равнодушие в любви, за хладнокровие во всем. Мы притворяемся, что они правы, не

говорим о патриотизме, не охотимся за англофобами. Но посмотрите в лицо

англичанину на пароме через Ла-Манш, когда он впервые видит дуврские белые

утесы, и убедитесь, что англомания - его самое постыдное, но и самое глубокое

чувство.

Какую роль играют дворяне в современном искусстве или даже в политике - к

примеру, в нашей стране, где палата лордов еще влачит свое жалкое, безмозглое

существование?

И вдруг новости из Москвы: возрождают Дворянское собрание! Известия из Москвы

часто бывают для нас неправдоподобными, но бессмысленнее этого проекта вряд ли

найдешь. Целесообразно было бы возродить, например, кулаков или волжских немцев:

ясно, что они могли бы дать стране, если бы их воскресили. Но возрождать

дворянство имеет столько же смысла, сколько искусственно разводить мамонтов или

динозавров. Как и динозавры, дворяне способствовали собственному истреблению:

разве Бакунин или Кропоткин не представляют собой классовых самоубийц?

Доказательством неизбежности того, что произошло с дворянством, является история

английской аристократии. Она стушевалась не из-за революции, не из-за пулеметов.

(Пулеметы первой мировой войны больше истребляли английское мещанство:

аристократы сидели в тылу.) Викторианцы вытеснили аристократов новыми правилами

нравственности, либералы и социалисты двадцатого века окончательно лишили их

земельных уделов крутыми, почти стопроцентными налогами.

Уже к концу восемнадцатого века, когда парламент мог решить участь

премьер-министра, лорды обесценились: лорд Норт был абсолютным ничтожеством в

истории государства. В царствование королевы Виктории самые блестящие

премьер-министры часто были самого сомнительного происхождения: Дизраэли был,

как говорится и у нас, "жид крещеный", а от него недалеко до "коня леченого" или

"вора прощеного". И вообще, чем больше присматриваешься к родословным

аристократии, тем они сомнительнее: ведь большей частью аристократы происходили

от любовниц Карла I.

Верующие викторианцы весьма не одобряли традиционное вольнодумство аристократов,

английская аристократия начинала странствовать по следам Байрона. Примеры,

которые приводит Каннадайн, поразительны своим чудачеством: поэт-аристократ

Уилфрид Блэнт построил себе дворец недалеко от Каира, переоделся бедуином и при

жене и любовницах стал арабским судьей, дипломат Сайкc поехал к курдам;

Герберту, сыну герцога Карнавонского, албанцы предложили престол. Другие

аристократы были сосланы своими родственниками или сами предпочли вольные

просторы Новой Зеландии или Канады.

Как в России во времена Николая I дворянство пополнялось и разбавлялось снизу,

точно так же и в Великобритании аристократия была пронизана пришельцами. В

России критерием были заслуги перед государством; в Англии правительство или

правящая партия просто продавали аристократические титулы. С помощью

подкупленных новоиспеченных аристократов парламент овладел палатой лордов,

которую хитрый Ллойд Джордж в начале века окончательно лишил власти. С тех пор

аристократия стала увядать; ни один изо всех дворцов Лондона больше не

принадлежит лорду. Продавая картины или вазы, некоторые сумели выплатить

чудовищные налоги и тем сохранить великие усадьбы, где стреляют рябчиков или

гоняются за лисицами; но только туристы, журналисты и ностальгирующие историки

все еще высоко ценят лордов. Среди английской аристократии трудно найти теперь

меценатов или людей творческих. Что до их культурного уровня, они жалки в своей

допотопной ископаемости. Четыреста лет тому назад, в расцвете елизаветинской

эпохи, аристократы, по крайней мере, поощряли и ценили культуру.

Кто у нас в Англии только не играл Гамлета! Старики, молокососы, интеллигенты,

борцы, трагики, клоуны, американцы, гермафродиты, женщины (даже одноногая Сара

Бернар), мультипликаторы, марионетки! Недоставало разве ученого слона.

Итальянский режиссер Франко Дзеффирелли пошел еще дальше: в его фильме Гамлета

играет мускулистый австралийский актер Мэл Гибсон, знаменитый благодаря фильмам

масскультуры "Сумасшедший Макс" и "Смертоносное оружие". Мэл Гибсон не говорит,

а рычит; беспощадно сокращены монологи Гамлета, Гибсон удивил бы Шекспира своими

энергичными, резкими жестами: Офелию он швыряет об стену, Полония сталкивает с

лестницы. Теперь стало понятно, что Гамлет - прадед Рэмбо, а все эти

многословные речи, которые Шекспир сочинил для него, - пустая затея.

Наша публика по-новому оценивает Гамлета. В школах уже давно не преподают

Шекспира: его язык слишком многого требует и от ученика, и от преподавателя.

Конечно, каждый англичанин цитирует его - помимо воли, не сознавая, что сотни

крылатых слов и большая часть нашей идиоматики рождены кипящей

изобретательностью Шекспира. Все-таки раньше некоторые люди знали, что именно

Гамлет представляет собой - философа, призванного к решительной деятельности,

или потустороннего мечтателя - все, что угодно, кроме того, что сделал с ним

Дзеффирелли: очередной психопат-убийца, которым следует любоваться, ибо он ловко

избавился от семи врагов, прежде чем самому погибнуть.

За рубежом никогда не было сомнений в том, кем является Гамлет. Эпоха романтизма

сделала его почетным русским, немцем и французом. Все поняли пьесу и в прямом, и

в иносказательном смысле. Конечно, русские сразу узнали в нем своего человека.

Еще Борис Годунов пригласил к себе датского принца и нечаянно отравил за

трапезой. Русские писатели от Тургенева до Чехова воскрешали Гамлета в Щиграх

или около Полтавы. Русские мыслители видели в нем типичного русского

интеллигента, неспособного к любви, смертельно опаздывающего подвижника, жертву

государства, внутреннего эмигранта. Когда англичанин смотрит, как Смоктуновский

играет Гамлета и как Григорий Козинцев изображает Эльсинор, то он должен

признаться, что только на чужбине Гамлет становится подлинным.

У себя на родине Гамлет так же многословен, как в переводе. Но даже самые

талантливые переводчики не умеют передать ту смесь недосказанной иронии и

вызывающей прямоты, каламбуры и сногсшибательные скабрезности гамлетовской речи.

В своем грубом отношении к Офелии Гамлет показывает, до какой степени он

(подобно его создателю Шекспиру) страдает от брезгливости и в то же время от

похоти. Этот комплекс слишком задевает англичанина за живое: он борется с

собственной чувственностью, стыдится ее и становится сам себе отвратителен. Тут

скрыто и начало протестантства, и ключ к известному британскому лицемерию.

Женоненавистникам трудно быть с живыми женщинами. Поэтому на сцене или на холсте

Офелии у нас так часто до слащавости сентиментальничают со смертью. Из

растерзанной сумасшедшей девушки делают прекрасную и спокойную утопленницу,

плывущую по тихой речке с охапками вербы и чистотела. В порыве некрофилии,

любуясь красивым неподвижным трупом, который уже никому не угрожает, современные

Гамлеты могут на время забыть, что это они своей трусостью и нерешительностью

извели Офелию.

Отношение Гамлета к Офелии как-то слишком злободневно и для современной публики.

Но еще типичнее, может быть, отношение Гамлета к матери. Когда Чехов в своей

пьесе "Чайка" пародировал Гамлета, он тоже вывернул наружу ту нелепую

инфантильную сексуальную ревность, которая типична для Эдипова комплекса. Эдип

жив в каждом европейском мальчике, но те слова, которые Гамлет обращает к

матери, очень характерны для Англии. Клавдий и Гертруда отправляют Гамлета,

избавляются от него подобно английским аристократам, до сих пор отсылающим )