкости: они предназначены для людей посредственных и содержат в себе не искусство логики, а здравые понятия простого отца семейства. Когда закон не нуждается в исключениях, ограничениях и видоизменениях, то лучше всего обходиться без них, поскольку такие подробности влекут за собой новые подробности. Ни в коем случае нельзя давать законам форму, которая противна природе вещей: так, в проскрипции принца Оранского Филипп II обещал пять тысяч экю и дворянство тому, кто совершит убийство — этот король одновременно попрал понятия чести, нравственности и религии. Наконец, законам должна быть присуща известная чистота. Предназначенные для наказания людской злобы, они должны сами обладать совершенной непорочностью.
Е. Д. Мурашкинцева
Аиссе (Aisse) 1693 или 1694-1733
Письма к госпоже Каландрини (Lettres de mademoiselle Aisse a madame Calandrini) - (опубл. 1787)
Письма Аиссе — признанный «маленький шедевр» французской прозы. Удивительна судьба их автора. Весной 1698 г. французский дипломат граф Шарль де Ферриоль купил за тысячу пятьсот ливров на стамбульском невольничьем рынке девочку-черкешенку лет четырех, взятую в плен во время одного из турецких набегов. Говорили, что она из знатного рода. Во Франции маленькую Гаиде крестили и нарекли Шарлоттой-Элизабет, но продолжали называть Гаиде или Аиде, что потом превратилось в Аиссе. Несколько лет девочка воспитывалась в доме жены младшего брата дипломата — умной, деятельной, властной Марии-Анжелики де Ферриоль, урожденной Герен де Тансен. Но затем во Францию вернулся дипломат, относившийся к юной черкешенке с отеческой нежностью и пылом любовника, и Аиссе вынуждена была остаться с Ферриолем до самой его смерти (1722), вращаясь, впрочем, в блестящем кругу знатных и талантливых людей. Обретя свободу, Аиссе до конца жизни так и не покинула ставшего ей почти родным дома госпожи де Ферриоль.
В распутном, безнравственном Париже Аиссе в 1720 г. встречает
[653]
давшего обет безбрачия рыцаря Мальтийского ордена Блёза-Мари д'Эди (ок. 1692—1761). Их на всю жизнь связывает сильное и прочное чувство, которое они держат в глубокой тайне. Тайной окружено и рождение в 1721 г. их дочери Селини, ставшей позже виконтессой де Нантиа. В 1726 г. Аиссе знакомится с 58-летней женой именитого и состоятельного женевского гражданина Жюли Каландрини (ок. 1668—1754); твердые нравственные принципы этой дамы производят на «прекрасную черкешенку» глубочайшее впечатление, и последние семь лет своей жизни Аиссе состоит с госпожой Каландрини в переписке, поверяя старшей подруге все свои мысли и чувства. Скончалась Аиссе в 1733 г. от чахотки. Потрясенный шевалье д'Эди до конца жизни остался верен своей любви, воспитав в соответствующем духе и дочь. Но от забвения имя Аиссе спас не трогательный семейный культ, а 36 писем, обнаруженных после смерти госпожи Каландрини и изданных в Париже в 1787 г.
В самых изысканных выражениях Аиссе описывает свои чувства к госпоже Каландрини: «Я люблю вас самой нежной любовью — люблю, как мать свою, как сестру, дочь, словом, как любишь всякого, кому ты обязан любовью. В моем чувстве к вам заключено все — почтение, восхищение и благодарность». Аиссе счастлива, что окружающие любят ее старшую подругу за прекрасные качества души. Ведь обычно «доблести и заслуги... ценятся лишь тогда, когда человек при этом еще и богат; и однако перед истинными добродетелями всякий склоняет голову». И все же — «деньги, деньги! Сколько подавляете вы честолюбий! Каких только не смиряете гордецов! Сколько благих намерений обращаете в дым!»
Аиссе сетует на собственные финансовые затруднения, долги и полную неопределенность своего материального положения в будущем, жалуется на все ухудшающееся здоровье, весьма натуралистически описывая свои страдания («...ведь здоровье — главное наше достояние; оно помогает нам выносить тяготы жизни. Горести действуют на него пагубно... и не делают нас богаче. Впрочем, в бедности нет ничего постыдного, когда она есть следствие добродетельной жизни и превратностей судьбы. С каждым днем мне становится все яснее, что нет ничего превыше добродетели как на сей земле, так и в мире ином»),
Аиссе раздраженно рассказывает о домашних неурядицах, о вздорности и скупости госпожи де Ферриоль и о грубости ее распутной и циничной сестры, блистательной госпожи де Тансен. Впрочем, «мне стыдно становится своих жалоб, когда я вижу вокруг такое множество людей, которые стоят большего, нежели я, и куда менее
[654]
несчастнее». С теплотой упоминает женщина о своих друзьях — сыновьях госпожи де Ферриоль графе де Пон-де-Веле и графе д'Аржантале, а также о прелестной дочери самой госпожи Каландрини, нежно отзывается о своей служанке — преданной Софи, которую всеми силами старается материально обеспечить.
Описывает Аиссе и парижскую жизнь, создавая яркую картину быта и нравов французской аристократии. Сплетни, скандалы, интриги, браки по расчету («Ах! В какой благодатной стране вы живете — в стране, где люди женятся, когда способны еще любить друг друга!»), постоянные супружеские измены, тяжкие болезни и безвременные смерти; полное падение нравов (например, история о сыне дворянина, подавшемся в разбойники), свары и заговоры при дворе, дикие выходки развратной знати («Г-жа Бульонская капризна, жестокосердна, необузданна и чрезвычайно распутна; вкусы ее простираются на всех — от принцев до комедиантов», — характеризует Аиссе даму, которую подозревали в отравлении актрисы Адриенны Лекуврер), беспредельное ханжество («Наши прекрасные дамы предаются благочестию, а вернее, усердно его выказывают... все как одна принялись строить из себя святош... они бросили румяниться, что отнюдь их не красит»), полное бесправие простых людей (печальная история бедного аббата, которого силой заставляют дать Лекуврер яд; а после того, как несчастный предупреждает актрису, его сажают в Бастилию, откуда он выходит благодаря хлопотам отца, но затем бесследно исчезает).
И «все, что ни случается в этом государстве, предвещает его гибель. Сколь же благоразумны все вы, что не отступаете от правил и законов, а строго их блюдете! Отсюда и чистота нравов. А я что ни день, то все больше поражаюсь множеству скверных поступков, и трудно поверить, чтобы человеческое сердце было способно на это».
Немало пишет Аиссе и об искусстве, которым живо интересуются люди ее круга, — об убранстве интерьеров, о литературе (несколько раз упоминает, например, о новинке — «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, приводит эпиграмму Руссо, прилагает к своему посланию стихотворную переписку маркиза де ла Ривьера и м-ль Дезульер), но главным образом рассуждает о театре: новых пьесах и спектаклях, декорациях, мастерстве актеров («Актрисе, играющей роль влюбленной, надобно выказывать скромность и сдержанность, — считает Аиссе. — Страсть должна выражаться в интонации и звуках голоса. Чрезмерно резкие жесты следует оставить мужчинам и колдунам»). Но и в театре царят дурные нравы: закулисные интриги, соперничество актрис, их скандальные романы с вельможами, злословие и сплетки...
[655]
Несколько раз Аиссе касается политики. Женщину шокирует легкомысленное отношение знати к назревающей войне; «черкешенка» посылает подруге копию письма маркиза де Сент-Олера к кардиналу де Флери. «Слава завоевателя — ничто перед славой миротворца... посредством справедливости, честности, уверенности, верности своему слову можно добиться большего, нежели с помощью хитростей и интриг прежней политики», — утверждает маркиз. А Аиссе мечтает, что Франция обретет наконец короля и первого министра, действительно пекущихся о благе своего народа.
Реальная же жизнь ввергает Аиссе, натуру цельную и чистую, в глубокую грусть. «Черкешенка» никогда не впутывается ни в какие интриги; она «так же мало расположена проповедовать добродетели, как и поддерживать пороки», восхищается людьми, обладающими «самыми главными душевными качествами», — умом и чувством собственного достоинства, печется о друзьях своих гораздо более, чем о себе самой, не хочет ни от кого зависеть и превыше всего на свете ставит исполнение собственного долга. «Ничто не заставит меня забыть все, чем я» обязана госпоже де Ферриоль, «и свой долг перед ней. Я воздам ей сторицей за все ее заботы обо мне ценою даже собственной жизни. Но... какая это большая разница — делать что-либо только из чувства долга или по велению сердца!» «Нет ничего труднее, нежели выполнять свой долг по отношению к тому, кого и не любишь, и не уважаешь».
Аиссе не желает иметь дела со «злыми и фальшивыми людьми — пусть себе копошатся в своей грязи. Я твердо держусь своего правила — честно выполнять свой долг и ни на кого не наговаривать». «У меня множество недостатков, но я привержена добродетели, я почитаю ее». Неудивительно, что распутники и интриганы побаиваются Аиссе; большинство же знакомых относится к ней с уважением и любовью. «Мой врач удивительно как ко мне внимателен; он мой друг... все вокруг так ласковы со мной и так услужливы...» «Все то время, что я находилась в опасности... все мои друзья, все слуги плакали навзрыд; а когда опасность уже миновала... все сбежались к моей постели, чтобы поздравить меня».
Поправляя здоровье в деревне и ведя идиллическую жизнь на лоне природы («...живу здесь словно на краю света — работаю на винограднике, тку пряжу, из которой буду шить себе рубашки, охочусь на птиц»), Аиссе мечтает попасть к своему другу — госпоже Каландрини в Швейцарию. «Как непохож ваш город на Париж! Там у вас царствуют здравомыслие и добрые нравы, здесь о них не имеют понятия». Что же касается обитателей Парижа, то «ничего нет в них —
[656]
ни непреклонной вашей честности, ни мудрости, ни доброты, ни справедливости. Все это у людей одна видимость — личина то и дело спадает с них. Честность — не более как слово, коим они украшают себя; они толкуют о справедливости, но лишь затем, чтобы осуждать ближних своих; под сладкими речами их таятся колкости, великодушие их оборачивается расточительством, мягкосердечность — безволием». Все же, «кого довелось мне встречать в Женеве, соответствовали моим первоначальным представлениям жизненного опыта. Вот почти такой же была и я, когда входила в свет, не ведая ожесточения, горестей и печали». Теперь же «мне хотелось бы научиться быть философом, ко всему относиться безразлично, ни из-за чего не огорчаться и стараться вести себя разумно лишь ради того, чтобы удовлетворять самоё себя и вас». Аиссе с грустью признает растлевающее влияние нравов, царящих в обществе. «Она принадлежит к тем особам, испорченным светом и дурными примерами, коим не посчастливилось избегнуть сетей разврата, — пишет женщина о своей приятельнице госпоже де Парабер. — Она сердечна, великодушна, у нее доброе сердце, но она рано была ввергнута в мир страстей, и у нее были дурные наставники». И все же корень зла Аиссе видит в слабости человеческой натуры: «...вести себя достойно можно ведь и оставаясь в свете, и это даже лучше — чем труднее задача, тем большая заслуга ее выполнять». С восхищением рассказывает «черкешенка» о некоем обедневшем дворянине, который, поселившись в скромной комнате, утро проводит за чтением любимых книг, после простого, сытного обеда гуляет по набережной, ни от кого не зависит и совершенно счастлив.
Эталоном же моральных качеств является для Аиссе госпожа Каландрини. «Вы с вашей терпимостью, с вашим знанием света, к которому, однако, не питаете ненависти, с вашим умением прощать, сообразуясь с обстоятельствами, узнав о моих прегрешениях, не стали презирать меня. Я показалась вам достойной сострадания и хотя и виноватой, но не вполне разумеющей свою вину. К счастью, сама любовная страсть моя рождала во мне стремление к добродетели». «Не будь предмет моей любви исполнен теми же достоинствами, что и вы, любовь моя была бы невозможна». «Любовь моя умерла бы, не будь она основана на уважении».
Именно тема глубокой взаимной любви Аиссе и шевалье д'Эли красной нитью проходит через письма «прекрасной черкешенки». Аиссе мучают мысли о греховности этой внебрачной связи, женщина всеми силами пытается вырвать порочную страсть из своего сердца. «Не стану писать об угрызениях совести, которые терзают меня, —
[657]
они рождены моим разумом; шевалье и страсть к нему их заглушают». Но «если разум оказался не властен победить мою страсть, то это потому, что обольстить мое сердце мог лишь человек добродетельный». Шевалье же любит Аиссе так, что ее спрашивают, какие чары она на него напустила. Но — «единственные мои чары — непреодолимая моя любовь к нему и желание сделать его жизнь как можно более сладостной». «Я его чувствами не злоупотребляю. Людям свойственно обращать себе на пользу слабости другого. Мне сие искусство неведомо. Я умею одно: так угождать тому, кого люблю, чтобы удерживало его подле меня одно лишь желание — не расставаться со мной». Д'Эди умоляет Аиссе выйти за него замуж. Но «как ни велико было бы счастье назваться его женой, я должна любить шевалье не ради себя, а ради него... Как отнеслись бы в свете к его женитьбе на девице без роду без племени... Нет, мне слишком дорога его репутация, и в то же время я слишком горда, чтобы позволить ему совершить эту глупость. Каким позором были бы для меня все толки, которые ходили бы по этому поводу! И разве могу я льстить себя надеждой, что он останется неизменен в своих чувствах ко мне? Он может когда-нибудь пожалеть, что поддался безрассудной страсти, а я не в силах буду жить, сознавая, что по моей вине он несчастлив и что он разлюбил меня».
Однако — «резать по живому такую горячую страсть и такую нежную привязанность, и притом столь им заслуженную! Прибавьте к этому и мое чувство благодарности к нему — нет, это ужасно! Это хуже смерти! Но вы требуете, чтобы я себя переборола, — я буду стараться; только я не уверена, что выйду из этого с честью и что останусь жива. ...Почему любовь моя непозволительна? Почему она греховна?» «Как бы мне хотелось, чтобы прекратилась борьба между рассудком моим и сердцем, и я могла бы свободно отдаться радости, какую дает мне одно лишь лицезрение его. Но, увы, никогда этому не бывать!» «Но любовь моя непреодолима, все оправдывает ее. Мне кажется, она рождена чувством благодарности, и я обязана поддерживать привязанность шевалье к дорогой малютке. Она — связующее звено между нами; именно это и заставляет меня иной раз видеть свой долг в любви к нему».
С огромной нежностью пишет Аиссе о своей дочери, которая воспитывается в монастыре. Девочка «рассудительна, добра, терпелива» и, не зная, кто ее мать, считает «черкешенку» своей обожаемой покровительницей. Шевалье любит дочь до безумия. И все же Аиссе постоянно тревожится о будущем малышки. Все эти переживания и жестокая внутренняя борьба вскоре окончательно подрывают хруп-
[658]
кое здоровье несчастной женщины. Она быстро тает, ввергая любимого в отчаяние. «Никогда еще любовь моя к нему не была столь пламенной, и могу сказать, что и с его стороны она не меньше. Он относится ко мне с такой тревогой, волнение его столь искренне и столь трогательно, что у всех, кому случается быть тому свидетелями, слезы наворачиваются на глаза».
И все же перед смертью Аиссе порывает с любимым. «Не могу выразить вам, чего стоит мне жертва, на которую я решилась; она убивает меня. Но я уповаю на Господа — он должен придать мне силы!» Шевалье смиренно соглашается с решением любимой. «Будьте счастливы, моя дорогая Аиссе, мне безразлично, каким способом вы этого достигнете — я примирюсь с любым из них, лишь бы только вы не изгнали меня из своего сердца... Пока вы позволяете видеть вас, Пока я могу льстить себя надеждой, что вы считаете меня наипреданнейшим вам в мире человеком, мне ничего более не нужно для счастья», — пишет он в письме, которое Аиссе тоже пересылает госпоже Каландрини. Сама «черкешенка» трогательно благодарит старшую подругу, приложившую столько усилий, чтобы наставить ее на путь истинный. «Мысль о скорой смерти печалит меня меньше, чем вы думаете, — признается Аиссе. — Что есть наша жизнь? Я как никто должна была быть счастливой, а счастлива не была. Мое дурное поведение сделало меня несчастной: я была игрушкой страстей, кои управляли мною по собственной прихоти. Вечные терзания совести, горести друзей, их отдаленность, почти постоянное нездоровье... Жизнь, которой я жила, была такой жалкой — знала ли я хотя бы мгновение подлинной радости? Я не могла оставаться наедине с собой: я боялась собственных мыслей. Угрызения совести не оставляли меня с той минуты, как открылись мои глаза, и я начала понимать свои заблуждения. Отчего стану я страшиться разлучения с душой своей, если уверена, что Господь ко мне милосерден и что с той минуты, как я покину сию жалкую плоть, мне откроется счастье?»
Е. Б. Максимова
Вольтер (Voltaire) 1694-1778
Орлеанская девственница (La Poucelle d'Orleans) - Поэма (1735, опубл. 1755)
Действие этой сатирической поэмы происходит во время Столетней войны между Францией и Англией (1337—1453). Некоторые современники Вольтера говорили, что автор, осмеяв Жанну д'Арк, обошелся с ней более жестоко, чем епископ города Бове, который сжег ее когда-то на костре. Вольтер, конечно, смеялся безжалостно, он показал Жанну обольщаемую, изобразил ее в самых двусмысленных и неприличных сценах. Но смеялся он не над Жанной д'Арк, не над той девушкой из народа, которая, искренне веря в свою патриотическую миссию, ниспосланную ей Богом, повела французов на бой с врагом и бесстрашно взошла на костер, оставив истории свое благородное имя и свой человечески прекрасный облик.
Из песни первой мы узнаем, что французский король Карл VII влюблен в красавицу Агнесу Сорель. У его советника Бонно в укромной глуши есть замок, туда-то, подальше от любопытных глаз, и отправляются любовники. В течение трех месяцев король утопает в неге любви. Тем временем британский принц, герцог Бедфорд, вторгается во Францию. Гонимый бесом честолюбия, он «всегда верхом, всегда вооружен... кровь проливает, присуждает к платам, мать с до-
[660]
черью шлет на позор солдатам». В осажденном врагами Орлеане на совете воинов и мудрецов появляется таинственный пришелец с небес, святой Денис, мечтающий о спасении Франции. Он говорит «И если Карл для девки захотел утратить честь и с нею королевство, я изменить хочу его удел рукой юницы, сохранившей девство». Воины поднимают его на смех: «спасать посредством девственности крепость — да это вздор, полнейшая нелепость», и угодник в одиночку отправляется на поиски невинной девы.
Лотарингия подарила Франции Иоанну, здесь родилась она, «жива, ловка, сильна; в одежде чистой, рукою полною и мускулистой мешки таскает... смеется, трудится до огонька». Святой Денис отправляется с Иоанном в храм, где дева «в восхищенье стальное надевает облаченье... и бредит славой». Иоанна на осле верхом в сопровождении святого устремляется к королю. По пути, под Орлеаном, они оказываются в лагере спящих, пьяных британцев. Иоанна похищает у прославленного воина, Жана Шандоса, меч и широкие штаны. Прибыв ко двору, святой Денис призывает короля последовать за этой девой, будущей спасительницей Франции, которая с помощью монарха изгонит страшного и жестокого врага. Наконец-то Карл пробужден, оторван от пленительных забав и готов воевать. Вместе с Иоанной он мчится в Орлеан.
Прекрасная Агнеса, терзаемая ревностью, в сопровождении Бонно тайно следует за ними. Ночью на стоянке она похищает одежду Иоанны (штаны Шандоса и панцирь амазонки) и тут же в этом облачении попадает в плен к англичанам, «в довершение невзгод то был как раз Шандосов конный взвод». Шандос, поклявшийся отомстить врагу, укравшему его доспехи, увидев Агнесу, меняет свое решение, его охватывает страсть...
Иоанна же с многочисленным войском дает бой англичанам, терпящим поражение. Французский полководец Дюнуа, «как молния летая, нигде не ранен, рубит англичан». Иоанна и Дюнуа «упоены, они так быстро мчались, так дико с англичанами сражались, что скоро с войском остальным расстались». Заблудившись, герои оказываются в замке Гермафродита. Это колдун, которого Бог создал уродливым и похотливым. Он целует Иоанну, но в ответ получает могучую затрещину. Оскорбленный негодяй приказывает страже посадить обоих незнакомцев на кол. Неожиданно появившийся монах Грибурдон просит помиловать Иоанну, предлагая свою жизнь взамен. Его просьба принята. Оказавшись в аду, в гостях у Сатаны, Грибурдон поведал следующее. Он, пытавшийся обесчестить Иоанну, вдруг уви-
[661]
дел осла, спустившегося с небес и подхватившего доблестного рыцаря Дюнуа, который, размахивая мечом, напал на Грибурдона, Монах превращается в прелестную девушку — и Дюнуа опускает меч. Погонщик, который был с монахом заодно и сторожил Иоанну, увидев красавицу, устремляется к ней, отпуская пленницу. Дева, оказавшись на свободе, хватает блестящий меч, забытый Дюнуа, и расправляется с монахом. «Спасала девственница честь свою, и Грибурдон, в кощунстве виноватый, сказал «прости» земному бытию». Осел, которому святой Денис внушил лететь в Ломбардию, увозит Дюнуа с собой, оставляя Иоанну в одиночестве.
Итак, куда же умчал летучий осел рыцаря Дюнуа? Он оказывается в удивительном храме Молвы, где узнает о приговоренной к сожжению Доротее и спешит ей на помощь в Милан. Палач уже готов привести в исполнение приказ инквизитора, но внезапно на городской площади появляется Дюнуа и просит девушку рассказать всем о том, в чем ее обвиняют. Доротея, не сдерживая слез, говорит в ответ: «Любовь — причина всей моей печали». Ее возлюбленный, ла Тримуйль, покидая год назад Милан и отправляясь на войну, клялся ей в любви, обещал жениться по возвращении. Доротея, уединившись, вдали от света, переносила разлуку и скрывала от любопытных глаз своего младенца, дитя любви. Однажды ее дядя, архиепископ, решил проведать племянницу и, несмотря на сан и святость родства, начал ее домогаться. На крики сопротивлявшейся Доротеи сбежалась толпа, и дядя, ударив ее по лицу, произнес: «Ее от церкви отлучаю я и с нею плод ее прелюбодейства... их проклинаю я, служитель Бога. Пусть инквизиция их судит строго». Так Доротея очутилась на месте казни. Бесстрашный Дюнуа поразил мечом воина архиепископа и быстро расправился с его помощниками. Неожиданно на площади появляется Ла Тримуйль, и прекрасная Доротея оказывается в его объятиях. Дюнуа собирается в дорогу, он спешит к Иоанне и королю, договариваясь с влюбленным о встрече во дворце через месяц. За это время Доротея хочет совершить паломничество в Лорет, а Ла Тримуйль будет сопровождать ее.
Добравшись до цели путешествия, дома Девы Марии, возлюбленные останавливаются на ночлег и знакомятся с англичанином д'Аронделем. С ним молодая любовница, во всем несхожая с Доротеей. Ла Тримуйль просит британца признать, что Доротея прекраснее его дамы. Гордый англичанин, оскорбленный этим, предлагает французу дуэль. Англичанка, Юдифь де Розамор, с интересом наблюдает за поединком, в то время как Доротея бледнеет от страха за своего из-
[662]
бранника. Внезапно разбойник Мартингер похищает обеих красавиц и исчезает быстрее молнии. А поединок между тем идет. Наконец дуэлянты заметили отсутствие дам. Несчастье их объединяет, и два новых друга отправляются на поиски возлюбленных. Мартингер уже успел доставить пленниц в свой замок, мрачный склеп. Там он предлагает разделить с ним ложе. Доротея разрыдалась в ответ, а Юдифь выразила согласие. Бог наградил ее могучими руками, поэтому, схватив висевший над кроватью разбойника меч, она отрубила ему голову. Красавицы бегут из замка и садятся на корабль, который мчит их к скале Благоуханной, пристанищу влюбленных. Там они и встречаются со своими доблестными рыцарями. «Француз отважный и герой британский, к себе на седла милых посадив, отправились дорогой Орлеанской... но, как вы понимаете и сами, они остались добрыми друзьями, и ни красавицы, ни короли меж ними распрей вызвать не могли».
А что же наш король? Узнав, что Агнеса взята в плен, он едва не лишился рассудка, но астрологи и колдуны убедили его, что Агнеса ему верна и ей не угрожает опасность. А между тем, оказавшись в замке, принадлежащем духовнику Шандоса, она подвергается преследованиям со стороны хозяина. Юный паж Шандоса, Монроз, встает на ее защиту. Монах вступает в бой с пажом и терпит поражение. Монроз же страстно влюбляется в Агнесу. Вскоре девушка бежала в монастырь, но и там ей нет покоя. В монастыре появляется отряд британцев, которым приказано захватить Агнесу. Бритты оскверняют монастырь, и святой Денис, патрон Франции, напутствует Иоанну на спасение обители, которую одолевает зло. Иоанна «полная отваги, гневом пышет» и святым копьем разит англичан. А святой Денис обращается к святому Георгию, патрону Англии, со словами: «Зачем упорно хочешь ты войны взамен спокойствия и тишины?»
Вернулись из странствий Ла Тримуйль с Доротеей. Их счастье омрачено, так как, защищая Доротею от домогательств Шандоса, Ла Тримуйль получает тяжелое ранение. И вновь Дюнуа приходит на спасение Доротеи: он вызывает Шандоса на дуэль и убивает его. Вскоре Дюнуа предстоит сражаться с англичанами, которые, узнав о пиршестве французов в Орлеанской ратуше, перешли в общее наступление и стойко держатся в бою. «Карл, Дюнуа воинственный и Дева летят на бриттов, бледные от гнева». Британские войска, страшась атаки, спешат оставить Орлеан. В хаосе ужаса и беспорядка находят смерть д'Арондель и бесстрашная Юдифь Розамор. «Дочь смерти, беспощадная война, разбой, который мы зовем геройством!
[663]
Благодаря твоим ужасным свойствам земля в слезах, в крови, разорена».
Ла Тримуйль неожиданно сталкивается с Тирконелем, другом покойного Шандоса, который поклялся отомстить его убийце. Застав рядом с погостом, где был погребен Шандос, уединившихся любовников, Тирконель приходит в ярость. Во время поединка несчастная Доротея бросается к Ла Тримуйлю, обагренному кровью, но тот, уже ничего не различая, отвечает на удар англичанина, пронзая сердце Доротеи. Беспощадный бритт стоит оцепенев. На груди Доротеи он находит два портрета На одном изображен Ла Тримуйль, на втором же он узнает свои черты. И тотчас вспоминает, как в молодости оставил ждущую младенца Карминетту, подарив ей свой портрет. Нет сомнения, что перед ним его дочь. На крик британца сбежался народ, и «если бы они не подоспели, наверно б жизнь угасла в Тирконеле!» Он плывет в Англию и, простившись с мирской жизнью, уходит в монастырь. Иоанна призывает отомстить англичанам за смерть рыцаря и Доротеи. Но ей уготовано иное испытание. Ужасные Грибурдон и Гермафродит, пребывая в аду, придумывают план отмщения Деве. По подсказке Сатаны они подсылают к Иоанне осла, в которого вселился бес, он должен соблазнить ее, «так как известно было этой шайке грязной, что ключ хранит под юбкою своей от осаждаемого Орлеана и от судеб всей Франции Иоанна». Нежная дерзость осла смущает Деву, Дюнуа же, дремавший рядом, услышав пропитанную сладким ядом речь, желает узнать, «что за Селадон пробрался в спальню, запертую туго». Дюнуа уже давно влюблен в Иоанну, но скрывает свое чувство, дожидаясь конца войны. Пораженная Иоанна, увидев Дюнуа, овладевает собой и хватается за копье. Спасаясь, бес бежит.
По дороге он придумывает коварный план. Попав в Орлеан, он вселяется в душу жены французского президента Луве, влюбленную не без взаимности в великого английского полководца Тальбота. Бес внушил даме впустить с наступлением ночи Тальбота и его войско в Орлеан. Госпожа Луве назначает любимому свидание. Монах Лурди, подосланный Денисом к англичанам, узнает о предстоящем свидании и предупреждает о нем короля. Карл созывает всех военачальников и, конечно, Иоанну на совет. Разработан план. Сначала выходит Дюнуа, «тяжел был дальний путь, которым он пошел, и славится в истории доныне. За ним войска тянулись по равнине по направленью к городской стене». Изумленные британцы, защищаясь от мечей Иоанны и ее войска, попадают в руки Дюнуа, Тальбот тем временем наслаждал-
[664]
ся встречей со своей возлюбленной. Не сомневаясь и в другой своей победе, он выходит посмотреть на покоренный город. Что видит он? «К нему не бритты верные, а Дева несется на осле, дрожа от гнева... французы ломятся чрез тайный ход, был потрясен и задрожал Таль-бот». Тальбот геройски стоит до последнего. Англичане побеждены, ликующая Франция празднует победу.