<< Пред. стр. 3 (из 20) След. >>
Список литературы по разделу
-- Да, конечно же, провожу, -- ответил я озабоченно.
Мы поспешно поднялись из-за стола и торопливо вышли из кафе.
Письмо из Москвы
"Здравствуй, Сергей!
Вот наконец-то пишу тебе...
Жаль... все-таки очень жаль, что ты не поступил. Помнишь, на абитуре -- сидели-гадали по ночам -- кто поступит?
Вот теперь все ясно...
Да, тебе все-таки нужно было, конечно, поступить -- все же образование есть образование. Хотя все зависит в первую очередь от самого человека... Это тоже верно...
И я знаю -- ты человек сильный, и поэтому я все-таки за тебя как-то не боюсь особенно... Ну, дай Бог...
Как хоть ты жив-то?
Собираешься ли в ближайшее время в Москву? Обязательно, обязательно заезжай! Я живу в 526-й комнате с третьекурсником (хороший парень, знаю его два года, все нормально).
Да, Мысивчик поступил. Живет в 511. В колхозе еще как-то общались, но потом у нас произошел с ним ряд обострений и сейчас отношения весьма сдержанные... Да, в общем-то этого и следовало ожидать.
Курс наш получился неважный. Особенно это проявилось уже в колхозе.
И, может быть, еще и потому так обидно, что ты-то так и не поступил...
Курс абсолютно разрозненный, группировками. (Хотя сейчас слегка это сглаживается.) Публика наша -- или люди не очень далекие, или же -- позеры, скоты, важничающие "гении", или ни то, ни другое -- так, просто...
Хотя, конечно, есть и хорошие ребята, но... их так мало, очень мало...
Такие вот дела, Сергей...
Лекции, конечно, сильные. Очень интересные преподаватели.
Уровень высокий. И что самое главное, не банальный. (За исключением преподавателя по истории КПСС -- тут морали.) Да что рассказывать, -- приезжай, сходим вместе. Может, решишь на будущий год снова поступать. У нас очень много здесь ребят и девчонок, которым в районе 30 лет (есть и 32, 33).
Хотя, -- кто его знает... Смотри сам.
Да, у нас на днях восстановили в Литинституте одного преподавателя (его попросили уйти два года назад, но сейчас студенты-старшекурсники добились у нового ректора его возвращения), -- так вот. Это доктор философских наук Куницин.
Слышал ли ты что-нибудь о нем? Дело в том, что вчера в общежитии в "клубе молодого литератора" (есть у нас такой!) была встреча с ним. Так вот, -- он занимается космологическими проблемами параллельно со своими философскими трудами. Очень, очень, умный. Прекрасно знает научные труды Циолковского, Ефремова.
Так же очень хорошо (!) знаком с трудами Козырева о времени и о пространстве. (Помнишь, ведь ты говорил о нем...) Еще говорил о неком французском ученом -- Ф. де Шардене.
(Слышал ли ты о нем что-нибудь?) Вообще -- все было довольно смело. И не только просто смело, но и умно. То есть то, что он говорил -- все можно было понять вполне, но каждый в каком-то своем свете. Одним словом пересказать, конечно, невозможно...
Ну, а Москва... -- есть Москва. Я тут бегаю, пытаюсь ускоренно впитывать высокую культуру, которой так недоставало там, у себя в провинции. А ведь сколько тут пробудешь -- тоже неизвестно. Гарантии нет, что не вылетишь сегодня-завтра по какой-нибудь причине. У нас с курса уже одного успели отчислить -- был задержан милицией в Москве -- пьяный. И -- все...
Такие вот дела... Так что я и спешу...
Да, -- слышал ли об Еремее Парнове -- он занимается Тибетом, Гималаями, путешествовал много. Страну Шамбалу искал.
Если слышал -- что думаешь об этом?
Был на днях на выставке картин Николая и Святослава Рерихов. Очень сильно. Так у Николая Рериха тоже есть картины, навеянные Шамбалой...
Хотя что об этом говорить в письмах. Надо, конечно, разговаривать.
Напиши, Сергей как у тебя? Как работа? Чем занимаешься? Как с творчеством? Что нового? Когда приедешь?
Пиши, давай не ленись.
До свидания!
Твой друг Юра Божив".
Это письмо мне очень помогло отключиться от окружающей меня обстановки, ведь я находился в областном кинопрокате, сидел в суматошном коридоре на мягкой, обтянутой дерматином лавке, а рядом со мной, будто коряга на берегу, мужчина, в грязных сапогах и в пиджаке, с галстуком красного цвета на фоне темно-синей рубашки; он постоянно пытался исподтишка заглянуть в текст письма. Этого мужчину я видел впервые, видимо, приехал из какого-то села...
Я ожидал своей очереди на прием к методисту кинопроката, надо было утвердить репертуарный план моего кинотеатра на следующий месяц. После прочтения письма, как ни приятно мне было поразмыслить на близкие, дорогие мне темы, упомянутые другом, все же пришлось вернуться к реальности! Через несколько минут мне предстояла стычка с методистом.
С некоторых пор он меня невзлюбил!
Дело в том, что с Палычем за последнее время у меня произошел ряд конфликтов, а здесь, в областном кинопрокате, его, как говорится, каждая собака знает. Они его даже почетными грамотами не раз награждали.
Как только начались конфликты, меня, как это принято в бюрократических кругах, принялись учить уму-разуму, послушанию: фильмокопии получать кинотеатр стал отвратительные, низкой категории, да и сами фильмы ставились в план завалящиеся, не кассовые; уповалось на то, чтобы я подошел к Палычу, с которым не разговаривал, и, унизившись, попросил бы его посодействовать, замолвить словечко в кинопрокате, заменить завалявшийся фильм на хороший, кассовый... Премию кинотеатр не получил впервые за много лет. Прежние директора были более покладистые, и даже, как я случайно узнал, ставили Палычу коньяки за услужливость, но мне это было противно, и я не носил цветы и шоколадки в кинопрокат! Сотрудники кинотеатра смотрели на меня уже косо -- ведь их ударили по карману! Зрители после сеансов -- отплевывались...
И всем было невдомек, что плохой звук и рваное изображение во время сеансов на экране и невыполнение плана -- это всего лишь бюрократические курсы послушания, курсы по раздавливанию личности директора...
Я чувствовал уже тогда, что с каждым днем все настойчивей увлекаюсь мистикой. Я уже начинал догадливо сопоставлять, что чем больше я углубляюсь в сокровенные науки, тем больше на меня обрушивается какое-то злобное негодование мира сего! Меня обругивают, поучают, я все больше и чаще встречаю раздраженных людей, у меня все время что-то ломается, не получается, не устраивается, я порою начинаю задыхаться без одиночества, которое необходимо в определенной дозировке каждому нормальному человеку, вокруг бурлят какие-то пустяки, за руки и за ноги держат меня, удерживают, не отпуская туда, куда я хочу, они заставляют меня бесцельно двигаться, говорить, кричать, раздражаться, озлобляться, но самое страшное, что я все чаще спотыкаюсь на ровном месте, и это становится злорадной нормой для окружающих! Порою мне уже кажется, что люди мне делают гадости специально, с каким-то тайным смыслом и наслаждением!
Алкоголик
Я шел из кинопроката грустным, в кинотеатр ехать не хотелось, и я медленно пересекал осенний парк. Ярко-желтые листья вспыльчиво шуршали по асфальту аллеи, шарахались прочь от моих ног. Я пришел на закравшуюся под нависший козырек кустарника скамейку и, словно обняв ее за широкие плечи, раскинул руки в стороны. Всем телом облегченно откинулся я на деревянную спинку и зажмурился...
На улице еще было довольно тепло, но уже ощущался едва уловимый запах изморози. Чувствовалась и скрыто переживалась неотступность приближения зимы, как чувствовалась и переживалась неотступность приближения моей встречи с Наташей...
После того моего единственного посещения Наташи в больнице я больше ее не видел. Недавно через уборщицу я узнал, что Наташа выписалась домой. Но как мне теперь с ней свидеться? Не забыла ли она меня, да и нужен ли я ей?... Если бы не этот непредвиденный карантин в больнице! Сколько же я раз хаживал взад и вперед под окном ее палаты. А потом замотало меня. Мир вокруг, действительно, словно взбесился! Все мешает и злит, норовит вывести из себя, из духовного равновесия...
Однако я определенно сознаю, что Наташа, как и я, тоже полна ожидания встречи.
Вика все чаще приходила ко мне домой, и мы проводили утренние часы с нею в постели. Но все же я не забывал о Наташе, она неотступно присутствовала в моем сознании. И совесть все чаще заедала меня: я не хотел потерять Вику, но я не мог и забыть Наташу! Случалось, что я неожиданно ускользал от Викиной ласки, взамен говорил какую-то чепуху, ссылался на плохое настроение или на торопливость каких-нибудь служебных обстоятельств, требующих моего безотлагательного присутствия.
Но как только я подобным обманом, а я человек совестливый, уходил от Вики, так совесть моя утяжелялась, и уже не одна, а две иконы неотступно преследовали мое настроение: Наташа и Вика...
Часто мне казалось, что я очень люблю Вику, а Наташа -- это некий символ, который одухотворяет меня в моей любви. Но как я глубоко ошибался!..
Наташа, как ангел-хранитель, берегла меня, она печально и нежно заглядывала мне в глаза... А Вика осторожно подозревала, не докучала капризами, но озабоченно укоряла, поглядывая на меня с моей воображаемой иконы...
Ко мне на лавку подсел какой-то мужчина: на лице щетина -- не брился дня три или четыре, небольшой черный дипломат бережно положил себе на колени.
Он даже не посмотрел в мою сторону, а так, уставившись взглядом куда-то сквозь асфальт, спросил: -- Составишь компанию?
-- В смысле? -- в свою очередь спросил я.
-- Выпить хочешь?
-- Нет, -- отрезал я, но, видимо, это у меня получилось неуверенно.
-- Напрасно, -- сказал мужчина.
Он осторожно приоткрыл дипломат и вытащил оттуда непочатую бутылку водки, стакан, ломтики сухой колбасы, с полбулки нарезанного хлеба. Всю эту кухню он разложил на газете возле себя, сорвал лезвием складного ножичка жестяную пробку со "столичной" и, налив себе грамм сто, преподнес стакан к губам: -- Твое здоровье! -- сказал он в мою сторону и тут же, в одно мгновение, опорожнил содержимое стакана.
На какое-то время он затаился, словно ожидал пожара в своем желудке. Потом, будто по системе йогов, он шумно выдохнул из легких весь воздух, и у него получилось: ха-а-а...
Я слегка поморщился и сглотнул слюну. Настроение у меня было никудышное и я, не удержавшись, попросил: -- Налей пол-стаканчика...
Сосед по лавке воспринял мою просьбу с пониманием, и, как само собою разумеющееся, он не говоря ни слова аккуратно налил из бутылки пол-стакана и для меня.
Я подсел поближе, взял стакан и тоже залпом проглотил его содержимое.
-- Бери колбасу, закусывай, -- предложил мне мужчина.
Я сделал себе бутерброд... Пару минут мы оба молчали... Мы сосредоточенно жевали закуску и многозначительно переглядывались.
Теперь я чувствовал какую-то зависимость от своего неожиданного компаньона, простодушную обязанность перед ним.
Так бывает часто: приобретет для тебя билет в автобусе отзывчивый пассажир, сделает вроде бы пустячное дело, выручит, потому что у тебя в этот момент не оказалось мелочи в кармане, казалось бы -- радуйся и будь доволен, а нет же, всю дорогу состояние такое, словно крохотную частицу твоего "я" купили за пять копеек, и до той остановки, на которой ты выйдешь, владеет этой самой крохотной частичкой твоего "я" тот пассажир, отзывчивый и любезный... Я не знаю, может, это только я себя так ощущаю в подобных ситуациях... Что поделать... Или я болезненный себялюб, или я слишком застенчивый... По крайней мере, в тот день, когда я сидел в парке на скамейке, "автобусное" чувство заставило меня первым нарушить зябкий, бессловесный уют парка.
-- У вас тоже плохое настроение?
-- У меня? -- переспросил компаньон. -- Гм... Отличное!
Иначе не сидел бы я здесь, с вами, молодой человек, и не пил бы эту гадость! -- Он шутливо поморщился.
Я улыбнулся в ответ. Хмельное вдохновение, словно молоденькая и обаятельная девушка, которую я поманил, присело ко мне на колени. Но я еще не прикасался к ее прелестям, а только наслаждался ее прикосновениями ко мне. Все начинало оживать вокруг, ветер в порывах радости шелушил опавшую листву на асфальте; дотрагивался до меня острыми сучками кустарника, некоторые его ветки небрежно висели у меня над головою и как бы заигрывали с моими волосами. Теперь я был немножко пьян.
-- Пить надо уметь, молодой человек, -- сказал компаньон и многозначительно добавил: -- Пить, -- это все равно как правильно есть, дышать, бабу ощупывать.
-- А вы философ! -- отметил я, чувствуя, как девушка, тоже хмелея, нашептывает мне выпить еще пол-стаканчика водки. Тут я уже предложил сам: -- Может, еще по пол-стаканчика?..
Компаньон шмыгнул носом и, опять же, не комментируя свои действия, плеснул из бутылки в стакан сто граммов свежей серебристой водки. Почувствовав жажду, я с жадностью приник к граненому стакану, словно к прохладным губам девушки. На этот раз я пил водку небольшими глотками, испытывая необъяснимое удовольствие. Набив рот колбасой и хлебом, с трудом прожевывая, я размеренно проговорил: -- Хашо...гда...се...хашо!
Компаньон ничего не сказал в ответ, а только налил себе очередные сто граммов и, как и в первый раз, быстро выпил их. Я наконец прожевал колбасу с хлебом и расслабился, откинувшись на спинку лавки. У меня уже было хорошее настроение, и я мечтательно окинул парк влюбленным взглядом.
-- Так вы говорите: "Пить надо уметь..." -- обратился я к компаньону.
-- Да, -- сказал он.
-- А вы умеете пить?
-- Я, молодой человек, умею пить... Несколько заповедей для алкоголя мною опробированы на своей собственной шкуре, и за них я могу поручиться.
Это меня заинтересовало: -- Неужели и алкоголь тоже наука?
-- Да, молодой человек, не сомневайтесь, это наука, и еще какая!
Это становилось забавным.
-- Гм... И вы можете со мною поделиться этой наукой?!
-- Отчего же не поделиться!
-- Тогда я весь внимание, -- сказал я, приготовившись слушать.
-- Что ж... Начну с того, что алкоголь -- это все равно что форточка, -- заговорил компаньон. -- Открыл форточку и -- проветрил свою душу... Душа человека, она ведь, так же как и его тело -- много выделений имеет. Они со временем накапливаются. И, я вам скажу, молодой человек, если душу вовремя не проветрить, -- задохнуться можно! Однако здесь надо обязательно помнить и придерживаться следующего: форточку эту не везде и не всегда открывать можно. Вы меня извините, но если вы откроете эту форточку в сортире или там еще где, в каком зловонном месте, а?
Я пожал плечами.
-- То-то! -- продолжал компаньон. -- Эту форточку открывать следует в хороших местах, где много свежего воздуха, простора и любви...
Мой компаньон замолчал.
-- А как же узнать, когда открывать эту форточку? -- спросил я.
-- Когда открывать? -- задумчиво переспросил компаньон. -- Для каждого человека срок разный: одному и в год одного-двух раз достаточно, другому -- чаще... По мне, так и в месяц один-два раза -- обязательно!
-- И все-таки, как это почувствовать? -- не успокаивался я.
-- Ну, никогда нельзя пить понемногу, а всегда надо напиваться! Однако, чтобы голова все соображала... Тут политика! Выпьешь немножко -- быстро хмель сойдет, завтра еще захочется, а значит становишься рабом, алкоголиком. А если не алкоголик, то очень долго мучишься от соблазна выпить. Водка должна на пользу идти, а тут одни муки будут; либо пить все время хочется и пьешь, либо не пьешь, держишься, а пить хочется! Вот что значит не допить!.. Но и перепивать -- тоже плохо! Выпьешь много -- отрезвеешь, глядь, а ничего не помнишь!
Пьянку -- всю помнить надо! А еще, когда слишком много выпьешь, то и здоровье испортить можно, и потом выпить уже долго не сможешь; нужно будет выпить, а откажешься, а если и не откажешься, то пьянка эта -- не в радость тебе будет. А что же это за пьянка, коли не в радость! А?!
-- Да, конечно, вы правы, -- согласился я.
-- Тут, в выпивке, золотая середина нужна. Наука, еще какая наука это!.. Значит вот от того, сколько ты выпьешь, немало зависит и то, когда тебе опять пить надо будет... Но это только одна сторона дела.
-- А другая? -- осведомился я.
-- А другая, хм... -- компаньон сплюнул себе под ноги жилистые остатки колбасы, -- хм... -- подумал он еще немного.
-- А другая... Понимаешь, у всех по-разному душа загаживается.
Здесь многое зависит от того, какой у тебя характер, в какой атмосфере ты вращаешься. Атмосфере, ну это значит -- кто тебя окружает, -- пояснил он.
-- Да это понятно, понятно, -- подытожил я.
-- Да нет, молодой человек, тебе еще не совсем понятно...
Так вот, как только появится первая мысль, что тебе хочется выпить, так ты сдержи ее, успокоив себя тем, что ты обязательно выпьешь, но не в этот раз!.. Вторую мысль тоже придержи. А вот третьей мысли не дожидайся, ни в коем случае! Сам возьми и выпей... Здесь, вот как на лезвии бритвы, ни передержать, ни поспешить нельзя!.. Передержишь, жажда появится, страсть, а поспешишь, на поводу у желания пойдешь, а это -- тоже страсть!.. В этом деле, -- тут компаньон звучно щелкнул себя по горлу, -- самостоятельность нужна.
Он налил мне еще водки. Я выпил и закусил. Остаток водки компаньон выпил прямо из бутылки и тоже закусил...
-- Складно вы рассказываете про водку, -- сказал я.
-- Складно только врут или сказки сочиняют, -- сказал он и улыбнулся.
-- Не обижайтесь, я не так выразился!
-- Да ну, -- махнул он рукой, -- я не обижаюсь!
-- Ваш опыт не очень-то обычен и по-хорошему удивителен!
-- Да, это верно, молодой человек, а ко всему прочему, он еще и необходим людям, не только мне.
-- И я тоже так думаю! -- подтвердил я.
Мне было приятно хмелеть в этом полу-зябком парке.
Компаньон достал из черного дипломата еще одну непочатую бутылку водки.
-- Продолжим? -- предложил он.
-- Пррродолжимм, -- каким-то клейким голосом ответил я.
И мы выпили еще по пол-стаканчика, и я совсем расслабился.
-- Ну, хорошо!.. Когда надо пить, я для себя уяснил... А вот... Где? Где пить, -- это в тумане... в тако-о-м большом тумане, а?.. Ведь правда?..
-- Ну, вот я с тобой пью сейчас, что ты думаешь, просто так, что ль? -- сказал компаньон.
-- А... Я понял, -- сказал я. -- Вы хотите меня ограбить, да?
-- Молодой человек! Ваша норма уже на грани! -- предупредил он.
-- Понял... -- сказал я, -- это я так, сдуру! Но все равно вы так и не ответили мне?..
-- Пить надо только с хорошими людьми или одному, -- утвердительно сказал компаньон.
-- Значит я... Я хороший человек! -- сказал я и подтвердил это еще раз. -- Я хороший человек. С этим я согласен!
Компаньон выпил еще пол-стаканчика. Потом он взял бутылку с оставшейся наполовину водкой и выбросил ее в кусты.
-- Что вы дела... -- икнул я, -- делаете?!
-- А ничего. У меня уже норма! Остальное -- за борт! Чтобы судно не потонуло, -- он немного хохотнул.
Потом мы еще долго разговаривали, сидя на лавке, а когда прощаться стали, компаньон сказал: -- Норма -- великая вещь! Она во всем нужна... И даже в любви...
По дороге домой я подумал, почему меня так манит Наташа?
Наверное, -- это страсть, страсть влюбленного, который всего несколько раз едва пригубил мгновения встречи с любимой... Но тут же я отшатнулся от этого вывода, как от фонарного столба, чтоб не ушибиться! Ибо с Наташей меня единило нечто большее, чем страсть, -- нас объединяла тайна!..
-- Что ж поделаешь!.. Не всякая наука совершенна в своем применении, -- сказал я вслух уже воображаемому компаньону, обратив на себя внимание прохожих.
Наваждение
Под солнечным ливнем бабьего лета, в самом центре города, я, совершенно одинокий, еле волоча ноги, перешел пустынную улицу.
Она была очень легка под моими тяжелыми ногами. Каждым своим шагом я ощущал невесомость улицы, но он доставался мне нелегко. Мне казалось, я был таким тяжелым человеком, что каждый свой шаг должен был бы проваливаться по колено в землю, раздавливая асфальт, как пластилин! Вокруг не было ни единого прохожего, ни одного автомобиля. Город был пуст. Город был только моим... Совершенно никакого движения вокруг. Даже деревья опустили ветви под солнечным светом и замерли... В жизни каждого человека немало есть того, что, принадлежа всем, на самом деле принадлежит ему одному... Когда это поймешь -- станешь одиноким; когда это станет обычным -- станешь неприступным; когда это перешагнешь -- станешь человеком...
Одиноко... Я подошел к многоэтажному дому и прислонился к нему лицом. Я боялся, что он рухнет от моей тяжести... "Я уже устал жить без Наташи... Помоги мне, Господи, отыскать ее..." Белый глянец мраморной стены прохладно примагничивал мои ладони и лоб... "Помоги мне, Господи, отыскать ее..." Я скользнул правой рукой, упругой и тяжелой, за угол здания, мраморная стена продолжалась и там, и вот... К моей руке кто-то прикоснулся! Неожиданно больно кольнуло сердце в груди.
Все еще чувствуя это прикосновение, я потянулся к нему всем своим телом. Преодолевая клейкий солнечный свет, я словно отодвинул от себя изгиб мраморного угла, и... о, Боже!.. Там стояла Наташа...
В белой фате, она пошатнулась вперед. В тот же момент я устремился к ней, и счастье ослепило меня!..
В одно мгновение вся моя тяжесть будто перетекла в улицу.
Теперь улица стала свинцовой, а я и Наташа, словно два бумажных человечка, неслись, гонимые внезапно возникшим ветром, по этой тяжелой улице вниз, к набережной.
Через несколько мгновений мы очутились среди вороха серебристых бликов в комнате с видом из окна на зеркально колеблющуюся воду.
Я, так долго воображавший, но прозревший скульптор, любовался Наташей, как своим произведением, прикасался к ее удивительным изгибам плеч. Я словно вылепливал Наташино тело!
Я вылепливал черты ее лица, утонченную шею, гладил послушные руки. Я вылепливал ее смуглые груди.
В пляшущих тенях комнаты лицо у Наташи то вспыхивало солнечным светом, то выразительно заострялось. Наташа чутко улавливала и обвивала полудетскими руками каждое движение любви и наслаждалась им. Ей все было приятно и необходимо. Она ничего не отпускала от себя! Даже сладкие стоны свои она глубоко вдыхала в себя, и они отзывчиво пружинили по всему ее телу.
Мы оба поглощены одним наслаждением...
Время сомкнулось над нашими головами. Теперь мы лежали рядом, а вся остальная жизнь суетилась там, за ворохом серебристых бликов на потолке, за распахнутым окном во Вселенную Земли.
Знакомство
Давно прошло выступление агитбригады перед парткомом бетонного завода. Аню приняли в партию. Потом я еще несколько раз встречался с ней, разговаривали о многом, но в основном о проблемах психологии. Были и загадки, и таинственные намеки в ее словах, от которых я, бывало, не мог долго уснуть по ночам.
Потом некоторое время мы не виделись и даже не звонили друг другу.
И вот в моем рабочем кабинете раздался телефонный звонок, в трубке послышался голос Ани: -- Здравствуй, директор!
-- Здравствуй, -- обрадовался я.
-- Узнаешь? -- спросила Аня так, словно: "Еще не забыл!" -- Еще бы, сразу узнал. Что так долго не звонила?
-- А почему ты не звонил?
-- Я?
-- Ну ладно, не выпутывайся! Значит, так было лучше! -- помогла моему замешательству Аня и добавила. -- Я теперь на другой работе!
-- Что? -- словно опомнился я. -- Приняли во Дворец Здоровья?
-- Да, можно поздравить. Я теперь психофизиолог Областного Дворца Здоровья! -- выкрикнула в трубку Аня.
-- Ба! -- воскликнул я. -- Да ты умница! Ну, знаешь, с тебя причитается!
-- Банкет не обещаю, но в гости очень даже приглашаю!
Милости просим во Дворец моей мечты! Я работаю в паре с удивительным человеком. Да ты уже с ним заочно знаком!
-- Что-то не припомню...
-- А философские рассказы? -- подсказала Аня.
-- Корщиков?!
-- Он самый, собственной персоной!
-- А когда можно будет к тебе подъехать?
-- Да завтра вот и приезжай, если сможешь, комната шестьсот двенадцатая.
-- Во сколько?
-- А во сколько тебе удобно?
-- Я завтра же возьму отгул, буду свободен весь день.
-- Хорошо. Тогда тебе лучше всего подъехать часикам к одиннадцати, устроит?
-- Устроит. Как штык буду!
-- Ну, тогда до завтра?
-- Всего хорошего, Аня!
В трубке послышались короткие гудки...
На следующий день на шестом этаже Областного Дворца Здоровья в одиннадцать часов я постучал в комнату 612, немного постоял у двери, несколько раз прочел табличку "Психофизиологи" и постучался еще раз.
Директора не любят долго ждать, если ожидание касается лично их. Они избалованы тем, что обычно ожидают их, а не они...
Не дожидаясь приглашения, я приоткрыл дверь и заглянул в помещение. Кстати, до сих пор не пойму, почему во многих зданиях такие коридоры: без окон, длинные, с низким потолком -- это, наверное, от духовной закрепощенности, низменности чувств и помыслов, -- червяку не нужен простор и грация, он ползает по отверстию, облегающему его тело; это тебе не храмы и дворцы с высоким потолком, где человек возвышался духом своим; экономя на стройматериалах, с каждым новым подобным зданием теряем высокую душу; такие низкие потолки, и это во Дворце Здоровья, во Дворце!..
В безоконном коридоре желтели электрические полусумерки, а тут вся комната вспыхнула ярким дневным светом! В комнате было тесно. Плохо соображая, ослепленный, я едва разобрал силуэты двух людей в белых халатах.
Они сидели лицом к лицу у окна за полированными столами, сдвинутыми вплотную друг к другу.
-- Можно? -- спросил я.
-- Входите, -- послышался голос какой-то девушки.
Я робко шагнул в комнату, словно из-за кулис на крохотную любительскую сцену, и сразу же почувствовал себя исполнителем главной роли.
-- Надя, это ко мне, -- словно напомнив о чем-то договоренном, объявился негромко второй голос, тоже голос девушки, но я его сразу узнал: это был голос Ани.
Надя встала из-за стола, глянула в мою сторону, улыбнулась и вышла из комнаты, а я, жмурясь, как на ветру, присел в мягкое кресло возле стола Ани. В белом халате Аня казалась мне вылепленной из ослепительного света.
Наконец мое зрение полностью адаптировалось, и я разглядел пачку бумаг на Анином столе и какие-то карты с изображением человеческих фигур. В десяток секунд Аня что-то очень быстро дописала на обратной стороне одной из карт и ловко отодвинула гибкими руками все бумаги и карты в сторону, на подоконник.
-- Сейчас, -- сказала она, -- придет Корщиков. Надя пошла за ним.
-- Да, но мы с тобой даже не поздоровались, -- шутливо возмутился я.
-- Конечно, -- запротестовала Аня, -- ввалился в комнату без приглашения!
-- Извини, действительно, сам не прав, здравствуй, Аня!
-- Это другое дело, здравствуй, Сережа!
И тут дверь в комнату быстро открылась и закрылась. Ее движение произошло за какое-то неуловимое мгновение, по крайней мере, мне так почудилось, и в комнате оказался мужчина лет сорока, с неподвижно обвисшей правой рукой. Он прошел мимо меня и сел за стол Нади.
-- Саша, -- обратилась Аня к нему, -- познакомься, пожалуйста. Это Сережа, тот самый...
Мужчина встал, и я тоже приподнялся из кресла, мы наклонились навстречу друг другу и мягко пожали руки, дружелюбно обменявшись улыбками.
-- Саша, Корщиков, -- сказал мужчина.
-- Очень приятно, Сережа: Истина, -- ответил я, и тут же обратил внимание, на лице у него крупные очки, одно стекло треснуто. Что-то беспокойное промелькнуло у меня в памяти. Мы снова сели на свои места: он за стол, я в кресло...
-- Здесь очень много света, -- сказал я, улыбнувшись в сторону Ани и, снова посмотрев на Корщикова, добавил, -- но потолок низкий!..
-- Низковат, -- как-то двусмысленно подтвердил Корщиков.
-- А по мне так -- норма! -- сказала Аня, умиленно глядя на Сашу, как бы завязывая разговор между мною и Корщиковым.
-- Да, это интересно, -- сказал я.
-- Есть люди, которым и Вселенная кажется подобной комнатой, -- подытожил Корщиков.
Аня поняла, что разговор начался, она уставилась в окно, то ли делая вид, то ли действительно что-то разглядывая там внизу, на улице. В общем, всем своим видом она показывала, что не мешает нам пообщаться.
-- Аня не давала вам почитать мою работу? -- обратился Корщиков ко мне.
-- Нет, -- сказал я, -- кроме ваших рассказов я ничего не читал. А у вас есть своя научная работа?
-- Ну, как вы уже догадались, имеется, -- сказал Саша.
-- И что, ее можно будет почитать?
-- Конечно, -- засуетился Корщиков. Он полез в нижний ящик стола, извлек оттуда папку-скоросшиватель и протянул ее мне.
Его правая рука продолжала висеть от плеча, и я понял, что она у него не работает.
-- Спасибо, -- сказал я и принял папку.
-- Я думаю, что вам не мешало бы еще почитать Владимира Шмакова. У меня есть негативы его трактовки "Священной книги Тота".
-- А что это за книга? -- поинтересовался я.
-- Вы знаете, я тороплюсь сейчас. Вы уж не обижайтесь на меня, -- сказал Корщиков, -- но в следующий раз я обязательно отвечу на ваш вопрос.
-- Ради Бога, извините, что я вас задерживаю, -- спохватился я, но все же спросил еще: -- Совершенно последний вопрос, если можно?
-- Да, да, я слушаю, -- остановился Корщиков у двери.
-- Когда я смогу получить негативы этой книги?
-- Если вы хотите побыстрее...
-- Если можно, то лучше -- быстрее, -- обрадовался я про себя такой близкой и действительной возможности прикоснуться к чему-то невероятному.
-- Меня две недели не будет на работе, -- отгулы, -- сказал Корщиков. -- Вы можете, если хотите, зайти ко мне домой, ну, хоть завтра.
-- Я согласен, -- сказал я. -- Как к вам добраться?
-- Улица Ленина, тридцать три, комната двадцать два. Это общежитие.
Я бегло записал адрес в блокнот, попрощался с Корщиковым, и он ушел.
-- Это очень мужественный человек, -- тихо и как-то особенно нежно произнесла Аня, и я понял, что Корщиков для нее много значит. Она грустно смотрела мне в глаза и продолжала говорить.
-- Он жил на Кавказе раньше. Как-то на "Жигулях" свалился в пропасть, получил несколько переломов позвоночника и прочие повреждения тела. Занялся Востоком. Сам себя выходил. Только вот рука осталась отпечатком той трагедии...
-- Ясно, -- задумчиво произнес я.
Аня предложила мне чаю. И тут меня словно осенило. Я вспомнил, что Вика приобрела книгу "Возрожден ли мистицизм?" у человека тоже в очках, одно стекло -- треснутое... Хотя, успокоил я себя, мало ли на свете треснутых очков!
* Часть третья И ВОТ *
В гостях
Дом 33 по улице Ленина... Я поднялся на второй этаж и тут же поморщился: нет ничего противнее запаха сырого белья, перемешанного с запахом борща! Общежитие...
Изо всех щелей на меня обрушились стуки, крики, хохот. Вот и комната 22. Она оказалась в самом конце коридора. Я торопливо постучал в белую замусоленную дверь, мне хотелось поскорее скрыться за этой дверью. Я до ужаса ненавижу общежития! Я всегда избегаю долго в них находиться. Все общежития у меня ассоциируются с какой-то заразой, уж лучше снимать квартиру...
Общежитие -- это же унижение, уничтожение самостоятельности, творчества и человеческой личности! Здесь как нигде и никогда к тебе лезут изо всех щелей, и ты можешь лезть в каждую щель, и попробуй только закрой свою щель, не пусти! Ты станешь уже не общим, и тогда... Ты сам уйдешь из общежития... Но это еще полбеды! Из общежития можно уйти.. А вот если целая страна является общежитием?! Планета?
Как назло, мне не открывали. Пришлось постучать еще и еще раз. Я прислушался: за дверью послышалось то ли шарканье, то ли возня... Я не выдержал и крикнул прямо в дверь: -- Саша, Корщиков! Это я -- Сережа Истина, вчерашний знакомый, -- и я снова прислушался.
Щелкнул замок, дверь приоткрылась, послышался голос Корщикова: -- Заходите.
-- Что так долго? -- спросил я. Мне хотелось спросить весело, но у меня вышло громко и грустно. Тяжело перестраивать свое настроение в единый момент, а надо бы научиться! В общежитии без этого -- не выжить!
-- Т-с-с... Я задремал, -- сказал Корщиков шепотом, -- сынишка еще спит, пожалуйста, тише...
Я протиснулся в комнату. Саша оказался передо мной в одних плавках. Он осторожно прикрыл дверь и предложил: -- Проходите сюда, э-э, нет, лучше туда, в кресло у окна.
А я сейчас только умоюсь.
Кресло слегка поскрипывало, я приютился в нем потихоньку и наконец-таки вдохнул свежего воздуха из открытого окна: на-дышавшись, огляделся по сторонам. За разноцветной шторой у входной двери шипела вода, а здесь, неподалеку от меня, на распахнутом диване спал мальчик лет четырех с очень крупной, как мне показалось, головой.
Вскоре из-за шторы появился раскрасневшийся Корщиков. Он надел трико, порылся в книжном шкафу и, достав оттуда черный пакет, протянул его мне.
-- Вот, это Владимир Шмаков. Если не трудно, отпечатайте, пожалуйста, экземпляр и для Ани, -- попросил он.
-- Конечно, отпечатаю, -- сказал я и, приняв пакет, спросил. -- Когда мне вернуть эти негативы?
-- Ну, я думаю, недели три хватит, чтобы все отпечатать?..
-- то ли рассуждая вслух, то ли спрашивая, сказал Корщиков.
-- Постараюсь уложиться, -- заинтересованно определил я и добавил, -- хотя работы немало!.. Сколько всего страниц? -- заглядывая внутрь черного пакета, спросил я.
-- Чуть более пятисот, -- ответил Саша и сел напротив меня на довольно расшатанный, жиденький, как этажерка, стул.
Мы заговорили врастяжку, с паузами, будто на разных языках, как бы прислушиваясь к незримому переводчику, сидящему между нами. Таинственные паузы вкрадывались в наш диалог, эти паузы я тоже осмысливал, и даже, мне показалось, осмысливал не меньше, чем сами слова Корщикова.
Я отложил черный пакет в сторону, на подоконник. Пауза продолжала висеть между мною и Сашей.
-- Отвратительное место общежитие, не правда ли? -- сказал Корщиков.
-- Я бы сказал даже -- мерзкое, -- ответил я.
-- Да, но, как бы оно плохо ни было, а только чем ни хуже, тем лучше, -- удивил меня Корщиков.
-- Вы сказали: чем ни хуже, тем лучше? -- переспросил я.
-- Да, -- подтвердил он.
-- Но, тогда, Саша, позвольте вас не понять!
-- Сосредоточиваться в безветрии, тишине и покое, -- это хорошо! -- сказал Корщиков. -- Но это такое непрочное умение!
От малейшего шороха может рассыпаться... Куда сложнее застолбить свое внимание на чем-либо среди отвлекающей тебя призрачности. Поверьте, в магии, например, это очень важное обстоятельство.
-- Ну, это в магии, а в жизни все, скорее, наоборот, -- возразил я. -- Хотя, про себя, мне именно так и хотелось думать!
-- Одни говорят -- магия, другие говорят -- жизнь. В чем разница? Суть одна. Названия -- разные, -- пояснил Корщиков.
-- Ну, уж я не соглашусь с вами, что жизнь и магия -- одно и то же.
-- Согласитесь или нет, от этого суть все равно не изменится, -- сказал Корщиков. Он абсолютно уверенно посмотрел мне в глаза.
Все-таки пауза великая вещь! Ничего на свете нельзя делать без пауз. А разговор без пауз -- не разговор, а так, информативное общение, и только... Я молчал с полминуты.
-- Вы можете смело расспрашивать меня по своему усмотрению, -- предложил Корщиков.
-- Вы знаете, -- сказал я, -- не люблю "вечера вопросов и ответов".
-- Понимаю, -- кивнул Корщиков, -- чувствуете напряженность? Ну, что ж...
-- Совершенно верно, чувствую!
-- Тогда... Спрошу я. Можно?
-- Спрашивайте.
-- Хорошо... Что побудило вас заинтересоваться Шмаковым, ну и так далее?
-- Э-э... Как вам сказать... Мне порою кажется, что тяга к необычному у меня в крови, она скорее неосознанная, чем направленная, и больше символична, чем рассудительна... Здесь и вера в Бога, и в приметы, ну и конечно же состояния восторга, радости, таинственности, если хотите, -- даже страха!
Корщиков улыбнулся, но как-то по-доброму, и эта улыбка меня ничуть не смутила.
-- Например, в детстве, -- продолжал я, -- каждое лето я проводил у своей бабушки в деревне. Напротив ее двора жила одинокая старая женщина -- настоящая монашка! -- баба Домна...
Она никогда в жизни не была замужем! Я часто бегал к ней в гости, через дорогу, и подолгу засиживался за чтением Евангелия и других священных книг. А рассказывала баба Домна так интересно о жизни святых и Христа! Царство ей небесное, пусть ей земля пухом будет... -- я приумолк.
-- Да... Впечатления детства, -- медленно проговорил Корщиков, -- но это, -- предрасположенность души, а в чем же мелодика вашего интереса?
-- Мелодика?
-- Да, мелодика, -- подтвердил Саша.
-- Не так давно, -- сказал я, -- я узнал, что мой двоюродный дед был колдун!
-- Аня рассказывала мне об этом, -- остановил меня Корщиков.
Снова наступила пауза. Я раздумывал: говорить о Наташе или не говорить?..
-- Говорите, говорите! -- возник неожиданно голос Корщикова. Я удивленно посмотрел на Сашу: -- У меня создается впечатление, что вы даже знаете, о чем я должен говорить! -- сказал я.
Корщиков промолчал...
-- Ну, хорошо... -- решился я. -- Понимаете, Саша, у меня есть девушка. Божественно красива, неземная душа... Я люблю ее... Мы познакомились во сне... А на другой день узнали друг друга наяву, как старые знакомые!.. В этой истории я так запутался.
-- Не переживайте... Если вам суждено, -- разберетесь, -- сказал Корщиков, -- все зависит от вас самих. А раз началось, значит -- суждено!
Он смотрел мне в глаза совершенно спокойно, уверенно, непоколебимо, а я только посматривал в его глаза, как бы заглядывая на мгновения...
-- У меня был друг, -- продолжал я, -- он давно умер, но он приходил ко мне во сне и показывал, как они живут. Там я и познакомился с Наташей.
-- Так ту девушку зовут Наташа? -- спросил Корщиков.
-- Да. Ее зовут Наташа.
-- Что ж, такое бывает, -- определил он, и тут же, как-то особенно оживившись, спросил: -- Вы что-то хотели у меня спросить вчера в лаборатории?..
-- Да, я хотел попросить вас рассказать о Священной книге Тота, -- ответил я.
-- О Священной книге Тота можно говорить часами, если не веками. Ведь это -- самая древняя книга на Земле!
Корщиков поднялся со стула, продолжая смотреть на меня.
Его правая рука неподвижно висела от плеча. Потом он сделал несколько шагов от стула, постоял у книжного шкафа и снова вернулся и сел на стул. Я молча ожидал...
-- Мой экземпляр Священной книги Тота сегодня у приятеля, но это не беда! Я перескажу вам кое-какие соображения по поводу ее происхождения и значимости, основываясь на вступительном слове Владимира Шмакова.
Саша помедлил еще несколько секунд... Я уловил в глазах Корщикова такую выразительную силу и надежность, что мне почудилось, будто эти глаза управляют его телом!.. И Корщиков заговорил.
-- Множество веков пронеслось над Землей. Но там, в бездонном океане времени, среди всего смертного находится один-единственный Памятник, великий Памятник!.. Кто поставил этот Памятник и откуда он родом?! -- никто на Земле не знает и, возможно, не будет знать никогда... Все нити и дороги человеческого познания за всю нашу планетную жизнь начинались там, от этого памятника. В Европе этот Памятник известен под именем Священной книги Тота -- Великих Арканов Таро...
Корщиков говорил плавно, словно внушая мне каждое слово.
-- Владимир пишет в своем Предисловии, что десятки веков назад господствующая ныне Белая Раса на земле имеет этот Памятник Божественной Мудрости от своей предшественницы, и что это Божественное откровение определяет основу всех Посвящений.
Его сущность усматривается в каждой религии. Поверьте, Сережа, что это так, -- добавил Корщиков. Он опять поднялся со стула, порылся в каком-то чемодане, извлек оттуда общую тетрадь в зеленой обложке, снова сел на стул, немного полистал эту тетрадь... -- Вот, -- сказал он, -- что говорит Елена Петровна Блаватская в своей работе "Тайная доктрина", -- и он зачитал отрывок: "Говорят, что Таро "индийского происхождения", потому что оно восходит к первой подрасе Пятой Расы -- Матери, до окончательного разрушения последнего остатка Атлантиды. Но если оно встречается у предков первобытных индусов, то это не значит, что оно впервые возникло в Индии. Его источник еще более древен и его след надо искать не здесь, а в Himaleh, в Снежных Цепях. Оно родилось в таинственной области, определить место нахождения которой никто не смеет и которая вызывает чувство безнадежности у географов и христианских теологов, -- области, в которой Браман поместил Свою Kallasa, гору Меру и Parvati Pamir, извращенный греками в Парапамиз" <$F"La Doctrine Secrete. Syntese de la science de la religion et de la philosophie" par H.P. Blavat'sky. Praduction francaise, 5-e volume, Miscellanees, pp. 105-106.>.
-- Так, -- сказал Корщиков, -- Блаватская попыталась опровергнуть цитату, которую она использовала в своей "Тайной Доктрине" с какого-то манускрипта о Таро -- Священной книге Еноха. Если Вы не возражаете, то я зачитаю и саму цитату тоже!
-- обратился он ко мне.
-- Обязательно зачитайте, -- отозвался я, -- мне это очень интересно!
-- Итак, вот как звучит эта цитата: "Есть лишь единый Закон, единый Принцип, единый Агент, единая Истина и единое слово. То, что вверху, по аналогии подобно тому, что внизу. Все, что есть -- результат количества и равновесий. Ключ затаенных вещей, ключ святилища! Это есть Священное слово, дающее адепту возвышенный разум оккультизма и его тайн. Это есть квинтэссенция философий и верований; это есть Альфа и Омега; это есть Свет, Жизнь и Мудрость Вселенские... Древность этой книги теряется в ночи времен. Она индийского происхождения и восходит до эпохи несравненно более древней, чем время Моисея. Она написана на отдельных листах, которые раньше были сделаны из чистейшего золота и таинственных священных металлов... она символична, и ее сочетания обнимают все чудеса духа. Старея с бегом веков, она, тем не менее, сохранилась -- благодаря невежеству любопытных -- без изменений в том, что касается ее характера и ее основной символики в наиболее существенных частях".
<< Пред. стр. 3 (из 20) След. >>
Список литературы по разделу