казаков, в одной главе, которую советское издательство изъяло из его книги,

рекомендует физически уничтожить всех монголов и тибетцев и населить их земли

казаками. Но Де Куинси своим наркологическим бредом представляет век империй в

новом свете, как век психически нездоровый. Не следует ли из этого, что

пользоваться опиумом можно разрешить одним лишь стихотворцам и композиторам?

Тот, кто в первый раз приезжает в гости к английскому или еще лучше к

ирландскому лорду в те помещичьи дома, которые еще не совсем развалились,

поймет, почему готическая повесть до сих пор здравствует в нашей литературе.

Гость богатого лорда с трудом жует странные, скудные, полухолодные блюда при

тусклом освещении и в почти безмолвной компании; дети хозяев упрятаны от гостя в

каком-то отдаленном флигеле; в средневековой ванной он напрасно ждет горячей

воды и всю ночь страдает от бессонницы: дует из окон, на крыше ухают сычи и

филины, и крысы снуют по чердаку, опрокидывая заброшенную мебель. Утром гость

стряхивает с одежды чердачную пыль, глотает прогорклый кофе и чувствует себя

так, как если бы он вечер и ночь провел у проголодавшихся вампиров.

Конечно, приехавшему в субботу гостю в воскресенье перед отъездом не миновать

утренней службы в местной церкви. Литургия и проповедь дадут ему понять, что

англо- ирландская знать до сих пор трепещет от ужаса перед святой инквизицией и

всей суеверной тиранией римской католической церкви.

Как же после всего этого не появиться богатой готической литературе? Сегодня

традиция еще живее, чем когда-либо. Средневековое варварство пугало классический

ум восемнадцатого века, и писатели-романтики начали наслаждаться своим испугом,

превращая его в истинный восторг, и зашли так далеко, что все мы оказались во

власти призрачного, подсознательного и смертельно опасного мира мстительных

фантомов, сатанинских румынских князей и ненасытных русалок. Конечно, в этот

одержимый жанр внесло свой вклад также исследование фольклора, но и в железный,

и в атомный века наша литература одинаково нуждается в нематериальных ужасах, не

подлежащих анализу.

Возьмите, например, Томаса Харди, может быть, самого великого из английских

романистов после Диккенса. В его романах сплетаются жестокие легенды западной

Англии с пессимизмом Шопенгауэра и с грустной восприимчивостью английского

романтика. Когда он сгущает трагическую любовную фабулу своих романов в

готическую повесть, получаются одновременно и пародия на собственное творчество,

и его квинтэссенция. В повести "Барбара из рода Гриб" найдешь всего Харди в

шаржированном мире. Аристократка-героиня страстно влюбляется в мещанина, тот

изувечен, она бросает его и выходит замуж за нелюбимого аристократа, который

садистски мучает ее, заставляя молиться на статую изувеченного возлюбленного.

Смешно, как от хорошей пародии, но в то же время неумолимые трагические законы

любви проступают здесь резче, чем в романах Томаса Харди.

Готическая повесть вообще напрашивается на пародию. Американец Брет Гарт в своей

"Селине Седилии" до того осмеял болезненную сексуальность, запутанные интриги и

нелепую декорацию готического жанра, буквально взрывая всех своих действующих

лиц, что покатываешься со смеху.

В готической литературе от начала до конца преобладают авторы-женщины.

Романтики-мужчины писали лирику, а их жены - готические повести: Мэри Шелли

написала "Франкенштейна", как будто корректируя бойкий оптимизм мужа. В наше

время такие женщины, как недавно умершая британка Анджела Картер в рассказе

"Дама из дома любви" или чилийская знаменитость Исабель Альенде в повести "Если

бы ты тронул мое сердце", не только пародируют мужской жанр: для них сексуальная

и политическая тирания мужчины воспроизводит все ужасы католической инквизиции

или навязчивых фантомов. Писательницы, как им кажется, укладывают оборотней

навсегда в гробы, и женщины, порабощенные ими, хоть под старость выходят на

свободу.

В своей комической оперетте "Конституционная утопия" либреттист Гилберт и

композитор Салливен уже сто лет назад определили суть британской парламентской

культуры как систему государственного паралича: "Все будет хорошо: пока можно

стрелять рябчиков и травить лисиц, повсюду будут болезни, битком набитые тюрьмы

словом, общее и небывалое благополучие". Несмотря на цинизм Гилберта и

Салливена, иностранцы пока не разочаровались окончательно в британской

парламентской культуре и обожают нашу мать парламентов, не замечая, до какой

степени она стала дряхлой, злой и корыстной бабой-ягой, пожирающей своих

невинных депутатов.

В последние двести лет парламент все больше уступает свою власть

премьер-министру. Может быть, депутаты продемонстрировали свою силу в последний

раз в 1940 году, когда они выгнали Чемберлена с Даунинг-стрит и призвали

Черчилля к верховной власти. Теперь, когда решаются вопросы войны и мира,

парламент отдыхает и маленький кружок приближенных премьер-министра принимает

непоправимые решения. Почему парламент потерял ту власть, которую он впервые

обрел, обезглавив триста лет назад Карла I?

Тут, без сомнения, виноваты честолюбие и страх. Честолюбие, потому что те, кто

метит в министры, уже не смеют досаждать своим лидерам; страх, потому что наша

пресса, желтая или качественная, сразу может осрамить любого незаурядного

чудака, который позволяет себе быть оригинальным. Вдобавок разница между

лейбористами и консерваторами до того сузилась, что смена власти уже не приводит

к значительным переменам в государстве: конформизм стал золотой мерой.

Раньше парламентские речи были замечательны или своей риторикой, или своим

остроумием. Премьер-министры от Гладстона до Ллойд Джорджа поражают витиеватым

красноречием. Когда телевидения не было, они брали не гримом, не прической, а

мастерством слова. Читаешь реплики, брошенные в восемнадцатом веке, и

наслаждаешься: радикалу Джону Уилксу сказали: "Вы кончите на виселице или умрете

от сифилиса". Он сразу ответил обидчику: "Это зависит от того, полюблю ли я ваши

принципы или вашу любовницу".

В сегодняшнем парламенте спикер охраняет министров от подобных грубостей, но

этим не объяснишь отсутствие остроумия. Правда, в Англии - в отличие от Франции

всегда считали, что остроумие - дурной знак, что оно доказывает неустойчивость

человека, ненадежность, даже нечестность в выборе оружия. Остроумных ораторов

быстро выживают из парламента. Когда в 63-м году правительство консерваторов

попало в переплет благодаря неправдоподобным сексуальным приключениям разных

министров, премьер-министр Макмиллан хотел выкарабкаться из трясины, разогнав

почти весь кабинет. Лидер либералов Джереми Торп вызвал общий хохот, переиначив

слова апостола Иоанна: "Нет больше той любви, как если кто положит друзей своих

за душу свою". Хохот утих. И спустя некоторое время Торпа судили в связи с

гомосексуальным скандалом и предали остракизму.

Некоторые ругательства в парламенте все еще разрешаются. Нельзя обозвать

противника незаконнорожденным или лгуном, но можно обвинить его в фашизме или в

коммунизме и вполне можно сравнить с животным. Нормана Тэббита, самого

примитивного из консерваторов, обозвали "наполовину прирученным хорьком". Когда

сэр Джеффри Хау возражал лейбористам, бывший министр Деннис Хили объявил: "Мне

кажется, что полуживая овца щерится на меня". С тех пор нельзя было смотреть на

Тэббита и Хау и не видеть перед собой хорька и овечку. Но автор реплики гораздо

быстрее стушевался в политике, чем его жертва.

Жизнь у современных наших депутатов незавидная. Прения часто продолжаются ночь )