3.6. Исторические взгляды А.И. Герцина, Н.Г. Чернышевского, А.П. Щапова

  Герцен и Чернышевский — самобытные и яркие мыслители. Они оставили после себя долго действующие оригинальные концепции, актуальность отдельных сторон которых продолжает удивлять нас. К их числу следует отнести вопросы о соотношении исторического опыта России и Западной Европы, месте нашей страны в мире, наблюдения о русском историческом пути. Размышления обо всем этом служили для Герцена и Чернышевского источником суждений о настоящем России и являлись ориентиром для принятия политических решений, были своеобразным мостом в будущее. В первом письме о «Публичных чтениях г. Грановского» в 1843 г. А.И. Герцен писал: «В наше время история поглотила внимание всего человечества, и тем сильнее развивается жадное пытанье прошлого, чем яснее видят, что прошлое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, мы как Янус смотрим вперед».
  Жизненный опыт убедил А. И. Герцена в том, что, пройдя курс западной дрессировки и «подкованные ею», русские вполне могли бы стать «на свои ноги», вместо того чтобы «твердить чужие зады и прилаживать стоптанные сапоги». Пришло время подумать, нет ли в народном быту, в народном характере и мысли, «в художестве чего-нибудь такого, что может иметь притязание на общественное устройство несравненно высшее западного». Хорошие ученики, по мнению А.И. Герцена, часто переводятся через класс. Ему же принадлежит мысль о преимуществах стран, имеющих возможность учиться у других и благодаря этому, не повторять их ошибок: «История весьма несправедлива, поздно приходящим она дает не оглодки, а старшинство опытности». Имея в виду западноевропейские страны, Герцен писал: «Ваши усилия. Ваши страдания — для нас поучения».
  Он поставил вопрос о пользе науки Запада для национального освободительного движения и о быстром ее усвоении в России. «Отсталые во всем, мы побывали у вас в выучке — и не отшатнулись от выводов, которые заставили вас свернуть со своего пути. Мы не скрываем того хорошего, что получили от вас. Мы позаимствовали ваш светильник, чтобы ясно увидеть ужас своего положения, чтобы отыскать открытую дверь и выйти через нее, — и мы нашли ее благодаря вам».
  Органически присущий Герцену и Чернышевскому историзм («историческое чувство» и способность исторического анализа вопросов современности) позволял им намечать стратегические задачи развития страны. Не отвергая идей преемственности и возможности преобразования традиционного института (общины), а также признания определенных свойств, присущих национальному (крестьянскому) сознанию, они пришли (каждый своим путем) к оценке данного фактора как системообразующего в исторической концепции и не менее важного в прогнозировании будущего.
  А.И. Герцен надеялся, что Россия «могла бы найти свой фарватер», но «сбилась с дороги за какими-то туманами, сама выдумала себе обязательное прошедшее, сама потопила старые корабли, набросала каменья в своем море и боится ударить веслом». Постоянно размышлял о взаимодействии науки и жизни Н.Г. Чернышевский: «Мы говорим о национальном чувстве: почему не сказать о науке? Почему не заметить, что она, со своей стороны, говорит то же самое, что говорит национальное чувство, хотя оно и не знает о ней».
  При всех различиях Герцена и Чернышевского, а они были в характере и конкретном историческом опыте, складе жизни и воспитании, умственных предпочтениях и вкусах, понимании путей и средств революционной борьбы, в творчестве каждого из них «последняя страница истории» неизбежно являлась, если пользоваться выражением Герцена, «нашей современной действительностью». По мнению Н.Г. Чернышевского, не только народ, но и вся Россия, в отличие от Запада, еще не жила исторической жизнью. Герцен, усиливая звучание этой мысли, даже назвал историю России историей «эмбрионального развития».
  В годы первой русской революции М.О. Гершензон посвятил А.И. Герцену следующие слова: «Но он был больше, нежели публицист, и большая часть написанного им касается не злобы его времени, а великих исторических задач человечества. Живое значение для нас он имеет только, как историк-философ, как мудрый аналитик и провидец. А с этой стороны его знают меньше всего». Вполне приложима данная оценка и к Чернышевскому.
  Интерес советской историографии к А.И. Герцену и Н.Г. Чернышевскому определялся главным образом задачами изучения истоков русской революции и истории отечественного освободительного движения. Анализируя мотивацию обращения к истории Герцена и Чернышевского, натур социально и политически активных, А.М. Сахаров подчеркивал, что оно «вытекало из их стремления вмешаться в процессы современного развития, заменить существующий строй и обеспечить лучшее будущее народам России». Но такая позиция, в свою очередь, требовала ответа на вопрос: «Какие силы управляют историей?», вызывала на размышления о роли в истории личности, идеи закономерности, законов исторического развития. Шел настойчивый поиск исторически традиционных опор в русской жизни, на которые бы, по мнению Герцена и Чернышевского, можно было бы опереться в преобразовании России. Исторические темы подсказывали сами противоречия русской жизни. История России интересовала Герцена, прежде всего с точки зрения созревания предпосылок революционно-освободительного движения. В его статьях данная тема обогатилась целым рядом аспектов, прежде всего рассмотрением и оценкой роли Отечественной войны 1812 г. в движении декабристов, анализом политики правительства. Свой отпечаток на их рассмотрение наложили концептуальные методологические и исторические корни социалистических идеалов, которые обрели в трудах Герцена и других революционеров-демократов блестящие формы теоретического выражения.
  Борьба за «лучшее устройство» требовала понимания происхождения самодержавия и трактовки этого процесса. Поэтому, несмотря на то, что изучение истории и у Герцена, и у Чернышевского было подчинено практическим целям, все же неправильно говорить об утилитарном отношении мыслителей к истории и использовании ими данных, почерпнутых в ней, в качестве весомых аргументов для политики. Методологические и философские подходы к истории оказывали Герцену и Чернышевскому помощь в поиске подтверждений их собственным представлениям о роли России в мире, о революции и социализме. Исторический подтекст творчества Герцена и Чернышевского делает также необходимым анализ их концепций.
  Александр Иванович Герцен (1812-1879)
  Незаконнорожденный сын богатого и родовитого московского барина Ивана Алексеевича Яковлева (его родней были Шереметевы и Колычевы) Александр Иванович не мог носить фамилию отца. Герцен — это русское переложение немецкого слова «сердце». Он с детства ненавидел «аристократию», его симпатии были на стороне матери Луизы Ивановны Гааг. Глубочайшие жизненные впечатления Герцена были связаны с важнейшими событиями отечественной истории XIX в. Его детство наполняли рассказы о пожаре Москвы, о Бородинском сражении, о героизме русского народа. Потрясением, импульсом нравственного пробуждения стало для юного Герцена восстание декабристов. Всю жизнь Герцен хранил культ «людей 14 декабря». В 1827 г. произошло его знакомство с Н.П. Огаревым, а через год Герцен под влиянием двоюродного брата стал студентом физико­математического отделения философского факультета Московского университета. В университете царил дух свободолюбивых настроений. Сама эпоха была их источником. «Славное было время, события неслись быстро. Едва худощавая фигура Карла X успела скрыться за туманами Голируда, Бельгия вспыхнула, трон короля-гражданина качался, какое-то горячее, революционное дуновение началось в прениях, в литературе. Романы, драмы, поэмы — все снова сделалось пропагандой, борьбой» — так вспоминал о студенческих годах Герцен. Его отношения с властью определили аресты 1831 г. (как участника кружка Н.П. Сушурова) и 1834 г. с последующей ссылкой под надзор полиции.
  В 1840-е гг. Герцен был одной из главных фигур мыслящей Москвы. Именно тогда в Москве сконцентрировалась «умственная инициатива», что, по мнению Герцена, объяснялось историческим значением и географическим положением второй столицы и отсутствием в ней царя.
  В юности Герцен не избежал общего увлечения философией Г. Гегеля, и гегелевский взгляд отчетливо отразился в его статьях о дилетантизме в науке. Но воззрения Гегеля Герцен усваивал критически. Основное значение взглядов Гегеля Герцен увидел для себя в раскрытии того обстоятельства, «что природа, что жизнь развивается по законам логики». «Он фаза в фазу проследил этот параллелизм». На смену «шеллинговым общим замечаниям», «несвязанным», пришла «целая система, стройная, глубокомысленная, резанная на меди, где в каждом ударе отпечатлелась гигантская сила».
  Восприятие гегелевских принципов укрепило Герцена во взгляде на историю как на закономерный процесс. Вместе с сенсимонистами он признавал целенаправленность исторического процесса. Ход истории открывался Герцену как движение от несовершенного к более совершенному.
  Телеологическое, т.е. целесообразное, понимание истории исследователи находят у Герцена еще в 1830-е гг. Да и сам Герцен, вспоминая это время в «Былом и думах», писал, что в основу его лег именно сенсимонизм. Там же он упомянул о своем неизменном «в существенном» отношении к сенсимонизму. Но известно и другое: в конце 1840-х гг. Герцен пересматривает свое отношение к телеологическому пониманию истории и в дальнейшем отказывается от него. В 1850-е гг. в книге «С того берега» Герцен сформулировал воззрение, отрицающее в истории разумную цель и предопределенное движение к ней. Телеология и фатализм в трактовке истории становятся постоянным предметом его критики. В эмиграции Герцена настойчиво посещают горькие мысли о силе «безумного» в человеческих понятиях и поступках, о его сопротивлении «разумному». Они будут его мучить до конца жизни.
  Герцен ставит вопрос о необходимости заняться историей «как действительно объективной наукой», уяснить «собственную эмбриогению» истории.
  Увлечение сенсимонизмом внесло изменения и в отношения Герцена с конкретными историками и общественными деятелями. Так, под влиянием сенсимонизма в 1833 г. еще до заключения Герцена под стражу испортились его отношения с Н. А. Полевым. Александр Иванович писал: «Для нас сенсимонизм был откровением, для него — безумием, пустой утопией, мешающей гражданскому развитию».
  В 1843-1844 гг. Герцен внимательно следил за трудами и чтениями Т.Н. Грановского, не оставляя для себя без внимания, предлагавшиеся историком подходы к изучению истории. Во взглядах Грановского Герцен выделил для себя два обстоятельства. Во-первых, взгляд «на современное состояние жизни как на великий исторический момент, которого ни знать, ни миновать безнаказанно нельзя, как нельзя и оставаться в нем навеки, не окоченевши». И, во-вторых, отношение к истории как «правильно развивающемуся организму».
  Воззрения на историю, сложившиеся у Герцена к началу 1840-х гг., в главных чертах резюмируются в его дневниковой записи 1843 г., где он определяет историю как «движение человечества к освобождению и себяпознанию, к сознательному деянию». З.В. Смирнова, автор монографии о социальной философии А.И. Герцена, увидела в этой «формуле» «признание единства истории, поступательного хода исторического процесса, его устремленности к разумной цели и его содержания как развития разума и пути к свободе». В отечественной литературе уже отмечалось, что постановка проблемы «деяния» сближает Герцена с рядом русских (В .Г. Белинский, Н.П. Огарев, М. А. Бакунин) и западноевропейских (Э. Дембовский, М. Гесс) мыслителей, ставивших вопрос о необходимости перехода мысли в действие, о создании «философии действия».
  Идеализация Запада в мировоззренческой позиции Герцена имела, прежде всего, протестный характер. Симпатизируя «самодержавию каждого лица», а не лицу русского самодержавия, он был противником самодержавия и крепостничества в России. Герцен отдавал должное Европе лишь до тех пор, пока знал Запад «книжно, теоретически».
  В январе 1847 г. Герцен был вынужден проститься с Москвой и друзьями и уехать за границу, как потом оказалось — навсегда. Важнейшей вехой на пути развития концепции Герцена стал 1848 г. Наблюдая революцию во Франции, он сделал вывод о контрреволюционности буржуазии и неготовности пролетариата к борьбе. На рубеже 1840— 1850-х гг. Герцен много писал о гибели буржуазной цивилизации; стал иначе смотреть на Россию, ее историю и перспективы развития.
  Герценоведы подсчитали, что А. И. Герцен использовал около 60 тысяч исторических имен и событий в своих сочинениях. Столь широкая осведомленность поражала современников, необычна она и для нашего времени. О раннем увлечении Герцена историей писал А.М. Сахаров, обративший внимание на его неосуществленное намерение создать историко-философский журнал в Московском университете в 1834 г. Уже тогда у юного мыслителя сложилось представление о том, какой не должна быть история, а именно, плохо составленной всеобщей биографией великих людей. История для Герцена — «чистилище, в котором мало-помалу временное и случайное воскресает вечным и необходимым, тело смертное преображается в тело бессмертное». «Дух, — писал он в 1843 г. в связи с чтениями Т. Н. Грановского, — понимая свое достоинство, хочет оправдать свою биографию, осветить ее восходящим солнцем мысли, освободить от могильного плена бессмертную душу прошедшего, как то наследие, которое не точится молью... Сам Грановский сказал, что ни в чем так ярко не выражается характер народа, как в понимании истории; я совершенно согласен с ним».
  Методологические подходы
  Мосты, которые Герцен постоянно наводил между прошлым и современностью, оставляли ему надежду «вывести» или понять собственное положение из «биографии человечества». Вместе с тем он считал недопустимым в политических интересах конъюнктурно использовать исторические факты в ущерб объективности. В 1844 г. во втором письме «О публичных чтениях г-на Грановского» Герцен писал: «История очень легко делается орудием партии. События былые немы и темны, люди настоящего освещают их, как хотят; прошедшее, чтоб получить гласность, переходит через гортань настоящего поколения, а оно часто хочет быть не просто органом чужой речи, а суфлером; оно заставляет прошедшее лжесвидетельствовать в пользу своих интересов. Такое вызывание прошедшего из могилы унизительно».
  Подход к истории как «биографии человечества», в которой были некоторые дивные моменты, позволяло ему, эмоциональной и художественной натуре, писать о социальном творчестве, которое обязательно, с его точки зрения, должно опираться на историю, и ни при каких обстоятельствах не имело права быть беспочвенным. Так в концепции социального времени Герцена смыкалось прошлое и будущее.
  История — богатство человека. Только он имеет историю. Свою мысль Герцен записал в статье 1866 г. «Порядок торжествует!»: «Человек отличается от животных историей: характер ее, в противоположность животному развитию, состоит в преемственности больше или меньше сознательных усилий для устройства своего быта, в наследственной, родовой усовершимости инстинкта, пониманья, разума при помощи памяти... ясно, что стадная жизнь составляет такое же необходимое условие исторического развития, как и самые лица.
  Начало истории — непокорность лица поглощающей его семье, стремление стать на свои ноги и невозможность на них удержаться. Племенным безразличием замыкается животный мир. Мир человеческий в Библии начинается грехопадением и убийством, разрушающим семейную связь, т.е. постановлением своей воли выше заповеди и выше первого условия сожития».
  В 1840-е гг. Герцен был склонен судить об истории по аналогии с природой. После 1848 г. эта тенденция проявилась еще отчетливее. Однако при изложении конкретного исторического материала Герцен не писал ни о природных факторах, ни о роли географической среды, если не считать упоминания о колонизации. В 1850—1860-е гг. он отказывается от традиционного «дуализма» истории и природы. Тогда же обозначается натуралистическая тенденция его философии истории.
  В литературе можно встретить две точки зрения об эволюции методологических представлений Герцена в 1840-е гг. Ряд авторов, отмечая возрастающую неудовлетворенность Герцена взглядами Гегеля, сближают его воззрения этого времени с представлениями датского философа С. Кьеркегора (1813— 1855), чьи основные произведения выходят в 1840-е гг. Кьеркегор подверг критике основополагающий принцип гегелевской философии о тождестве мышления и бытия, указав на его тавтологичность и противопоставив ему существование (existenz) как то, что как раз и разделяет мышление и бытие. В экзистенциальной диалектике «прыжок» как переход в новое качество, по мнению Кьеркегора, не объясним. Принципиально не согласна со сближением взглядов Герцена и Кьеркегора З.В. Смирнова. В 1840-х гг. Герцен был склонен выдвигать на первый план не особенности развития отдельных народов, а «великое единство развития рода человеческого», что являлось теоретической основой его спора со славянофилами. Но уже тогда у Герцена появляется мысль, к которой он будет постоянно обращаться в дальнейшем. Именно потому, что Россия в своем развитии обладала рядом особенностей по сравнению с Западной Европой и многое из жизни Европы она не переживала, русская мысль могла объективнее, трезвее и правильнее оценить западноевропейское развитие, нежели мысль самого Запада.
  Рассматривая глубоко противоречивые принципы исторического развития западного мира, Герцен, обращаясь к его мыслящим представителям, писал: «Собственность — это блюдо чечевичной похлебки, за него вы продали великое будущее, которому ваши отцы широко распахнули ворота в 1789 году. Вы предпочитаете обеспеченное будущее удалившегося от дел рантье — отлично, но не говорите же, что делаете это ради счастья человечества и спасения цивилизации. Вам всегда хочется прикрывать свой упрямый консерватизм революционными атрибутами; это оскорбляет, и вы унижаете другие народы, делая вид, будто все еще стоите во главе движения». В термин «мещанство», который Герцен применял по отношению к Западной Европе, он вкладывал социально-политическое содержание и называл его недугом, которым Россия, к счастью, еще не была заражена. Поскольку Западная Европа была «сбита с дороги мещанством», Герцен считал, что «нам нечего заимствовать у мещанской Европы». Западная Европа сама «снова берет у нас ею привитый деспотизм». В отличие от России Европа не обладает стойким национальным иммунитетом, ядро которого в России, по его мнению, составляла община. После 1848 г. Герцен стал считать общину — основным преимуществом нашей страны перед Европой. С этого времени он делал в отношении Европы пессимистические прогнозы, тогда как на Россию, наоборот, стал смотреть с большим оптимизмом.
  Научный и пропагандистский подходы у Герцена особенно тесно взаимосвязаны при рассмотрении проблемы Западная Европа — Россия. Он не отделял латинско-германский мир от социального будущего человечества, не признавал исчерпанной для Запада тему революции. «С удесятеренною силой пробудились социальные вопросы во всей Европе, не исключая, Англии» — такой вывод сделал Герцен.
  История России
  В свое время Герцена сильно задело утверждение французского историка Ж. Мишле (1798—1874) о России. Мишле заявил, что России «вообще нет». Она лишь «фантасмагория, мираж, империя иллюзий». Герцен дружил и переписывался с Мишле. Они познакомились в июне 1851 г., сочинения знаменитого историка были хорошо известны Герцену со студенческих лет, да и лекции Мишле ему довелось прослушать еще в 1847 г. Французский историк отказал русским людям в нравственных достоинствах, отрицал существование русской литературы и науки. Герцен сразу же отреагировал на «озлобленные», по его определению, слова французского историка «с глубоким прискорбием».
  Мнение же самого Герцена о России и ее истории менялось в течение жизни. Эти изменения хорошо прослеживаются по его работам. «Преданная восточному созерцательному мистицизму, азиатская стоячесть овладевала Россией, к чему располагало и самое огромное растяжение ее по земле плоской, безгорной, удаленной от морей, покрытой лесами. В удельной системе (которая, может произведенная феодализмом, совсем не совпадала с ним) не было ни оппозиции общин, ни оппозиции владельцев государю, а был элемент чуждый, особой формы деспотизм, сплавленный из начал византийских, славянских и азиатских. Двувековое иго татар способствовало Россию сплавить в одно целое, но снова не произвело оппозиции. Основывалось самодержавие — и оппозиции все не было... » — такой видел русскую историю Герцен в 1833 г.
  В конце 1850-х гг. он писал, что «... в русской жизни бродила бездна сил неустоявшихся: с одной стороны — казачество, расколы, неоседлость крестьян, их бродяжничество, с другой — государственная пластичность, сильно обнаружившаяся в стремлениях раздаться, не теряя единства». Герцен обращал внимание уже на другие факторы отечественного исторического процесса, подчеркивал, что Россия выросла на иных, чем Европа, основаниях. В статье 1866 г. «Порядок торжествует» он их перечислил, особо выделив колонизацию, а также то обстоятельство, что наша страна «окрестилась без католицизма» и процесс формирования государства обошелся без римского права, и, главное, Россия сохраняла как «народную особость свое оригинальное понятие об отношении человека к земле». В концепции Герцена это понятие о земле играло столь важную роль, что автор посчитал нужным дать ему объяснение: «Оно состоит в том, что будто бы всякий работающий на этой земле имеет на нее право как орудие работы». «Это сразу ставит Россию на социальную почву, и притом на чрезвычайно новую». В этом же положении он увидел особенности русской революции: «О земле не поминала ни одна революция, домогавшаяся воли, по крайней мере, после крестьянских войн».
  «У нас право на землю — не утопия, а реальность, бытовой факт, существующий в своей естественной непосредственности и который следует возвести в факт вполне осознанный. Все сельское население принимало спокон веку это естественное право свое, не рассуждая о нем. Его только не знали в высших слоях, образованных на западный лад.
  Сельская община при тех обстоятельствах, при которых она развивалась, ценой воли продала землю общиннику. Личность, имеющая право на землю, сама становилась крепка земле, крепка общине. Вся задача наша теперь состоит в том, чтоб развить полную свободу лица, не утрачивая общинного владения и самой общины». Так Герцен старался разглядеть в истории пути русского социализма. Его видение отечественной истории, несомненно, питали, идеалистические представления мыслителя. Художественная сторона натуры Герцена, склонного к образному видению, порой в ущерб конкретным обстоятельствам, оказывала влияние на его историческую концепцию.
  Социализм
  С начала 1830-х гг. социализм становится ведущей темой творчества Герцена. Всю последующую жизнь он искал пути его возможного осуществления. По наблюдению Н. М. Пирумовой, продолжая развивать свои идеи по поводу организации человеческого общества, Герцен утверждал, что форма и основа современных государств не отвечает более рациональным требованиям, «сформулированным наукой и сознанием деятельного и развитого меньшинства...». Разум должен либо отступить и признаться с чисто христианским смирением, что его идеал — «не от мира сего», либо решиться разбить эти формы и более не заботиться о судьбе «вечных основ». И одновременно А. И. Герцен писал: «Большое счастье, что наше право на землю так поздно приходит к сознанию. Оно прежде не выдержало бы одностороннего напора западных воззрений, теперь они сами являются в раздумье, с сомнением в груди. Социализм дал нам огромное подспорье». Он выделил прусского чиновника и экономиста А. Гакстгаузена, путешествовавшего по России в 1843 г., назвал его «первым пионером», пошедшим на открытие нашей страны, и поведавшим западному миру о русской общине накануне европейских революций 1848-1849 гг.
  «Главным камнем» на дороге русского исторического развития, по Герцену, лежало «чудовищное крепостное право». Он писал: «Наше императорство и наше барство — без корней, и знают это». «Народ любит царя как представителя защиты, справедливости (факт общий всем неразвитым народам) и не любит императора. Царь для него идеал, император — антихрист. Императорская власть держится войском и бюрократией, т. е. машинами».
  «Мы предвидим улыбку многих при слове русский социализм. Чему люди не смеялись прежде пониманья?... Мы русским социализмом называем тот социализм, который идет от земли и крестьянского быта, от фактического надела и существующего передела полей, от общинного владенья и управления, — и идет вместе с работничьей артелью навстречу той экономической справедливости, к которой стремится социализм вообще и которую подтверждает наука». В историческом становлении русского социализма Герцен особо выделял петрашевцев и Н. Г. Чернышевского.
  М.О. Гершензон, оценивая систему социалистических представлений Герцена, отмечал: «Герцен считал Россию призванной сыграть роль зачинщика и вождя в социальном перевороте; порукой в этом была ему необремененность русской психики, ее варварская свежесть — и глубоко коренящееся в русском народе сознание его права на землю, этот как бы врожденный социализм».
  Петр I
  Герцен обращался к характеристике роли Петра I в русской истории и в годы своей юности, и уже умудренный жизненным опытом. Статья 1833 г., посвященная «другу моему Диомиду» (Н.П. Огареву), была озаглавлена «Двадцать осьмое января». В этот день умер Петр I, всколыхнувший «мертвую тишину духа народного». До Петра «движений» в русской истории Герцен не видел.
  Выделив под влиянием немецких идеалистов категорию «народного духа», Герцен писал, что «просвещение не западало в него, непрерывные войны не развивали его. И Россия, отставшая от Европы несколькими веками, продвигалась тихо, почти незаметно». Все это происходило, по мнению Герцена, потому что в стране не было «ни центра движения, ни ускоряющего толчка». То и другое создал Петр — «коронованный революционер»: «...Явился Петр! Стал в оппозицию с народом, выразил собою Европу, задал себе задачу перенести европеизм в Россию и на разрешение ее посвятил жизнь».
  Появление Петра объяснялось как необходимое, но не вынужденное. В статье «Русские немцы и немецкие русские» 1859 г. Герцен писал: «Каким путем эта стихийная жизнь, равнодушная к развитию своих собственных сил и даже к сознанию их, должна была выйти к совершенствованию и измениться — это зависело от разных обстоятельств, но необходимость выхода вовсе не была случайностью». Мысль о роли необходимости в историческом процессе в концепции Герцена не претерпела изменений начиная с 1840-х гг. Он ее воспринимал из литературы: «...необходимость являлась какой-то сокровенной мыслью эпохи» — и одновременно признавал правомерность такой постановки в концепции Грановского.
  Герцена интересовал не столько вопрос о правомерности внедрения Петром в Россию «европеизма» (этот вопрос для него совершенно ясен), сколько анализ и оценка того, что внесли петровские преобразования в жизнь страны и их последствия. В Петре I Герцен увидел революцию, т. е. явление, которое всегда исключительно, а следовательно, и односторонне. Революционностью Александр Иванович объяснял жестокости Петра. С Петра начинается «новый акт трагедии, его характер — открытое расторжение народа на две части: одну немую, другую постороннюю народу, бесхарактерную». Для Герцена период русской истории, начавшийся с Петра, стал периодом нового деспотизма. С тех пор вошла в ткань русской действительности «бездна зла»: «аристократия, инквизиционный процесс, военный деспотизм, разделение сословий, произвольные нововведения, составляющие иллогизмы».
  Герцен отчетливо видел особенности Петра: «Ежели мы и примем необходимость Петра в России... то тем не менее обширна его самобытность», «...силою своего гения, — вопреки народу, он выдвинул отсталую часть Европы, и она, быстро развиваясь, устремилась за старшими братьями». Петра он сравнил с кометой, которая исчезла, «не совершив кругооборота», впрочем, сыграв отведенную ему роль «революционного фермента».
  В 1857 г. в статье «Революция в России» Герцен обращал внимание на необходимость преодоления тяжелых для русской истории последствий деятельности Петра: «...соединить две России, между которыми прошла петровская бритва». И все же, даже в 1858 г., Герцен не пересмотрел коренной оценки в деятельности Петра, признав, что он был прав «в стремлении выйти из неловких, тяжелых, государственных форм Московского царства». «С того дня, как Петр увидел, что для России одно спасение — перестать быть русской, с того дня, как он решился двинуть нас во всемирную историю, необходимость Петербурга и ненужность Москвы определилась» — таково было качественное изменение, привнесенное в положение страны Петром.
  Н.Г. Чернышевский (1829-1889)
  Выдающийся социальный мыслитель Н. Г. Чернышевский был на 16 лет моложе «лондонского изгнанника» (так называли Герцена в 1850- 1860-х гг.). Он принадлежал к другому поколению, вырос в иной среде, отличным был и его жизненный опыт. Чернышевский родился 24 (12) июля в Саратове. Окна дома, где жили Чернышевские и Пыпины, выходили на Волгу. Отец в 1812-1816 гг. учительствовал в Пензенской семинарии. Он был священником, свободно читал по-гречески, латыни, по-французски, знал математику и историю. Под влиянием отца и любившей читать матери, Чернышевский, по его собственному признанию, очень рано «сделался библиофагом, пожирателем книг». С семи лет он «рылся» в библиотеке отца. В 1842 г. Чернышевский поступил в Саратовскую духовную семинарию, там он удивлял преподавателей и товарищей своей начитанностью. Еще до семинарии он учил латинский, греческий, еврейский, французский, польский и немецкий языки. В семинарии освоил татарский и арабский. Многосторонними и обширными были его знания и по истории. История была любимым предметом семинариста Чернышевского. Из 63 семинарских сочинений 40 он посвятил историческим темам. Чернышевский определял истории место важнейшей составной в «науке о человеке». Говорил, что «не любить историю может только человек, совершенно не развитый умственно».
  В Петербургском университете (1846—1850), где Н.Г. Чернышевский учился на историко-филологическом отделении, он был одним из любимых учеников И.И. Срезневского. В его семинаре Чернышевский прошел школу научной добросовестности, бескорыстного служения избранному делу, безграничного трудолюбия, самостоятельности в исследованиях, т. е. укрепил в себе те черты, которые стали определяющими во всей его жизни. По окончании Петербургского университета, уже работая учителем гимназии в Саратове, Чернышевский составил словарь к Ипатьевской летописи и в 1851 г. опубликовал «Опыт словаря из Ипатьевской летописи» в Известиях Отделения русского языка и словесности. По отзыву Срезневского, этот словарь был «первым после Словаря Востокова к Остромирову Евангелию основным трудом в данной области языкознания». Чернышевский думал над созданием так называемого «реального словаря русской истории и древностей... до конца XIII в.» и обсуждал его план в переписке с учителем, одновременно редактировал словарь В.И. Даля, изучал летописи.
  Чернышевского хорошо знал Н.И. Костомаров. Осенью 1849 г. Чернышевский посещал в Петербурге кружок земляка И.И. Введенского, по духу близкого петрашевцам. Так, в беседах с Е.Г. Благосветловым, А.А. Чумиковым, А.П. Милюковым, Д.И. Минаевым он расширил свои представления о творчестве Белинского и Герцена.
  В 1850 г. Введенский помог Чернышевскому устроиться учителем во 2-й кадетский корпус в Петербурге, но по просьбе родителей весной следующего года тот возвращается в Саратов, где начинает работу учителем русской словесности в гимназии. Он высказывал на уроках свое мнение по запретным тогда для обсуждения темам: крепостного права, суда, воспитания, религии, политических наук. Об идеологической составляющей своих занятий Чернышевский отозвался следующим образом: «Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгой, — я такие вещи говорю в классе».
  В январе 1853 г. Чернышевский встретил Ольгу Сократовну Васильеву. В апреле состоялась свадьба, и вскоре молодые уехали в Петербург. Чернышевский собирался писать магистерскую диссертацию «Эстетическое отношение искусства к действительности». В 1855 г. она была защищена. В середине 1850-х гг. он становится руководителем журнала «Современник», на страницах которого публикует свои историко-литературные и социально­политические статьи, а на рубеже 1850—1860-х гг. — статьи по экономическим проблемам.
  В 1862 г. Чернышевский был арестован, пережил семь лет каторги (1864—1871), затем ссылку в Вилюйске. В 1881 г. он получил право жить в Астрахани. Незадолго до смерти в 1889 г. вернулся в Саратов.
  Обстановка, в которой жил и действовал Чернышевский, не могла не влиять на выработку его концепции и ее эволюцию. Да и сам Чернышевский утверждал, что для развития человека, его духовного мира очень важно, какова социальная действительность, насколько она человечна, может ли человек черпать в ней материал для воспитания в себе человека. «Отстраните, — писал он, — пагубные обстоятельства, и быстро просветлеет ум человека и облагородится его характер». В литературе можно встретить мнение (В.Л. Абушенко), согласно которому условия изоляции, в которые Чернышевский попал после ареста, «приостановили духовное развитие» и он пошел «по пути упрощения ряда своих ранних идей». «У позднего Чернышевского, — считает В. Л. Абушенко, — последовательная (до логического конца) проработка идей приводила зачастую к крайним формам материализма, атеизма и социологизма, редукционно упрощая и вульгаризируя ряд плодотворных содержательных разработок более раннего периода». Это мнение выведено на страницы новейшего философского энциклопедического словаря.
  Герцен и Чернышевский
  Заочное знакомство Чернышевского с высказываемыми Герценом мыслями для печати, видимо, можно отнести к началу 1840-х гг. Известно, что тогда в семье Чернышевского читали статьи А.И. Герцена «Дилетантизм в науке» и «Письма об изучении природы». Чернышевский очень высоко ценил журнал «Отечественные записки» в годы сотрудничества в нем В.Г. Белинского и А. И. Герцена. Философские искания Белинского и Герцена во многом облегчили Чернышевскому процесс выработки собственного мировоззрения, помогли определиться в отношении к философии Гегеля. Прочтя Гегеля в подлиннике, Чернышевский с удивлением констатировал, что он «понравился ему гораздо меньше, нежели ожидал он по русским изложениям». Центральной фигурой, повлиявшей на духовное развитие Чернышевского, был другой немецкий философ, ученик Гегеля — Л. Фейербах (1804-1872), порвавший с учением учителя и критиковавший гегельянство с материалистических позиций.
  Современные авторы подчеркивают, что демократ и социалист-утопист Чернышевский воспринял общинный идеал Герцена и в этом смысле, несомненно, являлся его последователем. Считая прогресс физической необходимостью, «законом нарастания» элементов нового с целью совершенствования старого, он полагал, что «прогресс основывается на умственном развитии», «успехах и развитии знаний», и видел тот же, что и Герцен, результат исторического процесса — социализм. Еще более страстно, чем Герцен, он отрицал насильственную отмену крепостного права, так как в восстании крестьян видел угрозу сохранения самой цивилизации и потому, как и Герцен, усиленно поддерживал готовившуюся реформу и старался придать ей действительно освободительный характер.
  Личная встреча Герцена и Чернышевского состоялась в 1859 г. в Лондоне. Поводом к ней послужил конфликт, разразившийся между «Современником» Чернышевского и «Колоколом» Герцена. Теоретические расхождения между Герценом и Чернышевским по существу касались двух вопросов: отношения к дворянской интеллигенции (и через нее к наследству 40-х гг.) и обличительной литературе. Герцен был недоволен отношением нового поколения к своим предшественникам. Эта встреча, ставшая единственной, не привела к установлению дружеских отношений. По свежим следам своего визита Чернышевский написал Н.А. Добролюбову: «Разумеется, я ездил не понапрасну, но если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него... Если хотите вперед знать мое впечатление... Кавелин в квадрате — вот Вам и все». Герцен о посещении Чернышевского не написал из конспиративных соображений. Впервые «Колокол» Герцена заговорил о Чернышевском в 1864 г. в связи с его гражданской казнью и отправкой в сибирскую каторгу. Уже после смерти Герцена Чернышевский писал А.Н. Пыпину в 1883 г.: «...давным-давно я примирился с этим человеком (в душе примирился, разумеется; видеться или переписываться с ним я не имел случая)... »
  Философские основания концепции
  Чернышевский еще в студенческие годы чувствовал в своей душе семена, которые, если разовьются, «могут несколько двинуть вперед человечество в деле воззрения на жизнь». Сознание своей особой роли в будущем определило его динамичное духовное развитие. Студенческие дневники Чернышевского за 1848—1851 гг. воспроизводят процесс становления и самоутверждения личности, раскрывают формирование его социально­политической позиции и философского мировоззрения, в них уже звучит революционно­романтическая нота.
  В философских произведениях Чернышевского в основание концепции был положен антропологизм («Антропологический принцип в философии» (1860) — ответ на раннюю работу П.Л. Лаврова «Очерки вопросов практической философии»; «Письма без адреса» (1862); «Характер человеческого знания» (1885) и др.) В системе представлений о бытии, природе, обществе, культуре, истине, добре, благе, долге, свободе понятие «человек» рассматривалось как базисная категория.
  Личный природный эгоизм (как волевое начало) мог быть поставлен под контроль разумом, нигилистически относящимся к несовершенству окружающей социальной жизни и исходящему из идей общей пользы. Ради ее достижения Чернышевский допускал возможность революционного насилия над сопротивляющимися и противодействующими этой идее.
  Нормирование через категорию должного порождает принципы так называемого разумного эгоизма. Следование последним накладывает очень сильные (в пределе — аскетические) ограничения на личность, требует подчинения им всей жизни (в том числе и частной), что доступно далеко не всем, а только «новым людям», посвящающим жизнь революционному переустройству мира.
  Община выступает у Чернышевского как единый организм, обладающий духовным измерением. Индивид включен в социальной и индивидуальной жизни в цепь обусловленностей и причинных зависимостей, делающих невозможным феномен свободы воли. Человек суть единая сущность, соединяющая в себе материальную и духовную стороны жизни.
  Тема общины — одна из сквозных в творчестве Чернышевского. Спор об общине между Б.Н. Чичериным, с одной стороны, и И. Д. Беляевым и А.И. Кошелевым — с другой, сразу стал предметом особого внимания Чернышевского. В 1856 г. в двух номерах «Современника» он подробно рассмотрел статью Чичерина и его книгу «Областные учреждения России в XVII в.». Чернышевский согласился с мнением оппонентов Чичерина о патриархальном происхождении русской общины. Он считал, что ни приход варягов, ни захват земель владельцами не изменил принцип общинного землевладения. «В какие бы руки ни переходила высшая власть над землею, которую населяют и непосредственно обрабатывают поселяне, они все-таки обрабатывали и делили ее между собою по старому обычаю», — считал Чернышевский. Община не разрушалась, как утверждал Чичерин, и не «учреждалась» государством заново, поэтому «опровергнуть понятие о пашей общине как остатке глубокой древности, а не создании XVII—XVIII столетия дело едва ли возможное» — так Чернышевский подвел итог первым высказываниям в отечественной историографии по теоретическим вопросам общины. Утверждения славянофилов о патриархальном, а не государственном происхождении общины, о порядке общинного землепользования, подведение читателя к мысли об исконном праве крестьян на землю представлялись Чернышевскому заслуживающими внимания. Исходя из них Чернышевский имел возможность развить собственные мысли, использовать совпадения для того, чтобы, сославшись на них, пойти дальше.
  Вслед за Герценом он рассматривает общину как проявление и выражение «подлинного», «естественного» бытия человека. Община выступает у Чернышевского как носитель социалистического начала (русский мужик как стихийный «революционер» и «социалист»). Отсюда и его общая с Герценом идея «избегания» Россией стадий капиталистического развития и прямого перехода (через крестьянскую революцию у Чернышевского) к социализму. Основным отличием общинной теории Герцена от взглядов на общину Чернышевского было лучшее знание последним русских реалий. Чернышевский не идеализировал общину. Разрабатывая «экономическую теорию трудящихся», он мечтал о «сильных машинах для хлебопашества»: они произведут революцию в сельском производстве, потребуют организации хозяйств в огромных размерах, на сотни десятин. Сущность социализма в представлении Чернышевского заключалась не в новой комбинации уже имеющихся элементов жизни, не в перераспределении накопленных богатств по законам справедливости и добра, а в создании новых способов производственной деятельности и новых форм общественной и частной жизни. В самом таком обществе заключены возможности для бесконечного внутреннего совершенствования.
  При этом признание позитивной необходимости трансформации русского общества на социалистических началах неизбежно приводили Чернышевского к идеализации роли сильной русской государственности в этом процессе. Данный круг идей лег в основу народничества как социально-философского направления русской мысли. Смысл наследия Чернышевского раскрывается в полной мере только в связи с будущим.
  Историческая концепция
  Конечно, Чернышевского больше интересовала современная история. И едва ли мы можем говорить о каком-то новом слове Чернышевского в исторической науке в отличие от основных сфер его занятий — эстетики, политэкономии, литературной критики, художественного творчества. Но, как отметил В.Ф. Антонов, будучи публицистом и одним из вождей освободительного движения, Чернышевский «логикой и потребностью борьбы чуть ли не ежедневно обращался к истории, привлекая ее для решения задач современности и прогнозирования будущего». В этих целях он отбирал для рецензирования и анализа исторические исследования. Давая читателю новый материал для размышлений, Чернышевский направлял его мысль в нужном направлении. Своим участием в полемике профессиональных историков, например М.П. Погодина и Н.И. Костомарова о происхождении Руси и другими дискуссионными выступлениями, он влиял на историографическую ситуацию, содействуя развитию науки.
  Историческая концепция Чернышевского интересна еще и тем, что она имеет решающее значение в понимании его мировоззрения в целом. Н.К. Фигуровская подчеркнула отличие исторической концепции Чернышевского от исторических представлений Герцена.
  В основу объяснения хода истории Чернышевский положил триаду развития Гегеля — Шеллинга: начало развития, ускорение развития и высший этап, который «по форме» совпадает с начальной ступенью, «существенно отличаясь от него содержанием». Н.К. Фигуровская отметила, что этот научный вывод Чернышевский оценивал чрезвычайно высоко: «Высший этап развития повторяет начальную форму развития, т. е. первобытно­общинный строй».
  Соглашаясь с идеей английского историка-позитивиста Г.Т. Бокля, автора «Истории цивилизации в Англии», о том, что история движется «развитием знаний», Чернышевский увидел единство многообразия и богатства «надстройки» в обстоятельствах экономической жизни. В истории «развитие двигалось успехами знания, которые преимущественно обусловливались развитием трудовой жизни и средств материального существования». Естественную основу исторического прогресса он видел во врожденной способности и охоте людей трудиться, во внутреннем стремлении массы к улучшению своего материального и нравственного быта. Таким образом, Чернышевский считал необходимым обогатить концепцию интеллектуального прогресса Г.Т. Бокля материалом экономической истории.
  Н. К. Фигуровская подчеркнула еще одно обстоятельство: «Система производственных отношений интересовала Чернышевского лишь в аспекте того, как она влияет на заинтересованность каждого отдельного производителя в процессе труда, насколько она соответствует социальной справедливости, общественной пользе... В целом его методологический подход уходил корнями в слабое развитие капитализма в России, в мировоззрение социалистов-утопистов, в традиции русской общественной мысли с ее социальной направленностью и свойственной ей нравственно-этической оценкой социальных явлений».
  По сравнению с предыдущими формациями, прежде всего феодализмом, Чернышевский признавал прогрессивность капитализма. Он констатировал вступление России на путь «мирового хозяйства». Но в целом Чернышевский оценивал негативно буржуазный строй и полемизировал с его сторонниками.
  История России
  Чернышевский размышлял о роли в истории русской государственности факторов национальности, природы и внешних сил. Он считал, что «времена дорюриковские не представляют нам в русских славянах почти ни одной своеобразной черты». Иное Дело история Руси X-XIV вв. и особенно XV-XVII вв.
  Россия, по его мнению, представляла «одну местность, не имеющую никаких естественных перегородок, через которые трудно было бы перебраться государственному единству». Опасной для ее единства была обширность пространств с малочисленным и экономически неразвитым населением. В этих условиях судьбу страны может решить внешний фактор (опасность) и удельные устремления власти. Два последних обстоятельства сыграли для Руси злую роль, став причинами ее распада на уделы. Однако, по мнению Чернышевского, даже в условиях удельной разобщенности в народе живет идея о его одноплеменности, которая сохраняет жизненные силы, способные к восстановлению государственности при определенных обстоятельствах. «Натура» народа «влекла все части к соединению и привела их к единству, как только население размножилось настолько, что между разными частями уже не оставалось непроходимых пустынь и вымерли в европейском климате дикие силы азиатских орд, долго не дававших народу опомниться вечными тревогами своих вторжений».
  Таким образом, в глазах Чернышевского фактор национальности является определяющим в сохранении единства русской государственности: «Народ проникнут сознанием единства», все заключается в этом народе, поэтому нечего искать других причин к возникновению этого единства. Политика централизации, которую проводили московские князья, только тормозила дело объединения, способствовала удержанию ига, «призывала татар на русскую землю; она по возможности старалась упрочить, расширить и продлить их тяготение над судьбой великорусского племени». Чернышевский считал, что централизации были выгодны все возраставшие нашествия татар на русскую землю; она по возможности старалась упрочить, расширить и продлить их тяготение над судьбой великорусского племени». Антинародный характер власти проявился в полной мере: централизация «задерживала, сколько могла, освобождение русской земли от татар». Политическому фактору Чернышевский противопоставил демографический. Он считал, что прекратить раздробление могло размножение народа. От этого исчезнут «слишком обширные пустыни между его частями. Силу естественных законов мыслитель считал неодолимой: «Люди размножались, потому что земледельческое население не может не размножаться, пока есть пустая земля». С каждым поколением русский народ становился сильнее и способнее останавливать набеги татар, а затем и перешел в наступление, отбивая у дикарей «одну полосу земли за другой». Татары, наоборот, «слабели, хирели, вымирали» от поколения к поколению, В. Ф. Антонов, рассмотрев систему представлений Чернышевского, пришел к выводу о том, что он нанес ощутимый удар по теории «татарского» происхождения русского государства.
  Московское государство представлялось Чернышевскому оригинальным явлением, почвой, на которой построил свою империю Петр Великий. Он писал о том, что Московское государство «стоит в непосредственной связи с историей русской империи, созданной из него Петром Великим». Знание истории Московского государства Чернышевский считал непременным условием понимания нашей новейшей истории. Однако XVI в. интересовал Чернышевского в крайне малой степени. Он ассоциировался с Иваном Грозным, личностью однозначно отрицательной. Что же касается политической истории XVII в., то ее Чернышевский рассматривает как отжившее прошлое, полностью себя исчерпавшее «старое».
  Начало великого дела просвещения России Чернышевский связывал с именем Петра: «Для нас идеал патриота — Петр Великий; высочайший патриотизм — страстное, беспредельное желание блага родине, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность этого великого человека». Могуществом и богатством современная Россия, в глазах Чернышевского, была обязана тому, что русские благодаря Петру Великому стали народом образованным. Если сначала идеализация дела и личности Петра I шла в большей мере от неприятия николаевской дореформенной действительности, то в начале нового царствования, особенно в 1856 г., восхищенные оценки Петра объясняются надеждами, которое тогда возлагало русское общество на Александра II в деле освобождения крестьян.
  По мере того как у Чернышевского рассеивались иллюзии в отношении Александра II, нарастала и его критика действий Петра. Смысл и цель его деятельности открылись Чернышевскому в ином свете. Они сводились к созданию сильной военной державы. Не видит уже Чернышевский и коренного отличия Петра от его предшественников на троне: «У самого Петра Великого все важные для общественной жизни понятия и все принципы действия были совершенно русские понятия и принципы времен Алексея Михайловича и Федора Алексеевича. От своих противников от отличался не характером идей, а только тем, что он понимал надобность, а они не понимали надобности устроить войско по немецкому образцу... Но для чего нужно войско, как должно быть устроено государство, какими способами должно быть управляемо, каковы должны быть отношения власти к нации — обо всем этом он думал точно также, как и его противники. Он был истинно русским человеком, не изменившим ни одному из важных в общественной жизни понятий и привычек».
  Чернышевский шел к пониманию исторической исчерпанности петровских преобразований и отстаивал необходимость изучения преобразований в преломлении народной жизни.
  О «веке Екатерины» Чернышевский оставил лишь мимолетные замечания, не имеющие концептуального характера. Первая четверть XIX в. интересовала мыслителя не как время Александра I, а как период неудавшейся реформации сломанного жизнью М.М. Сперанского.
  Чернышевский много писал о войнах. Он негативно оценивал войны, связанные с захватом чужих территорий, оправдывал освободительные войны начала XVII и XIX вв., считал их отвечающими интересам страны и народа.
  Высокую оценку работам Чернышевского дал К. Маркс, считавший, что «из всех современных экономистов Чернышевский представляет единственного действительно оригинального мыслителя, между тем как остальные — суть только компиляторы». Маркс говорил, что политическая смерть Чернышевского является потерей для ученого мира не только России, но и целой Европы. В. И.
  Ленин считал Н.Г. Чернышевского единственным, действительно великим русским писателем, «который сумел с 50-х гг. вплоть до 1888-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников». Ленин высоко оценил «теорию трудящихся», в которой Чернышевский обосновывал необходимость передачи продуктов труда производителям материальных ценностей.
  Историк общественной мысли Ю.М. Стеклов (Нахамкис) (1873—1941) утверждал, что Чернышевский самостоятельно открыл материалистическое понимание истории. Это не так. Чернышевский не создал материалистического понимания истории, но к экономическому детерминизму он действительно был близок. На этом основании Ю.И. Семенов называет Н.Г. Чернышевского предтечей историко-экономического направления в русской исторической науке.
  А.П. Щапов (1821 — 1876)
  Афанасий Прокопьевич Щапов известен как первый русский историк, который положил в основу объяснения исторического процесса нашей страны революционно­просветительские идеи. Он настойчиво ставил вопрос о месте и значении трудового народа в истории России. «Главный фактор в истории есть сам народ, дух народный, творящий историю... сущность и содержание истории — есть жизнь народная», — в этом Щапов был глубоко убежден. Оригинальный историк церкви и раскола, знаток народного быта — все это тоже А.П. Щапов. Предметом его исследования была жизнь простого народа: быт, нравы, миросозерцание, заслуги перед историей, отношение к другим классам общества, борьба за улучшение своего положения.
  В творчестве Щапова биографы и исследователи выделяли разные черты. Так, Н.Я. Аристов и другой биограф Щапова — Г.А. Лучинский видели в Щапове ученика славянофилов. Однако близкий к славянофилам М. О. Коялович не усматривал славянофильства в воззрениях Щапова, а писал о «крайностях» этого «писателя, вышедшего из духовной среды и задумавшего все объяснить в русской истории посредством естествознания, в котором он, однако, не был специалистом». Г.В. Плеханов отметил сильное влияние идей Щапова на умственное развитие отечественной «нарождающейся демократии» и считал его одним из родоначальников народничества. Он подчеркивал, что если труды Щапова и не легли в основу, то, по крайней мере, были «весьма значительным вкладом в историю народничества». И ту и другую точку зрения не приняла советский автор М. Е. Киреева.
  М.Н. Покровский квалифицировал идеологию Щапова как «крестьянскую», а самого историка отнес к «типично крестьянским историкам», подчеркивая при этом, что до Щапова «ничего подобного во всей русской исторической литературе вы не встретите». Покровский в мировоззренческих основаниях концепции Щапова подчеркивал «не наш, не марксистский, не пролетарский, не рабочий, а чисто мужицкий материализм». В 1927 г. А.Л. Сидоров написал большую статью о Щапове для историографического сборника «Русская историческая литература в классовом освещении», уделив особое внимание исторической концепции, философеким и политическим взглядам историка. Как и Плеханов, Сидоров считал историческую теорию Щапова народнической, но, следуя Покровскому, Сидоров объяснял «крестьянскую теорию» Щапова наличием в стране торгового капитала и слабым развитием капитала промышленного. Н.Л. Рубинштейн видел в Щапове наследника «шестидесятников-просветителей». С его точки зрения, именно к ним теоретические позиции историка были ближе всего.
  А. П. Щапов родился 5 октября 1831 г. в селении Анга Иркутской губернии. По отцовской линии его род был из духовного сословия. Священником в одной из губерний Европейской России был его прадед, сосланный потом в Сибирь. Отец служил дьячком (по другой версии пономарем) в местной ангинской церкви. Мать же была неграмотной бурятской крестьянкой.
  Отец научил Щапова читать и писать, после чего отдал в Иркутское духовное училище. Путь Щапова в науку не был оригинален. Он чем-то напоминает путь, позднее пройденный В.О. Ключевским. Как и у Ключевского, определение системы приоритетов — «всецелая, кровная симпатия и преданность к горемыке-пролетарию», любовь к «русскому мужичку» — у Щапова зарождается в «глубинке», в родной для историка народной среде. Им обоим, казалось, было уготовано сословное предназначение... Однако в процессе духовного образования рождалось истинное призвание.
  Щапов сначала учился в Иркутском духовном училище, затем в Иркутской семинарии, а с 1852 г. в Казанской духовной академии. Историк Казанской духовной академии П. Знаменский, а также воспитанники академии оставили описания мрачной, унылой, давящей обстановки последних лет царствования Николая I: «Время нашего студенчества было до такой степени смирно и скучно, что студенты последующих курсов с трудом могут составить себе об этом понятие. Суровый режим академии, наказания за проступки (курение и короткое платье), отсутствие корпоративных связей между студентами...».
  Оживление начинается в годы Крымской войны. Наряду с преподавателями, которые считали «Историю цивилизации» Ф. Гизо «ужасной книгой» и утверждали, что «светская наука и литература — это обширнейшая пустота», были и преподаватели другого плана, привносившие либеральную светскую струю в образование будущих служителей культа.
  Проблема раскола и формирование концепции
  В академии Щапов учился на только что открытом в 1854 г. противораскольническом отделении. Он жил обособленно и занимался науками. В 1854 г. для магистерской диссертации Щапов взял тему: «О причинах происхождения и распространения раскола, известного под именем старообрядчества во второй половине XVII и в первой половине XVIII века». В переработанном виде диссертация была опубликована в Казани в 1858 г. и называлась «Русский раскол старообрядчества, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII века: опыт исторического исследования о причинах происхождения и распространения русского раскола».
  Суть обеих формулировок говорила о несомненном внимании автора к проблемам внутренней истории России, его стремлении рассмотреть раскол — крупнейшее явление русской жизни — не только как церковное явление, но и как выражение социальных противоречий эпохи. Тем самым Щапов показал, что для понимания хода русского исторического процесса во всем его многообразии историк должен выйти за рамки узкоцерковной тематики. Такой подход выделял Щапова. Он сознательно отказался от роли историка «богоотступничества». Не стал проповедовать истинности идей христианской религии и обличать «неверных», богом и церковью проклятых отступников. Причины раскола историк объяснял не столько приверженностью к букве и обряду или нравственным падением русского общества и духовенства, сколько социально-экономическими причинами, составлявшими основания государственного и общественного порядка.
  А.Н. Цамутали высказал предположение о влиянии, оказанном на Щапова П.И. Мельниковым (А. Печерским), а именно содержательной стороной его «Отчета о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии», который поступил в академию как раз в период написания диссертации Щаповым. Критика Мельникова (Печерского) сфокусировалась на косности чиновников и невежестве духовенства. «В еще большей мере, — пишет Цамутали, — по-видимому, сказалось воздействие на Щапова западнических идей Т. Н. Грановского и революционных призывов А. И. Герцена».
  Авторитетные влияния нисколько не уменьшают заслуги Щапова. Для историографии тех лет нарисованная им картина лихоимства сборщиков податей и притеснений государственных чиновников; тяжелого положения закрепощенного крестьянства, которое искало спасения в лесах и раскольничьих скитах, — выглядела непривычно. От работ других историков церкви и раскола Щапова заметно отличало глубокое и истинное народолюбие. И это качество обретало концептуальный характер.
  Щапов подошел к рассмотрению раскола как формы социального протеста народных масс против «податей и даней многих», против всего социально-политического строя России. В расколе он увидел знамя народных гражданских бунтов. Участие народа изменило характер раскола. Из явления церковной жизни, каким он был вначале, затем, по мнению Щапова» «перешел в сферу гражданской, народной жизни» и кроме «духовно­демократического и мистико-фантастического» принял еще и «чисто гражданский характер», т. е. превратился в противоправительственное демократическое движение.
  Уже в диссертации проявился коренной принцип, которому ученый следовал неизменно — единство науки и жизни. С одной стороны, вопросы живой действительности врывались в схоластические и богословские труды, а с другой — история отвечала на вопросы современности. Тем более что в общественных отношениях позднейших времен сохраняются обычаи и институты, которые существовали искони, несмотря на воздействие новых влияний и преобразований. Щапов, которого отличало тонкое чутье современности, стремился выявить и проанализировать ее корневую систему, т. е. найти объяснение сегодняшним явлениям в историческом прошлом русского народа. Такой подход встречал поддержку редакции журнала «Современник»: «Г. Щапов не останавливается на одних предварительных изучениях и старается ввести читателя в самую среду этой исторической жизни народа в известную эпоху, объяснить ту связь, которая соединяет его старину с настоящим, и от давнего исторического вопроса привести к вопросу современному и практическому. В этом мы видим существенное и высокое достоинство трудов г. Щапова, как бы ни были иногда неверны или преувеличены в некоторых частностях».
  Основу диссертационного труда Щапова составляли материалы из собрания рукописей XI—XVIII вв. библиотеки Соловецкого монастыря. В 1854 г. его эвакуировали в Казанскую духовную академию в связи с опасностью английского флота в условиях начавшейся войны. Через 12 лет жития святых из сокровищницы библиотеки там же в Казани будет осваивать В. О. Ключевский.
  Труд Щапова был положительно оценен С.М. Соловьевым и К.Н. Бестужевым- Рюминым и одновременно вызвал критику слева и справа. Рецензия М.А. Антоновича, подготовленная для «Современника», была одобрена Н. А. Добролюбовым. В академии же долго оставался открытым вопрос о том, чтобы оставить Щапова в академии в качестве профессора.
  К сожалению, тексты лекций, прочитанные им в академии в 1856 — 1860 гг., не сохранились. Мы можем о них судить по нескольким названиям, опубликованным в академической печати, а также упомянутых Аристовым, и еще по отчету Щапова о содержании лекций 1859 г. Биографы историка сходятся во мнении об оригинальности курса: «Лекции его были не деланные, а самобытные, в которых он проводил свой личный взгляд и убеждения...» Сначала Щапов преподавал церковную историю, но уже в 1857 г. ему поручили курс гражданской истории. По наблюдению Цамутали тогда Щапов еще не имел собственной зрелой концепции: «В чем-то он сближался с идеями западников, в чем-то со взглядами славянофилов. В какой-то мере на его построениях оставался след догматов, свойственных взглядам, господствовавшим в сфере церковных историков того времени».
  Профессор Нежинского историко-филологического института Н.Я. Аристов, написавший биографию Щапова, лично знал историка и считал, что лучший творческий период его жизни был связал с Казанской духовной академией (1852— 1860 гг.). Его переход в Казанский университет и последовавшее затем знаменитое выступление историка после панихиды . 16 апреля 1861 г. в Казани по погибшим 10 апреля 1861 г. в селе Бездна Пензенской губернии (там было подавлено восстание крестьян, выступивших в поддержку крестьянина Антона Петрова, утверждавшего, что помещики скрыли от народа царский манифест); а также свойства личности: общественный темперамент Щапова и его политическая позиция (провозглашение ценностей демократической конституции), — все это, несомненно, воздействовало и усиливало публицистическую струю в творчестве ученого. Воспринималась данная тенденция по-разному. Аристов, например, считал, что отданный Щаповым приоритет публицистике означал его гибель для науки.
  В августе 1861 г. Щапова на год пригласили читать лекции по русской истории на историческом факультете Казанского университета вместо переведенного в Москву Нила Александровича Попова. Выбор преемником Щапова Попов обосновывал его научными заслугами. Его переходу в университет способствовали ректор университета А.П. Бутлеров и попечитель Казанского учебного округа кн. П. П. Вяземский. В университете Щапов оставался в духовном звании и в должности бакалавра русской истории.
  Преподавательская деятельность Щапова была недолгой, но яркой. Его лекции имели успех: «Пока Щапов занимал у нас кафедру русской истории, он царил в университете, каждое его появление на кафедре было своего рода триумфом, долгое время в тот час, когда читал г. Щапов, все остальные профессора прекращали свои лекции; клиника и анатомический театр пустели... городская публика... стремилась послушать «знаменитость» на сцене... Одно время... только и речи было, что о Щапове, а о студентах... говорить нечего: ходили, ошалелые от восторга». В чем была причина его успеха? Что оказалось интересным слушателям?
  Прежде всего то, что основу курса составила не история государства и государей, а история народа, образования сельской 1 и городской общин, развития сельского и городского самоуправления, рассмотрение возникновения и развития сопротивления государственным стремлениям к подчинению и закрепощению свободно развивающихся народных организаций. Все это звучало злободневно.
  Актуализация исторических проблем имела самые непосредственные последствия для Щапова. О содержании его речи 16 апреля 1861 г. после панихиды о погибших в селе Бездна Александр II узнал из текста донесения Казанского генерал-губернатора Козлянинова. Император тотчас написал резолюцию: «Щапова необходимо арестовать». Он был доставлен в Петербург. Возвратиться в Казань историку не довелось.
  Некоторые авторы оценивали петербургский период в жизни Щапова, ввиду увлеченности ученого журналистикой, как время траты сил в ущерб науке. С этим едва ли можно согласиться. Три петербургских года Щапова (1861—1864) отмечены демократической составляющей концепции, интересом к ученому научных и общественных кругов, активным участием в общественной жизни страны. Новые люди, новые идеи влияли и инициировали серьезную внутреннюю духовную работу и эволюцию. Именно тогда в Щапове назревает перелом, завершенное концептуальное оформление которого происходит в Сибири.
  А внешне события выглядят следующим образом. После выхода из-под ареста Щапов познакомился с издателями нескольких передовых журналов, где опубликовал статьи: «Великорусские области в Смутное время», «Земство и раскол», «Земский собор 1Б48 — 1649 гг.» (в «Отечественных записках»), «Бегуны» (во «Времени»). Особенно близким было сотрудничество Щапова с Г.З. Елисеевым (тот вел «Внутреннее обозрение» в «Современнике») и В. С. Курочкиным (редактором сатирического журнала «Искра»). Щапов бывал у Н.И. Костомарова, В.И. Семевского, А.Н. Пыпина.
  Публицистика позволяла Щапову популяризировать свои знания. Вместе с Елисеевым он создал артель литераторов и участвовал в организации газеты «Мирской толк», для которой написал очерки «К тысячелетию России», «О русских раскольниках», «О русском управлении XVIII в.». Газету не удалось открыть. Но он предполагал в последующих работах уже для других изданий исследовать нерв, найденный им в истории России — историю народа, называя народ — «самой почвой нашего саморазвития».
  После диссертационного дебюта Щапова на научном поприще, в его мировоззрении и исторических трудах усиливаются демократические, а затем и революционные настроения. Он был особенно восприимчив к критике своей диссертации со стороны редакции «Современника». Симпатии Щапова к радикальному направлению общественной мысли России были неизменны. Он с большим уважением относился в Радищеву, Рылееву, видел в них великих граждан России; к идеям Герцена проявлял интерес со студенческих лет.
  В 1862 г. вышла отдельным изданием работа Щапова «Земство и раскол». Поводом к ее опубликованию стала книга Г. Есипова «Раскольничьи дела XVIII столетия и история Выговской пустыни». Щапов не мог согласиться с его трактовкой раскольничьего движения, в котором подчеркивалась только одна сторона — религиозное заблуждение людей, приверженных старым обрядным формам. Однако причина была глубже. Во второй части работы Щапова, имевшей подзаголовок «Бегуны», автор учел критику «Современника». Он развил мысль о расколе как явлении, вызванном несогласием и борьбой народа с существующим общественно-политическим порядкам. Щапов остановился на характеристике положения крестьянства, городских сословий и купечества в допетровскую эпоху и в XVIII в.
  Проанализировав политику самодержавия, он показал, как тяжелое положение разных слоев населения, лишение их свободного развития и «самоустройства» порождало великое оппозиционное движение «земства» против «государства». Когда же народ лишили былого самоуправления, закрепостили и наложили на него невыносимые государственные налоги и подати, тогда, по мнению Щапова, и начались бунты и восстания народные, а вместе с ними явился раскол. Историк писал: «Никто тогда не думал, что это будет могучая, страшная общинная оппозиция податного земства, массы народной против всего государственного строя — церковного и гражданского. Никто тогда не думал, что этот раскол возник для объединения, для обобщения всех бывших дотоле и будущих разрозненных местнообластных народных движений в одно общее оппозиционное согласие недовольного земства, для обобщения всех неудовлетворенных, челобитных воплей, желаний, стремлений, недовольств, антипатий, протестаций и верований массы народной в одну оппозиционную общинно-согласную церковно- и гражданско-народную доктрину с подразделением только «а разные частные толки и согласия».
  Сопоставив раскол с массовыми народными выступлениями, Щапов показал, что под религиозной оболочкой скрывался политический протест. По его мнению, раскол был самым близким к народу, наиболее жизнестойким и массовым протестным движением. Однако стремление Щапова доказать правоту концепции имело следствием идеализацию прошлого, догосударственного строя, недооценку им религиозной и I догматической стороны раскола.
  Исторические корни тяжелого положения народа и пути его борьбы
  «Русская история в самой основе своей есть по преимуществу история областных масс народа, история постоянного территориального устройства, разнообразной этнографической организации, взаимодействия, борьбы, соединения и разнообразного политического положения областей до централизации и после централизации», — в этом Щалов был убежден.
  Народ для Щапова — это прежде всего производитель материальных благ и устроитель земли русской. Почти во всех статьях, посвященных движению славянских народов, статьях об образовании и функционировании народного управления, а также о формировании народного миросозерцания, историк исходил из того факта, что простому народу, главным образом крестьянину, принадлежит инициатива и труд по освоению новых земель. И крестьянство (в основном), а затем казачество и другие категории трудового люда являлись на протяжении всей истории страны основателями и зачинателями освоения новых земель. «А теперь? Может быть, когда кончилось колонизационное движение русского народа, труд простого человека не имеет уже такого большого значения?» — «Нет, — отвечает Щапов. — До сих пор простой рабочий народ остается основной производительной силой, по-прежнему его руками добываются несметные богатства, хотя сам он не имеет средств даже для пропитания».
  Щапов выделял две формы общественной жизни русского народа: земско-областную (сложилась в процессе колонизации) и государственно-союзную (утвердилась в ходе объединения земель вокруг Москвы, а новую силу получила в период империи). Современная Щапову действительность как раз и являлась, по его мнению, новейшим этапом государственно-союзной формы правления. Предложенная периодизация органично вытекала из представлений Щапова о единстве истории и современности и его видения основной обязанности историка, которая заключалась в том, чтобы изучать корни явлений существующей действительности. В народе, в его современной организации, говорил Щапов, необходимо искать того свободного развития, которое так необходимо для народа теперь.
  Он отдавал предпочтение земско-областной форме общественной жизни народа, поскольку при ней «князь не дает закона, воля народа — закон», т.е. существует «народоправление» в форме веч, содействующее развитию земского «народосоветия» и обеспечивающее преобладающее влияние народа на тенденции общественной жизни. И в то же время Петр I являлся двигателем реальных знаний. Он содействовал освобождению русского народа от византийского теогностического влияния преодолению отчужденности от знаний классического мира и тем самым ускорил его развитие.
  Преувеличивая демократизм сельских общин, миров и сходов, областных советов и городских собраний, Шапов считал необходимым учитывать в современной жизни если не сами формы организации народного управления, то хотя бы их принципы.
  Публицистическая деятельность Щапова и его возросшая известность в литературных кругах стали причиной высылки Щапова из Петербурга в 1864 г. с учреждением за ним секретного надзора и воспрещения последующего въезда в столицы. Первоначальное место ссылки в родное село Анга было заменено, благодаря ходатайству сочувствовавших Щапову лиц, на Иркутск. М.О. Коялович писал о Щапове, как об историке, закончившем «свои дни в Сибири, откуда он и происходил родом». Он так и не получил разрешения уехать и в конце жизни под влиянием своего друга Г. А. Лопатина даже склонялся к побегу за границу вместе с ним. Но этому помешали его болезнь и смерть жены. Заболев чахоткой, в феврале 1876 г. Щапов умер. Правительство запретило печатать сообщения о его смерти, отказало в просьбе назвать одну из школ его именем, не разрешили даже поставить портрета в ней.
  Щапов разделял увлечение сторонников демократического движения естествознанием и внедрением его в разные сферы деятельности. Он пытался положить в основу изучения общественных взаимоотношений законы и методы естественных наук. К этому времени относится его увлечение физиологией, анатомией, географией, этнографией, статистикой, зоологией.
  До 1863 г. Щапов считал, что основным путем улучшения положения трудового народа является путь коренных преобразований в области организации общественных взаимоотношений в политической жизни страны, в просвещении и образовании. Поэтому он стремился найти такую теорию, которая безболезненно привела бы Россию к благополучию. Теперь он отказывается от каких бы то ни было теорий: «В литературе одна теория чередуется с другой. Каждая новая книжка журнала приносит в провинцию разнообразные и глубокие идеи, которые так и остаются идеями, без всякого приложения к жизни. Жизнь тащится сама по себе, а надежды и стремления мыслящих людей — сами по себе — и одновременно впитывает в себя новые идеи».
  Показательной для происшедшего в сознании Щапова перелома стала статья «Естествознание и народная экономия». В ней Щапов, подвергнув критике «историко­юридическую» и «экономическую» теории, пересмотрел свои прежние взгляды: «...после болезненной работы и борьбы мыслей, я стал думать о взаимодействии и взаимоотношении сил и законов внешней, физической природы и сил и законов природы человеческой, о законах этого взаимодействия... о проявлениях их в истории, о значении их в будущем социальном строе и развитии народов». «Никакая социально-юридическая теория, — пишет Щапов, — не прочна, потому что она «ничто иное, как временный продукт изменяющейся... человеческой мысли, временная и условная, следовательно, произвольная форма склада и настроения наших метафизических и абстрактно-философских идей и понятий о человеке, о его физиологических и общественных функциях и отношениях, о его соотношении с внешним миром... » Или еще одна, характерная для Щапова цитата: «Необходимо сразу же и немедленно взяться за дело уяснения сил и законов природы, за дело подчинения природы человеку, ибо в незнании природы, в неумении брать из ее богатых кладовых все ее драгоценнейшие дары кроется причина бедности и богатства людей. Следовательно, знание природы есть первый, главный, существеннейший экономический фактор и могучая сила, которой одной предстоит преобразовывать социально-экономический мир».
  Прогресс есть борьба мысли с неумолимыми законами физической природы и столь же неумолимыми антисоциальными инстинктами человечества. В этом прогрессе громадную роль играет личность с высоко развитой нервной системой. Ее сознание является искоркой общечеловеческого высокого и благородного сознания, из которого вырастет новое человечество и создаст путем постоянного совершенствования будущую великую общечеловеческую федерацию истинно-антропологических братских человеческих обществ, вполне соответствующих высокому достоинству человеческой природы, стремящихся к удовлетворению всех человеческих потребностей. Щапов употребляет словосочетание «история человеческого страдания». Он считает долгом историка передать потомству народный стон, народные страдания «от податей и налогов, от подушной переписи, от рекрутчины, от деспотического областного начальства, от крепостного права», политические движения и бунты, «наконец, демократические песни народа». Труд крестьян служит экономической основой существования всей крепостнической системы страны. На средства, собираемые с крестьян, содержится армия, флот, строятся укрепления, осуществляются все государственные преобразования. Наконец, за счет труда простого народа живет вся «непроизводительная» верхушка общества. «23 миллиона под нашим крепостным ярмом обогащали нас, давали нам деньги на образование и на роскошь, а сами из-за нас оставались в невежестве и крайней бедности», — писал Щапов.
  Путь к избавлению от страдания историк видел в совершенствовании человечества. В контексте общей перспективы он обращает внимание на неправильности хода умственного развития русского народа. Новые теоретические социолого-антропологические позиции Щапова-историка привели к смене приоритетов в выборе проблематики. Вопросы земства, земского саморазвития, земского самоуправления и самосуда отходят на второй план, тогда как просветительские тенденции в творчестве заметно усиливаются. Вопросы истории теперь для Щапова сводились к истории интеллектуального развития русского народа и к изучению препятствий на этом пути. Этим проблемам посвящены статьи: «Естественно­психологические условия умственного и социального развития русского народа»; «Социально-педагогические условия умственного развития русского народа»; «Исторические условия интеллектуального развития в России» и др.
  В них Щапов констатирует темноту, забитость, отсутствие I способности масс мыслить абстрактно и ищет причины объяснения этого не столько в порочности организации общественных отношений, сколько в географических, климатических и других природных условиях развития русского народа. Борьба с природой уносила все физические и умственные силы народа, не оставляя ни сил, ни времени для «теоретической мыслительности». Если Ключевский рассматривал влияние географического фактора на особенности хозяйственной деятельности и психологии великоросса, то для Щапова особый интерес представляло воздействие данного фактора на народный интеллект и хозяйство. Спустя несколько месяцев жизни в ссылке Щапов написал статью «Естественные и умственные условия земледельческих поселений в России».
  В 1870 г. вышла работа Щапова «Социально-педагогические условия умственного развития русского народа», в которой автор попытался применить к анализу русской жизни методы естествознания. Она стала своеобразным синтезом более ранних работ Щапова по истории интеллектуального развития русского народа. Вывод о нереальности улучшения положения народа путем кардинальных политических реформ заставлял все более внимательно относиться к вопросам просвещения.
  Община
  Процесс становления общины А. П. Щапов рассмотрел в работе «Миросозерцание, мысль, женщина в истории русского общества». Основной причиной появления общины он считал страх: «...фетишистский страх таинственных сил природы и грубой физической силы человеческой был первым естественно-психологическим мотивом к соединению первоначальных физиологических, родовых союзов в гражданское общество... Страх этот был одним из самых первых естественных мотивов к распространению общинной колонизации по северу-востоку Европы, колонизации так называемых «черных земель» и «черных диких лесов». Страх насилия сильных мужей-татей и разбойников... невольно заставлял искать убежища и жить в бепрестанном ожидании насилия, грабежа, разбоя, хищничества... При таких опасениях всем маломочным людям не оставалось никакого другого средства самосохранения и самообеспечения от насилия сильных мужей, как только уходить в лес и там объединяться в общины и совокупными, общими силами бороться с деспотической, порабощенной, хищнической силой сильных мужей». Большую роль в вопросе образовании общины Щапов отводил нравственному фактору, считая его главной причиной, заставлявшей «...всех маломочных смердов заключать между собой согласие...».
  Историк активно сотрудничал с восточносибирским отделом Русского географического общества, находившегося в Иркутске. На средства, предоставленные обществом, он побывал в нескольких экспедициях. В 1866 г. в Туруханской экспедиции изучал жизнь местных сибирских племен, живших по реке Енисей (рукопись сгорела в городском пожаре 1879 г.). Результатом поездки в 1874 г. в Забайкалье стал труд «О Ленской общине», некоторые главы которого были опубликованы, в том числе «Бурятская улусно­родовая община», «Эгоистические инстинкты в ленской народной общине, бурятской улусной, оседло-инородческой и русско-крестьянской».
  В ссылке были написаны работы «Естествознание и народная экономия», «Сибирское общество до Сперанского» (раскрывает процесс дифференциации сибирского крестьянства и показывает эксплуататорскую сущность сельской буржуазии). Отличительная черта их — актуальность, и можно говорить о политической злободневности.
  Концептуальные итоги
  В статье 1875 г. (за год до смерти) Щапов повторил идеи, высказанные им еще студентам Казанского университета в 1861 г.: «Прочитайте летописи, исторические акты до V века. Кто устроил, заселил, обработал русскую землю из-под лесов и болот? Кто как не селения общины?.. Акты исторические и юридические почти на каждой странице говорят о неутомимой, богатырской, страдальческой работе русского сельского народа, о движении его на все четыре стороны сквозь дремучие леса, болота, мхи непроходимые со своими заветными спутниками — топором, косой, сохой и бороной? То в актах, то в писцовых книгах отметились имена всех первых основателей, строителей нашей обширной сельской Руси, отметились в названии сел, деревень и починков. Раскройте любую писцовую книгу — она вся испещрена именами этих строителей починков и деревень...»
  Попытка Щапова установить периодизацию русской истории в зависимости от состояния естественно-научных познаний русского народа; объяснение отсталости России слабостью и медленностью «возбуждения нервной восприимчивости русского народа»; показ Петра I как умственного гения; преувеличение влияния географического фактора на интеллектуальное развитие народа; внимание к колонизационному движению народных масс и их «богатырскому» труду по освоению новых пространств; да и сам философский стержень исторических работ, заключавшийся в признании разума как главного и творящего фактора в области естествознания и в истории развития общества, — все это свидетельства причудливой эклектики, результат переработки Щаповым узнаваемых идей эпохи — от С.М. Соловьева и Н.И. Костомарова до К. Маркса. Щапов считал Маркса великаном «антрополого-социального движения и прогресса».
  Щапов оказал заметное влияние на умственную жизнь страны и отдельных мыслителей. Его концепцию общины за основу своих размышлений об историческом развитии России в домонгольский период взял Н.Ф. Даниельсон. Щапов предложил оригинальное решение проблем, которые ставила жизнь, и история являлась для него важным, питающим мысль источником. В 1860-е гг. Герцен и Щапов зачислялись современниками в категорию единомышленников. Так, И.С. Тургенев, выступая против теории русского социализма Герцена и критикуя «земство» Щапова, называл «земство, артель и общину» — «троицей», найденной Герценом и Щаповым. Щапов привлекал внимание Чернышевского. Известно не только участие Чернышевского в организации коллективного протеста против ссылки Щапова в монастырь, но и факт их личной беседы на квартире А.Н. Пыпина.

Источники

  Герцен АИ. Америка и Россия. Т. XIX. С.139. М., 1960.
  Герцен А.И. «Двадцать осьмое января». Посвящается другу моему Диомиду.—Соч. 30 т. М., 1954. Т. I. C.29-33.
  Герцен А.И. Исторические очерки о героях 1825 года и их предшественниках по их воспоминаниям. Т. XX. Кн.1. С.227—272; Кн.2. С. 646—647. М., 1960.
  Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. Т.'УП. М., 1956.
  Герцен АИ. Порядок торжествует. Там же. С.166—199.
  Герцен А.И. Публичные чтения г. Грановского. Письма 1-е и 2-е. Т. 2. С. 112—113 и 126— 127.
  Герцен АИ. Русские немцы и немецкие русские. T.XIV. C.150—155. М., 1958.
  Чернышевский Н.Г. Антропологический принцип в философии. Там же. Т. II.
  Чернышевский Н.Г. Сочинения Т.Н. Грановского. T.I. М., 1856//Соч. 2 т. М., 1986. Т. I.

Литература

  Антонов В.Ф. Историческая концепция Н.Г. Чернышевского. М., 1983.
  Антонов В.Ф. Н.Г. Чернышевский о русской истории. М., 1984.
  Аристов Н.Я. Афанасий Прокофьевич Щапов. СПб., 1883.
  Баскаков Б.Г.Мировоззрение Н.Г. Чернышевского. М., 1956.
  Демченко А.А. Н.Г. Чернышевский: Научная биография. Саратов, 1978.
  Павлов А.Г. От дворянской революционности к революционному демократизму (идейная эволюция А.И. Герцена). М., 1977.
  Пирумова Н.М. Исторические взгляды Герцена. М., 1956.
  Пирумова Н.М. Александр Герцен. Революционер, мыслитель, человек. М.,1989.
  Порох И.В. А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский. Саратов, 1963.
  Романов И.М. Мировоззрение Н.Г. Чернышевского в 1872—1883 гг. Якутск, 1958.
  Смирнова З.В. Социальная философия А.И. Герцена. М., 1973.
  Супоницкая П.Я., Ильина А.Я. Н.Г. Чернышеский. Указатель литературы. 1960—1970. Саратов, 1976.
  Филатова Е.М. Экономические взгляды А.И. Герцена и Н.П. Огарева. М., 1953.
  Фигуровская Н.К. «Идеал общественного благосостояния» Н.Г. Чернышевского//Кооперация. Страницы истории. T.I. Избранные труды российских экономистов, общественных деятелей. Кооператоров-практиков. Кн. 1. 30-40-е года XIX—XX века. Предыстория. М., 1998.
  Чесноков Д.И. Мировоззрение А.И. Герцена. М., 1948.
  Цамутали А.Н. Историк-демократ: Афанасий Прокофьевич Щапов // Историки России XVIII — начало XX века. М., 1996.
  Литературу, посвященную А.П. Щапову см.: История исторической науки в СССР. Дооктябрьский период. Библиография. М., 1965.

Назад Содержание Вперед