Вот уж во истину доказать нельзя, но можно убедится! О превосходстве разума над материей! Но это не тема этого реферата.

Процесс, когда наиболее восприимчивые или вообще наиболее подходяще настроенные индивиды подхватывали эмоциональный настрой выражали его на своих лицах и в своих позах, остальные получали уже удвоенный, утроенный, удесятеренный импульс к под­ражанию. “Наглядно формулирует этот процесс заразы Эспинас. Го­воря об осах, он задается вопросом, каким образом сторожевые осы сообщают своим товарищам об угрожающей опасности. А этот вопрос ведет его к вопросу более общему: каким образом, например, гнев передается от одного индивида к другому? Единственно путем зри­тельного впечатления, отвечает Эспинас, путем созерцания разгне­ванного субъекта. Взволнованная оса особенным образом жужжит и вообще чрезвычайно энергически выражает состояние своего со­знания. Другие осы слышат этот характерный шум, при представле­нии которого в них начинают возбуждаться те именно части нервной системы, которые в них обыкновенно возбуждаются, когда они сами точно так же жужжат. Мы уже видели выше, что представление”, получается своеобразный эффект волны.

“Чем слабее централизация мысли, тем легче совершаются подобные движения. Наши осы видят, что их товарка влетает в гнездо, вылетает, жужжит, словом — выражает гнев и бес­покойство, и сами начинают вылетать и беспокоиться. И это не под­делка, а настоящий гнев. Энергическое внешнее выражение какого-нибудь чувства до известной степени вызывает это самое чувство. Так, актер, увлекаясь своими словами и жестами, переживает и со­ответственное состояние сознания. Так, человек, фехтующий для за­бавы, испытывает, однако, нечто подобное настоящему ощущению борьбы. Так, обезьяны, кошки, собаки, начиная играть и подражая при этом драке, кончают настоящей дракой. Так и осы. Механика, следовательно, всего процесса следующая: впечатление особенным образом жужжащей и беспокойно движущейся осы возбуждает к деятельности те нервные центры в осах-зрительницах, которые в них возбуждаются, когда они сами точно так же беспокоятся; а внешнее выражение гнева вызывает в конце концов настоящий гнев, который и овладевает моментально всем сборищем.”

Михайловский даже выводит своеобразный закон, при котором гнев будет, расти пропорционально размеру электората. “Представим себе собрание, положим, в 300 человек, перед которым говорит оратор. Допустим, далее, что волнение, ощущаемое оратором, может быть выражено цифрой 10 и что при первых взрывах своего красноречия он сообщает каждому из трехсот слушателей, по крайней мере, половину этого своего волнения. Каждый из слушателей выра­зит это рукоплесканиями или усиленным вниманием: в позе, в вы­ражении лица каждого будет нечто напряженное. И каждый будет, следовательно, видеть не только взволнованного оратора, а и еще множество напряженно-внимательных или взволнованных своих то­варищей по аудитории. Это зрелище будет, в свою очередь, усиливать что называется в парламентах «движением» (зепзайоп). Положим, что каждый из слушателей получает только половину этого всеобще­го возбуждения. Тогда его волнение выразится не цифрой 5, а циф­рой 750 (21/2 помноженное на 300). Что же касается самого оратора, этого центра, к которому со всех сторон возвращается поток воз­бужденного им волнения с преувеличенной силой, то он может быть даже совершенно подавлен этим потоком, как оно часто и бывает с неопытными, неприспособившимися ораторами. Понятно, что в действительности лавинообразный рост волнения не может быть так быстр, потому что не каждый же из трехсот слушателей видит со своего места 299 взволнованных товарищей. Но общий закон процес­са все-таки именно таков”.

Таким образом, в явлениях стигматизации и в других поразитель­ных случаях влияния воображения на растительную и животную жизнь Мехайловский видит переходную ступень между мимичностью, с одной стороны, и проявлениями подражательности в мелких житейских делах и в записанных историей и психиатрией нравственных эпиде­миях — с другой. Пример же оратора, увлекающего слушателей даже до совершенного забвения действительности, представляет переход от случаев одиночного подражания Христу, казненному, палачу, роже­нице и т. д. к массовым движениям и до известной степени уясняет самый процесс заразы.

Вот Михайловский убедил нас в чрезвычайной силе и распростра­ненности этого “психического двигателя”, бессознательного или мимовольного подражания, остается только раз­решить вопрос об условиях, при которых склонность к подражанию присутствует и отсутствует, появляется и исчезает, выражается с боль­шей и меньшей силой: при каких, следовательно, условиях складыва­ется то, что он называет «толпой», — податливую массу, готовую идти «за героем» куда бы то ни было и томительно и напря­женно переминающаяся с ноги на ногу в ожидании его появления.

“Из каких людей составляется «толпа»? В чем заключается секрет их непреодолимого стремления к подражанию? Нравственные ли их качества определяют это стремление, или умственные, или какие Другие особенности?”

В четвертой части своей статьи «Герои и толпа», перед Михайловским встает дилемма: “или подражательность не имеет ничего общего с симпатией, или сим­патия не может служить основанием для теории нравственных чувств”, впрочем, ему здесь нет дела до систем морали, а потому он считает, что можно ограничиться простым замечанием, что различие между симпатией и подражательностью не так уже резко.

Рассуждая на тему подражательности, она “даже в наивысших своих болезненных формах, есть лишь специальный случай омрачения сознания и слабости воли, обусловлен­ной какими-то специальными обстоятельствами. Очевидно, что в этих специальных обстоятельствах должен находиться ключ к уразумению всех разнообразных явлений.

Найдя этот ключ, мы откроем себе далекие перспективы в глубь истории и в область практической жизни, ибо узнаем, как, когда и почему толпа шла и идет за героями.”

Михайловский пытается дойти до причин явления, у него возникает вопрос: “что же общего между условиями жизни современной якутки или забайкальского казака и, например, итальянца XIV века, неистово и вместе послушно от­плясывающего тарантеллу, или крестоносца, почти автоматически примыкающего к походу? Почему во всех этих случаях рефлекс по­лучает именно подражательный характер, а не какой-нибудь дру­гой? В ответ мы получим или простой итог: «имитативность, стрем­ление приходить в унисон с окружающими людьми есть существенное свойство человека, существенная черта его психофизической приро­ды, данная в самом устройстве нервно-мозгового механизма» (Кан­динский. Общепонятные психологические этюды). Или же нам предложат отдельные отрывочные объяснения того, как крупное об­щественное несчастье вроде труса, глада или нашествия инопле­менников парализировало сознание и волю современников”

Седьмую главу своей статьи Михайловский начинает с обсуждения занятной книжки г-на Кандинского, и при всем уважение Михайловского к автору, он замечает, что “вторая часть этой книжки, озаглавленная «Нервно-психический контагий и душевные эпидемии», целиком по­священа занимающему нас здесь предмету, как показывает и самое заглавие. Это очень интересный этюд. Но любопытно, что г-н Кан­динский ни единым словом не касается мимичности и происхожде­ния покровительственно-подражательных органических форм; это для него в некотором роде «чиновник совершенно постороннего ведом­ства». О явлениях стигматизации упомянуто вскользь, в двух сло­вах. Но самое любопытное — это отношение автора к гипнотизму. Гипнотические опыты, по-видимому, особенно дороги г-ну Кандин­скому в качестве полемического орудия против «чудес спиритизма»”. Похвальная конечно цель, но Михайловский замечает, что в трактате, специально посвященном подража­тельности, едва-едва упоминается о той громадной роли, которую подражание играет в самом составе гипнотических сеансов. “Между тем здесь-то, может быть, и лежит ключ к уразумению всей тайны «героев и толпы»”. )