Бальмонт написал 35 книг стихов, то есть 3750 печатных страниц, 20 книг прозы, то есть 5000 страниц. Перевел, сопроводив статьями и комментариями: Эдгара По—5 книг—1800 страниц, Шелли — 3 книги—1000 страниц, Кальдерона—4 книги—1400 страниц. Баль-монтовские переводы в цифрах представляют более 10 000 печатных страниц. Среди переводимых имен: Уайльд, Кристофер Марло, Шарль ван Лерберг, Гауптман, Зудерман, объемистая «История скандинавской литературы» Йегера (сожженная русской цензурой). Словацкий, Врхлицкий, «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели, болгарская поэзия, югославские народные песни и загадки, литовские народные песни, мексиканские сказки, драмы Калидасы и многое другое.

В своей статье «Революционер я или нет» Бальмонт писал о том, что в 13 лет узнал английское слово selfhelp (самопомощь) и с тех пор полюбил исследования и «умственную работу». Он «ежегодно прочи­тывал целые библиотеки, писал регулярно каждый день, легко изучал языки».

Творчество поэта условно принято делить на три неравномерных и неравноценных периода. Ранний Бальмонт, автор трех стихотворных сборников: «Под северным небом» (1894), «В безбрежности» (1895) и «Тишина» (1898).

Структура первых сборников весьма эклектична. В ней совмещены традиции «чистой поэзии» семидесятых-восьмидесятых годов (особен­но сильно влияние А. Фета) с мотивами «гражданской скорби» в духе Плещеева и Надсона. По точному определению А. Измайлова, лириче­ский герой раннего Бальмонта—«кроткий и смирный юноша, проник­нутый самыми благонамеренными и умеренными чувствами».

Первые сборники Бальмонта—это предтечи русского символизма. Поэтический стиль Бальмонта намного точнее можно определить словом импрессионизм. Поэта-импрессиониста привлекает не столько предмет изображения, сколько его личное ощущение данного предме­та. Мимолетное впечатление, вмещенное в личное переживание, становится единственно доступной формой отношения к миру для художника. Бальмонт определил это следующим образом: «великий принцип личности»—в «отъединении, уединенности, отделеньи от общего» .

В этом смысл знаменитой поэтической декларации Бальмонта:

Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих. В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. Второй этап, обозначенный также тремя сборниками—«Горящие здания» (1900), «Будем как солнце» (1903) и «Только любовь» (1903)— время творческого взлета Бальмонта,—характеризует его как цен­тральную фигуру нового, декадентско-символистского течения.

Из теоретической программы русского декадентства Бальмонт воспринял главное—отношение к жизни и искусству. «Принцип личности» заключается, по Бальмонту, не в соотношении личного с общим, но в «отделеньи от общего». Суть и назначение искусства—в «наслаждении созерцания», благодаря которому за «очевидной вне­шностью» раскрывается «незримая жизнь» и мир становится «фантас­магорией, созданной вами».

В статье 1900 года «Элементарные слова о символической поэзии» Бальмонт решает проблему искусства таким образом: «Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты—всегда мыслители. Реалисты схвачены, как прибоем, конкретной жизнью, за которой они не видят ничего; символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту, они смотрят на жизнь—из окна . Один еще в рабстве у материи, другой ушел в сферу идеальности». Новой (символической) поэзии, которую Бальмонт определяет как «психологическую лирику», преемственно связан­ную с импрессионизмом, чужды «дидактические задачи». Она «гово­рит исполненным намеков и недомолвок нежным голосом сирены или глухим голосом сибиллы, вызывающим предчувствие». Однако при всем том в поэзии должны свободно и органически сливаться «два содержания: скрытая отвлеченность и очевидная красота». Несмотря на присутствие в нем утаенного смысла, который надлежит разгадать, символическое произведение заключает в себе еще и «непосредствен­ное конкретное содержание», «богатое оттенками». И «всегда закон­ченное само по себе», существующее самостоятельно.

Излагая свое понимание «символической поэзии», Бальмонт видел в ней прежде всего поиски «новых сочетаний мыслей, красок и звуков», а в самой характеристике ее оставался, в общем, в пределах поэтики импрессионизма: символическая поэзия «говорит своим осо­бым языком, и этот язык богат интонациями; подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение,—более, чем другой род поэзии, трогает наши слуховые и зрительные впечатле­ния». Эти общие установки были реализованы в трех лучших книгах Бальмонта—«Горящие здания», «Будем как солнце» и «Только любовь».

Третий, заключительный, этап поэтического пути Бальмонта, начинающийся сборником «Литургия красоты» (1905), характеризуется вырождением и распадом той художественной системы, которую представлял поэт.

Спад в поэзии Бальмонта обозначился в сборниках «Литургия красоты» (1905) и «Злые чары» (1906), где он обратился к рассудочной поэзии, к теософским размышлениям и материалу народных поверий.

В следующих книгах, выходивших одна за другой, Бальмонту окончательно изменили художественный вкус и чувство меры. Начи­ная с 1906 года он погрузился в стихию, чуждую самой природе его дарования,—занялся рифмованными переложениями русского фоль­клора (отдавая предпочтение различным проявлениям народной фанта­зии и мистики, религиозному сектантству), пересказом древних космо­гонии и разноязычных памятников ритуально-жреческой поэзии (им посвящен целый сборник—«Зовы древности», 1908 г.).

Провалом стала книга «Жар-птица» (1907), где Бальмонт попытал­ся воссоздать мир славянской мифологии и былинного эпоса путем стилизации.

В 1909 году Блок, высоко ценивший «настоящего» Бальмонта, вынес убийственный приговор его очередным книгам: «Это почти исключительно нелепый вздор, просто—галиматья, другого слова не подберешь. В лучшем случае это похоже на какой-то бред, в котором, при большом усилии, можно уловить (или придумать) зыбкий лириче­ский смысл; но в большинстве случаев—это нагромождение слов, то уродливое, то смехотворное . И так не страницами, а печатными листами . И писал это не поэт Бальмонт, а какой-то нахальный декадентский писарь . С именем Бальмонта далеко еще не все отвыкли связывать представление о прекрасном поэте. Однако пора отвыкать: есть замечательный русский поэт Бальмонт, а нового поэта Бальмонта больше нет».

Невероятное количество написанного поэтом сослужило недобрую службу. Возник миф: Бальмонт—графоман. Тысячи стихотворных строк, а на память приходит лишь: «Чуждый чарам черный челн .» (1893). От чего это происходит? Наверное, от того, что стихотворение это характерно для Бальмонта, и не случайно сам он придавал такое значение звуковому символизму в русской поэзии XX века. В книге «Поэзия как волшебство» (1916) этой теме посвящены десятки страниц. «Вслушиваясь долго и пристально в разные звуки,—писал Бальмонт,—всматриваясь любовно в отдельные буквы, я не могу не подходить к известным угаданиям, я строю из звуков, слогов и слов родной своей речи заветную часовню, где все исполнено углубленного смысла и проникновения». Заметим, кстати, что Бальмонт не разли­чает звук и букву, выказывая в этом смысле непонимание основ научной фонетики. Бальмонт начинает свое рассуждение со сравни­тельной характеристики гласных и согласных: «Гласные это женщи­ны, согласные это мужчины . хоть властительны согласные, и распоряжаются они, считая себя настоящими хозяевами слова, не на согласной, а на гласной бывает ударение в каждом слове». Главный среди гласных—А, среди согласных—М. «А—первый звук, произносимый человеком, что под влиянием паралича теряет дар речи. А—первый основной звук раскрытого человеческого рта, как М—за­крытого. М—мучительный звук глухонемого, стон сдержанной, ском­канной муки, А—вопль крайнего терзания истязаемого. Два первона­чала в одном слове, повторяющемся чуть ли не у всех народов— Мама. Два первоначала в латинском amo - Люблю. Восторженное детское восклицающее А, и в глубь безмолвия идущее немеющее М. Мягкое М, влажное А, смутное М, прозрачное А. Медовое М и А, как пчела. В М—мертвый шум зим, в А властная весна. М сожмет и тьмой и дном, А взбивающий вал» и т. д. Бальмонт нанизы­вает одну метафору на другую—этот ряд, по существу, беспределен. Закончив с А и М, он примется за О: «Торжествующее пространство есть О:—Поле, Море, Простор . Все огромное определяется через О, хотя бы и темное:—Стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь .». Затем будет описан У («У—музыка шумов, и У—всклик ужаса. Звук грузный, как туча, и гуд медных труб .»), потом—И («Как противоположность грузному У, И—тонкая линия. Пронзительная вытянутая длинная былинка. Крик, свист, визг . И—звуковой лик изумления, испуга:—Тигр, Кит» и т. д.). В таком же духе даются и характеристики согласных—В, Л, Р, Н и др. Все это ни в какой мере не основывается на объективных посылках—да Бальмонт и не пытается приводить доказательства: он, «теоретик», заклинает так же, как заклинает Бальмонт-поэт. Недаром он считает, что поэзия— магия, волшебство, что наивысшая поэзия растворяется в музыке: )