<< Пред.           стр. 11 (из 48)           След. >>

Список литературы по разделу

 
 
 миссии по благоустройству Уитби и Порт-Филиппа, энергичный и многообещающий коммерсант и бизнесмен Рудольф Джордах хочет перекупить еще и местную газету. Однако он собирается уходить из корпорации. Ему советуют заняться политикой. Мэр Уитби уже видит в нем своего преемника.
 В этом году Джин рожает ему дочку Инид.
 1965 г. Томас и Дуайер покупают яхту в порту Антиб. Томас на­зывает яхту «Клотильдой», в честь своей единственной и незабвенной любви. Проплавав два сезона, они нанимают поваром женщину, анг­личанку Кейт. Она сразу очаровывает их своей простотой, а готовит просто божественно. Через неделю из отдельной каюты Кейт переби­рается в каюту Томаса.
 Томас не оставляет надежды увидеть сына. По его просьбе Ру­дольф наводит справки и обнаруживает уэсли в военной школе, а у жены Томаса — две судимости за проституцию. Предъявив директо­ру школы справку из полиции, Томас без труда увозит сына с собой.
 1966 г. Сын Гретхен Билли учится в университете Уитби. Отно­шения с матерью у него весьма натянутые.
 Вторая беременность Джин заканчивается выкидышем. Она тяже­ло переживает это. Гретхен и Рудольф наблюдают страшную сцену. Джин, пьяная в стельку, сидя на полу в гостиной, молотком методич­но разбивает свою дорогую фотоаппаратуру, Гретхен сразу понимает, что Джин — алкоголичка, но Рудольф не относится серьезно к ее предостережениям.
 1967 г. Билли исключают из университета. Гретхен умоляет брата воспользоваться связями в Вашингтоне, чтобы спасти мальчика от Вьетнама. Рудольф выполняет ее просьбу — это его последняя полу­официальная акция. В ответ на строгие меры по борьбе с наркотика­ми в Уитби начинаются студенческие волнения. В окне университета появляется увеличенная до гигантских размеров фотография обнажен­ной Джин. Рудольф немедленно отдает полиции приказ любой ценой очистить здание, применяя дубинки и слезоточивый газ. Среди сту­дентов есть пострадавшие. С этого вечера Рудольф уже не мэр.
 1968 г. Томас приезжает в Нью-Йорк лечить полученную на яхте травму и встречается с Рудольфом. Тот тоже выглядит плохо. Один из братьев теперь не похож на боксера, другой — на мэра. Джин уже второй раз лечится в клинике от алкоголизма. Рудольф помогает То­масу оформить развод. Томас собирается жениться на Кейт, которая ждет ребенка. На их свадьбу приезжают и Гретхен, и Рудольф с Джин и дочкой. Нет только Билли — он в армии, в Брюсселе. Семья
 307
 
 
 воссоединяется. Но, несмотря на отсутствие спиртного на борту, Джин умудряется напиться, и Томасу ночью приходится вытаскивать ее из грязного портового кабака. При этом Томас жестоко избивает человека, который пытается ему помешать. Когда вся семья, кроме Кейт и Томаса, уезжает на два дня, этот человек поднимается на борт яхты. Томас получает тяжелый удар по голове и умирает в больнице от обширного кровоизлияния в мозг.
 Наутро после кремации яхта отплывает от берега, и уэсли высы­пает прах отца в море. Стоя на носу яхты, Дуайер смотрит на при­ближающиеся белые особняки, залитые ослепительным светом утреннего солнца. Это погода для богатых...
 Г. Ю. Шульга
 
 
 уильям Берроуз (William S. Burroughs) p. 1914
 Торчок (Junky)
 Роман (1953)
 Уильям Ли родился и вырос в фешенебельном тихом пригороде одно­го из больших городов Среднего Запада. В детстве и юности он ничем особым не выделялся среди сверстников, разве что гораздо больше их читал. По окончании Гарварда Уильям с год шатался по предвоенной Европе, благо стабильный ежемесячный доход в сто пятьдесят долла­ров избавлял его от необходимости зарабатывать на жизнь. Когда на­чалась война, он добровольцем пошел в армию, но там ему не понравилось, и он комиссовался с диагнозом шизофрения. После армии ради любопытства он перепробовал множество профессий — от частного детектива до бармена, от рабочего на заводе до контор­ского клерка — и именно в это время, в конце войны, впервые узнал, что такое наркотики.
 Человек пробует наркотики, а затем вырабатывается зависимость. Это случается, как правило, когда ничто другое в жизни особого ин­тереса не вызывает, по-настоящему не вдохновляет хотя бы на такую ерунду, как встать с утра, побриться... Никто не начинает колоться с
 309
 
 
 намерением стать наркоманом: просто в одно прекрасное утро ты просыпаешься в тяжелом отходняке, и это значит — все, ты прочно подсел.
 В отличие от спиртного или травы, настоящая дурь — не источ­ник кайфа и не стимулятор. Дурь — это образ жизни.
 У Уильяма был приятель, работавший в порту и исправно тащив­ший оттуда все, что плохо лежит. Как-то раз этот приятель заявился к нему с автоматом и упаковкой из пяти ампул морфия — дома у него лежало еще пятнадцать таких упаковок — и попросил помочь найти покупателя на это «добро». На автомат покупатель нашелся легко, с морфием же пришлось повозиться. Впрочем, довольно быстро через другого своего приятеля Уильям вышел на двоих типов, Роя и Германа, которые и взяли часть товара. А несколько дней спустя он вколол себе одну из оставшихся ампул.
 Вслед за волной теплой, ни на что не похожей расслабленности Уильяма охватил дикий страх — какой-то ужасающий образ маячил рядом, никак не попадая в поле зрения и оттого становясь еще ужас­нее. А потом началось цветное кино: громадный, залитый неоновым светом бар и официантка, несущая на подносе череп — нагляднейшее воплощение страха смерти... Наутро он очнулся все с тем же ощущением ужаса; его стошнило, полдня он чувствовал себя совер­шенно разбитым.
 За месяц Уильям понемногу использовал весь оставшийся у него морфий; после третьей дозы приступы ужаса прекратились. Когда запас истощился, он стал покупать зелье у Роя. Тот же Рой обучил его всем техническим премудростям наркоманского быта, в том числе умению доставать рецепты на морфий и отоваривать их в аптеках: одни врачи ловились на симуляцию камней в почках, для других, не имевших иной клиентуры, выписка рецептов наркоманам была ос­новной статьей дохода. Постепенно и проводить время Уильям стал в баре, где тусовались в основном голубые и торчки, достававшие день­ги на очередную дозу, шаря по карманам пьяных в подземке.
 Как-то приятель Роя, Герман, предложил Уильяму на пару взять целый килограмм новоорлеанской марихуаны. Тот согласился. Травку они потом сбыли с помощью какой-то лесбиянки из Гринич-Виллидж, представлявшейся поэтессой. Дело было выгодное, но чересчур занудное: в отличие от нормальных наркоманов любители травы, ко-
 310
 
 
 торые и брали-то ее обычно на пару долларов за раз, непременно же­лали, чтобы продавец покурил и побазарил с ними — не обламывал кайф, короче. Вообще напрасно траву причисляют к наркотикам: и привыкания к ней не бывает, и здоровью она не вредит. Вот только за руль, обкурившись, лучше не садиться, так как привычное ощуще­ние пространства и времени от косяка-другого теряется напрочь.
 Как и следовало того ожидать, со временем Уильям окончательно сел на иглу, ему теперь требовалось колоться трижды в день, чтобы поддерживать норму. Он поселился с двумя такими же торчками;
 вместе они доставали деньги и рецепты, покупали дурь, вместе ширялись. Процессом добывания наркотика и его потребления ограничи­валась вся сфера их интересов, промежуток времени между дозами заполнялся исключительно ожиданием следующей.
 В первый раз Уильям погорел и получил срок — четыре месяца условно — за то, что в рецептах на морфий неправильно указывал имя и адрес. Продолжать и дальше бомбить пьяных было слишком рискованно, и он решил заняться уличной торговлей, благо один из приятелей, Билл Гейне, свел его с хорошим оптовым продавцом ге­роина. Разбогатеть на этом деле не разбогатеешь, разве что всегда за­работаешь на нужное тебе количество зелья, а постоянный наличный его запас избавляет от страха в один прекрасный момент не получить дозы. Скоро они с Биллом обзавелись своей клиентурой, и дела у них пошли более или менее нормально. Беда в том, что среди клиентов рано или поздно оказываются ненадежные типы: одни то и дело но­ровят выклянчить в долг, другие не соблюдают элементарной осто­рожности, третьи готовы при малейшей опасности заложить продавца. Из-за таких вот ненадежных типов полиция в конце кон­цов обложила их с Биллом со всех сторон. Надо было рвать из Нью-Йорка.
 Билл Гейне отправился на лечение в Лексингтон, а Уильям Ли по­ехал в Техас, где находилась принадлежащая ему ферма. Наркотичес­кую зависимость он думал переломить самостоятельно, пользуясь так называемым китайским методом: после каждой инъекции бутылка с раствором доливается дистиллированной водой, доза постепенно по­нижается, и по прошествии какого-то времени ты уже гоняешь по венам чистую воду. Этот метод не сработал, началась дикая ломка. Бывают другие непереносимые боли — зубная или в гениталиях, — но им и близко не сравниться с теми, что испытываешь, когда вдруг перестаешь колоться. Ведь ломка — это та же смерть, смерть всех за-
 311
 
 
 висящих от наркотика клеток; пока эти клетки не погибнут, а на их месте не народятся здоровые, ты корчишься в аду.
 Бросив машину на стоянке, Уильям на поезде добрался до Лексингтона. Лечение в этом закрытом заведении сводилось к недельно­му курсу синтетического суррогата морфия, дозу которого понижали от укола к уколу; от следующего за курсом реабилитационного перио­да полного воздержания от наркотиков Уильям уклонился и вышел еще больным. С помощью колес он кое-как перебился и потом не­сколько недель жил без наркотиков. Даже двинув в Новый Орлеан, он первое время вел там существование нормального человека — пил, чего наркоманы никогда не делают, шлялся по кабакам, но как-то по пьяни все-таки разок ширнулся, и все вернулось на круги своя. Если у тебя однажды уже была зависимость, совсем немного надо, чтобы она вернулась, — и снова сутки за сутками проходили в ритме доз и пауз между ними, заполненных возней с клиентами, теми же, в сущности, подонками, что и в Нью-Йорке.
 Жизнь торчков и тем более торговцев изо дня в день делалась все более стремной: полиция лютовала, а по новому закону тебя могли повинтить даже за следы от уколов на руках. Однажды Уильям с партнерами основательно влипли. Ему светил большой срок, и адво­кат намекнул, что благоразумнее плюнуть на залог, под который его выпустили из тюрьмы, и оказаться по ту сторону мексиканской гра­ницы.
 В Мехико выяснилось, что всю торговлю дурью здесь держит некая особа по имени Люпита, которая так хорошо ладила с поли­цией, что та не только закрывала глаза на ее бизнес, но и исправно устраняла конкурентов. Так что Уильяму пришлось не только отка­заться от мысли о собственном деле, но еще и покупать у Люпиты поганого качества и безбожно дорогое зелье. Со временем, правда, стали выручать рецепты.
 За год, что он в Мехико просидел на игле, Уильям раз пять пробо­вал завязать, но из этого ничего не выходило. В последний раз он вы­карабкивался на смеси спиртного и колес и от наркоты таки избавился, зато на несколько недель неимоверно запил. Прочухавшись как-то утром, он чуть не задохнулся от запаха мочи и с ужасом понял, что вонь эта исходит от него самого. Как люди умирают от уремии, Уильям видел; осмотревший его врач сказал, что еще бы одна бутылка текилы — и конец.
 Так или иначе, но уже несколько месяцев Уильям не кололся.
 312
 
 
 Кайф, который давал как раз вошедший в моду кактус-пейот, ему как-то не пришелся. В Штаты возвращаться было совершенно без мазы: там его ждал суд, а кроме того, страну охватила настоящая антинаркотическая паранойя, из старых знакомцев кто сел, кто куда-то исчез, кто кинулся... Короче, оставалось двигать дальше на юг, в Колумбию, где, говорят, из какой-то амазонской зелени научились де­лать новый наркотик, обостряющий телепатическую восприимчи­вость, — им даже заинтересовались русские и использовали для контроля за миллионами рабов в лагерях. Уильяма проблемы телепа­тии тоже всегда занимали.
 Д. А. Карельский
 
 
 Сол Беллоу (Saul Bellow) р. 1915
 Герцог (Herzog)
 Роман (1964)
 Пятидесятилетний профессор истории и литературы Мозес Герцог писал письма, писал решительно всем на свете — людям лично зна­комым и незнакомым, живым и покойникам, родственникам быв­шим и сущим, мыслителям и президентам, издателям и собратьям по цеху, церковным деятелям и так, никому конкретно, а то, бывало, и самому себе или Господу Богу. Среди его адресатов из числа личнос­тей широко известных значились Спиноза, Эйзенхауэр, Ницше, Роза­нов, Хайдеггер... Причем на одном клочке бумаги находилось место и полемике с герром Ницше о природе дионисийского начала, и неж­ным словам, обращенным к оставленной подруге, и адресованному президенту Панамы совету бороться с засильем крыс в стране с по­мощью противозачаточных средств.
 Иные объясняли эту странность Герцога тем, что старина, судя по всему, двинулся рассудком, — и были неправы. Просто ему слишком дорого обошелся второй развод: и сам факт, и сопутствовавшие ему вполне омерзительные обстоятельства окончательно выбили у Герцога почву из-под ног. Почва эта самая — как он понял, здраво поразмыс­лив, а время для здравого размышления, как и соответствующее рас-
 314
 
 
 положение духа, вдруг появилось, когда прервалось привычное течение семейно-академического существования, — и без того давно уже не была незыблемой: разменен шестой десяток; два поначалу счастливых, но распавшихся брака — от каждого по ребенку; какие-то еще жен­щины, как и жены, присвоившие себе нехудшие частицы его души;
 приятели, за редкими исключениями оказавшиеся либо предателями, либо скучными кретинами; академическая карьера, блестяще начав­шаяся — диссертацию Мозеса Герцога «Романтизм и христианство» перевели на ряд языков, — но постепенно угасшая под грудой испи­санной бумаги, которой так и не суждено было превратиться в книгу, дающую ответы на насущнейшие для западного человека вопросы.
 Пожалуй что, Герцог писал свои письма именно с целью снова встать на мало-мальски твердую почву — они служили ему как бы ниточками, протянутыми во всевозможных направлениях к разным эпохам, идеям, социальным институтам, людям... Своим натяжением эти ниточки более или менее фиксировали, определяли положение Герцога в мироздании, утверждали его, Мозеса Герцога, личность перед лицом безудержной энтропии, покушающейся в нашем столе­тии на духовную, эмоциональную, интеллектуальную, семейную, про­фессиональную и сексуальную жизнь человеческого индивида,
 Может быть, впрочем, все это ему только казалось.
 Не казалась, но явственно проходила перед умственным взором Герцога, слагаясь в памяти из разрозненных эпизодов и перетекаю­щих один в другой сюжетов, событийная, фактическая сторона его жизни. В отличие от нашего героя, попытаемся восстановить причин­но-следственные связи и временную последовательность, начнем с бэкграунда.
 Отец Мозеса, Иона Исакович Герцог, жил в Петербурге по под­дельным документам купца первой гильдии, наводняя российский рынок луком из Египта. Процветал он до тех пор, пока перед самой войной полиция не вывела его на чистую воду; однако процесса пала­ша Герцог дожидаться не стал и с семьей спешно перебрался в Кана­ду, где благополучию Герцогов настал конец. Иона пробовал себя в самых разных занятиях — от фермерства до бутлеггерства, — но по­всюду его преследовало фатальное невезение. А ведь нужно было-таки кормить семью, платить за жилье, выводить в люди четверых детей — Мозеса, двоих его братьев и сестру. Лишь под конец жизни Иона Герцог как-то встал на ноги и обосновался в Чикаго.
 Из мира нищих, по преимуществу еврейских кварталов, где идиш слышался гораздо чаще английского, Мозес проторил себе путь в уни-
 315
 
 
 верситет. По окончании университета он слыл — да, собственно, и являлся — многообещающим молодым специалистом. Вскоре женил­ся на Дейзи, которая родила ему сына Марко. Запершись на зиму с молодой женой в деревенской глуши. Герцог окончил свой труд «Ро­мантизм и христианство», произведший почти сенсацию в научных кругах.
 Но потом с Дейзи как-то не заладилось, они разошлись, и Герцог стал еженедельно мотаться из Филадельфии, где читал свой курс, в Нью-Йорк повидаться с сыном. В Филадельфии тем временем в его жизни образовалась трогательная, нетребовательная, нежная и доволь­но забавная японка Соно, а немного спустя — Маделин.
 Маделин, при своей красноречивой фамилии Понтриттер, была тогда ревностной новообращенной католичкой и специалисткой по истории русской религиозной мысли. Почти с самого начала она уст­раивала ему прямо в постели слезные сцены на тему того, что она считанные недели как христианка, но из-за него уже не может идти к исповеди. Герцог любил Маделин и потому, преодолев нечеловечес­кие трудности, добился у Дейзи развода, чтобы жениться на ней;
 Соно говорила ему, что у Маделин злые, холодные глаза, но Герцог тогда списал ee слова на ревность.
 Религиозный пыл Маделин вскоре как-то сошел на нет, Джун она так и не крестила. Герцог же, поддавшись соблазну патриархальности, совершил поступок, о котором потом не раз сожалел: все отцовское наследство, двадцать тысяч, он угробил на покупку и обустройство дома в Людевилле, местечке на западе Массачусетса, не обозначенном даже на карте штата. Людевилльскому жилищу надлежало стать родо­вым гнездом Герцогов (это словосочетание весьма забавляло Мозеса), здесь он планировал завершить свою книгу.
 Год, проведенный Герцогом и Маделин в деревенском доме, озна­меновался его целеустремленной работой над благоустройством жили­ща и над книгой, их общими любовными восторгами, но также истериками и приступами злонравия Маделин, которые она объясня­ла — когда считала необходимым это делать — досадой на то, что по милости Герцога она бездарно тратит лучшие годы жизни в глуши;
 как она некогда в эту самую глушь стремилась, Маделин как бы и за­была.
 Со временем Маделин все чаще стала поговаривать о переезде. В стремлении к большим городам ее поддерживал Валентайн Герсбах, сосед Герцогов, диктор местной радиостанции, постоянно твердив­ший о том, что такая блестящая женщина и многообещающая спе-
 316
 
 
 циалистка должна быть окружена интересными людьми, которые по достоинству оценят ее и ее таланты.
 Что правда, то правда. С обществом в Людевилле было туго — круг общения Герцогов ограничивался Герсбахом и его бесцветной тихой женой Фебой. С ними Мозес и Маделин близко приятельство­вали, Валентайн же стремился создать образ преданной, горячей дружбы; порой принимая в отношении Герцога покровительственный тон, он тем не менее рабски копировал все то, что ему представля­лось в Герцоге благородным.
 Маделин удалось настоять на своем, и Герцоги перебрались в Чи­каго, захватив с собою Фебу с Валентайном, которому Мозес, исполь­зуя старые связи, подыскал в городе неплохое место.
 Когда Герцог арендовал дом, кое-что в нем подремонтировал, уст­роил еще кое-какие мелочи, Маделин вдруг торжественно объявила ему, что между ними все кончено, она его больше не любит и потому ему лучше уехать куда-нибудь, например в Нью-Йорк, оставив Джун ей. Зная, что если женщина оставляет мужчину, то это всегда оконча­тельно, Герцог не стал ни препираться, ни просить Маделин еще по­думать.
 Потом уже его поразила нечеловеческая предусмотрительность Маделин: аренда была им оплачена далеко вперед; адвокат — он в общем-то считал его своим приятелем — исключил всякую возмож­ность оформления опеки Герцога над дочерью, а заодно стал навя­зывать страховку, по которой в случае смерти или душевного заболевания Герцога Маделин была бы обеспечена до конца дней;
 врач, также подготовленный Маделин, намекал, что с его, Герцога, мозгами творится неладное.
 Совершенно разбитый, Герцог уехал из Чикаго, а потом надолго отправился в Европу, где в разных странах читал какие-то лекции, любил каких-то женщин... В Нью-Йорк он возвратился в состоянии худшем, чем уезжал. Здесь-то он и принялся за писание писем.
 В Нью-Йорке Герцог как-то стремительно, но вроде бы прочно сошелся с Рамоной, слушавшей его лекции на вечерних курсах. Рамона была обладательницей цветочного магазина и магистерской степе­ни Колумбийского университета по истории искусств. Герцог был более чем доволен этой особой, в жилах которой текла гремучая смесь аргентинской, еврейской, французской и русской кровей: в по­стели она была профессионалкой в лучшем смысле этого слова, от­менно готовила, ум и душевные качества тоже не заставляли желать ничего большего; слегка смущало только одно — Рамоне было под
 317
 
 
 сорок, следовательно, в глубине души она не прочь была бы обзавес­тись мужем.
 Благодаря Рамоне к Герцогу вернулась способность к активным действиям. Он отправился в Чикаго.
 Герцог и раньше, случалось, испытывал подозрения — за которые ему было безумно стыдно перед самим собой — о связи жены с Герсбахом, но стоило ему как-то высказать их Маделин, она ответила ему убийственными аргументами в том роде, что, мол, как она может спать с человеком, от которого, когда он воспользуется туале­том, вонь стоит на весь дом. Но теперь у Герцога было письмо подру­ги ближайшего его приятеля Лукаса Асфальтера, подрабатывавшей у Маделин бейбиситером. В нем ясно говорилось, что мало того что Герсбах чуть ли не постоянно живет с Маделин, как-то раз они за­перли крошку Джун в машине, чтобы она не мешала им заниматься любовью. Если бы удалось доказать, что блуд творится в доме, где живет его ребенок, девочку почти наверняка отдали бы отцу. Но единственный человек, чьи показания на этот счет оказались бы неоп­ровержимыми, Феба, тупо повторяла Герцогу, что Валентайн каждый вечер приходит домой, а с Маделин почти не общается.
 Герцог же своими глазами видел, подкравшись к дому, как Герс­бах купал Джун. У него был с собой револьвер, который он взял из отцовского стола вместе с кипой царских рублей, предназначенных в подарок сыну, — после Чикаго Герцог планировал навестить Марко в летнем лагере. В револьвере оказалось два патрона, но Герцог знал, что стрелять он ни в кого не станет, И не стал.
 На следующий день, когда, через Асфальтера договорившись с Ма­делин, Герцог встретился с Джун и отправился с ней погулять, по­смотреть всякие интересные вещи, в его машину врезался микро­автобус. Джун не пострадала, когда же полицейские вытащили из са­лона потерявшего сознание Герцога, из карманов у него вывалился револьвер покойного отца, на который, естественно, не было разре­шения, и подозрительные рубли.
 Герцога немедленно арестовали. Вызванная в участок забрать де­вочку Маделин объявила полицейским, что Герцог — человек опас­ный и непредсказуемый, что заряженный пистолет он носит неспроста.
 Однако все обошлось: богатый брат Герцога Шура внес залог, и он отправился в Людевилль зализывать раны. Другой брат, уилл, зани­мавшийся торговлей недвижимостью, навестил его там, и вместе они решили, что пока дом продавать не стоит — все равно вложенных в
 318
 
 
 него денег не вернуть. Дом Герцог застал в страшно запущенном со­стоянии, но до приезда Уилла не удосужился даже позаботиться об электричестве, поскольку все его время уходило на писание писем. Брат убедил Герцога заняться элементарным благоустройством, и тот отправился в соседний поселок. Там его по телефону нашла Рамона, гостившая неподалеку у друзей. Они сговорились пообедать у Герцога.
 Предстоящий визит Рамоны немного беспокоил Герцога, но, в конце концов, они ведь только пообедают. В ожидании гостьи Герцог охладил вино, нарвал цветов. Тем временем включилось электричест­во, женщина из поселка продолжала выметать из дома сор...
 Вдруг, между делом, Герцог подумал, а не исчерпало ли себя писа­ние писем. И с этого дня он их больше не писал. Ни единого слова.
 Л. А. Карельский
 
 
 Артур Миллер (Arthur Miller) р. 1915
 Смерть коммивояжера (Death of a Salesman)
 Пьеса (1949)
 Звучит незамысловатая мелодия — о траве, небесном просторе, лист­ве...
 Шестидесятилетний коммивояжер Вилли Ломен с двумя больши­ми чемоданами идет к своему нью-йоркскому домику, зажатому между небоскребами. Он очень изнурен и немного напуган: выехав утром с образцами товаров, так и не добрался до места — машину все время заносило, он не мог справиться с управлением, и вот вер­нулся домой, ничего не продав.
 Жена Линда умоляет Вилли договориться с хозяином, чтобы тот разрешил мужу работать в Нью-Йорке: в его возрасте тяжело быть разъездным агентом.
 В жизни Вилли действительно наступил переломный момент: он живет как бы в двух мирах — реальном, где песенка его уже спета, и в вымышленном — где он молод и где еще не закрыты возможности ни для него, ни для его сыновей — Бифа и Хэппи.
 Вилли в видениях часто является старший брат Бен — в семнад­цать лет он ушел из дома, а уже к двадцати сказочно разбогател на алмазных приисках Африки. Для Вилли брат — живое воплощение
 320
 
 
 американской мечты. Он хочет, чтобы сыновья, особенно старший, Биф, тоже преуспели в жизни. Но Биф, прекрасно учившийся в школе, бывшая звезда футбольной команды, на каком-то витке своей жизни по непонятной для отца причине вдруг сник, сробел и теперь, на четвертом десятке, постоянно меняет места работы, нигде подолгу не задерживаясь, и успех от него сейчас дальше, чем в начале само­стоятельного пути.
 Истоки столь печального положения дел кроются в прошлом. По­стоянно ориентируемый отцом на то, что в жизни его обязательно ждет успех — он ведь такой обаятельный, а — помни, сынок! — в Америке превыше всего ценится обаяние, — Биф запускает учебу, получает низкий балл по математике, и ему не дают аттестата. В до­вершение всего, когда он в отчаянии мчится к отцу в соседний город, где тот продает товар, то находит его в номере с посторонней жен­щиной. Можно сказать, что тогда для Бифа рушится мир, происходит крах всех ценностей. Ведь отец для него — идеал, он верил каждому его слову, а тот, выходит, всегда лгал.
 Так Биф остался недоучкой и, поскитавшись по стране, вернулся домой, теша себя иллюзиями, что его бывший хозяин, некий Оливер, торгующий спортивными товарами, почтет за счастье взять его снова на работу.
 Однако тот даже не узнает Бифа и, выйдя из кабинета, проходит мимо. Биф, у которого уже заранее заказан столик в ресторане, где он с отцом и братом Хэппи собирается «обмыть» устройство на рабо­ту, сконфужен, обескуражен и почти раздавлен. В ресторане, дожида­ясь отца, он говорит Хэппи, что собирается рассказать тому все, как есть. Пусть отец хоть раз в жизни посмотрит правде в глаза и пой­мет, что сын не создан для коммерции. Вся беда в том, заключает Биф, что нас в семье не приучали хапать. Хозяева всегда смеялись над отцом: этот романтик бизнеса, ставящий во главу угла человеческие отношения, а не корысть, именно по этой причине часто оставался в проигрыше. «Мы не нужны в этом бедламе», — горестно добавляет Биф. Он не хочет жить среди обманчивых иллюзий, как отец, а наде­ется обрести по-настоящему свое место в мире. Для него широкая улыбка коммивояжера и до блеска начищенные ботинки — вовсе не символ счастья.
 Хэппи пугает настрой брата. Сам он тоже немногого достиг и, хотя гордо именует себя заместителем босса, на самом деле только «помощник одного из помощников». Хэппи, похоже, повторяет судь­бу отца — строит воздушные замки, надеясь, что оптимизм и белозу-
 321
 
 
 бая улыбка обязательно приведут к богатству. Хэппи умоляет Бифа со­лгать отцу, сказать, что Оливер его узнал, хорошо принял и пришел в восторг, что тот возвращается к нему на работу. А потом постепенно все само собой забудется.
 Какое-то время Бифу удается разыгрывать перед отцом удачливого претендента на работу в коммерческом предприятии, но, как обычно, дешевый оптимизм отца и набор стандартных фраз вроде: «В деловом мире главное — внешность и обаяние — в этом залог успеха» — де­лают свое дело: он срывается и говорит правду: Оливер его не при­нял, более того, пройдя мимо, не узнал.
 Такой удар Вилли трудно перенести. С криком «Ты все делаешь мне назло» он дает сыну пощечину. Биф убегает, Хэппи следует за ним. Яркие видения, картины мелькают перед покинутым отцом:
 брат Бен, зовущий его в джунгли, откуда можно выйти богачом; Биф-подросток перед решающим футбольным матчем, с обожанием взи­рающий на отца и ловящий каждое его слово; хохочущая женщина, которую все тот же Биф застал в номере Вилли. Официант, чувствуя, что с посетителем творится что-то неладное, помогает Вилли одеться и выйти на улицу. Тот возбужденно повторяет, что ему нужно срочно купить семена.
 Линда встречает поздно вернувшихся домой сыновей в большом волнении. Как могли они бросить отца одного? Он в очень плохой форме, разве они не видят? Она может сказать больше — их отец сам ищет смерти. Неужели они думают, что все эти нелады с маши­ной, постоянные аварии — случайны? А вот что она нашла на кухне:
 резиновую трубку, приделанную к горелке. Их отец явно подумывает о самоубийстве. Сегодня вечером он вернулся домой очень возбуж­денный, сказал, что ему нужно срочно посадить в саду морковь, свек­лу, латук. Взял с собой мотыгу, фонарик и сеет ночью семена, размеряет грядки. «Лучше бы ты ушел из дома, сынок, — грустно го­ворит Бифу Линда, — не надо терзать отца».
 Биф просит разрешения у матери поговорить с отцом в последний раз. Он и сам понял, что ему нужно жить отдельно: не может он ста­раться, как отец, все время прыгнуть выше головы. Надо научиться принимать себя таким, каков ты есть.
 А тем временем Вилли работает в саду — маленький человечек, зажатый в тисках жизни, как его домик меж небоскребов. Сегодня, наверное, самый несчастный день в жизни Вилли — помимо того что его, как ненужную вещь, бросили в ресторане сыновья, хозяин по­просил его уйти с работы. Нет, конечно, он был совсем не груб, про-
 322
 
 
 сто сказал, что, по его мнению, Ломену трудно справляться из-за не­важного состояния здоровья со своими обязанностями — но смысл-то один! Выбросили!
 Сегодня к нему опять явился покойный брат. Вилли советуется с ним: если страховая компания не заподозрит самоубийства, семья по­лучит после его смерти по страховке кругленькую сумму — двадцать тысяч долларов. Как Бен думает: стоит игра свеч? Биф такой талан­тливый — с этими деньгами сын сумеет развернуться. Брат соглаша­ется: двадцать тысяч — это здорово, хотя сам поступок трусливый.
 Жена и сыновья входят во время этого разговора: они уже привы­кли, что Вилли все время разговаривает с кем-то невидимым, и не удивляются. Прощаясь с отцом, Биф не выдерживает и плачет, а Вилли удивленно проводит по его заплаканному лицу руками. «Биф меня любит, Линда», — восторженно говорит он.
 Теперь Вилли, как никогда, убежден, что поступает правильно, и, когда все уходят спать, потихоньку выскальзывает из дома и садится в машину, чтобы на этот раз наверняка встретиться со смертью...
 Маленький кораблик, который искал тихой пристани, — вспоми­нает о нем Линда.
 В. И. Бернацкая
 Это случилось в Виши (Incident at Vichy)
 Пьеса (1964)
 Действие разворачивается во Франции в 1942 г. Камера предвари­тельного заключения. На скамье сидят несколько мужчин и мальчик лет пятнадцати, на лице каждого — тревога и страх, всех их схватили прямо на улице и доставили сюда немецкие солдаты. Задержанные теряются в догадках — что это, проверка документов или что-нибудь похуже? У художника Лебо прямо на улице измерили нос. Ловят ев­реев? Сам он предполагает, что всех их, скорее всего, направят на принудительные работы в Германию. Рабочий Байяр слышал, что пос­леднее время в Тулузе устраивают облавы на евреев. А что случается с ними потом? Отправляют в концлагерь?
 Актер Монсо, жизнерадостный молодой человек, недоверчиво ка­чает головой. При чем тут концлагерь? Немало народу едет на работу в Германию добровольно — все получают двойной паек. Но Байяр
 323
 
 
 качает головой: вагоны с людьми заперты, оттуда бьет в нос вонь — добровольцев так не запирают.
 Маршан, хорошо одетый делец, держится брезгливо, не принима­ет участия в общем разговоре и часто поглядывает на часы. Завидев в коридоре майора и профессора Гофмана, он заявляет, что должен первым войти в кабинет, потому что торопится в министерство снаб­жения. Ему это позволяют.
 Дискуссия возобновляется. Легковерный Монсо по-прежнему ри­сует радужные перспективы: его кузена послали в Освенцим, и тот пишет, что очень доволен, его там даже научили класть кирпичи. Байяр морщится: фашистам доверять нельзя, лучше с ними совсем не иметь дела.
 Среди задержанных — князь фон Берг. Это вызывает недоумение у всех, особенно у психиатра Ледюка. Тому всегда казалось, что арис­тократия поддерживает любой реакционный режим. Фон Берг спо­койно объясняет ему, что, конечно, некоторые поддерживают, но многие дорожат именем, семьей и не хотят позорить их коллабора­ционизмом. фашизм — величайший взрыв хамства, и хотя бы поэ­тому не может найти союзников у настоящих аристократов. Утонченные люди не могут преследовать евреев, превращать Европу в тюрьму.
 Дверь кабинета открывается, оттуда выходит, пятясь, Маршан, он держит в руке пропуск. У задержанных затеплилась надежда — ведь Маршан явно еврей, а его все же отпустили.
 Монсо советует всем держаться поуверенней, не выглядеть жер­твой — у фашистов особый нюх на обреченных. Надо заставить их поверить, что ты не изгой.
 А вот марксист Байяр считает, что приспосабливаться, изворачи­ваться — постыдно. Проклятая буржуазия продала Францию, впусти­ла фашистов, желая уничтожить французский рабочий класс. Чтобы чувствовать себя сильным, надо опираться на передовую коммунисти­ческую идеологию.
 Ледюк пытается спорить с Байяром: разве идеология может по­мочь, когда тебя пытают, причиняют физическую боль? А фон Берг, широко раскрыв глаза, непосредственно спрашивает: разве большин­ство фашистов не из рабочих? Аристократ, в отличие от Байяра, дела­ет ставку на личность — только сильной личности нельзя задурманить голову ложной идеей.
 Вызванные после Маршана Байяр и официант назад не возвраща­ются, Среди задержанных ползет слух, что в кабинете каждого застав-
 324
 
 
 ляют спустить брюки — проверяют, не обрезанный ли, и, если ты еврей, отправляют в концлагерь и сжигают в печи.
 Решительный Ледюк предлагает попытаться бежать, его поддер­живают Лебо и мальчик, которого мать послала, в ломбард заложить обручальное кольцо.
 Процедуру проверки документов и последующего осмотра прово­дят майор, капитан и профессор. Капитан и профессор — закончен­ные антисемиты, и у них не возникает никаких сомнений в правильности собственных действий. Майор же — новичок в этом деле, он только что прибыл с фронта, и его явно шокирует то, чем ему проходится заниматься. Поняв, что задержанные замыслили побег, он предупреждает Ледюка, что их стережет вовсе не один ча­совой, как они предполагали, — на улице тоже стоит вооруженная охрана.
 Люди постепенно, один за другим, исчезают за дверями кабинета. В камере остаются только Ледюк и фон Берг. Последний пытается развеять тотальный пессимизм психиатра — не все люди плохи, в мире много по-настоящему порядочных людей. Ледюк, не сомневаясь в личной порядочности аристократа, уверен, что тот не может не ра­доваться, что фашисты отпустят его, убедившись в ошибке. Это ут­верждение глубоко ранит фон Берга. Сам он чувствует отвращение даже к бытовому антисемитизму, а когда у него в Австрии арестовали трех музыкантов из его собственного оркестра и, как он впоследствии выяснил, уничтожили, фон Берг был близок к самоубийству.
 Ледюк просит, чтобы князь сообщил его семье, что с ним случи­лось. У них было надежное укрытие, но у жены сильно разболелись зубы, вот он и пошел в город за лекарством, тут-то его и схватили. В кабинет вызывают фон Берга и почти сразу же выпускают, вручив пропуск, который аристократ без колебания вручает Ледюку. Сегод­няшний опыт научил фон Берга: чтобы совесть была спокойна, мало сопереживать, испытывать чувство вины, надо действовать, совершать поступки. Ледюк колеблется лишь мгновение, потом, взяв у фон Берга пропуск, исчезает в коридоре.
 Дверь отворяется, выходит профессор. Он вызывает следующего, но, увидев неподвижно сидящего на скамье и глядящего в пустоту фон Берга, все понимает и поднимает тревогу. В конце коридора по­являются четверо новых людей — новые арестованные. Их гонят сы­щики. Арестованные входят в камеру и садятся на скамью, озирая потолок и стены. У них еще все впереди.
 В. И. Бернацкая
 
 
 Карсон Маккалерс (Carson McCullers) 1917-1967
 Баллада о невеселом кабачке (The Ballad of the Sad Cafe)
 Повесть (1951)
 Маленький городок на американском Юге. Хлопкопрядильная фабри­ка, домики рабочих, персиковые деревья, церковь с двумя витражами и главная улица ярдов в сто.
 Если пройтись по главной улице августовским полднем, то мало что порадует глаз в этом царстве скуки и безлюдья. В самом центре города стоит большой дом, который, кажется, вот-вот обвалится под натиском времени. Все окна в нем заколочены, кроме одного, на вто­ром этаже, и лишь изредка открываются ставни и на улицу выгляды­вает странное лицо.
 Когда-то в этом доме был магазин, и владела им мисс Амелия Эванс, крупная мужеподобная особа, проявлявшая бурную деловую активность. Помимо магазина, у нее была небольшая винокурня в бо­лотах за городом, и ее спиртное пользовалось у горожан особой попу­лярностью. Мисс Амелия Эванс знала что почем в этой жизни, и лишь с людьми она чувствовала себя не совсем уверенно, если они не были партнерами в ее финансовых и торговых операциях.
 В тот год, когда ей исполнилось тридцать лет, случилось событие,
 326
 
 
 резко изменившее течение городских будней и судьбу самой Амелии. Однажды у ее магазина появился горбун-карлик с чемоданом, перевя­занным веревкой. Он сказал, что хочет видеть мисс Амелию Эванс, родственником которой якобы является. Получив весьма холодный прием у хозяйки, горбун сел на ступеньки и горько заплакал. Сбитая с толку таким поворотом событий, мисс Амелия пригласила его в дом и угостила ужином.
 На следующий день Амелия, как обычно, занималась своими дела­ми, но горбун как сквозь землю провалился. По городу поползли слухи. Кое-кто не сомневался, что она избавилась от родственничка каким-нибудь ужасным способом. Двое суток горожане строили до­гадки, и наконец в восемь вечера перед магазином появились самые любопытные. К их удивлению, они увидели горбуна целым и невреди­мым, в неплохом настроении. Он вступил с местными в дружеский разговор. Потом появилась и Амелия. Выглядела она необычно. На ее лице — смесь смущения, радости и страдания — так обычно смотрят влюбленные.
 По субботам Амелия успешно торговала спиртным. Не изменила она своему правилу и теперь, но если раньше торговля шла исключи­тельно на вынос, то в тот вечер она предложила клиентам не только бутылки, но и стаканы.
 Так открылся первый в городке кабачок, и отныне каждый вечер у магазина мисс Амелии собирались местные жители и коротали время за стаканом виски и дружеской беседой.
 Прошло четыре года. Горбун Лаймон уиллис — или, как называла его Амелия, Братец Лаймон — остался жить в ее доме. Кабачок при­носил прибыль, и хозяйка подавала не только спиртное, но и еду. Братец Лаймон участвовал во всех начинаниях Амелии, а она иногда заводила свой «форд» и везла его в соседний город посмотреть кино, или на ярмарку, или на петушиные бои. Братец Ааймон очень боялся смерти, вечерами ему делалось особенно не по себе, и мисс Амелия всеми силами старалась отвлечь его от дурных мыслей. Потому-то, собственно, и появился этот кабачок, который сильно скрашивал жизнь взрослого населения.
 Горожане были уверены, что Амелия влюбилась в карлика. Это было тем более удивительно, что прежний опыт супружеской жизни Амелии оказался неудачным: ее брак продлился лишь десять дней.
 Тогда ей было всего лишь девятнадцать, и она недавно похоронила отца. Марвин Мейси считался самым красивым молодым человеком в
 327
 
 
 округе, многие женщины мечтали о его объятиях, и кое-кого из юных и невинных девиц он довел до греха. Кроме того, нрав у него был крутой, и, по слухам, он носил в кармане засушенное ухо челове­ка, которого однажды зарезал бритвой в драке.
 Марвин Мейси зарабатывал на жизнь налаживанием ткацких станков, деньги у него водились, и в нескладной, застенчивой, замкну­той Амелии его заинтересовала не ее недвижимость, но она сама.
 Он сделал ей предложение, и она ответила согласием. Кто-то ут­верждал, что ей захотелось получить побольше свадебных подарков, кто-то говорил, что ее просто допекла зловредная тетка, но так или иначе свадьба состоялась.
 Правда, когда священник объявил молодых мужем и женой, Аме­лия быстро покинула церковь, а новоиспеченный супруг потрусил за ней. Брачная ночь, по свидетельству любопытных, закончилась конфу­зом. Молодые, как и положено, поднялись в спальню, но час спустя Амелия с грохотом спустилась вниз, хлопнула кухонной дверью и в сердцах заехала по ней ногой. Остаток ночи она провела на кухне, читая «Альманах фермера», попивая кофе и покуривая отцовскую трубку.
 На следующий день Марвин Мейси поехал в соседний город и вернулся с подарками. Молодая жена съела шоколад, а все прочее вы­ставила на продажу. Тогда Марвин Мейси привел адвоката и составил бумагу, согласно которой вся его собственность и деньги переходили в ее пользование. Амелия внимательно прочитала документ, спрятала его в стол, но не смягчилась, и все попытки Мейси воспользоваться своими супружескими правами привели к тому, что она вообще за­претила ему приближаться к себе, награждая за ослушание тумаками.
 Десять дней спустя Марвин Мейси не выдержал и покинул дом жестокой супруги, оставив на прощание письмо, где признания в любви сопровождались обещанием поквитаться с ней за все. Потом он стал грабить бензоколонки, попался, был осужден и получил срок. Он снова появился в городе через шесть лет после того, как там от­крылся кабачок.
 Марвин Мейси произвел неизгладимое впечатление на Братца Лаймона, и горбун стал следовать за ним по пятам. Он приходил рано утром к дому Мейси и ждал, когда тот проснется. Они вместе появлялись в кабачке, и Лаймон угощал его выпивкой за счет заведе­ния, Амелия безропотно сносила эту прихоть Братца Лаймона, хотя и давалось ей такое смирение непросто.
 328
 
 
 Однажды горбун объявил, что Марвин Мейси будет жить в их доме. Амелия снесла и это, опасаясь, что потеряет Братца Лаймона, если выставит бывшего мужа за порог.
 Однако всем было ясно, что дело движется к развязке, и с каж­дым вечером кабачок заполнялся все большим количеством местных жителей, не собиравшихся упускать такого зрелища. Стало известно, что Амелия упражняется с чем-то вроде боксерской груши, и многие склонялись к тому, что если дело дойдет до рукопашной, то Марвину Мейси несдобровать.
 Наконец февральским вечером поединок состоялся. Длительный обмен ударами не дал преимущества ни одной из сторон. Затем бокс перешел в борьбу. Вскоре положение Марвина Мейси стало почти безвыходным — он оказался на спине, и руки Амелии уже сомкну­лись на его горле. Но тут Братец Лаймон, наблюдавший за поединком со стола, на котором стоял, совершил какой-то фантастический пры­жок и обрушился на Амелию со спины...
 Марвин Мейси взял верх. Его бывшая супруга кое-как поднялась и удалилась в свой кабинет, где и провела время до утра. Утром же оказалось, что Марвин Мейси и Братец Лаймон покинули город. Но за ночь они учинили в доме Амелии форменный разгром, а потом уничтожили и ее винокурню.
 Амелия закрыла магазин и каждый вечер выходила на крыльцо и сидела глядя на дорогу. Но Братец Лаймон так и не появился. На четвертый год она велела плотнику заколотить все окна дома и с тех пор уже на людях не появлялась.
 С. Б. Белов
 
 
 Джером Д. Сэлинджер (Jerome D. Salinger) р. 1919
 Над пропастью во ржи (The Catcher in the Rye)
 Роман (1951)
 Семнадцатилетний Холден Колфилд, находящийся в санатории, вспо­минает «ту сумасшедшую историю, которая случилась прошлым Рож­деством», после чего он «чуть не отдал концы», долго болел, а теперь вот проходит курс лечения и вскоре надеется вернуться домой.
 Его воспоминания начинаются с того самого дня, когда он ушел из Пэнси, закрытой средней школы в Эгерстауне, штат Пенсильва­ния. Собственно ушел он не по своей воле — его отчислили за акаде­мическую неуспеваемость — из девяти предметов в ту четверть он завалил пять. Положение осложняется тем, что Пэнси — не первая школа, которую оставляет юный герой. До этого он уже бросил Элктон-хилл, поскольку, по его убеждению, «там была одна сплошная липа». Впрочем, ощущение того, что вокруг него «липа» — фальшь, притворство и показуха, — не отпускает Колфилда на протяжении всего романа. И взрослые, и сверстники, с которыми он встречается, вызывают в нем раздражение, но и одному ему оставаться невмоготу.
 Последний день в школе изобилует конфликтами. Он возвращает­ся в Пэнси из Нью-Йорка, куда ездил в качестве капитана фехтоваль­ной команды на матч, который не состоялся по его вине — он забыл
 330
 
 
 в вагоне метро спортивное снаряжение. Сосед по комнате Стрэдлейтер просит его написать за него сочинение — описать дом или ком­нату, но Колфилд, любящий делать все по-своему, повествует о бейсбольной перчатке своего покойного брата Алли, который исписал ее стихами и читал их во время матчей. Стрэдлейтер, прочитав текст, обижается на отклонившегося от темы автора, заявляя, что тот под­ложил ему свинью, но и Колфилд, огорченный тем, что Стрэдлейтер ходил на свидание с девушкой, которая нравилась и ему самому, не остается в долгу. Дело кончается потасовкой и разбитым носом Колфилда.
 Оказавшись в Нью-Йорке, он понимает, что не может явиться домой и сообщить родителям о том, что его исключили. Он садится в такси и едет в отель. По дороге он задает свой излюбленный вопрос, который не дает ему покоя: «Куда деваются утки в Центральном парке, когда пруд замерзает?» Таксист, разумеется, удивлен вопросом и интересуется, не смеется ли над ним пассажир. Но тот и не думает издеваться, впрочем, вопрос насчет уток, скорее, проявление расте­рянности Холдена Колфилда перед сложностью окружающего мира, нежели интерес к зоологии.
 Этот мир и гнетет его, и притягивает. С людьми ему тяжело, без них — невыносимо. Он пытается развлечься в ночном клубе при гос­тинице, но ничего хорошего из этого не выходит, да и официант от­казывается подать ему спиртное как несовершеннолетнему. Он отправляется в ночной бар в Гринич-Виллидж, где любил бывать его старший брат Д. Б., талантливый писатель, соблазнившийся больши­ми гонорарами сценариста в Голливуде. По дороге он задает вопрос про уток очередному таксисту, снова не получая вразумительного от­вета. В баре он встречает знакомую Д. Б. с каким-то моряком. Деви­ца эта вызывает в нем такую неприязнь, что он поскорее покидает бар и отправляется пешком в отель.
 Лифтер отеля интересуется, не желает ли он девочку — пять дол­ларов на время, пятнадцать на ночь. Холден договаривается «на время», но когда девица появляется в его номере, не находит в себе сил расстаться со своей невинностью. Ему хочется поболтать с ней, но она пришла работать, а коль скоро клиент не готов соответствовать, требует с него десять долларов. Тот напоминает, что договор был на­счет пятерки. Та удаляется и вскоре возвращается с лифтером. Оче­редная стычка заканчивается очередным поражением героя.
 Наутро он договаривается о встрече с Салли Хейс, покидает негос­теприимный отель, сдает чемоданы в камеру хранения и начинает
 331
 
 
 жизнь бездомного. В красной охотничьей шапке задом наперед, куп­ленной в Нью-Йорке в тот злосчастный день, когда он забыл в метро фехтовальное снаряжение, Холден Колфилд слоняется по холодным улицам большого города. Посещение театра с Салли не приносит ему радости. Пьеса кажется дурацкой, публика, восхищающаяся знамени­тыми актерами Лантами, кошмарной. Спутница тоже раздражает его все больше и больше.
 Вскоре, как и следовало ожидать, случается ссора. После спектакля Холден и Салли отправляются покататься на коньках, и потом, в баре, герой дает волю переполнявшим его истерзанную душу чувст­вам. Объясняясь в нелюбви ко всему, что его окружает: «Я ненави­жу... Господи, до чего я все это ненавижу! И не только школу, все ненавижу. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орет на тебя, чтобы ты выходил через заднюю площадку, ненавижу знакомиться с ломаками, которые называют Лантов «ангелами», ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, ненавижу мерить кос­тюмы у Брукса...»
 Его порядком раздражает, что Салли не разделяет его негативного отношения к тому, что ему столь немило, а главное, к школе. Когда же он предлагает ей взять машину и уехать недельки на две покатать­ся по новым местам, а она отвечает отказом, рассудительно напоми­ная, что «мы, в сущности, еще дети», происходит непоправимое:
 Холден произносит оскорбительные слова, и Салли удаляется в слезах.
 Новая встреча — новые разочарования. Карл Льюс, студент из Принстона, слишком сосредоточен на своей особе, чтобы проявить сочувствие к Холдену, и тот, оставшись один, напивается, звонит Салли, просит у нее прощения, а потом бредет по холодному Нью-Йорку и в Центральном парке, возле того самого пруда с утками, ро­няет пластинку, купленную в подарок младшей сестренке Фиби.
 Вернувшись-таки домой — и к своему облегчению, обнаружив, что родители ушли в гости, — он вручает Фиби лишь осколки. Но она не сердится. Она вообще, несмотря на свои малые годы, отлично понимает состояние брата и догадывается, почему он вернулся домой раньше срока. Именно в разговоре с Фиби Холден выражает свою мечту: «Я себе представляю, как маленькие ребятишки играют вече­ром в огромном поле во ржи. Тысячи малышей, а кругом ни души, ни одного взрослого, кроме меня... И мое дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть».
 Впрочем, Холден не готов к встрече с родителями, и, одолжив у сестренки деньги, отложенные ею на рождественские подарки, он от-
 332
 
 
 правляется к своему прежнему преподавателю мистеру Антолини. Несмотря на поздний час, тот принимает его, устраивает на ночь. Как истинный наставник, он пытается дать ему ряд полезных советов, как строить отношения с окружающим миром, но Холден слишком устал, чтобы воспринимать разумные изречения. Затем вдруг он про­сыпается среди ночи и обнаруживает у своей кровати учителя, кото­рый гладит ему лоб. Заподозрив мистера Антолини в дурных намерениях, Холден покидает его дом и ночует на Центральном вок­зале.
 Впрочем, он довольно скоро понимает, что неверно истолковал по­ведение педагога, свалял дурака, и это еще больше усиливает его тоску.
 Размышляя, как жить дальше, Холден принимает решение подать­ся куда-нибудь на Запад и там в соответствии с давней американской традицией постараться начать все сначала. Он посылает Фиби запис­ку, где сообщает о своем намерении уехать, и просит ее прийти в ус­ловленное место, так как хочет вернуть одолженные у нее деньги. Но сестренка появляется с чемоданом и заявляет, что едет на Запад с братом. Вольно или невольно маленькая Фиби разыгрывает перед Холденом его самого — она заявляет, что и в школу больше не пойдет, и вообще эта жизнь ей надоела. Холдену, напротив, приходится понево­ле стать на точку зрения здравого смысла, забыв на время о своем всеотрицании. Он проявляет благоразумие и ответственность и убеж­дает сестренку отказаться от своего намерения, уверяя ее, что сам ни­куда не поедет. Он ведет Фиби в зоосад, и там она катается на карусели, а он любуется ею.
 С. Б. Белов
 
 
 Айзек Азимов (Isaac Asimov) 1920—1994
 Сами боги (The Gods Themselves)
 Роман (1972)
 Земля. Вторая половина XXI в. Довольно заурядный молодой радиохи­мик Фредерик Хэллем случайно обнаруживает, что в запыленной колбе с этикеткой «Вольфрам» вдруг оказалось какое-то другое веще­ство. Спектрометрический анализ показывает, что это изотоп плуто­ния, который теоретически не может существовать, вдобавок выясняется, что радиоактивность вещества постоянно возрастает и оно испускает позитроны, несущие необычно высокую энергию. Хэл­лем предлагает единственно возможную гипотезу: если вещество, ко­торое не может существовать согласно физическим законам нашей вселенной, все-таки существует, следовательно, прежде оно находи­лось в параллельной вселенной, где эти законы иные. Через некоторое время становится ясно, что жители параллельной вселенной — пара-люди — сознательно осуществляют обмен веществом между вселен­ными, который может происходить бесконечно с выделением энергии в обеих вселенных. Таким образом, Земля получает источник необыкновенно дешевой, безопасной и экологически чистой энергии, получивший название Электронного Насоса, и Хэллем становится бла­годетелем человечества, которое и не подозревает, что основная часть
 334
 
 
 как теоретической, так и практической работы была проделана други­ми учеными.
 Но через несколько десятков лет молодой историк науки Питер Ламонт приходит к выводу, что работа Электронного Насоса пред­ставляет колоссальную угрозу для нашей вселенной. Подобно тому как температуры двух тел выравниваются вследствие второго закона термодинамики, работа Электронного Насоса ведет к выравниванию свойств двух вселенных, основное отличие которых состоит в величи­не сильных ядерных взаимодействий: в нашей вселенной они гораздо слабее, чем в параллельной, и постепенное их возрастание в конечном счете должно привести к взрыву Солнца и всей нашей ветви галакти­ки. Ламонт бросается со своими идеями от Отца Электронного Насо­са, который, в сущности, вышвыривает его за дверь, к высокопо­ставленным чиновникам, но никто не хочет видеть того, чего видеть не хочет.
 Тогда Ламонт пытается вступить в контакт с паралюдьми и убе­дить их остановить Насос. Из паравселенной несколько раз поступали куски фольги с символами и чертежами, которые не поддавались рас­шифровке — слишком различны способы мышления землян и пара-людей. Ламонту помогает Майрон Броновский, известный переводом этрусских надписей. Они отправляют в паравселенную послания на земном языке, надеясь отыскать ключ к парасимволам, и в конце концов Броновский получает ответ — написанное корявыми земны­ми буквами слово «страх», а вскоре вслед за этим два других посла­ния, из которых следует, что Насос действительно несет в себе опасность, но паравселенная не может его остановить. Ламонт, кото­рый уже сам не понимает, что для него важнее — спасти человечест­во или просто доказать свою правоту, доказать, что Отец Электронного Насоса — дутая величина, не может использовать эти послания как свидетельства — его неминуемо обвинят в подделке. Его единственный союзник выходит из игры, подытожив все происхо­дящее цитатой из Шиллера: «Против глупости сами боги бессильны».
 На одной из планет паравселенной, в мире, непредставимом для землянина, обитают два типа живых существ — Жесткие и Мягкие.
 Жесткие имеют постоянную форму тела, состоящего из плотного вещества, и непрозрачную оболочку. Ткани Мягких сильно разреже­ны, форма тела изменчива, они умеют струиться, выбрасывать проту­беранцы, расстилаться и утолщаться — все это потому, что они живут в мире с большой величиной межатомного взаимодействия,
 335
 
 
 поэтому атомы, составляющие их тело, могут находиться на большом расстоянии друг от друга. Мягкие непременно должны существовать триадами, в которых каждая из составляющих — рационал, пестун и эмоциональ — обладает определенными качествами, обеспечивающи­ми гармонию и функцию триады. Рационал (левник) — носитель интеллекта, эмоциональ (серединка) — чувств, пестун (правник) — инстинкта заботы о потомстве. Части триады периодически вступают в процесс, называемый синтезом, в котором их тела разреживаются, материя перемешивается, происходит обмен энергией и сознанием. Все трое при этом становятся единым целым, чувства и сознание рас­творяются в чистой радости бытия. Синтез длится много суток, потом каждый из троих снова становится самим собой. В некоторых случаях во время синтеза происходит размножение — завязывается почка. Каждая триада должна произвести на свет троих детей, кото­рые почти не отличаются друг от друга в раннем возрасте, но потом приобретают свойства рационала, пестуна и эмоционали. Повзрослев­шие дети расстаются с родителями (до этого момента они находятся под неусыпным наблюдением пестуна), а потом комбинируются в новые триады. Триада кончает свое существование в процессе, кото­рый называют «переходом^.
 И Мягкие и Жесткие живут в пещерах и питаются, поглощая энергию в форме теплового излучения. Жесткие, у которых есть ма­шины, приборы и библиотеки, обучают рационалов, а пестуны и эмо­ционали в обучении не нуждаются.
 В отличие от остальных эмоционалей Дуа, серединка триады Уна (рационала) и Тритта (пестуна), умеет по-настоящему мыслить, ее интересует то, что эмоционалей интересовать не должно — это даже считается неприличным. Необыкновенно развитая интуиция помогает ей понять многое, недоступное аналитическому разуму рационалов. Она узнает от Уна, что Насос, дающий энергию ее миру, грозит гибе­лью другой вселенной. Но Жесткие не собираются останавливать Насос, планете не хватает энергии, а Насос представляет опасность только для Земли, а для их мира работа Насоса ведет лишь к ускоре­нию остывания и без того давно остывающего солнца. Дуа не может смириться с этой мыслью. Она ненавидит Жестких еще и потому, что приходит к ужасному выводу: Мягкие — это просто самовоспро­изводящиеся машины, созданные Жесткими для развлечения, а пере­ход означает смерть. Она проникает в пещеры Жестких, неуловимая, поскольку может проникать в камень, растворяться в его материи, и
 336
 
 
 находит послания с Земли. Она так же неспособна расшифровать их, как и Жесткие, но она улавливает заключенные в символах эмоции. Именно Дуа и отправляет на Землю те послания, которые получают Ламонт и Броновский. Она едва не гибнет от истощения, но ee спа­сают, и тут она узнает, что ошибалась — Мягкие не машины, а на­чальная стадия развития Жестких. Переход — это последний синтез, в результате которого формируется триединая особь Жесткого, и чем незаурядней составляющие, тем более выдающаяся личность получа­ется в процессе синтеза. ун, Тритт и Дуа синтезируются в последний раз.
 С группой туристов на Луну прилетает Бен Деннисон, который когда-то подавал большие надежды как ученый, но имел неосторож­ность пренебрежительно высказаться о будущем Отце Электронного Насоса, чем и обрек себя на безвестность. Так же как и Ламонт, он пришел к мысли об опасности Насоса. Деннисон летит на Луну в на­дежде возобновить исследования в области паратеории. Он знакомит­ся с Селеной Линдстрем, которая оказывается не просто гидом, а интуисткой — человеком с необычайно развитой интуицией, — ра­ботающей вместе с известным физиком-лунянином Невиллом. Селена дает идеи, а Невилл разрабатывает их и держит уникальные способ­ности Селены в тайне, потому что страдает паранойей и боится зем­лян. Несмотря на то что лунная колония образовалась сравнительно недавно, между Луной и Землей существует некоторый антагонизм. У жителей Луны уже сформировался определенный физический тип, они стареют гораздо медленнее, чем земляне, которых они презри­тельно называют «земляшками». Большинство лунян не испытывают ни ностальгии, ни почтения к прародине и стремятся к полной неза­висимости от Земли — ведь Луна способна полностью обеспечить себя всем необходимым. Деннисон с помощью Селены начинает экс­перименты, результаты которых избавляют человечество от нависшей над ним опасности, подтверждают блестящую идею и заодно реаби­литируют опального Ламонта. Суть идеи Деннисона в том, что суще­ствует бесчисленное множество вселенных, поэтому среди них нетрудно найти такую, которая противоположна по свойствам пара-вселенной. Эта антипаравселенная должна представлять собой то, что называют «космическом яйцом» с очень слабыми ядерными взаимо­действиями и неимоверной плотностью. Деннисону удается, изменяя массу пи-мезонов, «просверлить дыру» в космовселенную, из которой тут же начинает просачиваться вещество, несущее энергию, которую
 337
 
 
 можно использовать. И если Земля начнет получать энергию двойным способом — с помощью Электронного Насоса и протечек из космо-вселенной, то физические законы в земной вселенной останутся неиз­менными, они будут меняться только в паравселенной и кос-мовселенной. Причем и для той и для другой это не представляет опасности, потому что паралюди будут получать энергию от Насоса, компенсируя ускорение остывания их солнца, а в космовселенной жизни быть не может.
 Итак, человечество преодолевает очередной кризис. Питер Ламонт наконец обретает заслуженную славу, Деннисону предлагают любое место в любом земном университете или учреждении, но он остается на Луне и принимает предложение Селены стать отцом ее ребенка.
 И. А. Москвина-Тарханова
 
 
 Рей Брэдбери (Ray Bradbury) р. 1920
 451° по Фаренгейту (Fahrenheit, 451°)
 Роман (1953)
 Америка относительно недалекого будущего, какой она виделась авто­ру в начале пятидесятых годов, когда и писался этот роман-антиуто­пия.
 Тридцатилетний Гай Монтэг — пожарник. Впрочем, в эти новей­шие времена пожарные команды не сражаются с огнем. Совсем даже наоборот. Их задача отыскивать книги и предавать огню их, а также дома тех, кто осмелился держать в них такую крамолу. Вот уже де­сять лет Монтэг исправно выполняет свои обязанности, не задумыва­ясь о смысле и причинах такого книгоненавистничества.
 Встреча с юной и романтичной Клариссой Маклеланд выбивает героя из колеи привычного существования. Впервые за долгие годы Монтэг понимает, что человеческое общение есть нечто большее, не­жели обмен заученными репликами. Кларисса резко выделяется из массы своих сверстников, помешанных на скоростной езде, спорте, примитивных развлечениях в «Ауна-парках» и бесконечных телесери­алах. Она любит природу, склонна к рефлексиям и явно одинока. Во­прос Клариссы: «Счастливы ли вы?» заставляет Монтэга по-новому взглянуть на жизнь, которую ведет он — ас ним и миллионы амери­канцев.
 339
 
 
 Довольно скоро он приходит к выводу, что, конечно же, счастли­вым это бездумное существование по инерции назвать нельзя. Он ощущает вокруг пустоту, отсутствие тепла, человечности.
 Словно подтверждает его догадку о механическом, роботизированном существовании несчастный случай с его женой Милдред. Возвра­щаясь домой с работы, Монтэг застает жену без сознания. Она отравилась снотворным — не в результате отчаянного желания рас­статься с жизнью, но машинально глотая таблетку за таблеткой. Впрочем, все быстро встает на свои места. По вызову Монтэга быстро приезжает «скорая», и техники-медики оперативно проводят перели­вание крови с помощью новейшей аппаратуры, а затем, получив по­ложенные пятьдесят долларов, удаляются на следующий вызов.
 Монтэг и Милдред женаты уже давно, но их брак превратился в пустую фикцию. Детей у них нет — Милдред была против. Каждый существует сам по себе. Жена с головой погружена в мир телесериа­лов и теперь с восторгом рассказывает о новой затее телевизионщи­ков — ей прислали сценарий очередной «мыльной оперы» с пропущенными строчками, каковые должны восполнять сами теле­зрители. Три стены гостиной дома Монтэгов являют собой огромные телеэкраны, и Милдред настаивает на том, чтобы они потратились и на установление четвертой телестены, — тогда иллюзия общения с телеперсонажами будет полной.
 Мимолетные встречи с Кларисой приводят к тому, что Монтэг из отлаженного автомата превращается в человека, который смущает своих коллег-пожарных неуместными вопросами и репликами, вроде того: «Были ведь времена, когда пожарники не сжигали дома, но на­оборот, тушили пожары?»
 Пожарная команда отправляется на очередной вызов, и на сей раз Монтэг испытывает потрясение. Хозяйка дома, уличенная в хранении запрещенной литературы, отказывается покинуть обреченное жилище и принимает смерть в огне вместе со своими любимыми книгами.
 На следующий день Монтэг не может заставить себя пойти на ра­боту. Он чувствует себя совершенно больным, но его жалобы на здо­ровье не находят отклика у Милдред, недовольной нарушением стереотипа. Кроме того, она сообщает мужу, что Клариссы Маклеланд нет в живых — несколько дней назад она попала под автомобиль, и ее родители переехали в другое место.
 В доме Монтэга появляется его начальник брандмейстер Битти.
 Он почуял неладное и намерен привести в порядок забарахлив­ший механизм Монтэга. Битти читает своему подчиненному неболь­шую лекцию, в которой содержатся принципы потребительского
 340
 
 
 общества, какими видит их сам Брэдбери: «...Двадцатый век. Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Сокращенное издание. Со­держание. Экстракт. Не размазывать. Скорее к развязке!.. Произведе­ния классиков сокращаются до пятнадцатиминутной передачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать глазами за две минуты, потом еще: десять — двадцать строк для эн­циклопедического словаря... Из детской прямо в колледж, а потом обратно в детскую».
 Разумеется, такое отношение к печатной продукции — не цель, но средство, с помощью которого создается общество манипулируемых людей, где личности нет места.

<< Пред.           стр. 11 (из 48)           След. >>

Список литературы по разделу