Когда он поехал вслед за русской армией в Арзрум, он взял с собой турецкий

словарь-минимум. Этот словарь состоял всего из трех слов: "Вербана ат - дай мне

лошадь". (Вот самая английская черта в характере Пушкина.)

Еще не исчезла кавалерия: правда, кавалеристы, которые выгнали аргентинцев с

Фолклендских островов, сражались без коней. Теперь частные любители разводят

огромных, так называемых "шайр", коней. Очень редко пашут землю такими лошадьми

только в торфяных болотах, где трактор портил бы почву. В городах бочки пива

по традиции доставляют в кабаки великолепные кони-гиганты, они, кроме полицейских чистокровных арабских лошадей, последние по-настоящему городские рабочие лошади. В моем детстве каждую улицу обслуживала лошадь молочника - такие лошади точно знали весь маршрут и каждого покупателя. Их уже сменили безличные электрофургоны. Теперь типичная лошадь - это пони, на котором ездит или о котором мечтает каждая деревенская девочка. А память о великой боевой лошади долго еще не сотрется из коллективной памяти Англии.

"Дорогу его превосходительству главному палачу". Так весело представляют палача

в старой английской оперетке "Микадо" Гилберта и Салливена; еще жива была память

о публичных казнях в Лондоне, когда детей вешали за кражу и продавали пиво под

эшафотом. Но вот уже двадцать семь лет никого не вешают. Тем не менее

теоретически смертную казнь пока не отменили. Тот смельчак, который изнасилует

старшую дочь королевы или подожжет военные доки в Портсмуте, может стать жертвой

единственной оставшейся виселицы в Англии. Говорят, что эта виселица стоит в

Уондсуортской тюрьме и что ее проверяют каждый год. Только компетентного палача

уже нет.

Дело в том, что наш главный палач Альберт Пирпойнт недавно умер. Он был

общительным стариком, и когда перестали вешать убийц, он купил себе кабак под

названием "Помоги бедному горемыке", где потчевал путешественников. Шестнадцать

лет назад он написал свою автобиографию "Палач Пирпойнт" и не раз давал интервью

по телевидению. В конце концов, он сам убедился, что смертная казнь никаких целей, кроме отмщения, не достигает, он признает, что некоторые из его жертв не

заслужили своей кончины и даже были невиновны. Но утешал себя мыслью, что они

были все-таки обречены, и кто-то должен был их вешать. Заплечных дел мастер, он

был уверен, что вешал так быстро, так гуманно, так безболезненно, как дай нам

Бог всем умереть. Святая простота! Но Альберт, даже до того как стал дряхлым

стариком, подкупал всех своей искренностью и профессиональной гордостью. Его

отец и дядя тоже были палачами: это призвание, а не ремесло.

Более ста тридцати лет назад британское министерство внутренних дел издало

таблицы и спецификации, чтобы жертвы и палачи могли убедиться, что смерть на виселице произойдет моментально от разрыва позвоночника, а не от удушения. С тех

пор Альберт и его предшественники каждый год отправляли на покой от двадцати до

тридцати осужденных. Палач прокрадывался в тюрьму накануне казни, тайно наблюдал за своей жертвой, даже спал в соседней камере (как в романе Набокова "Приглашение на казнь") и до последнего миллиметра вычислял длину петли. На следующее утро он входил в камеру, вежливым пальцем трогал плечо приговоренного, говорил: "Прошу за мной. Не бойтесь, все будет хорошо", - и через десять секунд уже снимал труп с веревки. Альберт Пирпойнт уверяет нас, что это было для него вроде снятия Христа с креста, хотя иногда он ходил на вскрытие, чтобы констатировать, что смерть наступила моментально.

Альберт особенно гордился тем временем после войны, когда он слетал в Германию,

за одно утро без сучка без задоринки повесил семнадцать немецких охранников из

Бельзена и спокойно съел бутерброды, которые любящая жена приготовила для него.

Альберт и не сомневался, что Герман Геринг покончил с собой, узнав, что его

повесит не Альберт Пирпойнт, а какой-нибудь неуч-американец. Из четырехсот

подневольных клиентов только один сопротивлялся Пирпойнту: немецкий шпион Отто

Шмидт долго не сдавался и даже сорвал с кистей рук замшевые ремни.

С тех пор как мы фактически отменили виселицу, Англия, конечно, стала более

гуманной страной. Затем в наших школах даже перестали сечь детей. Но каждый год

консерваторы в парламенте - особенно Маргарет Тэтчер - требуют восстановления

смертной казни. Общественное мнение тоже "за". А большая часть депутатов в этом

случае слушает свою совесть. Когда у нас вешали, очень трудно было найти

дельного министра внутренних дел, нормальные люди не хотели подписывать ордеров

на казнь. К тому же случился и ряд вопиющих жестокостей. Повесили

восемнадцатилетнего мальчика Бэнтли просто потому, что он был замешан в убийстве

полицейского, а сам убийца был по закону слишком молод для казни. Несчастная Рут

Эллис убила неверного и жестокого любовника: во Франции судья освободил бы ее и

наверняка пригласил бы на ужин; а британский судья приговорил ее к смерти, и

Альберт Пирпойнт ее повесил.

Благодаря трагедии Рут Эллис британские убийцы теперь остаются в живых. Но

условия в наших тюрьмах до того ухудшились, что арестанты часто вешаются сами. А

пятно смертной казни еще долго не смоется с нашей совести. Международная

организация "Эмнисти интернэшнл", которая борется против смертной казни, только

что опубликовала материалы, показывающие, до какой степени Англия замешана в

чужих государственных преступлениях. Мы продаем Абу-Даби виселицы; когда вешают

в Южно-Африканской Республике, заказывают веревку из Лондона.; когда на вест-индских островах приговаривают убийц к смерти, приговор утверждают британские министры "Тайного совета".

Другая недавняя публикация обновляет мою веру в гуманность людей. Издательство

"Иэн Фолкнер паблишинг" только что издало книгу "Ад приветствует вас": это

корреспонденция одного английского общества "Лайфлайнз"" (Спасательные тросы).

Члены этого Общества переписываются с американскими смертниками. В Америке ждут

не год, а иногда десятилетие, когда их убьют электрическим током, газом, петлей

или уколом снотворного. Читая эти письма, понимаешь, что все равно - повесят ли

осужденного за десять секунд или за десять минут. Неимоверная жестокость

наполняет бесконечный промежуток между приговором и исполнением. Садист ли палач

или добряк - все равно это ужасно. Только в оперетках Гилберта и Салливена безо

всякого содрогания герои составляют список зануд, которых так хочется казнить.

"Вот Дези и Лилли, ленивые и глупые, гуляют на набережной и обсуждают, какие

моды были и какие будут". Семьдесят лет назад музыка Уильяма Уолтона и дурацкие

стихи поэтессы Эдит Ситуэлл ошеломили публику и взбесили критиков заискиванием

перед модной передовой публикой. Но композиция "Фасад" стала классикой; Дези и

Лилли еще живы и до сих пор говорят только о модах. Я вдруг вспомнил музыку

Уолтона и стихи Ситуэлл, когда посетил выставку, которая открылась в Королевском

колледже искусств: семьдесят пять лет журналу "Вог"", то есть "Моды"". Там я

увидел фотографию поэтессы Ситуэлл: она лежала как будто в гробу, вся спеленутая

черным саваном. Ее вытаращенные глаза и чудовищный нос (по сравнению с которым

орган Гоголя кажется приплюснутым) внушают и жалость, и смех, и раздражение. У

нее было мало таланта, полное отсутствие красоты, минимум даже человеческого, но

ей удалось увековечить свои слова, свой голос и образ. Чем? Позой перед

фотографом, волшебными силами журнала "Вог", который уже семьдесят пять лет

одевает и раздевает англичанок - красавиц, заурядных и дурнушек, - превращая их )