<< Пред. стр. 5 (из 20) След. >>
Список литературы по разделу
-- Ну, ну! Сергей Александрович! -- вмешалась Зоя Карловна. -- Дама просит.
-- Хорошо! -- сказал я.
И мне ничего не оставалось делать, как читать стихи, и я прочел.
Земля и Бог, -- все так привычно.
Среди людей вопрос ребром: Земля и Бог, -- что есть первично, А что придумано потом?!
Одним Иисус Христос-- опека.
Другие бьют земле поклон.
Нам не живется без икон.
В себе забыли человека!..
Забыли в мире мы о многом...
Среди распутицы дорог Когда-то, чтоб воскреснуть Богом,-- Стал человеком даже -- БОГ!..
*** Космический ребенок, звездный малый, На мир Земли он заглядеться мог.
И так, отстал от папы и от мамы...
"Я здесь, богиня мама, папа Бог!-- Агу, Агу!.." Напрасны эти крики.
Проходят годы, вырос человек...
Он узнает божественные лики Или не помнит их он целый век...
*** Вздохнул невольно пра-пра-пращур И отхлебнул добра и зла.
Его душа, глаза тараща, Корнями в тело проросла...
Я читал стихи медленно, с таинственными расстановками.
Читал только те стихи, которые хорошо чувствовал наизусть.
Екатерина Васильевна и Зоя Карловна слушали меня, переглядываясь, притаившись, сидя возле стола, и даже ни разу не шевельнулись...
Я окончил чтение и тоже притаился... Прошло, может быть, с полминуты...
-- Как осмысленно вы читаете... -- кротко похвалила меня Екатерина.
-- Сегодня форточку можно не открывать! -- отозвалась Зоя Карловна.
-- Это почему же?! -- удивился я.
-- Да вы уже все помещение стихами проветрили!
-- Вот это да! -- улыбнулся я. -- Никогда еще не задумывался над поэзией с подобной стороны.
Я поднялся со стула, отошел к двери и сказал: -- Ну мне пора, меня ждут бумажные перегородки службы!
Ничего не поделаешь!
-- Сергей Александрович! -- остановила меня Екатерина, когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с ремонтиком я тоже помогу!
-- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. -- Спасибо, Екатерина Васильевна.
Я вышел из библиотеки, а позади послышалось: -- Зойка!
-- А-а ха-ха!
"Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе!
Ведь это же -- две ведьмы!"
Пеальное воображение
Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете!
Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует: художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы являемся частью воображения? А самое главное, где граница между воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире существует любовь.
Да, именно любовь прорывается через границы наши и отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ!
Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит вам: я люблю!
Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления, свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во всем.
А что же это значит: замкнуть себя на себя самого?
Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию -- эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма -- одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем, человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!" Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах, книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма выявляет твой любимый человек...
Чувствую, что назрело множество возражений, не буду спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?!
Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда, те влюбленные, которые еще находятся на стадии не окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ!
Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека.
То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть защитник себя! В этом и есть красота гармонии...
Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества, государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу закон соподчиненности, закон энергетической гармонии.
В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит человеку!
И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути.
Первый -- когда ты себя накопил в самом себе путем очень раздробленным, очень собирательным... Такие люди зачастую всю свою жизнь пока они еще не испытали прелесть одиночества, несчастны и печальны, а иногда и сорвиголовы! Второй путь -- когда ты себя накопил в себе самом весьма избирательно, более конкретно, то есть любил того-то и то-то... Такие люди становятся одинокими, испытывая постоянно счастье и спокойствие...
Но жизнь -- она вперемешку! И по природе своей, чаще всего, оба пути взаимопроникновенны в человеке. В чистом виде эти пути -- редко встречаются...
Есть еще один путь одиночества -- врожденный... Но это совершенно другое, иной поворот судьбы. Смолчим о нем. Смолчим еще о многом. Молчит молчун, закрывши крепко рот. Его молчанье может пригодиться... Но дважды ценен, трижды ценен тот, кто говорит, но не проговорится!..
Итак, делать нелюбимое я не стал бы никогда на свете! Я живу, я тороплюсь разыскать свой эгоизм и даже готов на жертву ради любимого человека, а значит во имя себя...
А еще я остаюсь пограничником, но, наверное, я очень добрый пограничник. Я слишком долго не обращал внимание на перебежчиков, и я привык к этому и не знаю теперь, кто с какой стороны! Я совсем растерялся от этого, все перепуталось: реальность воображаема, а воображаемое -- реально!..
Беременная
-- Сережа! -- Я остановился...
-- Сережа! -- "Слышится ли мне?" -- Я здесь, родной мой, обернись!..
Я обернулся, обернулся легко и просторно! Обернулся у себя во дворе, возвращаясь с работы. Обернулся на футбольном поле.
Позади меня стояла -- Наташа!
-- Я долго шла за тобой и молчала, -- сказала она.
-- Я долго шел и не оборачивался, -- ответил я.
-- Я не могу больше идти за тобой, но я не хотела тебе мешать!
-- А я не в силах продвигаться дальше вперед без тебя, Наташа!
-- Твоя любовь тяжелеет во мне, и мои шаги все труднее и труднее... -- сказала она.
Мы стояли друг против друга, словно сошлись в поединке любви. В поединке, где сбудется победителем -- целое... Я целовал Наташу.
-- Я уведу тебя туда, где мы не будем нужны друг другу, родная, -- шептал я, -- уходи от меня, я принесу тебе гибель!
-- Теперь уже ничего не страшно, -- ласкалась Наташа, -- у нас будет малыш...
-- Так это было на самом деле?! -- восторжествовал я.
-- Я не знаю, но я очень этого хотела!
-- И ты ничего не помнишь? Наташа!
-- Комната, река... Серебристые блики, -- сказала она, -- целый ворох серебристых бликов на потолке!..
Там, где Бог!
На следующий день была суббота, и мы с Викой решили тайком сходить в церковь. Это она вытащила меня, убедила, девчонка!
-- А вдруг там и правда дежурят доносчики?! -- сопротивлялся я. -- Ты представляешь себе, что будет?
-- Это в тебе уже бес блуждает, -- ужасалась Вика, она все больше верила в Бога и даже начинала соблюдать посты.
-- Если узнает райком партии -- я пропал!
Меня снимут с работы, -- паниковал я. -- Клеймо навсегда!
-- Значит, судьба, -- убеждала она. -- Господи прости, эти атеисты! Тебе зачтется...
Видимо, мое детство, воспитанное верой, победило во мне сомнения, и я согласился. И я видел, как Вика была счастлива...
У нас в городе остался только один собор. С одной стороны его проходила трамвайная линия, а со всех остальных теснился Центральный рынок. Страшно представить себе бездуховность такого огромного города! Это все равно, что закрыть все библиотеки и оставить лишь одну, которую придется посещать спешно, тайком. Воистину страшны времена, когда бездуховность считается нормой! У нас в городе был громадный златоглавый храм, и его не стало. И теперь, на той светоносной площади, где он величественно возвышался, поставили крохотный памятник безликому всаднику на коне... И еще были храмы...
Мы с Викой только входили во двор собора, как на нас ринулись со всех сторон стоявшие по обе стороны распахнутых железных ворот бабушки в косынках, женщина с изуродованным синяками лицом, все они просили милостыню. В кармане у меня оказалась целая кучка звенящих пятнадцатикопеечных монет (вчера я не дозвонился по междугородке из автомата). Я все их раздал.
И тут я увидел, как скользнула по паперти и скрылась в церкви знакомая мне фигура! Я мог спорить с кем угодно, -- она появилась ниоткуда! Появилась, как святая, которую увидел только я... "Господи!.. Так это... Это же... Наташа!" -- выкрикнул я про себя.
-- Ты что остановился? -- дернула меня за руку Вика, и я очнулся от счастливого беспамятства!..
Мое замешательство длилось несколько мгновений, но теперь я ринулся в церковь, ринулся в нее, потому что туда меня поманила Наташа, и я почувствовал, что во мне, как в детстве, вспыхнула и таинственно расцвела вера в Бога.
-- Сережа, -- одернула меня Вика, -- это же неприлично!
-- Что? -- на ходу, едва расслышав ее голос, отозвался я.
-- Неприлично. То ты останавливаешься, то ты бежишь, как угорелый! Это в тебе все-таки бес резвится!
Я окончательно пришел в себя, и далее мы пошли с Викой нога в ногу, медленно. У паперти Вика достала из газетки аккуратно сложенную косынку нежно-голубого цвета и надела ее себе на голову.
-- Завяжи, -- попросила она меня.
Я завязал косынку, в глазах у Вики царили искорки. Она давно уже уговаривала меня пойти в храм, и наконец, ее могущественная мечта сегодня сбывалась...
Вика повернулась к собору лицом, перекрестилась на него и поклонилась ему. Я забыл обо всем на свете! Где-то в туманном далеке памяти растаял райком партии и кинотеатр, словно их не было никогда на свете! И мурашками покрылось мое тело, и сухие, горячие ручейки растекались по нему, от величия и древности, от светлого волшебства этого замысловатого движения руки.
Движения, которое пришло ко мне в детстве вместе с тем, как я научился держать ложку... Я тоже перекрестился.
... Повсюду витал проникновенный запах горящих свечей и дымный аромат ладана. Людей было много, но дышалось -- нараспашку! Ни малейшей теснинки в душе! Мы купили по три небольших свечки, аккуратно выстояв длинную очередь.
-- Ты пойди к своему святому, Сергию Радонежскому, его икона там, -- Вика едва указала рукою, -- слева от алтаря.
Поставь свои свечи и помолись ему, а я буду тебя ждать здесь и тоже молиться, хорошо?..
-- Да, конечно, -- согласился я. И пошел.
Я свернул за высокую колонну и остановился в двух шагах от иконы Сергия Радонежского.
Я стоял напротив своего святого, он возвышался надо мною в золотом квадрате рамы и, как мне показалось, словно выглядывал куда-то из-за подвешенной перед его святым ликом массивной лампады. И я улыбнулся этому, но тут же и содрогнулся... Я понимал, что юмор здесь не уместен, что это результат какой-то оскверненности моей души, эхо безумно хохочущего мира бездуховности, там, за изгородью этого храма. Господи, нам уже не хватает смешного безумия нашей собственной жизни, над которым мы сами же смеемся, так мы еще и придумываем страшные картины хохота, мы замкнули свой хохот на придуманный, и теперь, словно ужаленные змеи не можем уже остановиться и извиваемся по кругу за своим собственным хвостом!
А мне удалось вырваться сюда ненадолго. Но я к этому безумному хохоту прикован тяжелой цепью, которая притащилась за мною к иконе Сергия...
Я подпалил по очереди все три свечи и установил их на подсвечник под иконой. Встал ближе к иконе и начал взволнованно молиться и горячо шептать, абсолютно забыв обо всем на свете!
-- Святой Сергий! Не откажи в милости, выслушай скромную молитву мою... Прости, я столько лет не помнил о тебе! Но я столько лет не помнил и о себе! А что может человек, не помнящий о себе, больше того, чем прожигать жизнь свою, ибо весь мир для него заключается в слове "хочу"! Прости меня, святой Сергий! Я пришел сегодня сюда к тебе приклониться, и этот день -- лучезарен для меня! Устала душа моя, переполнилась тяжким грузом она от греховной жизни. Прости меня, Сергий, и помоги, если можешь, в дерзких планах моих! Дай мне здоровья, и силы, и ума для Победы в устремлении моем к Истине, к Богу, для победы в каждом дне моем над силами зла! Освети и окрести путь мой, Сергий Радонежский! Предскажи мне Великую Победу в Земных и Духовных делах моих и наставь на путь истинный!.. Проси за меня у Господа Бога Иисуса нашего, чтобы даровал он мне прощение и милость свою, чтобы помог он рабу своему Сергею Истине...
Я замолчал. У меня навернулись слезы умиления, и я простоял еще минут пять молча, поглощенный вдумчивым взглядом Сергия.
Потом я возвратился к Вике.
-- Сегодня Праздник, -- сказала она. -- Пойди, пусть тебя батюшка святой водою окропит и благословит. Это -- вон там, -- и она кивнула в сторону того места, куда мне предстояло идти.
Я проходил под высокими сводами купола, где простирался Господь надо всеми верующими, внимая их молитвам.
И вот я остановился поодаль от батюшки. Он стоял во всем черном, макал веник, скрученный из хвороста, в небольшое ведро со святою водою и обрызгивал: яблоки, мед, прихожан, их детей, произнося при этом святые слова. Каждую секунду я порывался приблизиться к нему, но поток прихожан, как нарочно, усиливался. Наконец, я уловил свободный миг, промежуток среди прихожан, и тоже шагнул к батюшке.
-- Окрестите меня, святой отец, окропите святой водою, благословите на дерзкие дела, -- попросил смиренно я.
-- Какие же дела твои, добрый человек? -- спросил батюшка.
-- Ищу дорогу к Богу, к Истине, хочу поведать о душе человеческой, открыть ее тайну для всех людей!.. -- сказал я.
Батюшка посмотрел на меня строго, но по-доброму, он намочил веник покрепче и брызнул на меня, в лицо...
-- Там, где Бог! Там, где Бог! -- сказал он.
Словно в детстве я попал под светлый и теплый дождик!
Множество мелких капелек стекало по моему лицу, и мне было так хорошо и радостно! Я обернулся и замер... Замер от изумления!..
В десятке метров от меня среди молящихся старушек в белых, накрахмаленных косыночках, я увидел -- Наташу!.. Она стояла и тоже усердно молилась, как вдруг подняла голову и наши взгляды уловили друг друга...
Я очень долго пробирался среди людей к тому месту, где стояла Наташа. Я с трудом подошел к заветному месту.
-- Молодец! Теперь можно идти домой, -- услышал я возле себя сияющий голос Вики, а Наташи, ее уже не оказалось...
Я с Викой вышел на улицу. С посеревшего неба срывались первые хрупкие снежинки, они таяли, буднично таяли в лужицах.
Вика взяла меня под руку, и мы, мимолетно переглядываясь, зашагали вдвоем к трамвайной остановке. Я чувствовал, как Вика гордится мною. Я оглянулся в сторону храма...
* Часть четвертая ПРИКОСНОВЕНИЕ *
Стечение обстоятельств
Хорошо быть ветром! Летишь где угодно, что подвластно силе твоей -- пронизываешь, преодолеваешь, что не подвластно тебе -- обтекаешь или проходишь стороной, не задумываясь...
Если бы я отвечал на вопрос, в чем различие между свободным ветром и человеком, то я непременно ответил бы так: человек может иметь свое мнение, может как-то относиться к своему продвижению в пространстве, как с помощью мысли, так и помощью тела. Другими словами: человеку свойственно оценивать, даже направлять, планировать движения тела и мысли, человеку свойственно желание самого движения и оценка его -- семь раз отмерь -- один раз отрежь! Эта пословица -- ошейник для дураков! Здесь и запрятан секрет глупости человека да и человека ли?! Но здесь двоякость: может ли человек называться человеком, если он закомплексован и не свободен, как ветер; и может ли человек называться человеком, если он свободен, как ветер, а значит -- бессмыслен?!
Только Человек-Ветер, человек, который совершенно не оценивает движения мысли и тела! Да здравствует он!
Да, но только не каждому, кто сказал "я", можно давать оружие! А Человек-Ветер -- это огромное оружие, непревзойденное на Земле, оно не имеет аналогов на планете!
Именно, Человек-Ветер, а не просто -- ветер, или просто -- человек!
Смотрю я, ведь как свободен ветер! Ему дозволено многое, и дозволено это потому, что он ветер и не более того, потому что он не оценивает своих движений, не обдумывает их, но здесь, правда, есть единственное сожаление в адрес ветра, он не понимает своих движений! Но остановимся на том, что ветру как таковому -- очень многое дозволено из того, что не дозволено человеку.
Человек-Ветер, в отличие от ветра, способен понимать, осознавать сам факт своих движений в пространстве.
Человек-Ветер в отличие от человека способен не желать.
Наше тело -- ветер, а наши мысли комплексуют его! Мы издаем не законы, а издаем мысли, которые своеобразно комплексуют наши тела, в государственных масштабах, в рамках социального строя...
Человек-Ветер созерцает эти законы, живет гармонично, без стрессов, и, что удивительно, общество само разрешает ему то, что оно ни за что на свете не разрешило бы рядовому своему члену, даже законы тают перед силой созерцания. Да здравствует Человек-Ветер!
В последнее время я жил и метался между ветром и человеком, и мне было тяжело жить в такой раздвоенности!
Я срывался, обрушивался на что-то, на кого-то всем существом своим и навлекал на себя кучу неприятностей.
Доходило до абсурда: я начинал избегать на улице своих знакомых, больше сидеть дома, в одиночестве, или срывался в оглушительное раздолье.
И так меня швыряло от человека к ветру и от ветра к человеку... И я даже написал четверостишие:
Люблю я ветра гордые порывы!
Пред Вами расточаюсь в похвале: Ветра познаний и любви, -- как взрывы!
А кто-то скажет: "Ветер в голове..."
Но зато, когда мне удавалось пусть даже на одну секундочку ощутить себя Человеком-Ветром, тогда я по-настоящему являлся портретным властелином окружающего меня мира, именно портретным, потому что воспринимал я в то счастливое время весь мир, точно воплотившись в свой фотографический портрет, -- я осознавал свое тело ожившим, объемным портретом, передвигающимся в своем фотографическом пространстве! В таком состоянии происходят удивительные вещи...
Идущий впереди человек обернется, посмотрит на тебя сам не зная почему, а это ты заставил его обернуться, и даже не заставил, а просто подумал об этом, Включишь радио или телевизор, а там звучит та мелодия, которая тебе нужна, или говорят, показывают именно то, что ты бы хотел увидеть или услышать сейчас...
Или появляется тот человек, который тебе нужен в настоящее время... издается тот закон, даже в масштабах государства и планеты, делается то открытие в науке, что необходимо тебе сегодня, и опять-таки, не потому, что ты этого захотел, а потому, что ты об этом просто подумал...
Замечая за собой успехи в области состояния Человека-Ветра, я на глазах у себя стал изменяться в характере.
Во-первых, меня очень злили состояния, когда я находился вне Человека-Ветра, а поскольку этих состояний было подавляющее большинство (да что там большинство, почти все время), я выглядел весьма строптивым, я сказал бы даже -- агрессивным, но это уже во-вторых! Об агрессивности -- чуть позже. Итак: Человек-Ветер всего лишь одно-два мгновения, а потом -- весь день, два, а то и неделю -- злость в чистом виде!
Господи! Как же это тяжело: знать лучшее, хотя бы иногда обладать им воочию, а все остальное время спотыкаться среди дерьма. Правда, я пытался учиться жить с ориентировкой на те счастливые мгновения, и мне удавалось час, два, а то и большинство дня, зачастую с остатком на следующий, выдерживать безмятежную улыбку на лице при натиске грязи! Но это оказывалось еще и хуже, чем когда я пребывал в злобе своей. И вот почему: сдерживая злобу, я ее копил, оказывается! И потом наступали такие невероятные срывы... И я, памятуя это, отдавался первому позыву злости.
Преобладала злость! Даже окружающие меня люди стали замечать, что "излишне эмоционален", -- так и записали в моей характеристике, направленной в райком партии от моего киноначальства. Даже один мой далекий знакомый литератор Иванов, как-то после одной из увеселительных вечеринок сказал мне, когда мы вышли на ночную улицу: "Не пойму, почему ты, Серега, такой злой, может, потому, что ты -- не женат до сих пор?!" Да, некоторые начинали приписывать мою раздражительность моему холостому образу жизни. Я не пытался их разу беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись, говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит, бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.
Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно, попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове -- отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повто- беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили.
Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь!
Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки наших встреч.
-- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись, говорил я Ане.
А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня начинала защищаться от меня...
Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит, бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже...
Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить.
Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там назывался, да и важно ли это!
Вокруг съезда был приличный ажиотаж.
Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны!
И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно, попаду и я...
Я много читал литературы, соответствующей моей устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях".
-- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове -- отзывалась о творчестве писателя Аня.
-- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повторял я, как попугай, если речь заходила о "Семи днях в Гималаях" с каким-нибудь из моих знакомых. Я повторял, даже не разбираясь почему.
Однако меня настораживало, что в Волгограде была открыта группа людей, которая использовала "Семь дней в Гималаях" в качестве своеобразной библии! Может, все-таки там что-то и есть, но я продолжал попугайничать: "Ну и много же путаницы в голове у Сидорова!" Что поделать! Попугайничество тоже становилось одной из моих черт. Порою это было настолько заметно, настолько явно выражено, что один из моих собеседников заявил мне: -- Кого ты перепеваешь?!
Но я не обращал внимания и продолжал свой стремительный читательский и подражательский бум!..
Я ознакомился с книгой известного французского мистика А.
Дебароля, который тридцать лет ходил по всей Франции, изучал людей: их ладони и пальцы рук, характеры, черты лиц, строения черепов и другое, и написал фундаментальный труд "Тайны руки"!
Дебароль "научил" меня, разговаривая с нехорошими людьми или находясь в обществе таковых, -- зажимай в кулак три пальца: средний, безымянный и большой. Получались своеобразные рога из мизинца и указательного пальцев, выпяченных вперед. Мне очень понравилось это упражнение, и я без особых стеснений использовал его по мере необходимости, и помогало, и порою еще как!
Неожиданно я провел параллель между этим упражнением, как я его называл, "волевое сопротивление", и, как ни странно, металлистами (орущими "хеви металл!"), ведь они тоже выпячивают мизинец и указательный пальцы в знак проявления собственной воли и неподчинения чужой! И я написал стихотворение, увлекшись металлистами и тяжелым роком, потому что меня занимала их волевая ограниченность и потому что они, действительно, были таковой ограничены. Стихотворение звучало так:
Струна к струне, -- страна гитария!
Бежал куда-то Мефистофель...
Пойдешь направо: группа "Ария", Налево группа "Черный кофе".
Во что еще поверим, втюримся?!
Стальная песня не допета.
Мы так орем, что даже жмурится, Зигзаги звуков, -- "хеви металл"!
Мы все восторженно рассеяны.
Сидеть на месте заду тесно. Мы привстаем, но рок уверенно Сбивает с ног и давит в кресло.
Наш рок машинно-металлический В концертном зале свищет... Ах!..
Мы перед музой электрической Все на цепях и в кандалах!
Однажды, когда я после длительного перерыва в очередной раз встретился во Дворце Здоровья с Корщиковым и с Аней, то Аня, окинув меня взглядом знатока, и, может быть, просто устав уже от всевозможных агрессий с моей стороны, а может, в желании помочь, обратилась к Корщикову: -- Слушай, Саша, давай-ка его, -- она кивнула в мою сторону, -- нашего злюку, определим к Ивану. Я думаю, что их надо познакомить. Как ты на это смотришь?
-- Ну, что ж... Пожалуй, познакомь, -- сказал Корщиков.
Они разговаривали обо мне в моем присутствии так, словно решали вопрос, куда лучше переставить стол в этой комнате: к окну или дверям... Но меня это не разозлило, а наоборот: я предчувствовал интересное!..
-- По-моему, они весьма подходят друг другу, -- определила Аня.
-- Да, да, -- уже на бегу из комнаты, как-то, будто прохожий, поддакнул Корщиков и исчез за дверью...
Прошло еще некоторое время, может, недели две...
Зима уже вовсю разыгралась, основательно выбелила все дороги и тротуары в городе. Прохожие, будто перекуривались в разговорах, машины словно сторонились друг друга, и надо всем громадным городом столбом стоял белый свет, отражавшийся от светоносного снега.
Обжигаясь лицом в этом морозном свете, я пробежал от трамвайной остановки квартал одноэтажных домиков и поскорее вошел в суетливое тепло Дворца Здоровья.
Через пару минут мы с Аней снова сидели в ее крохотной лаборатории психофизиологов и ожидали прихода того самого Ивана.
Я обидчиво ежился на замечания Ани, к моей натуре еще и присовокупилась обидчивость, я продолжал язвить и пререкаться.
Пришел Иван и сразу же сел за стол с видом основательным , словно он прибыл на прием своих пациентов! А он и действительно прибыл на прием. Меня и еще какую-то лаборантку в белом халатике -- я ее видел в первый раз, -- Аня представила Ивану.
Он осмотрел нас внимательно. Из-за стола не вставал, не суетился. Взгляд его не бегал по нашим лицам, но каждый из нас постоянно ощущал его на себе.
Иван выглядел довольно молодо, моложе меня. Если бы мне довелось описать его внешность, то я описал бы ее приблизительно так: у Ивана были короткие, кудрявые волосы, сам он роста невысокого, на лице выделялся крупный, с горбинкой нос, зеленые, малоподвижные глаза, круглый подбородок, довольно серьезная, подчеркнутая выразительностью линий, решительность губ.
Аня поведала Ивану об устремлениях и уровне моих желаний и лаборантки. Так я узнал, что лаборантка, ее звали Надя, собирается научиться лечить людей.
-- К чему тебе это? -- спросил у лаборантки Иван.
-- Хочу научиться тем самым нести добро... -- робко, с опущенными глазами пояснила Надя.
-- Лечить нельзя и невозможно! -- сказал он.
-- Почему? -- удивилась все также робко она.
-- Потому что закон сохранения энергии... Сколько ты выведешь грязи из души человека, которого вылечишь, столько же ее войдет в тебя или еще куда. Эту грязь сжигать надо, а это не каждому дано.
-- Так мне не дано? -- печально переспросила Надя.
-- Не знаю, -- отрезал Иван. -- Но болеть ты будешь. Если тебя устраивает подобная перспектива -- лечи!
-- А ты меня можешь научить, как лечить? -- словно попросила она.
-- Нет, -- сказал он. -- Я этому не учу.
На этом разговор с лаборанткой в белом халатике был исчерпан, и она, неохотно поднявшись из кресла, медленно вышла за дверь лаборатории под всеобщее молчание.
Следующая очередь была моя.
-- Ну, а что ты хочешь? -- обратился ко мне Иван.
Я ничуть не робел перед ним и поэтому заговорил с ним не спеша и обдуманно: -- Хочу стать магом, -- заявил я.
Аня улыбнулась, она вообще умела улыбаться с подковыркой, как мне казалось в последнее время. Она улыбнулась, и это сразу же разозлило меня! Но усилием воли, коей у меня иногда хватало, я погасил свое раздражение.
-- Магом... -- медленно, как бы обдумывая, проговорил Иван. -- Но это же головастики! -- сказал он. -- Не правда ль, Ань?
-- Дело в том, что Сергей сам еще не знает, что он хочет, -- пояснила Аня. -- Ты его, Ваня, возьми к себе, сделай из него человека.
Вошел Корщиков.
-- А! Вся нечистая сила собралась, -- сказал они поздаровался за руку с Иваном.
Я насторожился. Фраза "нечистая сила" меня смутила, но, все-таки, я не придал ей особого внимания, ведь открывалась перспектива, что мною займутся, а это сильно привлекало!
Где-то через полчаса я и Иван, вместе, шагали по ледяному тротуару, присыпанному песком, в сторону Центрального рынка.
Конечно же, можно было бы проехать и на трамвае, но нам необходимо было переговорить. И мы, на скором ходу, весьма деловито беседовали. Иван оказался неплохим парнем, посоветовал мне походить позаниматься, как он выразился, "своим телом", к одному человеку, по фамилии Долланский.
-- Он больше двадцати лет в городе ведет преподавание своей системы, -- осведомил меня Иван о Долланском, -- он ни о чем не знает и не догадывается. Мы, -- протянул Иван многозначительно, -- часто используем Долланского для восстановления своих людей. Тебе надо укрепить здоровье!
Предстоит нелегкая работа. Впереди много проблем! -- и Иван черкнул записку, адресованную Долланскому по поводу меня.
Я принял ее с благодарностью. Еще бы! Меня катастрофически замучили ангины и прочие простуды, силы мои таяли, нервы находились на пределе. И вообще, я усердно вникал во все, что говорил мой новый знакомый, человек, который как я понимал с тайной гордостью, мой учитель...
-- Я потребую от тебя полного послушания! -- неожиданно заявил мне Иван.
-- И в какой форме это послушание будет выражаться? -- озабоченно поинтересовался я.
-- Делать все, что я буду тебе говорить! Даже если я тебе прикажу прыгнуть под машину! -- Мы переглянулись. -- Только безоговорочное послушание! -- прибавил Иван внушительно. Он словно предупредил меня о дурных последствиях.
Мне это было тяжело принять, да что там принять, я, конечно же, никогда на свете не прыгну под машину, кто бы мне это ни посоветовал или ни приказал!
-- Я согласен, -- сказал я Ивану "В крайнем случае, -- опрометчиво подумал я, -- всегда можно будет отойти в сторону!".
На прощание Иван оставил мне свой домашний телефон.
Система Долланского
К Долланскому я направился вместе с Викой. Мы вышли из автобуса на Комсомольской площади. Как меня предупредили, занятия являлись неофициальными. Мы устремились отыскивать в районе частного сектора заветный конспиративный дом. Еще не было и шести часов, а на улице уже сгущалось и темнело фиолетовое пространство.
Я твердо шел и курил, я знал, зачем я иду. Вика семенила рядом, она постоянно поскальзывалась и потому придерживалась за мою руку.
-- Ой мамочка!.. Ой, Господи!.. Ой, Сережа, держи, держи меня!.. -- выкрикивала она, и я ловил ее на руки, обласкивал, и мы снова шли дальше.
В довольно сухом тексте записки, которую написал мне Иван в качестве сопровождения, содержалась не только рекомендация Долланскому человека по имени Сергей Истина, но и была, в самом конце, коротенькая приписка: разрешалось мне взять с собою, для поддержания компании, одного хорошо знакомого мне человека, и не более!
Вскоре черные пунктиры ледяных катков, по которым с разбега прокатывалась Вика, увлекая меня под руку за собою, привели нас к дому <186>105. Я навалился плечом на деревянную калитку, и мне удалось сдвинуть ее внутрь. Мы с Викой оказались в довольно узеньком дворе: в самом конце его желтело электрическим светом небольшое окошко, оно горело среди посмуглевшей фиолетовой тишины вечера...
Гуськом, по вытоптанной в снеге, затвердевшей на морозе тропинке, по одну сторону которой белели высокие сугробы, а по другую протягивался одноэтажный кирпичный дом, я и Вика прошли к окошку и заглянули.
За самодельным деревянным столом у окна сидел мужчина лет пятидесяти, с крупными, пушистыми бровями, крохотными глазками, совершенно лысый. Он что-то вычерчивал на бумаге, разложенной перед ним, но он сразу же почувствовал наше с Викой присутствие за окном, поднял голову от стола и поманил нас рукою, как бы приглашая войти в сарайчик. Я и Вика вошли.
Мы вежливо поздоровались с хозяином. Насколько я понял, перед нами сидел Долланский собственной персоной. В сарайчике оказалось так тесно! У стола находился еще один стул, кроме того, на котором сидел Долланский. Вика села, а я остался стоять.
Я протянул записку Долланскому. Он выхватил ее у меня из рук и, торопясь, развернул.
Электрическая лампочка, висевшая с потолка на скрученном проводе, чуть повыше его головы, отражалась в его напряженных глазах, и потому казалось, что зрачки Долланского, словно воспламененные фитильки, слегка как бы покачивались на сквозняке...
В сарайчике действительно было не так уже и тепло: Долланский сидел одетым в фуфайку и валенки поверх зеленого спортивного зимнего костюма. Хотя, надо признаться, после мороза под открытым небом я немножко оттаял. Возле Долланского красновато тлела круглая электрическая плитка. Благодаря ей здесь было не так холодно, как на улице.
Изредка до моего лица доносились порывы тепла. Тепло будто клочками витало в сарайчике. Я улавливал очередной клочок тепла, проплывавший где-нибудь рядом со мною, и окунал в него лицо. Так я покачивался на месте, выполняя замысловатое упражнение. Словно эти клочки тепла, как незримые наваждения, заставляли меня вращаться. Неожиданно я поймал себя на мысли, что я вроде как покачиваюсь не по своей воле! Внутренне я волевым усилием остановил свое туловище...
Мои вращения длились несколько секунд или может быть с минуту, но мне показалось, что протекло гораздо больше времени.
Однако Долланский всего лишь успел прочесть записку.
Он отложил ее в сторону и спокойным и деловым тоном потребовал от меня мои данные: возраст, болезни, домашний адрес. Фамилию он переписал аккуратно из записки. Мой формуляр вскоре оказался заполнен.
-- Она с вами? -- обратился ко мне Долланский и кивнул на Вику.
-- Да, в записке же указано...
-- Знаю, знаю! -- прервал меня Долланский. И он осмотрел Вику ласково. Она даже засмущалась немного; глянув на меня, опустила глаза.
-- Сережа, вы выйдите, пожалуйста, -- сказал Долланский.
-- Нам надо поговорить с дамой наедине. Женские секреты, знаете ли, должны делиться на двух мужчин сегодня: что-то для мужа, а что-то и для доктора!
-- Плох тот муж, который не знает всех секретов! -- как-то неуверенно, но постарался съязвить я, потому что обиделся!
-- Однако плох тот муж, который знает все секреты! -- воскликнул Долланский, уловив мою обиду на лету.
-- Это почему же? -- остановился я у двери возмущенно.
-- Муж, знающий все секреты, перестает быть только мужем!
А доктор, знающий все секреты женщины, перестает быть только доктором! -- сказал Долланский. Последнюю фразу он протянул как-то насладительно и разулыбался, и покраснел немножко, и глянул на Вику... -- Если не трудно, все-таки, подождите нас на улице, -- заключил он и промокнул свежим носовым платком испарину на своем морщинистом лбу, что меня немало удивило!
Откуда ей, испарине, взяться в холодном сарайчике?
Я подчинился просьбе, тем более что Вика посмотрела на меня преданно и доверчиво. Видимо, ей особенно по душе было то, что она воспринята сегодня моею женою...
Как мне не хотелось, но мне пришлось покинуть сарайчик и снова оказаться на крутом морозе во дворе. Я встал неподалеку от окошка. Терпеливо наблюдал, как Вика оживленно беседовала с Долланским, последний, почувствовав мое присутствие у окна, протянул свою мясистую руку к нему и задвинул его белой шторкой! Теперь на ее светлом фоне раскачивались два силуэта, видневшиеся по пояс. Меня обозлила подобная аудиенция Вики!
Силуэт Долланского почему-то приблизился к Вике: оба силуэта замысловато перешептывались! Я топтался на месте, не спуская пристального взгляда с них. Под моими ногами хрустел снег, словно пенопласт. Какая-то искусственность во всей этой ситуации поражала меня.
Вдруг я расслышал где-то там, в глубине двора, за сарайчиком или дальше, что кто-то перешептывался.
Потихонечку я выглянул за угол сарайчика: разглядеть ничего не удавалось и расслышать тоже! И я решил приблизиться на несколько шагов к шепоту.
Чтобы не хрустеть, мне приходилось по несколько секунд погружать каждый ботинок в замерзший снег тропинки. Вскоре я спрятался в проем между задней стенкой сарайчика и забором соседнего двора. Шепот оказался еще дальше от меня, за поворотом забора. Теперь его хорошо было слышно, но, как я понял, я попал на окончание разговора.
-- Все, я тебе сказал. Он уже пришел, мне пора идти...
-- Хорошо!.. Гы-гы-гы!.. Ой, Остап Моисеевич, минуточку!
Чуть не забыл!..
-- Да, я здесь!
-- Остап Моисеевич, а что я буду за это иметь? Я же могу и отказаться, ежели... сами понимаете...
-- Ладно. Девочку я тебе обещаю, хорошую! Худенькую!
-- Из сорок пятой. Остап Моисеевич, из сорок пятой!
-- Людку, что ль?
-- Да-а, Остап Моисеевич, Людочку!
-- Ладно, договорились!
-- Остап Моисеевич! -- послышался громкий голос с другого конца двора; кажется, голос Долланского...
-- Меня зовут заниматься. Адью, Купсик, до завтра! -- отрезал Остап Моисеевич.
-- Адью, Остап Моисеевич, адью! -- ответили ему.
"Купсик?!" -- вспыхнуло у меня в памяти.
Тут произошло невероятное! Огромная птица пролетела пару кругов надо мною и сарайчиком так низко, что от хлопанья ее крыльев меня несколько раз обдало морозным ветром. Несмотря на холод, я пропотел! Ноги у меня подкосились, сердце заклокотало, будто искало куда спрятаться, и провалилось в живот! Черная фигура Остапа Моисеевича промелькнула мимо меня; птица унеслась за соседний забор, и ее мощное расплескивание крыльев стихло. Я стоял, плечом прислонившись к забору. В памяти еще сверкали огненные глаза и когти страшной птицы. Где-то во дворе скрежетнула металлической защелкой дверь...
-- Сережа! -- послышался взволнованный голос Вики.
"Вика, я совсем о ней забыл", -- подумал я, оставаясь на месте.
-- Сережа! -- уже отчаянно выкрикнула Вика.
-- Я здесь, иду! -- хрипло отозвался я.
Возле сарайчика, пока я шел, вспыхнула кем-то зажженная лампа под шляпообразным колпаком, и ее свет обнажил пол двора.
Я вышел к сарайчику. Вика бросилась ко мне.
-- Ты что, обиделся? -- первое, что спросила она, ласкаясь.
-- Здесь кто-нибудь сейчас проходил? -- обнимая Вику и отвечая на ее ласки, все еще хриплым голосом спросил я. В горле у меня перехватило и першило.
-- Да. Долланский позвал в спортзал какого-то мужчину.
-- А где Долланский? -- поинтересовался я.
Но на этот вопрос ответила не Вика, а внезапно открывшаяся дверь в кирпичном доме. Из-за нее выглянул Долланский.
-- Молодые люди! -- крикнул он в нашу сторону. -- Проходите переодеваться, мы скоро начинаем! -- и тут же скрылся за дверью, захлопнув ее за собою.
-- А что случилось? -- беспокойно спросила меня Вика.
<< Пред. стр. 5 (из 20) След. >>
Список литературы по разделу