<< Пред. стр. 1 (из 5) След. >>
Список литературы по разделу
постоянный адрес документа: http://www.ssu.samara.ru/~scriptum/drama.doc
Министерство образования Российской Федерации
Самарский государственный педагогический университет
О.В.Журчева
ЖАНРОВЫЕ И СТИЛЕВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ
В ДРАМАТУРГИИ ХХ ВЕКА
Учебное пособие
Самара 2001
Печатается по решению редакционно-издательского совета
Самарского государственного педагогического университета.
УДК 882.09-2?19?(075.8)
Ж91
Журчева О.В. ЖАНРОВЫЕ И СТИЛЕВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В ДРАМАТУРГИИ ХХ ВЕКА: Учебное пособие. Самара: Изд-во СамГПУ, 2001. - 184 с.
ISBN 5-8428-0284-8
Учебное пособие посвящено проблемам истории, теории и различным аспектам анализа русской драмы ХХ века и предлагается в помощь студентам, занимающимся в спецсеминаре "Русская драма и театральное искусство ХХ века". Пособие включает в себя материалы лекций, планы практических занятий и тематику студенческих научных работ. Особо необходимо отметить наличие в пособии "Экспериментального словаря литературоведческих и театроведческих терминов", который должен помочь студентам-филологам, учителям и всем интересующимся вопросами театра и драматургии разобраться в историческом движении драмы и в ее нынешнем состоянии.
Рецензенты:
доктор филологических наук,
профессор СГУ С.А.Голубков;
кандидат филологических наук,
доцент СамГПУ О.И.Сердюкова.
Ответственный за выпуск:
кандидат педагогических наук, профессор И.В.Рогожина.
В авторской редакции
ISBN 5-8428-0284-8
(c) Журчева О.В., 2001
(c) СамГПУ, 2001
Введение
Появление этого пособия вызвано необходимостью обобщить и заново осмыслить весьма разнообразный материал, посвященный исследованию русской драматургии ХХ в. - стилевых и жанровых тенденций, которые наблюдаются в процессе развития этого сложного рода литературы. В настоящее время мало работ, которые представили хотя бы в самом общем виде историю и теорию драмы ХХ в., а необходимость в некой целостной картине исторического развития драмы уже настала. Кроме того, драма в ХХ в., как ни странно, не слишком исследованный род литературы: этому мешает синкретическая природа драмы (ее неразрывная связь с театром), а кроме того, аристотелевская, ренессансная, гегелевская теории драмы не вполне приложимы к современному состоянию рода.
Данное пособие является попыткой найти новые подходы к анализу драмы. Исходя из того, что в драме ХХ в. авторское сознание занимает большое место, необходимо выяснить: в каких формах и приемах оно проявляется; как автор взаимодействует с персонажами; как за счет этого формируется пространственно-временная организация драматургического произведения и как, благодаря этому, появляется понятие сюжета драматического действия (хотя обычно в драматургическом произведении не выделялись сами понятия "фабула и сюжет" и их разграничение). Кроме того, важным представляется соединение элементов литературоведческого и театроведческого анализа, что единственно может стать основой целостного рассмотрения драматического произведения.
В состав пособия входят материалы лекций, освещающие важнейшие, с точки зрения автора, жанровые и стилевые тенденции русской драмы и театра ХХ в.; возможные варианты планов практических занятий, максимально охватывающие основные жанровые и стилевые тенденции драмы ХХ в.; список рекомендуемой литературы; темы контрольных работ, рефератов, курсовых и дипломных работ, связанных с тематикой заявленного спецсеминара; экспериментальный словарь литературоведческих и театроведческих терминов для анализа драматургического произведения. Пособие предназначено для студентов-филологов и вполне может быть использовано преподавателями литературы.
Материалы лекций
1. Эстетическая ситуация рубежа
ХIХ-ХХ веков
и "новая драма"
На рубеже ХIХ-ХХ вв. начинает проявляться тенденция разрушения традиционных ценностей ХIХ в., рядом с реализмом возникают новые направления, рационалистическая философия отступает перед ницшеанством, фрейдизмом, экзистенциализмом. В результате этих поисков в искусстве ХХ в. проявляется стремление к созданию цельного образа мира, наполненного новыми эстетическими и нравственными ценностями.
Неприятие буржуазной действительности дало основной импульс новым философским и художественным системам, которые пытались наиболее адекватно отразить непонятное, неустоявшееся, ускользающее, релятивное содержание эпохи. Ненависть к буржуазной действительности с ее мещанским практицизмом, утилитаристской "пользой", рационалистской "разумностью" предопределила увлечение идеализмом, мистикой, религиозными исканиями. Разрушение старой эстетики, открытый эпатаж, реакция на не оправдавшие себя духовные ценности приводили, в свою очередь, к попыткам создать новый целостный образ мира, новую "мифологию", новую систему отношений между человеком и миром.
Именно неприятие буржуазной действительности дало основной толчок творческим поискам первых русских символистов, а символизм, в свою очередь, во многом повлиял на другие художественные течения рубежа веков. Ощущение кризиса "разума" и "совести" заставляло искать идеал, способный воплотить в себе новый целостный образ мира, в третьем компоненте знаменитой кантовской триады "Истина, Добро и Красота", восстановленной в общественном сознании рубежа веков философией Вл.Соловьева. Отмечено, что еще Д.Рескин, сочетавший свою эстетическую концепцию с социальным учением, считал "главной приметой буржуазного мира его филистерскую некрасивость, а выход искал "в построении жизни по законам красоты"1.
Доминирующей идеей, определившей поэтику модернизма рубежа ХIХ-ХХ вв., явился панэстетизм, представление об эстетическом как о глубинной сущности мира, как о его высшей ценности и наиболее активной преобразующей силе бытия. Панэстетизм символистов проявлялся в их культурной ориентации прежде всего на античность (например, в творчестве Н.Минского, Д.Мережковского, Ф.Сологуба, Вяч.Иванова, И.Анненского, В.Брюсова, А.Белого, К.Бальмонта и других), а затем уже был связан с традицией панэстетического мироощущения эпохи Ренессанса, романтизма, поэзии Фета, Полонского. Наконец, главными своими учителями художники рубежа веков считали Вагнера и Ницше, первыми понявшими, по выражению Вяч.Иванова, "жизнь - как "эстетический феномен"2. Художественное мировоззрение рубежа ХIХ-ХХ вв., воодушевленное грядущими общественными потрясениями, выросло не только на "кризисе познания", шопенгауэровском пессимизме и кантианском скепсисе, но и на попытке их преодолеть, на борьбе с кантианским агностицизмом. С одной стороны, утверждалась невозможность постичь мир средствами позитивистской науки ХIХ в., а с другой - отказ от логического познания, от анализа действительности лишь усиливал стремление иными путями проникнуть в тайны бытия, и, неизбежно, это связывалось со средствами искусства.
Антипозитивистское сомнение в идее прогресса, усилившееся к рубежу веков, и определило новое понимание закономерностей бытия, природы, личности, смысла жизни и "смысла смерти". Венгерская исследовательница творчества Л.Толстого Л.Силард утверждала, что пока в общественном сознании господствовала идея прогресса, трактующая мир как движение к лучшему будущему, с материалистических или идеалистических позиций, трагизм смерти как бы снимался тем, что сохранялась традиция, преемственность, цепь, в которой одна жизнь - звено. "Но с кризисом идеи прогресса к концу ХIХ в. остро вставала проблема поисков смысла жизни в пределах индивидуального существования; "порвалась цепь времен", и абсурд смерти, подстерегавший каждое индивидуально-вычлененное бытие, потребовал иных противоядий"3. Эта смена так называемого "роевого сознания" индивидуальным, личностным, требовала построения новой системы отношений - человек и мир.
Художники этой эпохи в поисках возможной гармонии человека с самим собой и миром, его окружающим, исходили из понимания усложненной личности, сформированной самой историей, предчувствием ее трагических кульминаций. Художник рубежа веков уже ничего не принимал на веру. Достаточно вспомнить слова И.Анненского: "Я потерял Бога и беспокойно, почти безнадежно ищу оправдания для того, что мне кажется справедливым и прекрасным"4. Или же близкое ему у Чехова: "У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет"5. Недаром фигура великого ироника, шекспировского Гамлета, пытавшегося восстановить потерянную связь времен, так часто всплывала в художественном сознании рубежа ХIХ-ХХ вв.
По грандиозности ломки личностного и общественного сознания, по стремлению к новому качеству мира и новому качеству личности, эпоха рубежа ХIХ-ХХ вв. сопоставима единственно с эпохой Возрождения. В искусстве эта ломка, в первую очередь, связана с тем, что центром художественной вселенной оказывается качественно новая личность со своим качественно новым отношением к миру. На смену частной жизни, частным формам приходит некая обобщенность, существование человека в космосе, противостояние человека и мира, сходное с мироощущением человека ренессансного. Но сразу обнаруживались и существенные различия. Если человек Возрождения, окрыленный внутренней свободой, противостоял миру, космосу, Богу на равных, утверждая всеобщую гармонию, то в рубежную эпоху трагически очевидным становится противоречие: стремление несвободного человека осознать себя в рамках вечности.
Этот процесс существенно повлиял на развитие драмы на рубеже ХIХ-ХХ вв., "новой драмы", того художественного явления, которое противостояло ренессансной театральной системе. Если в традиционной шекспировской драме сложилось представление о безграничных возможностях личности (как отмечал Гегель: "...духовные силы ... выступают в области драмы, как пафос индивидов, стоящих против друг друга"6), то к концу ХIХ в. установилось противоречие между несвободным, не дающим возможности действовать, состоянием человека и действенной природой драмы. Личность оказывалась не целью прогресса, а попадала под власть необъяснимых, всевластных, ассоциирующихся с роком общественных сил. Так герои драмы, создававшейся на рубеже ХIХ-ХХ вв., располагались не как раньше - "друг против друга", а оказывались перед лицом враждебной действительности. "Театральное искусство, которое сформировалось на рубеже ХIХ-ХХ вв., отвечало потребности в цельном поэтическом видении действительности - в противовес анализирующим частным формам, характерным для театра второй половины прошлого столетия. У наиболее значительных художников этого переломного времени постоянно занимающая их проблема целостной и всесторонней картины жизни перерастает в проблему цельной, нераздробленной, неусеченной жизни. Проблема художественной гармонии так или иначе связывается с проблемой гармонической общественной жизни"7.
Формирование "новой драмы" обусловило в дальнейшем те художественные принципы, которые получили свое развитие в драме ХХ в., образуя такие явления, как "эпический театр" Б.Брехта, французская экзистенциальная драма, камерная драма, лирическая драма, театр абсурда и другие.
В круг драматургов "новой драмы" принято включать А.Чехова, Г.Ибсена, А.Стриндберга, Г.Гауптмана, М.Метерлинка. Кроме того, к ним по своим эстетическим поискам примыкает русская символистская драма - И.Анненский, А.Блок, Л.Андреев, Ф.Сологуб. Не случайно в 1908 г. издательство "Шиповник" в Петербурге выпустило сборник "Театр" с характерным подзаголовком "Книга о новом театре", со статьями-мечтами, статьями-проектами, посвященными современному театру и театру будущего. Авторами сборника выступали А.Луначарский, Вс.Мейерхольд, Ф.Сологуб, В.Брюсов, А.Белый8.
Общим для "новой драмы" можно считать понятие "символ", находящее различные художественные воплощения в структуре произведения. Категория "символ" употребляется в значении, которое предлагает С.Аверинцев: "Символ есть образ, взятый в аспекте своей знаковости ... он есть знак, наделенный всей органичностью и неисчерпаемой многозначностью образа. Всякий Символ есть образ ... но категория Символа указывает на выход образа за собственные пределы, на присутствие некоего смысла, нераздельно слитого с образом, но ему не тождественного"9. С помощью символа художник стремился дополнить изображенное, раскрыть невидимый смысл явлений и словно продолжить реальность намеками на ее глубинное значение. Символы - лейтмотивы образа, символы - материализация процессов, происходящих в бессознательно интуитивной сфере души, символы - знаки присутствия на земле "неизвестных сил", рока, - все эти смыслы были призваны создать глубокий второй план произведения. Но чаще всего, символ, понимаемый в самом широком смысле слова, выступал как образ, связывающий два мира: частный, бытовой, единичный и всеобщий, космический, вечностный.
Драматические произведения, традиционно объединяемые общим названием "новая драма", на самом деле различны. Поэтому мне бы хотелось ввести два рабочих термина для двух жанрово-стилистических направлений, сосуществующих в "новой драме": реалистически-символическая драма (Чехов, Ибсен, Стриндберг) и фантастически-символическая драма (Блок, Андреев, Метерлинк). Это необходимо не только из-за существенных различий в поэтике, но и потому, что в исторической перспективе эти два направления образуют, по сути дела, две основные тенденции развития драматургии ХХ в.
Драматурги первого направления ставили в центр своих произведений не катастрофическое событие, не ситуацию нравственного выбора, а внешне бессобытийное, будничное течение жизни с ее незаметными требованиями, с характерным для нее процессом постоянных и неотвратимых изменений. Особенно ясно эта тенденция отразилась в драматургии Чехова, где вместо установленного развития драматургического действия - ровное повествовательное течение жизни, без подъемов и спадов, без определенного начала и конца. Ведь, как известно, Чехов полагал, что писателю сюжетом надлежит брать "жизнь ровную, гладкую, обыкновенную, какова она есть на самом деле"10. Не случайно даже смерть героев или покушение на смерть у Чехова не должно задерживать на себе ни авторского, ни зрительского внимания, не имеет существенного значения для разрешения драматического конфликта, так как основным содержанием драмы становится не внешнее действие, а своеобразный "лирический сюжет", движение души героев, не событие, а бытие, не взаимоотношения людей друг с другом, а взаимоотношения людей с действительностью, миром.
В эпоху разрушения позитивистского универсализма теряется представление о познаваемости мира, и человек оказывается во власти бессознательных общественных сил. Те грандиозные задачи по воссозданию гармонии в мире и в душе человека, которые ранее стояли перед героями, правителями, историческими деятелями, неожиданно встали перед средним человеком, обывателем. Именно он должен был теперь прорываться к вечностным вопросам через то, что Метерлинк назвал "трагизмом повседневной жизни", - когда человек становится игрушкой в руках судьбы, но тем не менее стремится осознать себя в рамках Времени и Вечности. Все это привело к значительной трансформации внешнего конфликта: противостояние человека и изначально враждебного ему мира, внешних обстоятельств. И даже если появлялся антагонист, он лишь воплощал в себе враждебную действительность, окружающую героя и мешающую ему придти к гармонии с миром, создать некую целостную картину жизни, найти те универсальные эстетические и моральные ценности, которые бы не нивелировались временем, а помогали человеку ориентироваться во враждебной действительности. Подобный внешний конфликт виделся изначально неразрешимым. Он, таким образом, фаталистичен и максимально приближался к трагическому. Трагизм повседневности, открытый "новой драмой", в отличие от античной и ренессансной трагедии, заключен в осознанном и глубоком конфликте между личностью и объективной необходимостью, и если "в старом театре говорилось о трагедии в жизни, то в новом - о трагедии жизни"11.
Неразрешимость внешнего конфликта была как бы изначально предопределена в "новой драме", предрешена самой жизнью, действительностью, эпохой, он становился не столько движущей силой драмы, сколько фоном разворачивающегося действия и определял трагический пафос произведения. А подлинным стержнем драматургического действия становится внутренний конфликт, борьба героя с самим собой в условиях враждебной действительности. Этот конфликт, как правило, так же неразрешим в рамках пьесы из-за внешних, фатально подчиняющих себе человека обстоятельств. Поэтому герой, не находя опоры в настоящем, чаще всего ищет нравственные ориентиры в неизменно прекрасном прошлом или в неопределенном светлом будущем. Неразрешенность внутреннего конфликта на фоне неразрешимого внешнего, невозможность преодолеть автоматизм жизни, внутреннюю несвободу личности - это все оказывается структурообразующими элементами "новой драмы". С.Балухатый отмечал, что драматизм переживаний и ситуаций у Чехова "создается по принципу неразрешения в ходе пьесы завязанных в ней взаимных отношений лиц"12, таким образом, незаконченность воспринимается как идея творчества. Неразрешенность и неразрешимость конфликта ведет героев "новой драмы" к духовной гибели, к бездействию, душевной апатии, к состоянию ожидания смерти, и даже сама смерть не видится разрешением внутренних противоречий героя, поскольку гибель отдельного человека не является событием на фоне вечности, к постижению которой пробивается человек. Драматургический конфликт в реалистически-символическом направлении реализуется не столько в логике поступков действующих лиц, сколько в развитии глубоко спрятанных от внешнего взгляда мыслей и переживаний. "Счастье и несчастье людей решаются в тесной комнате, вокруг стола, у камина"13 - вот "схема" "новой драмы", предложенная Метерлинком. Почти так же определил эту особенность своей драматургии Чехов: "Пусть на сцене все будет так же сложно и так же вместе с тем просто, как и в жизни. Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье, разбиваются их жизни"14.
Тот же драматургический конфликт несколько иначе преломляется в направлении, которое выше было обозначено как фантастически-символическое. Если в первом направлении шло постоянное противопоставление быта и бытия, то во втором - бытие выступало в чистом виде. Если в первом, по словам С.Найденова, основной задачей театра и драматурга было показать "скрытые пружины действующих лиц, по мелочам жизни угадывать мировую сущность человеческой души"15, то во второй - философское содержание не скрывалось за внешне незначительной оболочкой, а выступало в космических масштабах, обобщенных формах, всечеловеческих конфликтах, как прямое столкновение человека с роком, с судьбой. "Вопрос об отдельных индивидуальностях как-то исчерпан, отошел; хочется все эти разношерстные индивидуальности так или иначе, войною или миром, связать с общим, с человеческим"16, - так объяснял Л.Андреев в письме к В.Вересаеву задуманный им цикл о "жизни человеческой" из четырех пьес: "Царь Голод", "Война", "Революция", "Бог, дьявол и человек". Это направление "новой драмы" отрывалось от повседневности, переживаний отдельных индивидуумов, отражало "вечные законы", правящие жизнью, воплощенные в отвлеченных и обобщенных образах. Ясно, что это открытое, незавуалированное противостояние человека (человека вообще) миру, окружающему его, Богу, дьяволу, судьбе обостряло внешний драматургический конфликт и в какой-то мере снимало внутренний. Герой в данном случае был функционален, нес в себе воплощение некой идеи, а не характера, и был поставлен в определенные условия, в которых проверялась справедливость этой идеи.
В связи со стремлением к изображению глобальных, вневременных, вечностных конфликтов в драматургии этого направления прослеживается одна характерная черта. Это использование уже известного в мировой культуре материала: античной трагедии, языческой и христианской мифологии, средневековых сюжетов и жанровых форм, приемов народного театра.
Именно в недрах символизма возникла идея возрождения так называемого культового театра, где мыслилось активное участие зрителей в представлении как буквальное участие в религиозно-культовом действии, в ритуальном игрище на манер древних, которое должно было заменить традиционное зрелище, где зритель - лишь пассивный наблюдатель. Главными теоретиками культового театра явились Вяч.Иванов и А.Белый. Театр привлекал их прежде всего как акт коллективного переживания. По их мнению, театру суждено было умереть как виду искусства, но возродиться как силе, организующей общественную жизнь и сознание людей. "Соборный" театр (термин Вяч.Иванова) должен был принять форму своеобразных русских "дионисий", в которые выльется стихийное брожение народа.
В "соборном" действе Вяч.Иванов разделял три момента: "религиозное неприятие всецело зараженного грехом мира; проникновение в истину; действие во имя новой религии, творчества новой жизни"17. Идея "соборности" подразумевала превращение театра в храм, а далее, выход его в жизнь, на площадь. Наиболее желательными формами для такого театра были мистерия, миракль. Именно в мистериальном хоровом действе, по мнению Вяч.Иванова и А.Белого, должны рождаться высшие универсальные ценности, раскрывающие тайный и доподлинный смысл человеческого бытия и в силу этого гармонизирующие взаимоотношения человека и мира.
Идея культового театр осталась во многом лишь теоретическим мечтанием, но некоторые его элементы, заимствованные из античной трагедии, из поэтики традиционной народной драмы, нашли свое воплощение в творчестве Г.Чулкова, Ф.Сологуба, И.Анненского; в некоторых постановках Вс.Мейерхольда (например, "Шарф Коломбины") и в драматической трилогии А.Блока, где использовались приемы комедии дель-арте; в фольклорных обработках для театра А.Ремизова ("Царь Максимилиан" или "Бесовское действо над неким мужем").
В более позднюю эпоху 10-х гг. некоторые черты культового театра проявились в драматургии эго-футуристов, "будетлян". Они предлагали свою модель "Чудо-театра", который не отражал бы "вязкую слякоть ежедневности", а творил новую многоцветную действительность "из благостного соприкосновения с Бытием", из тайн подсознания, и должен был реализовываться в шумных и праздничных игрищах, "фавналиях", предназначенных не для зрителей, а для себя18. Футуристы смогли реализовать свою театральную программу, хотя их драматические опыты немногочисленны: можно назвать так и непоставленные пьесы Велимира Хлебникова и две пьесы футуристов, трагедия В.Маяковского "Владимир Маяковский" и опера М.Матюшина на слова А.Крученых "Победа над солнцем", сыгранные в декабре 1913 г. в помещение театра "Луна-парк" на Офицерской улице в Петербурге (где Вс.Мейерхольд впервые показал свой "Балаганчик"). Футуристы противостояли модной в то время мысли об автономности и самоценности сценического искусства и антипатии к слову и литературе в театре. Маяковский называл старый театр "некультурным паработителем слова" и требовал возвращения к чистому слову поэта и свободе актера19.
Пьеса В.Хлебникова "Чертик", снабженная подзаголовком "Петербургская шутка на рождение Аполлона", написана около 1909 г. (имеется виду открытие журнала "Аполлон"). Структура пьесы хаотична, логические связи между эпизодами разорваны, в действии наряду с чиновниками, нищими, полицейскими и прочими участвуют ожившие сфинксы и кариатиды, Геракл с фронтона петербургского дворца княгини Дашковой, языческие боги, голые ведьмы, Ворона и Мамонт, Французская Свобода, которая заходит в пивную погреться, и даже Стакан пива (в ремарках указано, что он принимает "размеры Вселенной"). Другая пьеса Хлебникова, "Маркиза Дэзес" (тоже 1909 г. ), интересна двойной системой метаморфоз: вещи оживают, становятся птицами или зверями, а люди - окаменевают, превращаются в мраморные статуи. Единственным же словом Хлебникова, прозвучавшим в театре, был написанный им пролог к опере Матюшина-Крученых "Победа над солнцем". Провозглашая: "Люди! Те, кто родились, но еще не умер. Спешите идти в созерцог или созерцатель!" - Хлебников не только пытается создать новый, славянизированный и архаизированный, театральный лексикон, но придумывает и организует новую систему актерских амплуа. И если в его "ужасавлях" легко узнать злодеев, а в "веселянах" и "смеявах" - комиков, то "судьбоспоры" (герои, способные бросить вызов Року), "зовавы" (актеры-трибуны, актеры-глашатаи), "мучавы" (жертвы), "малюты" (палачи) позволяют думать, что Хлебников предугадывал некие в те времена еще не вполне реализованные возможности актерского искусства. Поэту виделась целостная, опирающаяся на старинный опыт скоморохов и простонародного балагана и одновременно устремленная в будущее, пророческая театральная труппа. Хлебников обещал зрителям: "Минавы расскажут вам, кем вы были некогда, бытавы - кто вы, бывавы - кем вы могли быть", и далее: "Созерцавель есть преображавель"20.
Трагедия "Владимир Маяковский" с автором в главной роли не только была представлена, но даже имела успех у публики. Парад странных персонажей, вроде Человека с двумя поцелуями или Человека без головы (в виде картонных фигур), должен был, может быть, изображать восстание в ночи чудовищ, идущих к поэту бунтовать против мира и жизни, их искалечивших. Рецензент И.Ярцев писал, что трагедия возникла на сцене как "монодрама", где только сам поэт "лицо действительное, а другие лица - ему представлялись. Поэтому поэт оставался на сцене таким, какой он в жизни". Это подтверждает и К.Мгебров: реален только поэт, "все картонные куклы - это его сны, сны человеческой души, одинокой, забытой, затравленной в хаосе движений"21. Маяковский намеревался возродить в чистом виде актера-гаера, откровенно представляющего, находящегося в постоянном общении с публикой. Он обращался в зал с прологом и эпилогом, делал в сторону свои замечания по поводу того, что происходило на сцене. По тому, как он передал театральному служителю свое пальто, шляпу и палку и даже, пошарив в жилетном кармане, дал ему монету, Маяковский недвусмысленно сообщал зрителям, что никакого перевоплощения не будет: актер Маяковский и поэт Маяковский - одно и то же лицо.
Бенедикт Лившиц впоследствии резюмировал, что спектакль уничтожал грань между "лирикой и драмой"; новая поэзия агрессивно захватила подмостки в тот самый момент, когда режиссеры пытались изгнать со сцены всяческую словесность. При всей примитивности режиссуры футуристического действа установка на центральную фигуру актера-поэта, актера-трибуна и даже актера-мессии предполагала принципиально новый тип спектакля-исповеди - прообраз будущего спектакля-митинга. В контексте тогдашних художественных театральных концепций футуристическое действо, небрежное производное от новаторского текста трагедии, выглядело случайным и скандальным эпизодом, но на самом деле открывало далекие перспективы театра-отчуждения.
Своеобразие конфликта в "новой драме" сформировало новую пространственно-временную систему координат. Она может быть связана с проблемой раз и навсегда выбранного пути, принятого решения, представленного как внесюжетный элемент пьесы, предыстория героя, которое обесценивается и обесцвечивается на фоне будней, растянутых на время всей человеческой жизни. Это решение постоянно соизмеряется героями со всей своей прошлой и будущей жизнью. Время и пространство в драме может быть организовано также и экстремальной ситуацией, случаем, выбивающим человека из повседневности, когда "борьба героя за право осуществить свой выбор приобретает, таким образом, характер столкновения данной ситуации со временем всей человеческой жизни"22.
Следствием этого оказываются два момента. Во-первых, своеобразная двуслойность времени: действие по драматургическим законам происходит в настоящем времени, но не замыкается на нем, не исчерпывается сиюминутностью, а обязательно проецируется на всю человеческую жизнь, иногда на жизнь нескольких поколений, пока существует неисчерпанность конфликта. Таким образом, герои ощущают настоящее как звено в бесконечной цепи истории человечества. Во-вторых, двунаправленность драматического времени. Настоящее временно, преходяще и потому не ценится героями. Есть идеализированное прошлое, история человечества с выработанными разумными ценностями, на которые герой не может опереться, ибо они перестали быть ценностями в том мире, в котором он живет. И есть гармоническое будущее, о котором тоскуют, мечтают его приблизить, но никогда не достигают. Это особенность кризисного переломного сознания, когда человек осознает свою жизнь включенной в бесконечный ход времени. Как это, например, прослеживается у Чехова. Размытое в сторону прошлого и будущего, настоящее время в его пьесах утратило ту конкретику и определенность, которую имело в старой классической драме. Как писал Вл.Немирович-Данченко о персонажах "Трех сестер": "...в них очевидно одно - желание оторваться от той жизни, которая их сейчас окружает"23.
Происходит также и расширение сценического пространства до пределов вечности. Особенно это наглядно проявляется в пьесах фантастически-символистского направления. Место действия здесь обобщено до предела, расширено до космических масштабов. И это понятно, потому что героями этих пьес оказываются не конкретные люди, а персонификация различных способов отношения к миру, а противостоит им фатум, олицетворенная (или неолицетворенная) враждебная действительность, как у Л.Андреева в "Анатэме" или у Метерлинка в "Непрошенной" и "Смерти Тентажилля".
Изменение представлений о пространстве, в котором развивается человеческая жизнь, происходит и в так называемой "камерной драме". Жизненное пространство, в котором может осуществить себя человек, сужается и обытовляется. Полем драматургической борьбы становится не поле битвы или королевский замок, как в ренессансной драме, а собственный дом, и самые близкие люди оказываются противниками. Но в произведениях Стриндберга, Чехова, Ибсена, наполненный интимной интонацией, дом и является для героев воплощением всего мира. Такое сужение сценического пространства до размеров жилой комнаты, одновременно расширяет его до пределов вечности именно в тот момент, когда обнажается весь трагизм повседневности.
Таким образом, и углубленный психологизм, "движения души" как основная пружина движения сюжета, и укрупнение драматических конфликтов до уровня общечеловеческих, обобщающих опыт нескольких поколений, когда основой драматического, по Метерлинку, становилась "величественная и непрерывная беседа души с судьбой"24 - качественно меняет пространственно-временные законы построения драматического произведения.
Говоря о "новой драме", нельзя не упомянуть о таком художественном феномене, как театр М.Горького. Чаще всего драматургию Горького обособляли и от драмы рубежа ХIХ-ХХ вв. и от послеоктябрьских театральных исканий, однозначно определив ее, как реалистическую. Но при ближайшем рассмотрении заметно, что видимая, на первый взгляд, острая социальность у Горького также растворяется в мысли о трагизме существования человека в его вечной борьбе с конечностью жизни и непознаваемостью бытия. Горьковский герой тяготиться своим существованием, его потрясает бессмысленность тяжело прожитой жизни и неизбежность ее распада. Своей никчемностью мучаются не только горьковские интеллигенты в "Мещанах", "Детях солнца", "Дачниках", "Варварах", но и так называемые "люди труда", и те, кого, применительно к творчеству Горького называют "выломившимися из своего класса": Антипа Зыков, Васса Железнова, Егор Булычев. Никакой труд, никакое самое мощное сопротивление жизни не дает им возможности разрешить глубокие внутренние противоречия с самими собой. В этих образах "людей труда" и в сквозной для Горького теме труда видится постоянная полемика и перекличка с Чеховым. Если чеховские герои питают иллюзии, связанные с активной деятельностью на благо общества как возможность преодоления трагизма повседневности, то герои Горького, с одной стороны, труд прославляют, а с другой стороны, приходят к мысли, что и труд - лишь один из вариантов несвободы человека перед неумолимым ликом судьбы.
С кем же, с чем же находятся в конфликтных отношениях герои Горького, что заставляет их так много говорить, так мало действовать, совершать мелодраматические поступки, почему они так легко готовы расстаться с жизнью? Если обратить внимание на драматургический конфликт, можно заметить, что при наличии внешнего противостояния героев, столкновения их взглядов на жизнь, этических и философских позиций противоборства характеров и хотя бы видимости разрешения конфликта практически нет. Так, например, в пьесе "Егор Булычев и другие" есть и яркие характеры, и внешнее противостояние различных социальных, идеологических, политических групп персонажей, но подлинный конфликт неожиданно проявляется одной только фразой Булычева в разговоре с игуменьей Меланьей: "За что смерть?". Она по сути дела вскрывает всю экзистенциальную природу образа героя.
Внешний драматургический конфликт, бытовой или социальный, достаточно неглубок и легко преодолевается или снимается. Конфликт же идейный столь глобален, космичен, что его невозможно и пытаться разрешить не только в рамках одной пьесы, но и в рамках всей человеческой жизни - это придает происходящим событиям характер имманентной трагичности бытия вообще. Прошлого горьковские герои не имеют, прошлого как образа - нет, есть прошедшее, предшествующие настоящему события: как правило, страшная семейная тайна или тяжелый, изнурительный труд во имя созидания того, что сейчас, в настоящем разрушается. Образ будущего - неопределен, чаще всего он существует только декларациях героев-резонеров. Настоящее же представляется клубком непреодолимых противоречий, начиная с бытовых неурядиц, нравственной глухоты героев и кончая неприятием жизни вообще.
Драматургическое пространство у Горького, на первый взгляд, вполне традиционно: часто соблюдено даже единство места, но вместе с этим оно может приобретать своего рода мифологический характер. Действие происходит, как правило, внутри некоего помещения, именно помещения, а не дома, поскольку это лишь строение, а не социально-бытовое или даже этическое понятие. Как такового дома у персонажей Горького нет: они живут на даче, нахлебничают у разорившегося барина, снимают угол, обитают в ночлежке. Это придает всему существованию героев ощущение временности, ненадежности жизни. Интересно в этом смысле рассуждение В.Мильдона о художественном образе "места" в пьесе "На дне": "Безвременье", тотальное неблагополучие места ярко выражены в пьесе Горького Лукой: он постоянно меняет место своего нахождения, нигде не засиживается подолгу, похоже, демонстрируя этим негодность не столько определенной исторической ситуации, сколько враждебность человеку жизни... Лука выражает субстанциональную обреченность человека: никто никуда по советам Луки попасть не может, ибо таких мест, какие были бы по человеку, нет. Ведь и сам Лука представлен странником, невесть откуда пришедшим и пропадающим неизвестно куда"25. Даже если и есть дом, в настоящем, семейном клановом понимании, то это уже разрушающееся гнездо, которое к концу пьесы пустеет ("Мещане", "Последние", "Васса"). Горьковские герои всегда необъяснимо привязаны к месту, где они так несчастны, но при этом они все время говорят о необходимости покинуть его, отправиться в другой город, в "праведную землю", в иллюзорный мир, где возможно счастье. Но за пределами дома - некое неведомое пространство, и если одни герои связывают с ним возможные, но неосуществимые изменения в жизни, то другие приходят оттуда, принося как из небытия прошлые события из жизни героев, и тем самым, определяя их будущую судьбу.
2. Поэтика "новой драмы"
Характеризуя новаторскую поэтику "новой драмы", исследователи утверждают, что она "мобилизовала арсенал средств, с помощью которых в рамках пьесы выявляется собственно авторское "Я"26. Драматурги прибегали и к использованию античного хора, героя-резонера; создавалась принципиально иная система ремарок; появлялся "лирический герой" (например, в драмах А.Блока); могла быть представлена особого рода "психологическая ситуация", ситуация экстаза, когда герой кричит "не своим голосом"27 (ситуация, соотносимая, очевидно, с "надрывом" у Достоевского). Ф.Сологуб, например, разработал даже теорию чтеца-актера, который должен был воплотить в себе на сцене фигуру автора. Он должен был читать весь авторский текст драмы: список действующих лиц, ремарки. И, по мнению Ф.Сологуба, такой чтец-актер являлся единственной точкой отсчета, средоточием зрительского внимания, ибо "выразителем неизбежного, роком трагедии и случаем комедии является только автор"28.
При всевозможных новаторских поисках основным секретом техники "новой драмы", краеугольным камнем ее поэтики явилась новая субъектно-объектная организация. Изменилось само представление о присутствии автора в тексте пьесы, в спектакле благодаря изменению системы ремарок. Ремарки в "новой драме" перестают играть чисто служебную роль. Теперь они призваны в прямом авторском высказывании выразить настроение, чувства, обозначить лирический лейтмотив драмы (например, знаменитая ремарка о звуке лопнувшей струны в "Вишневом саде" А.Чехова), объяснить характеры и обстоятельства биографии героев, а иногда и самого автора. В "новой драме" ремарки оказываются обращенными не столько к режиссеру, сколько к зрителю и читателю, становятся прозаической частью драмы, своеобразным монологом автора.
Рубеж XIX-XX вв. - это не только эпоха обновления литературного материала драмы, но это и время режиссуры. Благодаря возникающему режиссерскому искусству, драма все меньше начинает восприниматься как собственно литературный текст и все больше в постановочном контексте. Не только диалог, реплика, ремарка, интонация, но даже молчание формирует в "новой драме" текст, создает образ. Совершенно особая область речевых и неречевых (невербальных) эффектов в чеховской и послечеховской драматургии связана с той "семантической двойственностью, которая возникает в результате столкновения объективной значимости слов в диалоге с их субъективной смысловой направленностью ... Возникает особая "наслойка" на реплику, как бы чуждая намерениям говорящего персонажа, но ясно входящая в структуру драмы"29. Драматическая и сценическая речь, литература и театр приспосабливаются "к другим формам выражения в том или ином искусстве, словесный ряд выходит далеко за пределы тех возможностей, которые в самом слове непосредственно заложены"30.
Слово одновременно начинает приобретать главенствующее, всеохватное значение, особенно по сравнению с действием, а с другой стороны, теряя свое родовое качество быть словом-действием, часто теряет и просто свою лексическую значимость в контексте пьесы. И.Анненский пишет, что в чеховской драме настроений "писатели все больше стали похожи на фонограф"31. А.Кугель в свое время писал о монологической форме чеховских пьес: "Похоже на то, что при данной конъюнктуре никто никому ничем помочь не может, и потому речи действующих лиц - только словесно выражаемые размышления. Разговора в истинном значении этого слова, когда один убеждает другого или сговаривается с другим или когда единая мысль, направленная к единой цели или единому действию, воссоздается частями в ансамбле участников, - такого разговора очень мало. Наивысшей формой отчужденности и невстречающегося параллелизма это достигает в беседе "земского человека" Андрея ("Три сестры") с глухим сторожем Ферапонтом"32.
В "новой драме" вопрос встает и об индивидуализации речи персонажей. Так, В.Лакшин пишет о том, что яркой характерностью у Чехова окрашены только эпизодические персонажи, "индивидуален в какой-то мере и язык Астрова, Войницкого, Сони, Елены Андреевны. Но чаще всего стилевые различия их речи скрадываются, так как Чехову важнее показать не личную, бытовую характерность, а родство душ, настроений, душевных состояний"33. Выраженное единым языком родство душевных состояний объясняется у Чехова тем общим "потоком жизни", в который погружены его герои.
Аналогичное явление можно увидеть и в драматургии Метерлинка. Сценическая речь определяет здесь не индивидуальные особенности персонажей, их социально-психологические или эмоциональные отличия, а всеобщность, равенство их положений, душевного состояния. В речи главных героев "словесное выражение становится самим выражаемым состоянием - однако не столько с помощью лексической семантики, то есть содержания языка, сколько с помощью семантики синтаксической, то есть языковой формулы". Так, например, пассивность героев, их несвобода, недоумение, растерянность перед жизнью выражается в "безличных конструкциях", "вопросительных предложениях", "в предложениях эллиптических, "рваных", в бормотании"34.
Двойственная природа слова в "новой драме" образует явление, называемое обычно подтекстом, или "диалогом второго разряда" (М.Метерлинк), или "подводным течением" (Вл.Немирович-Данченко). Подтекст в "новой драме" тесно примыкает к внутреннему действию: чем напряженней внутренний конфликт, чем глубже, философичнее смысл драмы, тем значительнее становится и роль подтекста. Как отмечал Н.Берковский: "Ситуационное - в тексте, а в подтексте обобщенное"35. Подтекст, по классическому определению, - подспудный, неявный смысл, не совпадающий с прямым смыслом текста. Подтекст зависит от общего контекста высказывания, от цели и экспрессии высказывания, от особенностей речевой ситуации. Подтекст возникает как средство умолчания, "задней мысли" и даже иронии. В этом случае "прямые лексические значения слов перестают формулировать и определять внутреннее содержание речи"36. Более узкое понятие подтекста, в большей степени применимое к поэтике "новой драмы", может быть выражено как комплекс мыслей и чувств, содержавшихся в тексте, произносимом персонажами пьесы и раскрываемом не только в словах, но и в паузах, во внутренних, не произносимых вслух монологах. К.Станиславский называл подтекст внутреннее ощутимой жизнью роли, "которая непрерывно течет под словами текста, все время оправдывая и оживляя их"37.
Теория подтекста полнее всего была сформулирована в эстетике и философии М.Метерлинка. Подтекст выступал в качестве основного принципа драматургической поэтики, организующего все действие. "У Метерлинка диалог напоминает айсберг, невидимая часть которого больше и страшнее видимой", - отмечал бельгийский драматург и критик Жорж Сион. За словами, которые произносят его герои, таятся не другие, о другом говорящие и другое выражающие слова, или мысли и чувства невыразимые, а некое таинственное действие, происходящее в молчании. Речь у Метерлинка выступает как бы в действенной роли: это и способ словесного общения персонажей и заслон, отвлекающий их от того, что происходит и что постигается только в молчании. Между звучащей речью и молчанием идет постоянная борьба, поскольку непрерывная беседа души с неумолимым роком не требует слов. Слепота (слепой старик в "Непрошенной" и слепые в "Слепых"), немота-молчание, безумное сознание - для Метерлинка единственная возможность сверхчувствительного уловителя процессов, происходящих по ту сторону видимой реальности. Метерлинк стоял как бы на стыке двух художественных систем "новой драмы", поскольку именно он, с одной стороны, определил экзистенциальный конфликт эпохи - трагизм повседневности, а с другой - он увидел иную, высокую сторону человеческого бытия - "более торжественный и беспредельный диалог человеческого существа и его судьбы" ("Сокровища смиренных").
В художественной системе, где человек оказывается понятием не менее всеобщим и отвлеченным, чем второй компонент трагической коллизии - рок, смерть, где подлинная жизнь мыслится как неизменная, как категория вечностная, где индивидуальное (личностное, психологическое) синоним случайного, несущественного, где интересна лишь "ситуация человека в мире", - в этой художественной системе наряду с понятием подтекста должно появится и другое антонимичное понятие, составляющее оборотную сторону медали подтекста.
Подтекст в силу специфики не мог появиться в пьесах, построенных на условном, нереалистическом, внебытовом материале, здесь потаенный смысл должен был раскрываться другими способами. В условных драмах (Метерлинк, Андреев, Блок) ситуация экзистенциального нравственного выбора героя более обострена и отточена. Одним из приемов создания такой ситуации оказывается обращение к литературным, историческим, мифологическим источникам (то есть к "чужому" материалу) и к цитированию, намеренно открытому или завуалированному, известных произведений мировой литературы (то есть к "чужому" слову). Реминисценции, аллюзии, ассоциации, заимствования, переосмысления, цитирование чужих текстов - явление, характерное для художественного сознания ХХ в. Это давало широкие возможности для создания символов-намеков, метафор, аллегорий, выражавших непреходящую сущность бытия, делало незначительными сиюминутные проблемы современного человека, позволяло преподнести читателю и зрителю в чистом виде извечные законы мироздания.
Условная аллегорическая драма не могла воспользоваться приемом подтекста, поскольку герои были лишены конкретных человеческих характеров, тонких психологических переживаний. Они были намеренно функциональны и чаще всего персонифицировали идеи автора. Поэтому явление, аналогичное подтексту я обозначила как "надтекст". Надтекст выводит читателя и зрителя за пределы текста, диалога и даже конкретного сюжета, включая данный сюжет в исторических, культурный опыт человечества, предполагает более обширное осмысление жизни, является способом выхода из частной жизни в вечность. Соотношение текста и надтекста возникает, очевидно, не собственно в драме рубежа ХIХ-ХХ вв. Во всяком случае, современные исследователи литературы дают возможность увидеть подобное расширение текста произведения. Одним из ярких примеров тому является положение Ю.Лотмана в комментариях к "Евгению Онегину" А.Пушкина. Анализируя "чужую речь" в романе, Ю.Лотман пишет: "Цитаты и реминисценции составляют один из основных структурообразующих элементов самой ткани повествования романа в стихах", поскольку активизируют для читателя "определенные затекстовые: поэтические, языковые и общекультурные - пласты; цитаты и реминисценции могут погружать авторский текст в созвучные ему внешние контексты, могут обнажать полемичность" текста, иронию, "контекстуальную несовместимость". Но кроме того, скрытые цитаты могут соотноситься с культурной памятью читателя, "поэтому цитата, особенно невыделенная, "работает" еще в одном направлении: она, создавая атмосферу намека, расчленяет читательскую аудиторию на группы по признаку "свои - чужие", "близкие - далекие", "понимающие - непонимающие"38.
Однако то, что Ю.Лотман называет "затекстовым" элементом, по сути дела и внесюжетный элемент одновременно, в то время как надтекст является существенной смысловой частью сюжета. Единственный наиболее близкий понятию надтекста по смыслу термин можно найти в "Словаре театра" Патриса Пави, - "интертекст". Правда, здесь речь идет не столько о драматургическом тексте, сколько о синкретическом тексте спектакля. Ссылаясь на теорию интертекстуальности Ролана Барта, Патрис Пави пишет, что в этом случае "текст понятен только благодаря функционированию предшествующих ему текстов, которые, трансформируясь, воздействуют на него". Или интертекст проявляется, когда "некоторые режиссеры... включают в ткань разыгрываемого произведения посторонние тексты, связанные с пьесой лишь тематически, пародийно или с целью разъяснения". Таким образом, интертекст "взрывает линейную фабулу и театральную иллюзию, сопоставляя два, нередко противоположных, ритма и типа письма, остраняет текст оригинала"39.
Понятие надтекст в условной драматургии становится в своем роде перевернутым смысловым айсбергом, в котором большая часть выступает над поверхностью текста. Таким образом, надтекст сформировал (уже в начале века) параболическую структуру притчеобразного построения драмы, став тем вечностным, вневременным смыслом, по которому выверяется существование героев в жизни.
Поскольку "новая драма" стоит у истоков наиболее крупных новаторских поисков в драматургии ХХ в. ("эпический театр" Б.Брехта, французская экзистенциальная драма, театр абсурда и другие), надтекст как характерное явление для условных форм "новой драмы", стал неотъемлемым сюжетообразующим элементом перечисленных художественных систем.
Одним из характерных приемов "новой драмы" становится черта, ранее присущая в основном лирике, - интонационно-лирическая характеристика текста и композиции. Поначалу это проявилось и было замечено на уровне организации текста, в первую очередь у А.Чехова. Как писал Мейерхольд о постановке "Чайки" во МХТе: "Секрет чеховского настроения скрыт был в ритме его языка"40. Но это не только ритм речи персонажей, но и темпоритм действия на сцене. Вот что писал литературовед 20-х гг. М.Григорьев о Чехове: "Любимый музыкальный прием Чехова заключается в сведении звука на нет, диминуэндо, оканчивающееся тишиной"41. Ритмическую организацию речи персонажей отмечают и у Метерлинка, у которого наряду с ритмом появляется еще одна характерная черта лирического текста - словесные повторы, которые, ритмически организованные, придают диалогу характер заклинания. Как писал Вяч.Иванов, это - символистская "заклинательная магия ритмической речи, посредствующей между миром божественных сущностей и человеком"42.
Особенности ритма и интонации "новой драмы" вводят в драматический текст понятие музыкальности. В письме к Вл.Немировичу-Данченко Л.Андреев писал: "В психологической драме всегда остается недоговоренное словами, и оно договаривается музыкой", - и одну из самых интимных своих "психодрам" Л.Андреев построил на музыкальном образе, выраженном в названии "Собачий вальс"43.
Своеобразного совершенства достигает в применении элементов лирики в драме А.Блок в своей драматической трилогии 1906 года, где ритм, интонация, музыкальность, повторы, "эховость" диалогов становятся композиционными приемами. "Ритм, имя которому - жизнь"44, оказывается для А.Блока критерием оценки персонажей в его "лирических драмах". Музыкально или антимузыкально организованная речь персонажей служит средством выражения оценки действительности.
3. Жанровые тенденции
и стилевые направления,
развивающие поэтику "новой драмы"
Для того, чтобы соединить в единый художественный процесс на первый взгляд несоединимое: "новую драму" рубежа ХIХ-ХХ вв. с ее трагическими настроениями и утонченной поэтикой и грубое площадное, гротескное, до предела условное, а главное очень жесткое в обретении долгожданного социального и мировоззренческого идеала, театральное искусство 20-х гг., - необходимо обратиться к такому сложному авангардистскому направлению начала ХХ в., как экспрессионизм.
Во-первых, экспрессионизм утвердил в драматургии условность характеров и событий как основной принцип поэтики для открытой, незавуалированной экзистенциальной борьбы человека с непреложным. Во-вторых, экспрессионистская драма - это первый опыт создания драмы "представления", это диктует иной принцип выражения авторского сознания: удаление от индивидуального, характерного, обращение к субстанциональным основам бытия, рассчитанное не на эмоциональное переживание, а на умственное "созерцание".
Экспрессионизм складывался первоначально в Германии (хотя впоследствии он приобрел бесспорно всеохватный характер: "Никто не знает, когда начался экспрессионизм и завершился ли он в настоящее время"45). Идеолог экспрессионизма Кирхнер считал его направлением специфически свойственным германской нации, само же латинское слово - expressio - выражение - толковалось как внутреннее выражение торжества духа над материей. Экспрессионизм выступил как связующее звено между эстетикой рубежа ХIХ-ХХ вв. и ХХ в., он явился наследником рубежного модернизма со всеми его конфликтами и поисками пути их разрешений и одновременно отрицанием его. "Изображение" вытесняется "выражением", кричащее "Я" художника вытесняет "предмет", в сравнение в предшествующим искусством, экспрессионизм - это не глаза, а рот. Теоретик искусства Герман Бар в своей книге "Экспрессионизм" в 1919 г. писал: "Еще не было времени, когда все были бы охвачены ужасом и таким страхом смерти. Никогда еще мир не был погружен в такую могильную тишину. Никогда еще человек не был столь ничтожным, Никогда он не переживал такого страха. Никогда еще не было так далеко счастье и так мертва свобода. И потому обязательно надо было кричать: кричала душа человека, кричала вся современная действительность - один сплошной общий крик о горе, несчастье. И каждый кричал вместе с ним, кричал в глубокую тьму. Он звал на помощь, он обращался к духу: это и был экспрессионизм"46.
Среди всех авангардных течений начала века экспрессионизм отличался истовой серьезностью своих намерений. В нем меньше всего шутовства, формального трюкачества, эпатажа, которые впоследствии будут свойственны дадаизму, театру абсурда и др. Корни свои экспрессионисты находили в эпохах переломных кризисных в искусстве, изображавшем душевнобольных, инвалидов, гильотинированных, раненых, в творчестве Иеронима Босха, Питера Брейгеля-старшего, Гойи. Иллюзия целесообразности жизни, обретение гармонии и идеала виделись экспрессионистами лишь в "варварском" непосредственном интуитивистском искусстве: средневековое крестьянское прикладное искусство, искусство экзотических стран Африки, Полинезии с его мистической обрядовой подосновой, культ детского рисунка, "бессознательной гениальности".
В связи с этим вырастали и требования художников к синкретизму, особенно это касалось соединения разных видов искусства с музыкой как наиболее выразительным, экспрессивным. Ван Гог, которого экспрессионисты считали своим прямым предшественником, писал: "Если бы я пробовал отойти от реальности, я начал бы цветом создавать подобие музыки"47 А Кандинский в своем трактате 1911 г. "О духовности в искусстве" отмечал: "Художник, который является творцом, уже не усматривает своей цели в подражании (хотя и в художественном) природным явлениям, хочет и должен найти выражения своему внутреннему миру. С завистью смотрит он, как подобная цель сегодня естественно и легко достигается наиболее нематериальным искусством - музыкой... Отсюда в современной живописи происходят поиски ритма, математических, абстрактных конструкций, нынешняя оценка повторений цветового тона, манера приводить цвет в движение"48.
То же наблюдалось и в музыке, которая явилась наиболее адекватным выразителем самого духа эскпрессионизма: в 20-е гг. сформировался некий единый стилевой поток, воплотившейся в музыкальных произведениях так называемой "новой венской школы". Выразительным примером может служить монодрама А.Шенберга "Ожидание", поставленная в 1924 году. Наряду со спецификой музыки и сюжета, где причудливо сменялись зыбкие чувства, ощущения, видения, А.Шенберг впервые экспериментировал в сфере цветного света, партитуру которого композитор приложил к музыкальному тексту. (Вспоминаются опыты символистов в освоении подобного синкретизма в искусстве: М.Чюрленис, А.Белый, А.Скрябин).
Экспрессионизм исходил из задачи постижения глубинной сущности жизни, скрытой поверхностным слоем "видимостей", мир отчуждения. Все было в этом искусстве "слишком": резкое столкновение контрастных тонов, нарочито неправильные ритмы, нарушавший законы грамматики язык, степень обобщения и функциональности персонажей. Образы деформировались от переполнявшего их внутреннего напряжения. "Драма крика" - под таким названием вошла в историю немецкая экспрессионистская драматургия, наиболее выразительными примерами которой могут служить пьесы "Сын" (1914) В.Газенклевера и "Газ 1" (1918) Кайзера.
Взаимоотношения конкретной образности и абстрактного общего смысла в произведениях экспрессионистов носят напряженный характер, поэтому можно сказать, что в драме экспрессионизм стал не результатом, а предвестником новых форм. В драматургии утвердилась форма так называемой "Stationendrama". Действие не развивается, а движется толчками от сцены к сцене, каждая из них призвана еще раз выразить важную для автора идею. Это придавало действию некоторую "статуарность", излишнюю для театра пластичность, вследствие чего возникало противоречие между пластикой формы и выразительностью содержания. Настоящим художественным достижением в эстетике экспрессионизма в драме может, на мой взгляд, служить "трилогия" Л.Андреева: "Жизнь человека", "Царь Голод", "Анатэма", написанные в период 1906-1909 гг. Одновременно с этим Л.Андреев пытается утвердить и свою теорию пан-психе в современном искусстве, то есть поиск воплощения авторского сознания через формы и приемы драматургического психологизма. Возникло художественное противоречие между драмой сущностей и драмой-психе, между приемом "представления" авторской идеи и необходимостью ее "выражения". Преодоление этого противоречия происходит лишь в "эпическом театре" Брехта за счет приема "остранения".
Поиски новой драматургической поэтики, синтез родовых и видовых признаков искусства, "конвергенция" жанров, режиссерское новаторство выросли на фундаменте экзистенциального конфликта эпохи. "Новая драма" дала толчок практически всем магистральным направлениям развития европейской драматургии и театра ХХ в.
ХХ в. начинался с тех грандиозных исторических потрясений, смутное предчувствие, ожидание которых воплотилось в рубежном искусстве. Социальные революции, мировой экономический кризис, мировые войны, зарождение фашизма - все это повлияло на новое решение проблемы свободы личности и выдвинуло на первый план социальную детерминированность поведения человека. Обострение социального детерминизма в искусстве помогло вывести вечностные экзистенциальные конфликты эпохи на классовый уровень. Неким универсальным, общечеловеческим, но неосознанным, не сформировавшимся до конца в рубежном мировоззрении ценностям были противопоставлены классовые взгляды. Они не только охватывали отношение к эстетическим ценностям и моральным принципам, но и утверждали возможность разрешения противоречий планетарного масштаба, благодаря победе одного класса. В революционном движении народа некоторые художники начала ХХ в. увидели потенциальную возможность реализации нового универсального, гармонического, рационального мира ( в отличии от рубежного - иррационального) и определения места человека в нем - человека-творца, человека сильного, бескомпромиссного.
Б.Зингерман, перечисляя основные мотивы этого переломного времени ("ожидание грозных катастрофических событий; борьба света и мрака, противопоставленных друг другу в непримиримых контрастах"; "нравственное самоопределение, выбор, который должен быть осуществлен в трагической и бескомпромиссной ситуации"), отмечал, что по сравнению с "новой драмой" пьесы этого времени должны были активизировать театр, который "призван теперь не только изображать действие, но и побуждать к нему"49.
Отмеченные ранее два стилевых направления, возникшие в недрах "новой драмы", в театре ХХ в. еще больше расходятся и образуют две (по меньше мере) своеобразные жанрово-стилевые тенденции развития драматургии ХХ в. Одна из них восходит к фантастически-символистскому направлению. Обращение символистов в начале века к опыту народного театра, к попытке освоения обрядовых форм перебросило мостик от исканий "новой драмы" к политическому, условному, массовому, часто импровизационному, синкретическому театральному искусству 20-х гг. ХХ в.
В первые годы советской власти явилось на свет такое направление в театральном искусстве, как многолюдные революционные представления, так называемые "инсценировки", "массовые действа". Темой этих зрелищ была всемирная история освободительной борьбы угнетенных масс, сценической площадкой были площади и улицы городов, а участниками - непрофессиональные актеры - до тысячи человек и несколько десятков тысяч зрителей. Стремление создать обобщенные образы основных классовых сил и вывести революционные события на планетарный масштаб приводило к условно-плакатному (агитационность), аллегорическому (возведение событий в вечностно-временные рамки) характеру изображения. Приуроченность театральных представлений к революционным (обрядовым) праздникам, массовый характер, отсутствие рампы между исполнителями и зрителями, соотношений земных событий с вечностными понятиями (даже если это делалось в ключе пародийного переосмысления, как в "Мистерии-буфф" В.Маяковского) бесспорно связывало театр первых лет советской власти с народными праздниками, обрядовыми действиями, средневековым западноевропейским карнавалом и народным театром. Причем, не только по внешним, чисто зрелищным признакам, но даже по мироощущению участников массовых представлений. Вот что пишет А.Мазаев о возрождении народного праздничного мировоззрения в первые годы советской власти, проявившегося как раз в театральных представлениях: "Революционная праздничность - это самопроявление свободной жизни и здорового, раскрепостившего себя духа. Она присуща людям каждодневно и имеет своей причиной - переизбыток социально-творческих душевных сил"50.
Эстетика революционных празднеств нашла свое продолжение и развитие в самодеятельных театральных формах 20-х гг.: спектакли ТРАМов, "живые газеты", "синяя блуза" и другие. Это проявилось и в исканиях профессиональной драматургии: в космических масштабах "Мистерии-буфф" В.Маяковского, в исторической перспективе трагедий А.Луначарского, в "Театре революции" Р.Роллана и в осовремененной Вс.Мейерхольдом пьесе Э.Верхарна "Зори".
В "эпическом театре" Б.Брехта органично сочетались глубоко усвоенные уроки народного площадного театра и принципы, разработанные "новой драмой". Когда Брехт в 1921 г. начал сознательно фиксировать свои размышления о задачах и формах народного театра (театра для народа), он писал: "Если заполучу в свои лапы театр, тотчас ангажирую двух клоунов. Они будут выступать в антрактах и завлекать публику. Будут толковать о пьесе и зрителях. Будут заключать пари о финале... Клоуны будут рассуждать о героях, как обычные люди. Шуточки, анекдоты, насмешки"51. Используя прием "беллетризации" драмы, Брехт "придал эпическому началу доминирующее значение, соответственно перестроив все элементы театрального зрелища"52. Этот прием привел к развитию "неаристотелевской системы театра", основывающейся не на вчувствовании, а на очуждении. Сам Брехт это явление объяснял таким образом: "произвести очуждение события или характера - значит прежде всего просто лишить событие или характер всего, что само собой разумеется, знакомо, очевидно, и вызвать по поводу этого события удивление и любопытство"53. Из этого приема вытекает выбор материала для "эпического театра", уже известного (мало того, общеизвестного) в истории культуры. У Брехта внешним миром для личности оказывается социальная среда, а противоречия внутри личности непосредственно отражают противоречия внутри общества, среды. Но, завися от среды, брехтовский герой не освобождается от ответственности за свои поступки, совершает свой нравственный выбор.
Принципиальными для Брехта становятся формальные поиски. Тот арсенал средств, который могла предложить ему "новая драма" или экспрессионистский театр, оказались недостаточными, чтобы уничтожить в театре "актерство", выдвинуть действие на первый план, максимально приблизить его к зрителю, полностью выдвинуться автору на сцену, то есть убрать все то старое, традиционно театральное, что могло затемнять понимание происходящего на сцене. Все на сцене должно было обрести свою "житейскую реальность". По мнению Брехта, надо "критиковать вещи по существу - поступки людей на сцене, их фразы, жесты, а не исполнение"54. Интеллектуальное исследование поступков героев, а не сопереживание стоит в центре брехтовского театра. Важным для Брехта становится принцип разъединения сценических элементов, через прием монтажа ( художественный прием, пришедший в театр, литературу и живопись из кинематографа или, по крайне мере, осмысленный благодаря ему). Пьесы Брехта разбиты на эпизоды, причем, каждый из них может быть сыгран отдельно. Вертикальный монтаж (действие идет в одно время, сцены монтируются по контрасту) Брехт сочетает с горизонтальным, традиционным (сцены расположены во временной последовательности). Важным элементом композиции у Брехта оказывается эстрадное пение, зонги, отделяющие один эпизод о другого. Зонги как бы разрушают последовательность действия, убивают сценическую иллюзию игры, работают на эффект очуждения - тем самым оказываются еще и одним из способов выражения авторской позиции, авторского отношения к героям и происходящему, авторского комментария событий. Зонг - это тот момент брехтовской пьесы, когда герой находится наедине с собой, но и наедине с залом, это порыв откровенности, обнажение души, объяснение поступка, действия. Но зонги - это еще и остановка драматического действия, смещение времени и пространства из условного в реальное.
Брехт впервые вводит в свою драматургическую теорию термин, ставший столь популярным в теории драмы ХХ в.: "парабола". Парабола в данном случае в большей степени отражает структуру произведения, принцип сюжетостроения, тогда как "притчеобразность" (в отличие от строгого жанрового канона притчи) чаще всего указывает на тип художественного мышления. Пародирование чужого исторического и литературного материала ( "Святая Иоанна боен"), переосмысление его ("Жизнь Галилея"), осовременивание ("Трехгрошовая опера") - оказывается по Брехту наилучшей формой очуждения современных общественных проблем.
Параболическое построение пьес получило в дальнейшем широкое использование стало одним из основных приемов экспериментальной драмы ХХ в. В брехтовском театре социального детерминизма, утверждающем нравственные понятия класса, парабола становится возможностью возвести частную ситуацию сюжета, поступок героя, обусловленный средой, социальным окружением, собственно общественным положением героя, к идее вневременности и непреходящих нравственных ценностей, тем самым она стремится к разрешению традиционного для Брехта внутреннего конфликта - борьба между личностным началом в человеке и началом, сформированным средой. Внутренний конфликт зависит от внешнего, развивается на его фоне.
Прием очуждения, ставший основным в драматургии Брехта, подчинивший себе все остальные формальные новаторские приемы, создал новые взаимоотношения между драматургическим субъектом и объектом. Благодаря этому, "эпический театр" Брехта получил свое продолжение в разных формах и разновидностях условной драмы.
Направление "новой драмы", условно названное реалистически-символистским, получило свое продолжение в театре французских интеллектуалистов, в экзистенциальной драме. Естественно, что унаследованы были не столько традиции реалистического (или жизнеподобного) изображения действительности, сколько формальная сторона, поэтика, разнообразные способы обнажения тайн человеческой души. Камерность пьес Метерлинка, Стриндберга, Чехова была унаследована сначала экзистенциалистами, а затем и театром абсурда.
В центре экзистенциальной драмы стоит основной конфликт "новой драмы": противостояние человека враждебному, непознаваемому миру. Экзистенциальное отношение к миру начало формироваться в философии и в литературе еще в эпоху рубежа ХIХ-ХХ вв. и окончательно сложилось в мировоззренческую систему в 30-40- гг. ХХ в. Оно характеризовалось трагизмом смертного "человеческого удела", одиночеством личности, нравственно выпавшей из своего социума, и существование этой "отчужденной" личности во враждебном мире. Возможность преодоления трагического противостояния человека и враждебного ему мира французская экзистенциальная драма увидела в возрождении морализаторских тенденций 17-18 вв., в идее самоусовершенствования личности. Поэтому основным структурным элементом французской интеллектуальной драмы тоже становится парабола, притчеобразность, а именно экспериментальная ситуация, требующая от главного героя нравственного выбора. В мучительных поисках нравственного идеала, в яростной борьбе с враждебными силами, обобщенными и персонифицированными, за право осуществления своей этической идеи, герой видит единственную целесообразность своей жизни. Но и этот поиск нравственного ориентира в жизни насыщен трагическим пафосом из-за враждебно-равнодушного лика Судьбы, экзистенциально понятой, которая человеку неподвластна и неизбежно его поглощает.
Театр абсурда полностью наследует и экзистенциальный конфликт эпохи в отношениях человека и мира, и некоторые жанрообразующие элементы интеллектуальной драмы. Но автономность законов бытия от человеческих усилий, их жестокость, непознаваемость, фатальность и существование героя как марионетки в руках судьбы доводятся здесь до крайности.
Драматургия ХХ в. так или иначе разрабатывает или переосмысливает весь арсенал художественных средств, выработанный драмой, начиная с античного театра до "новой драмы" рубежа ХIХ-ХХ вв. Особого внимания требует, на мой взгляд, рассмотрение ряда ведущих жанровых и стилистических направлений русской советской драматургии с 1920-х до конца 1980-х гг., таких как: "лирическая драма" (или лирико-психологическое направление), пьеса-притча (или пьеса с параболическим построением сюжета), комедия и трагикомедия (специфика категории комического в драме ХХ в.), трагедия (развитие жанра и специфика категории трагического в драме ХХ в.), русский "театр абсурда".
4. Жанр лирической драмы в ХХ веке
Понятие "лирическая драма", как уже было сказано, было впервые употреблено А.Блоком для определения жанра трех пьес - "Балаганчик", "Незнакомка", "Король на площади", - вышедших отдельным изданием в 1906 г. с общим заголовком "Лирические драмы". В предисловии автор писал: "... 3 маленькие драмы, предлагаемые читателю, суть драмы лирические, т.е. такие, в которых переживания отдельной души, сомнения, страсти, неудачи, падения, - только представлены в драматической форме... мне кажется, здесь нашел себе некоторое выражение дух современности, то горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного читателя идет к своему обновлению"55. Блок первым сознательно создает этот родовой синтез, поначалу вводя в лирическое стихотворение драматический элемент (например, диалог с лирическим героем), а затем вводя лирическое начало в драму. Причем речь сразу шла о качественно новом художественном явлении, когда категория лирического полагается сюжетообразующей категорией.
Сочетаемость столь различных родов, как лирика и драма, была предсказана еще Гегелем в его "Эстетике": "Лирическая сторона находит свое место особенно в современной драме, вообще там, где субъективность передается самой себе и в своих замыслах и деяниях стремится сохранить свое чувство внутренней жизни. Однако исповеди сердца, чтобы оставаться драматическими, не могут просто отдаться беспорядочному течению чувств, воспоминаний и рассуждений, должны постоянно соотноситься с действием и иметь своим результатом его моменты, сопровождая их"56.
Возможность соединение лирики и драмы обусловлена и такой характеристикой категории лирического, которую Л.Гинзбург в своей книге "О лирике" называет "парадоксом лирики", когда содержание самого субъективного рода литературы всегда стремится к всеобщности: "По самой своей сути лирика - разговор о значительном, высоком, прекрасном... своего рода экспозиция идеалов и жизненных ценностей человека... Лирическая поэзия далеко не всегда прямой разговор поэта о себе и своих чувствах, но это раскрытая точка зрения, отношение лирического субъекта к вещам, оценка. Поэтическое слово непрерывно оценивает все, к чему прикасается, это слово с проявленной ценностью"57. Повышенная оценочность слова - вот что в какой-то момент начинает привлекать драматурга в лирике. Автор, создавая в пьесе биографию души своего поколения, не может оставаться в рамках объективности драматургического рода. Чем больше "всеобщности содержания", тем одновременно больше личного авторского присутствия, стремления прямым авторским словом высказать свое отношение к миру, включить себя в систему образов, стать равноправным героем создаваемой им самим истории человеческой жизни и становления человеческой души.
Драматург в "лирической драме" может выступать "от себя", подчиняя объективное действие драмы своему переживанию, создавая лирический образ автора, пропускающего через себя происходящее. Л.Гинзбург отмечала, что автор в лирике может присутствовать "как лирическое отношение к вещам"58 - а это может выражаться в своеобразном лирическом комментарии к действию (песня или стихотворение, концентрирующее в себе смысл "лирического действия" - момент "лирического", т.е. связанного с авторским сознанием, остранения) или в размышлениях героев, не выявившихся в процессе драматического действия. Здесь же необходимо вспомнить и о системе ремарок (непосредственное авторское высказывание), и об атмосфере, и об интонационно-ритмическом рисунке, и о подтексте.
Можно сказать, что именно с А.Блока началось развитие лирического начала как сюжетообразующего в драматургии, поскольку на рубеже ХIХ-ХХ вв. "неразрешимость конфликта (человек и мир) уже диктует его лирическое проживание"59. Сюжеты лирических драм А.Блока раскрывают не борьбу персонажей между собой, не борьбу человека с неумолимым роком (этот конфликт изначален и имманентен), а борьбу чувств; и строятся они на развитии и смене настроений, развертываются не в логической последовательности, а по ассоциативным связям. Все три пьесы ("Балаганчик", "Король на площади", "Незнакомка") организованы по принципу свободного монтажа сцен, отдельные фрагменты действия представлены как своеобразные вариации лирических настроений автора. Как было отмечено в книге Ч.Добрева о композиции "лирической драмы", "акцент в ней делается на внутреннем развитии сюжета"60. Так, "пристрастие к иррациональной композиции, основанной преимущественно на единстве лирического настроения"61, переносится Блоком из лирики в драму. В свою очередь, драматургия Блока не лишена субъективной монологичности, характерной для лирики как рода. Не случайно все три его ранних пьесы называются еще и "монодрамами". Блок, как и все художники рубежа веков, стремился воссоздать цельную, гармоническую личность "лирического героя", но это противоречило бы представлениям о "раздвоенности современного человека", гамлетовскому мотиву. Отсюда и возникает так называемое рассеяние конфликта, даже не двойственность главного героя, а его множественность, "группа лиц, которая подменяла собой единого героя, стоящего в центре традиционной драмы. Вс.Мейерхольд отмечал эту замену одного центрального героя группой лиц в пьесах Чехова"62.
Несмотря на то, что среди видовых форм, созданных в ХХ в., отмечают "трагическую, психологическую, лирическую драму"63, понятие "лирическая драма" (или лирико-психологическая драма) мало развивалось как в литературе, так и в науке о литературе. Однако, историки литературы отмечают, что в 30-е гг. некоторым драматургическим опытам Ю.Олеши, Н.Кулиша, А.Афиногенова, А.Арбузова, К.Симонова был присущ лирически окрашенный, эмоциональный психологизм, проявившийся в системе особых художественных средств, как-то: "внутренний монолог, косвенный диалог, музыкальный и поэтически-образный строй речи действующих лиц, повторы, психологические паузы"64. Для определения жанровых особенностей "лирической драмы" несколько неожиданной для своего времени оказалась статья Б.Алперса 1932 г. "Судьба лирической драмы. "Патетическая соната" в Камерном". Во-первых, критик определил ряд пьес 20-30-х гг., которые можно назвать "лирическими": "Евграф, искатель приключений" А.Файко, "Вокруг света на самом себе" В.Шкваркина, "Заговор чувств" и "Список благодеяний" Ю.Олеши, "Патетическая соната" Н.Кулиша. Во-вторых, художественные особенности этих пьес вольно или невольно возводятся к традициям драмы рубежа веков. Все эти произведения - о путях художественной интеллигенции в революции, их объединяет то, что "на фоне взорванного, перестраивающегося мира - одинокая фигура поэта, мечтателя, завороженного каким-то видением, неудовлетворенного окружающей действительностью и пытающегося пройти в современном мире по своей неповторимой тропинке"65. Отрицая возможности "лирической драмы" отразить пафос эпохи в период реконструкции и созидательного труда народа, Б.Алперс, тем не менее, подробно и интересно определяет жанровые признаки "лирической драмы". Каждый герой в ней - "только человек, только отдельная личность, взятая вне социального контекста эпохи", и исходя из это вневременности Человека вообще, каким представляет себя художник, возникает столь характерный для рубежа веков и, казалось, в какой-то мере преодоленный в советскую эпоху "внутренний конфликт с действительностью", "разорванность восприятия жизни, растерянность перед ней, уход от действительности в мечтаемое", что, в свою очередь, формирует и своеобразный сюжет, представляющий собой систему "разрозненных набросков, эпизодов-видений, бесконечных монологов, размышлений вслух ... с разорванной композицией, с образами-тенями, с преобладанием музыкального начала над логическим". "Это всегда - открытый монолог поэта на тему: "Я и мир" - в его хаотическом непознанном состоянии"66. Еще одной характерной чертой "лирической драмы" критик считает открытый финал: автор не приходит, да и не может придти к какому-нибудь выводу, произнести приговор своему герою, так как в эту историческую эпоху лирический герой еще пока не хочет признать победу общества над собой, а победить в своем противостоянии с миром уже не может.
Во второй части монографии А.Богуславского и В.Диева, посвященной истории русской советской драматургии послевоенного периода отмечено присутствие лирического направления в драматургии 50-х - начала 60-х гг. В это время в общественном сознании утверждался приоритет личности, индивидуальности, творческого потенциала в каждом человеке, а кроме того, в драматургии преодолевается так называемая "теория бесконфликтности". Таким образом, на основе обновления содержания (обновление самой жизни) в творчестве А.Арбузова, В.Розова, А.Володина и других шло освоение новых форм, разнообразных вариантов психологической пьесы с ощутимым лиризмом. Исследователи возводили эту творческую манеру к "чеховским истокам", где "быт" для драматурга "не самоцель, а та почва, на которой вырастает поэзия жизни"67. Основной жанровой особенностью новой психологической пьесы становиться специфика конфликта, где важно не столько прямое столкновение человека и каких-то внешних сил, сколько преодоление самого себя, борьба с собственными заблуждениями, иллюзиями, слабостями. Отмечаются и те особенности, которые вносит в драму непосредственно категория "лирического", а именно: "тенденция к перенесению на сцену "потока жизни", к своеобразному импрессионизму, к освобождению от железного каркаса сюжета, шахматно-рассчисленной композиции, к сложности и нюансированности психологического рисунка, строящегося не на лобовом противопоставлении светлого и темного, а на свободном использовании светотени"68.
Необходимо также обратить внимание на приметы "лирической драмы", отмеченные в монографии Ч.Добрева "Лирическая драма". Прежде всего, отмечена та точка соприкосновения, где активно взаимодействуют два литературных рода: "Особенности лирической драмы ... следует искать ... в сложном соотношении непосредственного выражения, исповедальности и обобщающих возможностях лирического"69. Отмечены особенности композиции и сюжета "лирической драмы", где "акцент делается на внутреннем развитии сюжета, интрига ... весьма неустойчива, местами нелогична"70; и те особенности "лирической драмы", которые способствуют проявлению, прояснению авторской позиции: "эмоциональная напряженность драматических коллизий, лирическая окрашенность персонажей, поэтичность стиля монологов и диалогов", "насыщенность метафорами, мелодичность, которая обнаруживает себя в ритмике обычного текста и явственно напоминает о поэзии, экспрессивная выразительность"71.
Наиболее ярко это стилевое направление выявилось в творчестве А.Володина. И к какому бы жанру, к какой бы художественной форме он ни обращался, "лирическая драма" всегда выступала своеобразной жанровой доминантой, знаменателем. А.Володин пришел в литературу в середине 50-х г., в тот период, когда советская драматургия преодолевала бесконфликтность, иллюстративность, прорывалась к самым существенным проблемам и конфликтам, настойчиво искала новые формы, стремилась к художественному многообразию. Это было время наиболее важное для самопознания общества через внутренний мир отдельного человека, когда проблема человеческой судьбы могла раскрываться только в границах личного, в коллизиях чисто нравственного наполнения. Именно тогда, в середине 50-х, отчетливо сформировалась в общественном сознании мысль о самоценности каждой человеческой личности в противовес идее человека-винтика. Как писал тогда Е.Евтушенко: "Людей неинтересных в мире нет!". Поэтому-то основным героем драматургии А.Володина становится рядовой человек, который, по мнению драматурга, просто обязан раскрыть все свои потенциальные творческие возможности. Внутреннее выпрямление личности становится пафосом творчества А.Володина на долгие годы. Три ранние его пьесы - "Пять вечеров", "Старшая сестра", "Назначение" - вызывали горячие споры, яростную борьбу мнений, в первую очередь, идеологического толка, часто оставляя в стороне проблемы художественного новаторства драматурга.
В автобиографических "Оптимистических записках" А.Володин писал, что в его пьесах "было все больше личного, и я понял, что это не страшно, а иной раз и напротив; чем больше ты черпаешь из своей души, тем, может быть, больше заденешь другие, чем откровенней о себе, - тем точнее о других"72. Здесь же драматург формулирует свое эстетическое и этическое кредо: "Дерзкое величие и единственность человеческой жизни для нас то и дело заслоняются повседневностью... Но художника должна занимать не она, а трагизм и величие человеческой жизни, которое через повседневность проступают"73. Драматург уверен, что мир могут изменить не святые, не чудо-герои, а самые обыкновенные люди, которые работают, грешат, верят негодяям, страдают, бывают несправедливыми, а бывают добры и благородны, приспосабливаются к мелочной жизни и восстают против нее. В своей обыденной жизни им чаще приходится отступать перед ложью, чем отстаивать правду. Санчо Панса - миллионы, а Дон Кихотов - единицы. Так вот герои А.Володина в большинстве своем - обыкновенные люди, в которых драматург стремится разглядеть черты Дон Кихотов.
Для реализации "лирического" конфликта, чтобы высвободить "заслоненные повседневностью" возможности своих героев, Володин обращается к нравственному эксперименту. Он находит своих героев в потоке жизни и вводит их в ситуацию, определенным образом ограниченную и выделенную, которая без боязни неправдоподобия всячески обостряется автором, чтобы извлечь из нее максимум эмоций и смысла.
В пьесе "Пять вечеров" автор сталкивает своих героев - Тамару и Ильина - через восемнадцать лет разлуки. Оба они одиноки, но глубоко преданы своей молодости и любви. Задача драматурга - выяснить, могут ли они преодолеть ложное: предрассудки, неуверенность в себе, мысли о том, что жизнь не удалась; и найти истинное в человеческих отношениях.
Героиня "Старшей сестры", Надя Резаева, случайно оказывается перед приемной комиссией театрального училища и проявляет недюжинный артистический талант. Проходит много времени, прежде чем Надя решается на этот шаг - стать актрисой, но время уже упущено, постоянно прислушиваясь к "здравому смыслу", она теряет в себе самое главное - индивидуальность. В первом варианте пьесы, который назывался "Моя старшая сестра", Надя все-таки выходила на сцену в роли Лауры в пушкинском "Каменном госте". Критик В.Максимова писала о финале спектакля "Моя старшая сестра" в постановке Г.Товстоногова: "Торжественный, победный финал в спектакле БДТ, с этим голосом героини в микрофон - грудным, ликующим, с появлением ее в ослепительном наряде чаровницы, красавицы Лауры, говорил о торжестве человеческой воли и таланта над обстоятельствами, над буднями"74. Во второй редакции, вошедшей в сборник "Для театра и кино", Володин отсекает благополучный финал, и Надя остается наедине с собой: "Она быстро шла по ночной улице, мимо черных окон, и по каждому с размаху била локтем или кулаком, и стекла, звеня, сыпались на тротуар..."75. Открытый финал дает понять, сколько надо потратить душевных сил, чтобы восстановить потерянное.
В пьесе "Назначение" зритель и читатель встречаются с "производственной темой", правда представленной в особом володинском преломлении. Талантливый, но одновременно типичный "маленький" человек Алексей Лямин получает возможность проявить свои профессиональные и человеческие качества на посту руководителя небольшого планового учреждения.
С помощью этих "экспериментов" Володин не только показывает, как в новом свете, при новых обстоятельствах может раскрыться с неожиданной стороны, на первый взгляд, ординарный характер, но и как при этом человек, поверив в свои силы, начинает по-другому оценивать свое место в жизни. Для усиления нравственного эксперимента Володин насыщает ткань своих произведений парадоксами и логическими несоответствиями в поступках героев, чтобы иначе осветить все то, что думалось об этом человеке раньше. В "Пяти вечерах" есть сцена, когда Ильин развлекает Тамару - показывает фокусы. Умение показывать фокусы у Володина не случайное качество: это свидетельство внутренней свободы - только обыденность лишает человека возможности сотворить чудо. С парадоксальным поведением героев связаны и некоторые особенности подтекста в "Пяти вечерах", и кажущийся алогизм, непредсказуемость действий героев. Так, в конце третьего вечера, когда Тамара понимает, что Ильин ушел навсегда, в тексте появляется такая ремарка: "Тамара начала медленно методично прибирать комнату. Достала с полки папиросы, закурила. Включила рефлектор, села на скамеечку и, не сняв пальто, принялась накручивать волосы на бигуди"76.
В пьесе "Старшая сестра" артистическая натура Нади Резаевой стремится вырваться за рамки обыденной жизни. Неординарность характера героини проявляется в сцене сватовства - в причудливом сверхмодном танце, и в том, что Наде читает перед экзаменационной комиссией не традиционную басню, а вдохновенные строки Белинского о театре. Во всех этих внешне не мотивированных поступках проявляется органическая потребность героини придумывать себя, жить в воображаемом мире.
В пьесе "Назначение" парадоксы - это не просто поступки, не имеющие логической мотивировки, они разрастаются до символа, до фантастики. Например, вторая часть пьесы открывается ремаркой: "При помощи стамески и молотка он вырубает из деревянного чурбана портретное изваяние Нюты"77. В этом условном образе выражено стремление героя раскрыть духовный мир человека, освободить его от всего искусственного и ложного. Та же мысль звучит в словах Лямина: "Потом буду писать большое полотно. Маленькая дверь с надписью "Входа нет". А в нее входят. Двое. И несут ящик на котором внизу написано "Верх"78. В заключительной сцене парадоксальность ситуации доходит до гротеска, пугая Лямина. На место не справившегося со своими обязанностями Лямина назначен новый начальник - Муровеев, который как две капли воды похож на прежнего - Куропеева (в тексте указано, что эти две роли должен играть один актер). Похожи они не только внешне, они и внутренне - братья-близнецы.
Характерной особенностью "лирической драмы" А.Володина явилась новая трактовка драматургического конфликта. Внешняя борьба, столкновение героев уступает место внутреннему соотношению и борьбе двух начал: лирического и сатирического, где лирическое начало выражает авторский идеал, а сатирическое - внутреннюю несостоятельность явления или героя, несоответствие своей природе. В сюжетах володинских пьес почти нет прямого противопоставления героев друг другу, автор не заставляет вступать их в открытое противостояние. Однако принципиальная разница в их жизненных позициях неизбежно обнаруживает себя в ходе действия. Герои, как бы персонифицирующие в себе сатирическое начало, находятся в системе магических формул "поступать как положено" и "жить как все". В любимых же героях драматурга нет ничего до конца определившегося, так как само движение жизни постоянно вносит поправки в их характеры. А.Володин возводит в достоинство изменчивость и внутреннюю независимость человека от чужого мнения.
Герои А.Володина, какое бы место в жизни ни занимали, - всегда талантливы и незаурядны и профессионально, и по-человечески. Важно, чтобы этот талант состоялся, потому что "человек должен осуществиться, иначе - пропадет. Ради чего бы он ни сгубил свои возможности - даже из скромности, даже из самых лучших побуждений, - он согрешил перед собой и перед людьми"79. Ильин, герой "Пяти вечеров", - прирожденный химик и пронес эту любовь к науке через всю свою непростую жизнь, но как специалист не состоялся. Талантлива Надя Резаева в "Старшей сестре", и незаурядное в ее натуре рвется сквозь суету обыденной жизни. У нее артистическое восприятие мира и недоверие к рассудку, но именно рассудок одерживает верх над чувством и заставляет Надю жертвовать своей мечтой. Лямина, героя "Назначения", вообще можно назвать гармонической личностью. В юности он прекрасно пел, у него блестящие математические способности, он талантливый экономист, в свободное время занимается живописью и скульптурой. Но и в его жизни нет гармонии, поскольку талант, эрудиция, работоспособность героя используются ради продвижения вверх по служебной лестнице его непосредственного начальника Куропеева.
Кроме профессионального таланта есть у володинских героев талант быть человеком: обладать щедростью души, богатством чувств. Однако герои находятся в разладе и со своим человеческим талантом, подменяя непосредственные движения души ложными догмами.
Героиню "Пяти вечеров", Тамару, называли в молодости Звездой, очевидно, не только за красоту, но и за способность освещать своим душевным светом жизнь других людей. Она отказалась от личного счастья, поскольку фанатично предана идеалам юности и своему долгу перед умершей сестрой, которой обещала вырастить сына. Отречение Нади Резаевой от счастливой сказки театра связано с тем, что она привыкла жить не для себя, а свой нравственный долг она видит в том, чтобы обеспечить будущее младшей сестры Лиды и спокойствие дяди, который их воспитал. Но, отказываясь от театра во второй раз, подчиняясь уже не обстоятельствам, а обывательским рассуждениям дяди Мити, Надя смиряется со скудостью существования. Ее забота о сестре становится такой же назойливой для Лиды и Кирилла, как и опека дяди.
Тамара и Надя самоотверженно отрекаются от личного счастья, стремясь осуществиться в молодом поколении - в Славе и Лиде. Но, не реализовав свой собственный потенциал, они теряют нравственную основу своего таланта - и профессионального, и человеческого, а вместе с тем и моральное право оценивать поступки других людей.
В комедии "Назначение" цель Лямина - установить сердечные отношения сотрудников между собой, он хочет "войти в положение" каждого, открыть в любом человеке мир чувств и мыслей, скрытых возможностей. Но одновременно, Лямин принял на себя ответственность за судьбы этих людей. Однако поддавшись влиянию жизненной формулы Куропеева - делать все "как положено", Лямин становится обычным работягой, тянущим лямку чужой карьеры (оправдывается значимая фамилия Лямина), разменивает единственную в своем роде индивидуальность на ординарное существование.
Драматург недоброжелателен к натурам рациональным, которые неспособны проверить ход жизни движением своей души. Зоя в "Пяти вечерах", дядя Митя в "Старшей сестре", Куропеев-Муровеев в "Назначении" живут по правилам "усредненного человека", руководствуясь "здравым смыслом". В чем-то они повторяют судьбу "лирических" героев. Продавщица Зоя такая же одинокая женщина, как и Тамара, но Тамара сумела сохранить свой жизненный уклад и душевную чуткость, а Зоя уступает неумолимому времени и во внешнем, и в сути. Счастье для Зои свелось к нехитрому желанию "выйти замуж за обеспеченного". Дядя Митя Ухов из "Старшей сестры" по-своему добр, он нашел сестер Резаевых в детском доме, воспитал, заботится о них и теперь, но, оказывается, за свою заботу он хочет получить компенсацию: подчинить близких людей своим правилам, лишить их естественных душевных порывов. В его представлении всякое проявление талантливости является чем-то ненормальным: это и математические способности Кирилла, и артистический дар Нади, и преданная любовь Лиды. Название пьесы "Назначение" ставит вопрос - каково же предназначение человека? Каждый герой пьесы решает эту проблему в меру своего понимания. Куропеев живет только в системе связей "руководство-подчинение" и поэтому не хочет считаться с индивидуальными судьбами каждого из своих работников. Свое равнодушие к людям он прикрывает заботой о деле, стремлением сделать карьеру за чужой счет - желанием пропагандировать передовые идеи планирования.
Как ни стойки жизненные принципы "лирических" героев, конформизм бывает сильнее их. Таким образом, сатирическое начало - это еще и своего рода предупреждение, поскольку один шаг отделяет любимых героев Володина от пошлости.
Присутствует у Володина еще один мотив - с любимыми героями происходит то, что можно назвать "вочеловечиванием": какое-то воспоминание, неожиданный поступок или обстоятельство жизни, с которым сталкивается герой, настраивает его на определенный эмоциональный лад, и это, как цепная реакция, передается другому персонажу, третьему, в конце концов приводит их к сходному духовному состоянию. Так, разбуженная Ильиным от сна одиночества, Тамара начинает, в свою очередь, оказывает эмоциональное и нравственное воздействие на самого Ильина, Славу, Катю, даже на совершенно чужого ей Тимофеева, объединяя их всех незримыми нитями душевной близости. Кульминацией этого процесса являются две сцены, действие которых происходит одновременно: вспоминая о войне, Ильин и Катя в привокзальном ресторане и Тамара и Слава дома начинают говорить, думать и чувствовать одинаково.
В связи с особенностями конфликта в драматургии А.Володина формируется и своеобразная лирическая атмосфера, а именно авторское присутствие. В пьесах нет традиционного деления на действия и картины. Каждая пьеса - представляет собой лирическую хронику жизни обыкновенного человека, где каждый герой - главный в этом мире повседневной жизни, потому что автор так воспринимает его и пропускает через свою душу. Ремарки у А.Володина - прямое обращение автора к читателям и зрителям. Они могут расширяться в целые прозаические отрывки, могут включать в себя подробное описание весеннего пейзажа или анализ психологического состояния героев. По своему построению ремарки напоминают лирическую прозу и создают определенный эмоциональный настрой, задают ритм действию. Особенно выразительны ремарки в "Пяти вечерах", они создают многослойный лирический подтекст словам и поступкам героев, расширяют локальное место и время в пьесе, создают определенную эмоциональную атмосферу, в которой живут и движутся герои в течение этих пяти вечеров. Память, больше эмоциональная, связующая или разделяющая людей разных возрастов и взглядов, ощущение Ленинграда как дома, тоже эмоциональное, когда понятие "дом" связано с состоянием свободы, покоя, непринужденности, слитности человека и среды. Театр всегда бережно относился к понятию "атмосфера" и "интонация" и пытался сохранить авторский текст А.Володина, нередко прибегая к кинематографическому приему закадрового текста.
"Лирическому" театру А.Володина свойственна некоторая автобиографичность (в той мере, в какой она присутствует в лирике), часто драматург наделяет героев событиями из собственной жизни: сиротское детство, война, ранение и т.д.
Часто А.Володин обращается к собственно поэтическому тексту, стихотворению или песне. Они становятся лирическим комментарием действия, усиливают эмоциональное воздействие, выражают идейный смысл произведения. В "Пяти вечерах" появляется любимая песня молодости Тамары и Ильина "Миленький ты мой, возьми меня с собой" и строки (заставка между действиями) из стихотворения Б.Слуцкого "Воспоминание". В "Старшей сестре" часто звучат пушкинские строки, Надя поет под гитару романс на стихи Р.Бернса в переводе Э.Багрицкого "И я была девушкой юной...". В "Назначении" герои вспоминают строки из стихов С.Есенина. Этот прием сохраняется и в произведениях другой стилевой направленности. Так в сценарии "Происшествие, которого никто не заметил" снова звучат пушкинские строки, а Тетерин читает Насте "Среди миров" И.Анненского. В "Загадочном индусе", встречая в общежитии главного героя, фокусника, студенты поют песенку на стихи Н.Матвеевой "Фокусник". Повесть для театра "С любимыми не расставайтесь" была названа по ключевым словам стихотворения А.Кочеткова "Баллада о прокуренном вагоне".
Иногда "чужого" слова оказывается недостаточно, и Володин насыщает свои произведения собственными стихами и ритмической прозой. Стихи появляются в "Похождения зубного врача", в сценарии "Дочки-матери", в пьесе "Две стрелы" и во многих других. Недоверие к прозаическому тексту, тяготение А.Володина к музыкальности, поэтичности своеобразно сказывается в сценарии "Загадочный индус". Герой, попадая в общество незнакомых людей, слышит необычный диалог, обмен не словами, а музыкальными фразами, исполняемыми на разных инструментах.
Таким образом, к середине 60-х гг. А.Володин сформировал жанровые и стилистические принципы своего "лирического" театра: пристрастие к нравственному эксперименту, новаторский конфликт между сатирическим и лирическим началами, изменения в субъектно-объектной организации драмы за счет возрастания авторского текста и своеобразной системы ремарок, постоянное обращение в драме к чужому и собственному поэтическому тексту.
"Лирическая" драма А.Володина оказала большое идейно-художественное влияние на такой феномен литературы 70-х - начала 80-х гг., как "новая волна" в драматургии. Это целая плеяда художников, которые были названы "новой волной", "молодой волной", "поствампиловской драматургией" и оказались объединенными только временем их появления на литературно-театральном небосклоне и на почве жанрового пристрастия к так называемым "пьесам жизни". Время кризиса общественного сознания 70-х - начала 80-х гг., может быть, еще не всеми осознавалось отчетливо, но накладывало свой отпечаток на все виды общественных отношений. Общественное и личное, семейное и производственное, человеческое и профессиональное разводилось этим временем на разные полюса жизни. И даже самым яростным противникам "новой волны" пришлось признать это десятилетие высшим пиком социально-бытовой драмы. В обзорах театральных сезонах 1980-1985 гг. выстроился ряд драматургических новинок: "Я- женщина!" В.Мережко, "Скамейка" А.Гельмана, "Блондинка" А.Володина, "Три девушки в голубом" Л.Петрушевской, "Островитянин" А.Яковлева, "Плюшевая обезьянка" М.Яблонской, "Серсо" В.Славкина, "Восточная трибуна" А.Галина, "Смотрите, кто пришел!" А.Арро, "Блондинка за углом" А.Червинского и другие. Во всех этих разных по пафосу, по художественным достоинствам пьесах разговор шел о повседневности, о частной жизни, о странностях любви, о личном и мелком, о бытовых проблемах.
"Вероятно, когда-нибудь драма нашего времени, если и оставит след в общем развитии жанра, то сольется в памяти истории в единое целое, где переломы и рубцы десятилетий уже не будут заметны. Но для нас, современников и участников, острее и драматичнее всего именно эти рубцы и переломы, отличия, а не сходства внутри единого развития определенного типа"80, - писала в одной из своих статей М.Туровская. Мысль о "рубцах и переломах" представляется принципиально важной, потому что жанровая и стилевая эволюция "лирической" драмы перекидывала "мост" от А.Блока и Н.Гумилева к А.Володину и А.Арбузову, а от них к драматургии "новой волны". М.Строева, исследуя поэтику драматургии Л.Петрушевской, еще в 1986 г. обозначила ряд лидеров одного этапа литературного развития: А.Володин - А.Вампилов - Л.Петрушевская. Этот ряд не представляет собой преемственную смену поколений, ни один из названных художников впрямую не наследует предыдущему, их творческие системы цельны, автономны, самостоятельны и не пересекаются между собой, но именно в творчестве этих драматургов оказался наиболее адекватно угадан и раскрыт конфликт эпохи. "С Володина, собственно, и начался процесс децентрализации героя, который - параллельно прозе - происходил в драматургии шестидесятых-семидесятых годов. Широкая, прежде безголосая среда, из которой выборочно извлекались чаще всего вершинные образцы, "примеры для подражания", теперь заявила свои равные права на сценическое существование"81. Вслед за М.Строевой, Я.Явчуновский в своей книге "Драма на новом рубеже" утверждает некое художественное единство психологической драмы 60-80-х гг. в специфике героя, определяя его как героя маргинального. Причина появления маргинальности в том, что герой уже пережил ранее, за пределами сюжета исходный конфликт со своим социумом, психологическая перестройка уже произошла, она привела героя в его нынешнее состояние. Новое соприкосновение героя с окружающей средой, попытка выйти из своего пограничного положения и является толчком для нового конфликта, движущего непосредственно действие пьесы. Новый драматургический конфликт возник в эпоху совершенно определенной общественной ситуации, когда реальный традиционный, персонифицированный конфликт между добром и злом, где конфликтующие стороны сходятся в прямой сценической борьбе, был невозможен, если только не включен в определенные идеологические рамки и каноны. В 70-80-е гг. традиционное утверждение драматургии: "Вот - добро, вот - зло" сменилось вопросом: "Что есть добро? Что есть зло?". Но если раньше возникал процесс исследования души героя, то в "новой волне", в большинстве случаев констатировался итог. Как писал Ю.Смелков, сопоставляя героев "Утиной охоты" и "Восточной трибуны": "начинаешь понимать, что жизнь прошла", - говорит Коняев, перекликаясь с Кузаковым из "Утиной охоты", с его словами: "Жизнь в основном проиграна". Только у Вампилова Кузаков был второстепенным персонажем, а в центре стоял Зилов, проигрывающий свою жизнь у нас на глазах"82. Результатом этого "процесса" становилось еще одно художественное открытие - открытые финалы, дающие понять невозможность разрешения внутреннего конфликта, открытие, так же унаследованное и усвоенное "новой волной".
Один из критиков назвал героев "новой волны" - "баловнями века"83. "Баловни века" оказались в своеобразной временной изоляции. Отказавшись еще в 60-е гг. от "горького опыта отцов", они и в 70-е отказываются от ошибок предыдущего поколения времен "оттепели". Они то и дело заходят в нравственный тупик, из которого им приходится выбираться самим. Своеобразным эпиграфом к образам этих сорокалетних "баловней" мог стать знаменитый (в свое время критикуемый) эпизод из фильма М.Хуциева "Мне двадцать лет" ("Застава Ильича"), когда сын мысленно спрашивает у отца, погибшего на фронте молодым: "Как мне жить?" А тот отвечает: "Думай сын, ты уже старше меня".
Итак, в пьесах "новой волны" на сцену вышел герой, уже ее посещавший, но еще не вполне прижившийся на ней, герой, находящийся в некоем межеумочном, промежуточном положении (один из вариантов названия и ключевая фраза в пьесе В.Славкина "Серсо": "Мне сорок лет, но я молодо выгляжу"), конфликтующий со всем миром. Это было противостояние личности и среды, не столько внешнее, проявленное, сколько подспудное, существующее в душе героя. Как писал В.Славкин об индивидуальных особенностях своих персонажей, рассказывая о постановке пьесы "Серсо" на Таганке: "Парадоксальным образом в моем поколении совместились инфантильность и усталость. Усталость от бесконечных иллюзий и их крушений, а инфантильность - в непонятно откуда каждый раз возрождающейся готовности снова и снова этим иллюзиям поддаться"84. Драматургия "новой волны", таким образом, осваивает экзистенциальный конфликт человека с миром. Все это неизбежно приводит к мысли о соотношении драматургического конфликта 70-80-х гг. ХХ в. с особенностями драматургического конфликта рубежа ХIХ-ХХ вв. Именно тогда внутренний конфликт становится основным конфликтом эпохи - на фоне духовного кризиса общества герой пытается преодолеть собственную душевную дисгармонию. Особенность проявления этого конфликта в современной драматургии такова, что он видится в своем роде всеохватным, поразившим все слои общества. Особенно наглядно это прослеживается в пьесе В.Арро "Смотрите, кто пришел!", где парикмахер начинает рефлексировать наряду с интеллигенцией и даже стремится в ее ряды.
Преодоление "двойной морали", двойственного положения человека в момент углубления духовного кризиса, времени "застоя" 70-80-х гг. привело к тому, что самым современным оказался конфликт, который происходил внутри личности. Те авторы, которых упрекали в мелкотемье (т.е. их творчество воспринималось только в социально-бытовых рамках и противостояниях), легче выходили из человеческого быта в Бытие, так как в центре внимания стояли не отвлеченные идеи и производственные процессы, а человек как таковой. Так, пьесы В.Славкина "Серсо" и "Взрослая дочь молодого человека" были названы историческими, поскольку биография героев - это биография целого поколения, а драматургический конфликт пьес виделся как конфликт человека на изломе исторической судьбы в противостоянии со своим временем. Движение от быта к Бытию обнаруживается и в творчестве Л.Петрушевской. Рядом с бытописательством и натурализмом автор стремится вывести своих героев в некую иную реальность. Это и страшноватые в своей наивности сказки-сны, рассказываемые ребенком в "Трех девушках в голубом", и качели, на которых возносятся над бытом двух квартир, Гавриловых и Козловых, две героини в финале "Уроков музыки", и своеобразная фарсовость "Квартиры Коломбины" - все это отражение разорванности, дисгармонии сознания человека.
Чем глубже проявлялся духовный кризис общества, тем острее становилась проблема соотношения человека и социума, "человека среди других", проблема социального слоя, своего круга, где конфликтная ситуация не обостряется, не преодолевается, а наоборот, множится. Разлом в душе одного из героев многократно повторяется аналогичной ситуацией с другими героями, подчеркивая общность судьбы поколения. Таким образом, модель "главный герой в окружении второстепенных" перестает работать, появляется принцип панорамности действия (можно даже сказать многосюжетности: у каждого героя своя жизненная история, представленная равнозначно другим). Благодаря этому, конфликтная ситуация множится, возникает не одна маргинальная личность, решающая для себя проблемы преодоления внутреннего разлома, а множество, конфликт делится на всех, появляется своеобразная тенденция "рассеивания" конфликта. Так, у В.Славкина во "Взрослой дочери молодого человека" можно наблюдать общее прошлое объединяющее героев, а у героев "Серсо" - общее настоящее. Л.Петрушевская своеобразно удваивает семейные ситуации в "Уроках музыки" и утраивает судьбы героинь в "Трех девушках в голубом". Интересно, что нечто схожее можно наблюдать и в "новой драме", в частности, в "лирических драмах" А.Блока. В блоковской драматической трилогии возникает художественный прием "двойничества", когда главный герой словно раздваивается или даже "размноживается", воплощая в себе различные ипостаси лирических мотивов "ожидания", "веры", "безверия", "надежды", "зова", "падения" и другие. Они, эти "двойники", "не столько противоборствуют, как это положено героям драмы, сколько сосуществуют, отражаются друг в друге, внедряются друг в друга, отчуждаются друг от друга"85, то есть происходит не только "рассеивание героев друг в друге", но и рассеивание, умножение того конфликта с миром и конфликта с самим собой, который несет в душе "лирический герой" драм А.Блока.
Драматургия "новой волны" одновременно наследует и противостоит своим предшественникам: авторы, начинавшие свое творчестве во времена "оттепели" стремились к созданию цельной, нераздробленной личности, пытавшейся подчинить себе внешние обстоятельства или, по крайне мере, противостоять им. Драматурги же "новой волны" стремятся вывести своих героев за пределы реальности, в поэтический или, наоборот, сюрреалистический мир его грез, как это происходит, например, у В.Славкина. Общее прошлое, если не совсем примиряет, то объединяет между собой героев "Взрослой дочери молодого человека"; прикосновение к чужой высокой любви, к потерянной красоте отношений между людьми и к верности идеалам юности соединяет и очищает души в "Серсо". Героини пьесы Л.Петрушевской способны прорваться сквозь кухонные дрязги и почувствовать себя если не чеховскими, то по крайне мере, троюродными сестрами. В "Уроках музыки", напротив, финал окрашен не единением, а разъятием, так как будущее семьи Козловых находится под гнетом символических качелей, связано с мыслью о брошенных младенцах, один из которых - безголовый монстр.
В "Старшем сыне" А.Вампилова есть знаменательный эпизод: Сарафанов-старший всю жизнь сочиняет кантату под названием "Все люди братья!", что стало основным смыслом его жизни и, в свою очередь, доминантой характера героя. Эта же простая мысль буквально пронизала всю драматургию "новой волны". Парикмахер Кинг в пьесе В.Арро "Смотрите, кто пришел!" предлагает кандидату наук Шабельникову мирное существование, дружбу духовного порядка, возможность вместе слушать Вивальди, разговаривать о литературе, радоваться друг другу, восклицая: "Смотрите, кто пришел!". Петушок, герой пьесы В.Славкина "Серсо" мечтает создать коммуну из друзей в заброшенном деревенском доме, случайно доставшемся ему в наследство. В пьесе "Взрослая дочь молодого человека" бывших друзей и врагов, отцов и детей объединяет вместе песенка молодости главного героя Бэмса. Собирает своих предполагаемых невест и предлагает им ехать в деревню к сестре, чтобы жить сообща, старик Чмутин в пьесе А.Галина "Ретро". Соединяются в финале под протекающей крышей троюродные сестры в пьесе Л.Петрушевской "Три девушки в голубом", провозгласив: "Все люди не только братья, некоторые - сестры".
Еще одна особенность характеризовала психологическую драму, начиная с 50-60-х гг. Уже применительно к творчеству А.Володина отмечали, что язык улицы, городское просторечие, газетно-лозунговые штампы, сочетаясь с авторской лирикой монологов любимых героев вышли на сцену. С одной стороны, персонажи словно бы боролись с автоматизмом речевых штампов, так же, как и с автоматизмом самой заштампованной жизни, а с другой - это безусловно был прием, переносивший на сцену "поток жизни". Речь персонажей сама по себе преодолевала безликость усредненного "литературного языка", вносила социальные, индивидуальные оттенки в характеры героев, показывала эволюцию образа, когда, постепенно оттаивала душа героя, и на смену штампу приходили настоящие, идущие от сердца слова, поэзия. Этим же приемом преодолевает безликость языка и Л.Петрушевская, которой больше всего из этой плеяды драматургов доставалось за "магнитофонную правду". Ведь в ее творчестве оказалась разработана целая система речи человека городского роевого сознания. Об это писал А.Смелянский: "У каждого героя пьесы свои штампы и клише, неповторимые, как отпечатки пальцев. Штампы сдвинуты с насиженного места, отстранены, приведены в столкновение и конфликт друг с другом"86. А М.Туровская считала необходимым начинать анализ поэтики Л.Петрушевской с анализа ее слова: "Петрушевская самоотвержена к языку. Неопровержимость, схваченность каждодневного городского жаргона в ее пьесах не есть стенографическая запись. Между ее похожестью и бытовой расхожестью - терриконы отработанного трепа ... Петрушевскую трудно цитировать, у нее нет афоризмов, но вся ее лексика, сам синтаксис речи сообщает читателю о персонажах не меньше, чем "сюжет" тех слов, которыми они обмениваются"87. Герои драматургов "новой волны" в моменты душевного перелома, кризиса иногда вырастают из "магнитофонной правды" и переходят на поэтический, метафорический язык, как, например, это происходит во втором действии пьесы В.Славкина "Серсо", когда после чтения любовных писем прошлого века, героям словно возвращается чувство слова, и они в мечтах ли, на яву ли пишут и читают друг другу письма-исповеди в том же витиеватом, старинном стиле. Так, движение диалога, подчиненного сложному, прерывистому развитию чувств и мыслей, поначалу заклинено на протекающей крыше, на отсутствии туалета, на пропавшей кошке, по ходу действия, по мере изменения человеческого самочувствия, шелуха повседневной жизни слетает с героев и с их языка, речь их приобретает высокую простоту и всеохватность, как бы выводя на общезначимый уровень.
Пьесе А. Володина "Блондинка" предпослан эпиграф из Ф.Тютчева, который сразу разъясняет отношения героини с окружающим миром:
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги!
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
И действительно, героиня "Блондинки" существует как бы в двух измерениях - в тяготящем ее быту и в умозрительном мире мечты, полета, когда на заброшенном пустыре могут появиться прекрасные цветы. Это столкновение мечты и реальности и создает в пьесе ситуацию парадокса, когда реальность кажется абсурдной, и герой стремится из этого "абсурда действительной жизни вырваться в поэтическую ирреальность. Подобное понимание приема "парадокса" как сюжетообразующего начала отразилось и в драматургии "новой волны", когда безвременье, в котором живут герои, рождает в них ощущение абсурда реальной жизни и подлинности жизни иллюзорной, ирреальной. Они не только существуют "на пороге как бы двойного бытия", но хотят преодолеть эту двойственность. Именно в тот момент, когда конфликт героя со средой, его окружающей, доходит до кульминации, в драматургию "новой волны" входят элементы поэтики "театра абсурда". Абсурд жизни появляется тогда, когда "раздвоенность" человеческого бытия приобретает иррациональный характер, герой не находит рационального объяснения действительности, обоснования разумности своего существования: в результате - жизнь теряет свой смысл. Его абсурдистское восприятие действительности приводит к алогизму диалогов и непоследовательности поступков и реакций. Некоторые произведения авторов "новой волны", можно сказать, балансируют между "пьесой жизни" и "театром абсурда". Например, одноактные пьесы Л.Петрушевской и ряд ее прозаических произведений ("Квартира Коломбины", "Гигиена", "Песни восточных славян" и др.), целый ряд одноактных пьес В.Славкина ("Оркестр", "Плохая квартира", "Мороз" и др.). Способность или неспособность героя преодолеть эту фантасмагорическую действительность проявляет позицию автора.
Проявленная позиция автора - еще одна черта, связывающая "лирическую драму" начала ХХ в., 50-60-х гг. и драматургию "новой волны". Обращение к поэзии, к музыке, к воспоминаниям о счастливом прошлом и мечты о прекрасном будущем, символика - все эти приемы помогают авторам возвысить своих героев над обыденностью и увидеть в перспективе надежду. Такое объединяющее и очищающее свойство в пьесе В.Славкина "Серсо" принадлежит дому, доставшемуся в наследство одному из героев, именно в нем видится "тоска по дому, по уставу, природе, естественному порядку. Дому, где слышат друг друга, зависят друг от друга, защищают друг друга, где голову можно преклонить, душу успокоить"88. Высший позитивный смысл пьесы В.Арро "Смотрите, кто пришел!" заключен в той простой и важной мысли, что подлинный человек способен отрешиться от предрассудков "любимой мысли" и сделать шаг навстречу другому, как делают герои пьесы под заключительную мелодию флейты блуждающего музыканта. Музыка в этой пьесе возникает каждый раз в момент наивысшего напряжения действия, как своеобразная разрядка, и в финале, как возможность объединения и преображения мира. Все это дает возможность говорить о проявленной авторской позиции, о вере автора в высокое человеческое предназначение. Но позиция автора не всегда проявляется впрямую, появлением "лирического героя" или его победой. Она может быть как бы скрыта в этом вечном стремлении героев оторваться от мучительной для них действительности, перенестись в фантастический мир иллюзий и надежд. В конце концов иллюзорный мир, который строят для себя герои "новой волны", стремясь выйти из жизненного противоборства, конечно, рушится под влиянием неумолимой логики жизни, финал, казалось бы, открыт, герой продолжает свой бег на месте, но появившаяся на миг возможность изменить свою жизнь меняет внутреннее состояние героя, дает ему новые возможности сопротивления среде или заставляет окончательно примириться с ней и сдать свои позиции.
Период, длившийся с конца 50-х до середины 80-х гг. можно обозначить как переход от должного к данному, когда "театр пытался прийти на помощь, соединить в целое расщепленную личность. Театр со своим зрителем стал искать ответы на "детские" вопросы: зачем я живу, кто я, я - и общество, я - и власть, я - и жизнь. Люди пытались соединить эту свою реальную внутреннюю жизнь с внешней, во многом уже вымышленной"89.
5. Жанр пьесы-притчи в драматургии ХХ века
Литература ХХ в. тяготеет к философскому обобщению этического, эстетического, социального опыта человечества для некоторой переоценки ценностей на новом витке общественного развития. Отсюда, сознательное обращение к притче как жанру или параболе как структуре произведения.
Притча - жанр, уходящий корнями в глубину веков, во времена древнееврейской, раннехристианской и средневековой литературы. Канонический жанр притчи состоял из фабулы и толкования: фабула отражала земные людские и хозяйственные конфликты и их разрешение, толкование же выстраивало взаимоотношения человека и Бога в Вечности. Поэтика традиционной притчи имеет утилитарный и обобщенный характер. Она не детализирует быт, не описывает природу, действие в ней происходит как бы "без декораций", вне конкретного пространства и "в некоторой степени вне времени"90. Действующие лица не имеют характера "в смысле замкнутой комбинации душевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, а как субъекты этического выбора"91. Г.Гегель писал: "Притча ... берет события из сферы обычной жизни, но придает им высший и более всеобщий смысл, ставя своей целью сделать понятным и наглядным этот смысл с помощью повседневного случая, рассматриваемого сам по себе"92.
Притчевое видение мира, долгое время определявшее поэтику литературы, постепенно утратило свое значение и только в творчестве Ф.Достоевского (как бы в преддверии литературы ХХ в.) вновь вышло на первый план. Это связано с кризисом общественного (в том числе и монотеистического) сознания во второй половине XIX в. С осознанием утраты вневременных ценностей возникает насущная потребность в нравственных ориентирах, в осмыслении личностью себя в рамках Бытия и Вечности. В ХХ в. притча из канонического жанра становится скорее типом художественного сознания, способом осмысления художественной действительности и в контексте общечеловеческой культурной традиции. С этим связано тяготение ее к символу, многозначному иносказанию. В своевременной модификации жанра своеобразно сочетаются "чувственная природа образа и осознанная сила идей"93. Причем эту диалектику жанра С.Аверинцев отмечал и в каноническом варианте притчи: "Притча интеллектуалистична и экспрессивна: ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в непосредственности выражения, не в стойкости форм, а в проникновенной интонации"94.
В связи со сложностью определения притчи как жанра в литературе ХХ в. возникли и укрепились понятия "притчеобразность" как указание на тип художественного мышления и "парабола" как отражение структуры произведения. Пьеса-притча построена на особом типе остранения материала, когда в основе сюжета лежит общеизвестная мысль, вдобавок испошленная, некая истина морального характера, на которую уже давно никто внимания не обращает. Интрига предельно обострена, сгущена, но довольно быстро исчерпывается сюжетом, в центре внимания неизбежно остается внутренний конфликт героя (или героев) с самим собой, связанный с утверждением некой, проверяемой пьесой истины. Пьесы-притчи появились не только как художественный феномен, характерный для французских экзистенциалистов и их продолжателей, Ф.Кафки, Ж.-П.Сартра, А.Камю, Ж.Ануйя, а также для "эпического театра" Б.Брехта, но и продолжили традицию "эзопова" языка русской литературы. Так советская литература активно обращалась к мифу, символу, притче в эпоху глубокого духовного кризиса общества конца 60-х - начала 70-х гг.
Так, критики, склонные видеть в мифе, сказке, притче основные жанрообразующие элементы в литературе того времени отмечали, что здесь соединились две тенденции: во-первых, "стремление постичь сущность текущей повседневности, исторического момента через скрупулезный анализ быта", через жизненную достоверность и детальные обстоятельства человеческой жизни; а с другой, - "целенаправленное движение по пути обобщенного, нравственно-философского осмысления действительности, настойчивое возвращение к истокам явления, к "началу начал", когда "на первый план выходит интерес к типическому, вечно-человеческому, вечно-повторяющемуся, вневременному, короче говоря, - области мифологического"95. Вопрос о нравственной самооценке и нравственном самопознании личности в ХХ в. (особенно в эпохи духовного кризиса общества) всегда стоят достаточно остро, что и находит выражение в пристрастии художников в проблеме нравственного выбора героев, помещенных в экспериментальную ситуацию.
Пьесы-притчи традиционно строятся на переосмыслении мифа, фольклора, исторического события, литературного сюжета. Этот общеизвестный материал легче всего поддается параболизации, "создает расположенную к игре ума необычность, да и само выявление сходного в разных эпохах пробуждает мысли о непреходящем и изменяющемся, вечном и временном"96. Осознанная в ХХ в. двойственность и диалектичность притчи дает жанровой форме новую жизнь. С одной стороны, эксперимент организует действие как саморазвитие авторской идеи, что создает условность ситуаций, где персонажи поступают по логике авторского замысла, а не по противоречивой сложности характера. Но с другой стороны, все это не исключает бытовых, исторических реалий, узнаваемых образов и обстоятельств, элементов психологизма.
В 1965 г. А.Володин писал: "Мне нравятся художники, которые сочетают в своей работе разные, даже противоположные жанровые особенности. Пускай с драматическим соседствует смешное, с реальным - фантастическое. Это умел делать Шекспир, Сервантес в "Дон Кихоте" и Чаплин в своих сатирических комедиях (Не случайно сказки, притчи выжили, дошли до нас от самых давних времен)"97. Идея драматурга о "дерзком величие" человеческой жизни и мысль о невозможности для героя состояться в окружающем его мире в период духовного кризиса в обществе, приводит в конечном итоге к созданию художественной модели жизни, как бы вынутой из повседневной действительности, в какой-то степени изолированной от современности, но при этом связанной с ней ассоциативными рядами, - то есть к метафорическому театру (параболе).
Пьесы-притчи "Выхухоль", "Ящерица", "Две стрелы" представляют собой своеобразную трилогию, события которой отнесены в условно первобытную эпоху. Для сюжетов пьес-притч драматург использует уже знакомый в мировой культуре материал. Переосмысление знакомых литературных сюжетов, исторических фактов, библейских сказаний создает тот вечностный, бытийный план, без которого невозможна притча, поэтому те истины, которые открывают для себя володинские герои, обращены к современности, но представлены как общечеловеческие, как актуальные для любой исторической эпохи. Знакомые герои, сюжеты, скрытые и открытые цитаты из других литературных произведений создают определенную атмосферу литературной игры.
В пьесе-притче всегда должно присутствовать соотношение условности и конкретики, отнесенности к первоначальному материалу и отстраненность современника. В трилогии каменного века автор пытается подчеркнуть первобытность эпохи и первоначальность всех открытий, которые герои совершают для себя в пьесе. "Это происходило много тысяч лет до нашей эры"; "Первобытные побоища были яростны. Первобытные драки были чудовищны"; "Двенадцатое тысячелетие до нашей эры. Люди уже существовали"98. Наряду с этим герои пьес-притч существуют не только в своем художественном времени - они наши современники: говорят на современном городском просторечии, близки и понятны современному человеку их поступки, в них нет ничего подлинно исторического. Но со многими явлениями жизни автор их сталкивает впервые, и они должны определить свой выбор. Вот почему автор вмешивается в объективный ход драматического действия, чтобы поделиться со своими героями своим этическим опытом. Его оценивающий голос слышится в ремарках, авторских комментариях, поэтических отрывках, написанных самим драматургом, явных и скрытых цитатах из мировой литературы, в словах персонажей, несущих резонерские функции. Перемещая условно современных людей в условно историческую ситуацию, автор заставляет их переживать какие-то решающие моменты в жизни, находить ответы на основные этические вопросы, над которыми реальный современный человек в силу автоматизма повседневности задумывается редко, предлагает найти первопричину многих человеческих поступков и отделить друг от друга временные, привнесенные обыденностью ценностные ориентиры и понятия вневременные, вечностные. Все это дает возможность драматургу вычленить ту основную мысль, то "поучение", ту идею, которую он проповедует.
Поучение, "мораль", сформулированная впрямую или метафорически, высказанная или подразумевающаяся - важный структурообразующий элемент притчи. В ХХ в. притча теряет и высокий дидактизм, который был в религиозной литературе, и приземленную назидательность, характерную для басни. Современная притча обязательно предполагает некий афоризм, которые эмоционально или интеллектуально, скрыто или явно выскажет основную мысль. Надо заметить, что это всегда достигается приемом очуждения материала. Наиболее явно это выразилось в "эпическом театре" Б.Брехта: они вынесены в авторский комментарий, в зонги, т.е. вложены в речь одного из актеров в момент "очуждения" от своей роли, от своего персонажа. Б.Брехт называл этот прием "переключателем", когда углубляется и проясняется смысл происходящего на более высоком уровне обобщения, "разоблачения" притчевой метафоры. У А.Володина поучение звучит не прямо, а как некий эмоциональный, образный "ключ" к поучению: реплика, авторский текст (ремарка), целая сцена, стихотворный отрывок, даже заголовок пьесы могут концентрировать в себе смысл пьесы, более эмоциональный, чем рациональный. Так, трилогия каменного века "Выхухоль", "Ящерица", "Две стрелы" завершаются размышлениями самого автора. Из далекого прошлого драматург аппелирует к будущему, т.е. к нашей современности, отыскивая истоки некоторых поступков и нравственных понятий, автор не дает прямых рецептов, но предостерегает человечество: "Глава сидел на полосатом камне, поглядывал на своих сородичей. Он знал, сколько неожиданностей и бед предстоит испытать его роду. Но сердце его колотилось, как иногда колотиться и у нас в предчувствии неведомого, лучшего, потому что вера в будущее зародилась уже тогда и с тех пор людей уже не оставляет..."99.
Обращение к притче значительно изменило сценический язык володинских пьес. Речь и поступки персонажей лишаются во многом эмоционально-психологического подтекста. "Подводное течение" получает воплощение в открытом зрительном и словесном ряду, т.е. в "надтексте", о котором говорилось выше. Притчевая метафора как бы выносит подтекстовое содержание на поверхность. На место речевого потока, создававшего иллюзию самой жизни в ранних пьесах А.Володина, пришла афористичность речевого высказывания, поскольку логика авторской мысли важнее психологических переживаний героя.
В пьесе-притче в основе параболы лежит некая парадоксальная (а иногда и абсурдная ситуация), это заложено уже в канонической евангельской притче, в ее бинарной конструкции, когда толкование притчи по отношению к ее фабульной части может изменять (иногда на прямо противоположное) свое значение в зависимости от культурного контекста. Например, притча о блудном сыне (Евг. От Луки: 15, 10-32) имеет в Евангелии толковании: Богу раскаявшийся грешник дороже, чем праведник, а не наоборот, как это было в мифологическом сознании, когда именно праведник награждался за свои высокие моральные качества. Таким образом, уже евангельская притча парадоксально выворачивала смысл, который нес архаический миф. Также и драматургическая притча ХХ в., используя литературные, библейские, мифологические, исторические сюжеты, парадоксально выворачивает их первоначальный смысл и разрешает конфликты своего времени, проецируя их на историю культуры всего человечества.
В основе трилогии "Выхухоль", "Ящерица", "Две стрелы" лежит парадоксальная мысль о том, что первобытные люди впервые испытывают чувства, хорошо знакомые современным людям, совершают поступки, известные из самой новейшей истории. В "Выхухоли" появляются первые политические эмигранты; в "Ящерице" - первый представитель военно-промышленного шпионажа; в "Двух стрелах" происходит первое политическое убийство и первое судебное расследование преступления. Пьеса "Две стрелы" имеет подзаголовок "Детектив каменного века", хотя это определение можно отнести и к двум первым, поскольку в основе всех трех сюжетов лежит аналитическое расследование причин человеческих поступков в современной жизни, поиски смысла добра и зла. В 12-м тысячелетии до нашей эры человечество только учиться мыслить, постигать мир. Большинство людей еще простодушны и доверчивы, не предполагают, откуда им ждать беды: от врагов из племени Скорпионов, злых духов или своих соплеменников. Все пороки, известные современной эпохе, они узнают впервые. Проецируя наше время на действие пьесы, автор с вершин прожитых человечеством веков словами и поступками персонажей пьесы предостерегает своих современников.
Человечество только начинает приобретать социальный и нравственный опыт. В соответствии с этим условно-историческим материалом герои А.Володина носят имена, обозначающие их социальную функцию, внешние признаки или тип характера. Появляется первый узурпатор власти - Человек Боя, первый "маленький человек" - Долгоносик, первый краснобай, человек без убеждений, готовый оправдать или опорочить в угоду сильному любой поступок - Красноречивый, первый интеллигент - Ушастый и т.д. А.Володин всегда видит достоинство человека в его стремлении осмыслить себя как личность, со своими неповторимыми чувствами и мыслями. Ушастый - единственный, кто до конца понимает это, правда, по необходимости, поскольку он один может спасти себя. Глава Рода, в свою очередь, единственный из своих соплеменников, способный оценить происходящее и принять решение, как это было в финале "Ящерицы", или уйти со сцены истории, понимая, что изменить ход событий уже не в его силах, как в "Двух стрелах". Политическое убийство, шпионаж, вынужденная эмиграция, борьба за власть - этот круг знакомых в ХХ в. явлений, происходящих в пьесе об условном 12-м тысячелетии до новой эры, составляет жизненный, событийный ряд параболы, а в качестве философского обобщения служат прямые ассоциации с известными фактами из истории человечестве. Пьеса "Две стрелы" занимает центральное место в трилогии. Она написана в 1967 г., а "Выхухоль" и "Ящерица" позднее, в 1969, и были присоединены к ней в качестве своеобразной предыстории событий. В "Двух стрелах" перед нравственным выбором стоит уже не отдельный человек, а все представители рода, по сути дела, все первобытные люди выбирают путь, по которому пойдет человечество. Форма детективного расследования выбрана драматургом не случайно. Она позволяет наиболее объективно рассмотреть происшедшее, оценить все "за" и "против" и вынести приговор. Выбор материала для расследования помогает выяснить первопричины таких исторических явлений (наиболее остро давших о себе знать в ХХ в.), как тирания власти, диктат силы над разумом, попытка достижения видимо благой цели нечистоплотными средствами.
Убит один из самых мудрых и авторитетных воинов рода - Длинный. Это политическое убийство. Он хотел, чтобы все были одинаково сыты и счастливы, чтобы всем хватало места у костра. Длинный начал задумываться о смысле жизни, о чести и бесчестии, а такой человек уже никогда не поддержит неправедную мысль, не объявит, как Человек Боя, что свирепость - первое достоинство. Вопросы бытия, внутренней природы человека, которые пытается разрешить для себя Длинный, сродни проблемам, стоявшим перед шекспировским Гамлетом. В небольшом стихотворном отрывке - размышлениях Длинного в прологе - слышится подчеркнутая смысловая перекличка со знаменитым монологом Гамлета "Быть иль не быть...":
Необходимо ль твердым быть?
Необходимо ль честным слыть?
И надо ль голову сложить,
неправоту разоблачая?
Не знаю.
И надо ли, меня прости,
другим прокладывать пути,
чтоб было легче им идти,
когда в душе дыра сквозная?
Не знаю.(С.222)
Надо заметить, что это не единственная в пьесе аллюзия на шекспировскую трагедию: финальные реплики Человека Боя, одержавшего победу в неправедной борьбе, напоминают распоряжения Фортинбраса в финале "Гамлета", подводящие итог кровавой развязке. Сравните:
Фортинбрас. Пусть Гамлета к помосту понесут,
Как воина, четыре капитана.
Будь он в живых, он стал бы королем.
Заслуженно. Перенесите тело
С военной музыкой, по всем статьям
Церемоньяла. Уберите трупы.
Средь поля битвы мыслимы они,
А здесь не к месту, как следы резни,
Команду к канонаде!100
Человек Боя. (в ярости)
Кто там стрелял? Связать и наказать!
Неужто недостаточно убийств?
Неужто не настало время мира,
Покоя и порядка в нашем роде!...
...(устало) С почетом должным схоронить обоих.
Голосованье и гулянье - завтра". (С.237)
Эта аналогия выразила желание автора подчеркнуть значимость и трагичность происходящих событий и связана с мыслью о повторяемости непримиримого противостояния добра и зла. Когда впервые в истории человечества начинается борьба за власть, так же, как и в настоящем, наименее щепетильные стремятся устранить своих реальных и предполагаемых противников. Соперники Длинного - Человек Боя, Ходок, Красноречивый и оказавшийся с ними заодно по слабости характера Долгоносик - не только убивают его, но и устраивают провокацию, обвиняя в убийстве безвинного, простодушного Ушастого (такой вот поджег Рейхстага). Ушастый, на первый взгляд, обыкновенный человек и ведет рядовую "первобытную" жизнь. Но попадая в неожиданную ситуацию (его обвиняют в убийстве, которого он не совершал), Ушастый вдруг обнаруживает всю незаурядность своей натуры. Как это часто бывает с володинскими героями, Ушастый проявляется как личность только в тот момент, когда беззащитность вынуждена себя защищать, только в минуту опасности, грозящей гибелью. Ушастый единолично проводит расследование убийство, оказываясь тонким аналитиком и, с присущим ему простодушием, неосознанно обнажает грубый механизм политической борьбы. Именно в характере Ушастого проявляются те качества, которые впоследствии назовут интеллигентностью. Он, чувствуя бессмысленность и жестокость войны, щадит жизнь юноши из племени Скорпионов, жалеет слабого, податливого и добру, и злу Долгоносика, хранит верность любимой и, может быть, первым понимает, что такое чувство Родины. Отказываясь в ночь перед Советом бежать от опасности в чужие края, Ушастый говорит Главе Рода: "Нет, не будет там хорошо! Там - это будет все равно как будто после жизни, как будто я уже умру! Меня уже не будет! А будет кто-то другой. Я даже не знаю, какой он будет! Здесь я вместе со всеми! Пускай даже не верят! Пуская даже надо мной смеются! А там - они так и будут они, а я - так и буду я!". (С. 107).
Ушастый, как и многие володинские герои, поначалу не противостоит своей среде. И конфликт, начавшийся как "конфликт между своими", перерастает в непримиримое противоречие. Это противостояние героев основано на несовпадении взглядов по глобальным, общезначимым вопросам: правда и ложь, честь и бесчестье, личная свобода и навязывание чужой воли. Проецируя ситуацию, заданную в пьесе, на будущее (т.е. нашу современность), драматург рассматривает два пути развития цивилизации. Но история не делается в стерильных условиях, побеждает "свирепость". Человечество приобретает свой нравственный опыт и вырабатывает духовные ценности ценой многих жертв. В "Двух стрелах" погибает Длинный, философствующий в лучших гуманистических традициях будущего, Ушастый и Долгоносик, восставшие против принижающей человеческое достоинство силы, отказывается от своих полномочий Глава Рода. Остается Человек Боя, финале открыто объявляющий свое кредо: "Вот какие люди нам нужны. Вот кто погонит Скорпионов, отнимет у них леса для ловли и охоты. Вот кто сделает наше племя сытым и страшным для всех других племен. И вот кому первое место и на совете и у костра. Потом мы станем лелеять всех никчемных и беспомощных. Но пускай они потеснятся". И следом авторский комментарий: "Мы видели этих людей и раньше, но что-то изменилось в них - даже глаза. Как будто выросли подбородки, как будто укоротились лбы" (С. 232-233). Так человечество для того, чтобы придти к идее добра и справедливости, проходит жестокую школу, жертвуя теми, кто первый пытается противостоять слепой силе.
Трилогия каменного века по способы организации материала ближе всего к брехтовской притче. События там не разыгрываются впервые на глазах у зрителя (читателя). Все происходило раньше, теперь только об этом рассказывается. Отсюда своеобразное сочетание настоящего и прошедшего времен (не только художественного, но и грамматического). Так Глава Рода безусловно близок автору в своих оценках происходящего, здесь более, чем в других пьесах-притчах А.Володина, определены и оценочны авторские комментарии. В моменты максимального напряжения действия и его эмоциональных следствий герои переходят на стихотворный язык. Стихи словно закрепляют какие-то доминантные качества характеров персонажей, тех чувств и мыслей, которые их посещают впервые. Стихотворный текст тоже соединяет прошлое и современность. В стихах произносит свой монолог, стоивший ему жизни, Длинный. В стихах происходит первое любовное объяснение между Ушастым и Черепашкой:
Но что с тобою не случится, милый,
Другим оставим это слово - "милый"!
Пусть женщины отныне шепчут: "милый!..."
Своим мужьям любимым по ночам... (С.209)
В стихах происходит финальный диалог между Человеком Боя и Долгоносиком, когда, наконец, человек, рвущийся к власти, к лучшему месту у костра, сбрасывает маску радетеля за порядок и справедливость. Гибель героев, которые в силу своих нравственных качеств могли бы повлиять на будущий ход истории человечества, насыщает пьесу трагическим пафосом.
6. Жанр трагедии в драматургии ХХ века
Трагедия считается древнейшим жанром драматургии. Развивалась трагедия крайне неравномерно: история знает периоды ее расцвета и упадка, кроме того, это наиболее нормативный жанр и теория его достаточно подробно разработана еще в античной эстетике, тем интереснее представить себе ее существование в ХХ в. Общеизвестно, что трагедия расцветает в переломные эпохи, когда рушатся старые общественные связи и отношения, когда происходит переоценка старых политических, идеологических, этических норм, взглядов, установлений. На почве распада старых патриархальных устоев и появления личностного сознания расцветает античная трагедия в творчестве Эсхила, Софокла, Еврипида. Утверждение человека как меры всех вещей и его трагическая, но великая борьба с миром за торжество свободного ренессансного человека знаменует воскрешение трагедии в эпоху Возрождения, в первую очередь в Англии ХVI в. Образцы "космической" трагедии создает эпоха Романтизма.
На рубеже XIX-ХХ вв. отмечается концептуальное изменение сущности трагедии. Категория трагического становиться существенной характеристикой драматургического сознания этой эпохи, поскольку конфликт, определяющий его - противостояние человека и мира - неразрешим и поэтому трагичен. "В новой драме, созданной на рубеже веков, герои обычно располагаются не как раньше, не "друг против друга", а непосредственно лицом к лицу с враждебной действительностью", и "если с традиционной точки зрения различалась античная трагедия общей необходимости и ренессансная трагедия индивидуального начала, то трагизм повседневной жизни, открытый новой драмой, заключен в постоянно действующем и глубоко осознанном конфликте между развитым и индивидуальным началом и объективной необходимостью"101.
Новый период развития современной западной драмы, когда трагедия могла определять основные тенденции развития, приходится на 20-50-е гг. Это время грандиозных исторических потрясений: мировой экономический кризис, нарастающая угроза фашизма, Народный фронт, война в Испании, Вторая мировая война, разгром фашизма. В этот период "трагизм повседневной жизни" (философски осмысленный как "трагизм эмпирической безысходности") воплощается и в символических драмах Метерлинка, и в "эпическом театре" Брехта, и в близком к фольклорной эпике театре Гарсия Лорки, и в интеллектуальной драме Ануйя и Сартра, и в драматических гротесках театра абсурда Бекета и Ионеско. Причем, наиболее "очищенном" виде жанр трагедии сохраняется в драматургии Лорки, поскольку поэтическое содержание народной трагедии у него определяется: во-первых, обращением к фольклору (стихия фольклора существует в драмах Лорки как обрядность, которая организует и направляет ход трагического действия, и как мифологическое мышление, свойственное его народным персонажам), а во-вторых, он улавливает в однообразном течении народной жизни тревожные взрывные ритмы приближающейся исторической трагедии. Его герои бросают вызов гнету обстоятельств, дают волю своим страстям, отвергая самую возможность компромисса, они торопят события, идут на крайний риск - навстречу своей роковой судьбе.
Свое место занял жанр трагедии и в русской советской драме. Если в 20-е гг. ведущее место заняла героико-революционная драма, то в 30-е гг. одним и наиболее важных проявлений в драматургии являются напряженные поиски трагедии. Все настойчивее и громче раздаются голоса, призывающие к овладению высоким героическим жанром. Возникла даже целая дискуссия о самой возможности возрождения этого жанра в новых историко-социальных условиях. Так, И.Нусимов в 1931 г. утверждает, что трагедия "глубоко чужда пролетарской литературе", ибо она "всегда выражала человеческую немощь". А еще через два года на П Пленуме оргкомитета Союза советских писателей прозвучала мысль: "Трагедия нужна только для классов, уходящих с социальной арены"102.
Но с другой стороны, встречались и иные мнения. Вот только несколько высказываний разных лет из уст людей разной степени лояльности к советской действительности. Адр.Пиотровский в 1924 г. доказывал необходимость создания советской трагедии, ссылаясь на то, что это "совершеннейшая театральная форма". А.Луначарский в 1933 г. спрашивал: "Может ли существовать социалистическая трагедия?", - и сам же отвечал: "Не только может, но и должна. Маркс говорит: крупнейшие трагики прошлого изображали муки отходящего класса, разрушающегося класса, трагики нового времени будут изображать муки рождения нового мира"103. М.Горький был убежден в том, что "мы вступаем в эпоху, полную величайшего трагизма, и мы должны готовиться, учиться преображать этот трагизм в тех совершенных формах, как умели изображать его древние трагики"104. Наконец, А.Таиров в своем выступлении на Первом съезде писателей вслед за Горьким заявил: "Когда, как не в нашу эпоху, прозвучать настоящей трагедии? У нас есть для трагедии театр и актеры. У нас должна родиться трагедия, не уступающая шекспировской"105.
В тридцатые годы появились две пьесы - "Оптимистическая трагедия" Вс.Вишневского и "Гибель эскадры" А.Корнейчука, которые стали наиболее плодотворными поисками новых форм и художественных средств трагедии. Правда, бытийный конфликт трагедии был заменен историко-политическим, на место трагического героя-индивидуальности пришел трагический герой - коллектив, Но особенности конфликта, его разрешение, бесспорный трагический пафос и героизм образов максимально приближали обе пьесы к лучшим образцам трагедии, причем художественно обновленным. В 1938 г. появляется трагедия в стихах И.Сельвинского "Рыцарь Иоанн", свое тяготение к этому жанру он объяснял так: "Трагедия - вершина поэзии ... Пафос трагедии держит уровень литературы на линии великой эпохи"106. Среди исторических трагедий времен Великой Отечественной войны, выделяются еще два произведения: трагедия И.Сельвинского "Ливонская война" (1944) и трагедия В.Соловьева "Великий государь" (1945).
Таким образом, практическим путем осуществилась возможность возникновения жанра трагедии в новых историко-социальных обстоятельствах. События революции, гражданской войны, Великой отечественной войны и переломные моменты прошлых эпох обусловили возможность трагического конфликта, который должен был выражать историческую закономерность, где гибель героев трагедии - неизбежный результат противоречия между законами исторической необходимость и практической невозможностью ее осуществления. Новаторством виделась индивидуализация, героизация образов и непременный оптимистический пафос трагедии, уверенность в оправданности жертвы героя во имя будущего.
Одним из наиболее убежденных сторонников трагедии и ее пропагандистов стал Леонид Леонов. Убежденность Леонова в том, что главное в искусства - его очищающее значение, приводит писателя к утверждению особой необходимости искусства в трудные времена, испытывающие силу и стойкость человеческого духа. Леонов пытается максимально воссоздать структуру классической трагедии, с этим связано его постоянное обращение к "трагической вине" как непременному условию становления героя. Для Леонова трагический герой - прежде всего человек заблудившийся, его путь к победе, к окончательному торжеству неразрывно связан с прозрением, с приближением к истине и с сознательной жертвованием героя ради этой истины. Леонов, написавший тринадцать пьес, четыре раза (учитывая инсценировку романа "Барсуки") обращался к трагическому жанру. Лучшей пьесой этого ряда и наиболее близкой жанровой специфике трагедии называют "Нашествие" (1942).
Сам Леонов уходит от определения жанра своей пьесы. Объективные исторические обстоятельства вынуждают автора отойти и от традиционного трагического конфликта. В основе трагедии, как известно, должен лежать конфликт еще не решенный жизнью, исход которого не известен. Герой трагедии непременно должен отстаивать дело, которое уже не может или еще не может победить, а победа дела Федора Таланова (трагического героя) предопределена исторической правдой. Таким образом, в современной трагедии определился конфликт двух антагонистических сторон, неизбежно ведущей к гибели одной из них, в данном случае, столкновение коммунизма и фашизма. Усиливает это противостояние автор введением контрастных характеристик и "шекспировского" стихийного начала. Уже афиша пьесы представляет собой яркое противопоставление персонажей: с одной стороны, семья Талановых, Демидьевна - свой человек в доме, Татаров, Егоров - люди из группы Андрея, а с другой - "нелюди": Фаюнин - из мертвецов, Мосальский - бывший русский, Шпурре - дракон из гестапо и т.д.
Действие в пьесе происходит в самом начале Великой Отечественной войны, и изображение этого неестественного для людей порядка жизни становится источником трагизма. Происходящее на оккупированной земле рисуется как нескончаемая цепь страданий и утрат, как трагические обстоятельства. В раскрытии этих обстоятельств присутствует преувеличение обычного масштаба явлений. Страшное нашествие предстает как сплетение разбушевавшихся природных и социальных стихий. Трагическое позволяет вывести пьесу на широкий простор осмысления жизни, на космические масштабы. Мотив буйства враждебных человеку стихий становится лейтмотивом всей пьесы. "Беда грозного нашествия застлала небо городка"107, - свидетельствует авторская ремарка, открывающая второе действие. Далее этот мотив развивается, сплетая социальное и природное. Когда Анна Николаевна Таланова садится за фортепиано, чтобы сыграть то место, где врываются "ветер надежды", звуки музыки в сочетании с разрывами бомб олицетворяют "борьбу двух противоположных стихий". Е.Роговер отмечает сходство в образном воплощении трагического у Шекспира и Леонова: "Подобное изображение трагических обстоятельств встречается у Шекспира. У него стихии, среди которых действуют персонажи, наделяются поистине космическим величием"108.
Трагические обстоятельства воссозданы в ситуации, когда "маленькие люди" противостоят "большому ветру" исторических потрясений. В первом действии Ольга, сообщая о появлении Федора в городе, упоминает о ветре: "Лужа большая, и рябь по ней бежит"109. Позже Ольга говорит, что в школьном классе "сквозняк Африку на стенке шевелит"110. В третьем действии Фаюнин в разговоре с Колесниковым произносит: "Какие дерева - то ветер ломит, оглянись. И мы с тобой в обнимку рухнем посередь людского бурелому"111. Наконец, в 4-м акте еще сильнее вступает в дело ветер: "буря людей наизнанку-то выворачивает"112.
Главной пружиной трагического конфликта все-таки является образ Федора Таланова, его внутренняя противоречивость, не случайно апогея основной драматургический конфликт - борьба "двух стихий" - достигает в сцене допроса Федора. Превышение обычного в поступках, словах, понимании происходящего, незаурядность, масштабность характера свойственны Федору в особенной мере, что является специфическим признаком трагического героя. В ремарках подчеркивается его высокий рост, большой лоб, на допросе он кажется еще "строже и выше". Эта физическая значимость Федора резко контрастирует с внешней неприметностью родных и гротескной уродливостью "нелюдей". Вернувшись из заключения, Федор хочет принять участие вместе со всем народом в решительной борьбе с нашествием, однако в силу противоречивости своего характера, он не может осуществить этот замысел. В образе Федора Таланова Леонов пытается воссоздать одно из классических обстоятельств трагического конфликта - трагическую вину героя, вследствие этого - внутренний надлом. Здесь возникают два уровня трагического конфликта: один - имманентный, внешний, связанный с нашествием, то есть враждебной и беспощадной действительностью; второй - внутренний, в душе героя, между собственным самолюбием, обидой, демонстративной индивидуальностью и стремлением оказаться одним из многих борцов с фашизмом.
Мотив трагической вины Федора Таланова рассматривался двояко, в связи с двумя редакциями пьесы 1942-го и 1964-го гг. Е.Сурков писал: "В чем же виноват Федор? Бросается в глаза, что "допьесное" прошлое Федора охарактеризовано очень бегло, всего лишь двумя-тремя штрихами. Видимо, для Леонова было не столь важно то, как и при каких обстоятельствах совершилось падение Федора, а важно то, что он по заслугам был признан человеком, стоящим вне общества"113. Но нельзя не учитывать время написания пьесы - 1942 г., когда даже намек на возможность сталинских репрессий был невозможен. Р.Порман в своей работе "К творческой истории "Нашествия" Л.Леонова" отмечал, что ему удалось ознакомиться с первоначальной редакцией 1-го акта пьесы, где "сильной стороной варианта пьесы "Нашествие" было то, что Федор Таланов был показан жертвой 1937 года, связанного для многих честных советских людей с тяжелыми последствиями "культа личности"114. Не случайна также попытка Фаюнина истолковать судьбу Федора, как сходную с судьбой его собственного сына Гавриила, понесшего наказание за контрреволюционную деятельность.
Впрочем, надо сказать, что причины ареста и тюремного заключения Федора не играют значительной роли в разворачивании основного конфликта: в первом, "уголовном" случае перевешивает сила характера героя, способного преодолеть свой эгоизм и себялюбие во имя большой цели; во втором, "политическом" - сильнее оказываются внешние обстоятельства, с которыми герою приходится бороться, поскольку Федор оказывается в атмосфере тотального недоверия, а внутренний конфликт (и соответственно, мотив трагической вины, в том числе и перед семьей) ослаблен - герою нечего стыдиться, совесть его перед народом и домашними чиста.
Федор переживает возникающее между ним и семьей отчуждение, что рождает желание искупить эту свою, может быть, ложную вину: отвергнутый семьей и не принятый в подпольную организацию, герой становится борцом-одиночкой, наделяет себя чужим именем, объявляет себя "русским, защищающим Родину". В этой героической деятельности Федора Леонов попытался совместить индивидуализм трагического героя и необходимость стать частью великого целого и использует явную аллюзию на патриотическую деятельность Пьера Безухова во время вступления французов в Москву у Толстого в "Войне и мире".
Еще одним приемом введения трагического мироощущения у Леонова становится мотив дублирования. Личность героя постоянно раздваивается, будучи частично повторенной (или опровергнутой) в ином варианте, в ином образе. Здесь есть и три отца без сыновей (Таланов, Фаюнин и Кокорышкин) и два старика (Демидьевна и Статнов), имеющие обреченных на страдание внуков (Аниську и Прокофия). Федор ищет свое подобие в домашнем фотопортрете:
"Ольга с тревогой смотрит, как мимоходом, остановившись возле своей фотографии на стене, брат машинально воспроизводит ту же позу, с тем же наклоном головы, что и на потрете.
Федор. Все мы бываем ребенками, и вот что из ребенков получается"115.
К этому относится и парность главного героя и Колесникова. Этот прием должен подчеркнуть раздвоенность Федора Таланова, в то время, как все остальные персонажи находятся по разные стороны баррикад и внутренних противоречий не испытывают.
Федор Таланов как подлинный трагический герой через внутренние противоречия проходит определенный путь становления личности и совершает подвиг: выдает себя перед фашистами за руководителя подполья Колесникова, мужественно отправляется вместо него на казнь, спасая тем самым общенародное дело. Финал 4-го акта снимает трагизм гибели Федора, он заканчивается массовой сценой, сходной пафосом с народной трагедией, но исходя из объективных исторических факторов - внушающую оптимизм (хотя это и вступает в противоречие с попыткой Леонова выстроить трагедию, максимально приближенную к классической).
Пример леоновского "Нашествия" наглядно демонстрирует эволюцию древнего жанра трагедии. Пока автор обращается к конфликту, в котором трагический герой, со своей трагической виной и внутренним противоречием вступает в непримиримую и обреченную борьбу с враждебными обстоятельствами, - структура жанра выдерживается. Хотя надо отметить, что социально-психологическая характеристика Федора Таланова только лишь с определенной долей условности позволяет говорить о нем, как о трагическом герое. Но когда в сюжете пьесы обнаруживается противостояние двух идеологических систем, обусловленных историческими, социальными, политическими факторами, нормативный жанр трагедии размывается, внешний конфликт, окрашенный трагизмом войны, - единственное что предопределяет трагический пафос "Нашествия".
Надо признать, что в ХХ в. жанр трагедии переживает деформацию, и в первую очередь, потому, что кардинально изменилась концепция личности. Экзистенциально несвободная личность чаще всего не бросает единственного вызова своей судьбе, Богу, космосу и т.д. и, соответственно, гибнет в неравной борьбе, а скорее долго и мучительно существует в этом непримиримом конфликте с миром, с самим собой, с окружающими. Поэтому-то в ХХ в. больше говорят о трагическом начале, о трагическом пафосе, о категории трагического, а сам жанр приходит в упадок.
7. Жанр комедии в драматургии ХХ века
Комедия такой же древний жанр, что и трагедия. Но несмотря на обрядовый генезис, комедия не стала нормативным жанром, так как ее темы, разновидности, конфикты, персонажи всегда были продиктованы социально-бытовыми обстоятельствами. Единственным связующим звеном многочисленных жанровых форм и стилевых вариантов комедии является универсальная категория комического во всем своем многообразии: сатира, юмор, ирония, гротеск, сарказм и др. Надо отметить, что содержание комических конфликтов обусловлено изменениями общественной жизни. В древнегреческой комедии, например, считались смешными претензии рабов на честь и достоинство. В средневековых фарсах комическим персонажем чаще всего выступала женщина. Однако, будучи порождениями своей эпохи, они всегда касались и таких сторон жизни, которые всегда представляли интерес, и изображали типы, дающие справедливый повод для смеха во все эпохи. Социология комедии может быть выражена следующим рассуждением: "История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит в могилу устаревшую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия. Богам Греции, которые были уже раз - трагической форме - смертельно ранены в "Прикованном Прометее" Эсхила, пришлось еще раз - в комической форме - умереть в "Беседах" Лукиана. Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым"116.
<< Пред. стр. 1 (из 5) След. >>
Список литературы по разделу