Индия получила независимость именно в рамках национальной моде­ли, заимствующей артефакты. (При этом традиционные структуры дали о себе знать разделением бывшей колонии на две части - индуист­скую собственно Индию и мусульманский Пакистан.)

Страны Юго-Восточной Азии вошли в решающую фазу антиколони­альной борьбы. При этом трансформация опять-таки происходила под воздействием западных идей - не в последнюю очередь марксизма и вообще левого движения. Революционный эсхатологизм в это время преобладал, хотя Филиппины получили независимость из рук американ­цев после многолетних цивилизаторских усилий последних.

Мы можем датировать конец первого периода трансформации Азии примерно началом 50-х годов, когда сложился послевоенный политический миропорядок, и сложный конгломерат феноменов, подытоживаю­щих включение Азии в мировой цивилизационный поток, устоялся в какую-то логическую общность.

Второй период трансформации Азии:

начало 50-х - рубеж 80-90-х годов

Каковы были основные цивилизационные феномены второго периода?

Очевидно, их можно свести к трем группам. Первая группа - строи­тельство небывалой, невиданной цивилизации на основах коммунистического эсхатологизма. Именно эта группа явилась определяющей для Азии. Да, экономический скачок Японии имел место; более того, если сегодня мы стоим, по сути, на руинах социалистического мира, то феномен Японии устойчив, и японский путь в отличие от социалисти­ческого доказал свою жизненность. Социалистическая же цивилизация как феномен остается в прошлом. Но если посмотреть, что составляло ось развития Азии во второй период трансформации в XX в., то со всей определенностью можно сказать, что это было социалистическое цивилизаторство и противодействие ему; перенесение западной (некомму­нистической) цивилизации в Азию имело смысл не только само по себе, но и во многом как противовес революционному эсхатологизму.

Начавшись с грандиозной победы революции в Китае, радикально изменившей не только мировой баланс сил, но и мировой цивилизацион­ный баланс, коммунистический эсхатологизм перекинулся в Северную Корею и Индокитай, причем последние его успехи выражались в транс­национальном социализме в Индокитае, начиная с конца 70-х годов, когда Вьетнам на короткий период практически объединил Индокитай. При этом практически все страны Азии испытали на себе значительное влияние социалистической идеи; ряд стран - Индия, Индонезия, Бирма, Сингапур - в разное время играли с ней, так, впрочем, и, не переходя грань декларативности и не допуская деструктивные силы социализма до сути своего внутреннего развития.

Важно отметить, что при этом социалистическое строительство в Азии было достаточно автономным феноменом. Да, оно было индуциро­вано цивилизационным всплеском социализма в России в 1917 г., да, организационно оно поддерживалось и направлялось сначала Коминтер­ном, затем ЦК КПСС, но никогда социалистические страны Азии не были в той мере послушны и управляемы, как восточноевропейские. Правда, не стоит, и преувеличивать неавтономность социализма в Восточной Европе: не говоря уже о Югославии и Албании, даже страны Варшавского Договора, как показывают появившиеся в послед­нее время источники, не всегда были в полной мере послушны Москве. Но все равно между большинством восточноевропейских стран и азиатскими была колоссальная разница: в восточноевропейские страны (опять же за исключением Югославии и Албании, и это показательно) социализм был практически привнесен на штыках Советской Армии. В Азии социализм был выпестован антиколониальной борьбой, переварен будущей коммунистической элитой в ходе войн; в течение длительного времени компартии действовали независимо от Москвы. Они насле­довали эсхатологические модели трансформации Азии и оказались трудноуправляемы, а в случае с Китаем - и неуправляемы вовсе.

Социализм в Азии принял, пожалуй, еще более совершенные формы, чем в Европе. Дело здесь отнюдь не в числе "жертв социализма", а в его тотальности: масштабы его разрушительной деятельности в Азии были несравненно шире. Мао Цзедуну, Ким Ир Сену, Пол Поту удалось добиться в полном смысле слова абсолютного контроля над обществом, построить социализм действительно по его пятому классику - Орвеллу, создать не только тотальный репрессивный аппа­рат, но и общество тотального социализма, которое преследовало не просто "врагов народа", но и за недостаток социалистической истерии. В европейских социалистических странах всегда существовал какой-то островок суверенности (во внутреннем мире личности и даже в социуме), несмотря на все усилия репрессивного аппарата. В Азии такого островка не было.

Не случайно, что именно в Азии имели место многочисленные воору­женные агрессии соцстран - Кореи в 1950 г., Вьетнама в 1975 и 1978 гг., Китая в 1979 г. Можно возразить на это, что и Советский Союз вторгался в Венгрию и Чехословакию; но это качественно иной вид агрессии: вводить войска в страну-сателлита. Это, строго говоря, не агрессия, а реинтервенция, подтверждение своего господства, до­стигнутого в результате второй мировой войны. В Азии же было другое — именно агрессия, именно расширение своей сферы влияния наново. Пожалуй, единственный аналог этого в западном социалисти­ческом мире - интервенция СССР в Афганистане.

Нельзя не сказать и о другом: социализм в Азии вообще оказался более социалистичным как формация, чем в Европе. Геноцид Пол Пота на порядок отличался от геноцида Сталина. Отношение Мао Цзедуна к ядерной войне было радикально другим, нежели не только Хрущева, но и Сталина (последние ядерной войны все же серьезно опасались).

Вряд ли можно объяснить все это случайным стечением обстоя­тельств. Скорее всего, здесь сказалась азиатская концепция личности - отсутствие ее суверенитета, интегрированность личности в государст­во, безусловный примат всех вышестоящих структур - семьи, производ­ственной ячейки, партии, государства. Автору уже приходилось гово­рить о существовании так называемой "дилеммы Субботы", которую можно сформулировать на основе евангельского текста: что для чего - человек для Субботы (служившей в Евангелиях символом устоявшихся социальных структур и приоритетов) или Суббота для человека. Иначе говоря, что важнее - суверенность личности или подчинение личности интересам высших структур - семье, производственной ячейке, партии, национальности, конфессии, государству. В европейском сознании эта проблема так и осталась на уровне неразрешимой дилеммы, так или иначе присутствующей во всех основных учениях и в личном выборе человека. В Азии же, как представляется, дилемма Субботы была решена однозначно и именно в те времена, когда формировались циви-лизационные устои; при этом со всей определенностью было обозначе­но, что не Суббота для человека, а человек для Субботы. Если обра­титься к Евангелиям, то мы обнаружим прелюбопытную вещь: судя по всему схожее решение дилеммы формировалось и в Иудее, но Иисус разбил примат высших структур над человеком, подчинив его только Богу. Если бы не христианство, возможно, в средиземноморском очаге цивилизации сформировались бы сходные с азиатскими концепции взаимоотношения личности и высших структур. Однако этого не произошло.

Азия же решила дилемму Субботы однозначно, и это сказалось решительно на всех моделях трансформации Азии в XX в., но, пожа­луй, ни в одной так отчетливо, как в азиатской социалистической фор­мации. Это легко объяснимо. Социализм по определению тоже решает дилемму Субботы в пользу Субботы - высших структур, в особенности партии и государства. Однако в средиземноморском ареале цивилиза­ции его усилия нейтрализовались давней традицией выбора, двойствен­ности решения, его вечной неопределенности. В Азии, напротив, тради­ция в этом смысле становилась на сторону социализма. Отсюда и орвеллианский социализм Азии.

Второй группой феноменов трансформации Азии было развитие по квазизападному пути - привнесение рыночных отношений, либеральных институтов, интеграция в мир. Наиболее крупных успехов здесь доби­лась, конечно, Япония, по практически большинство несоциалистичес­ких стран Азии в той или иной мере шло по этому пути. Однако это не включило их в цивилизационном смысле в западный мир; более того в цивилизационном отношении они сохранили близость скорее к соцстранам Азии. Объяснение этого лежит, очевидно, в плоскости той же самой дилеммы Субботы. Азиатские общества заимствовали институты и экономические механизмы Запада, но в итоге по-прежнему говорили с Западом на разных языках. Если в мировых экономических отношениях язык Азии был все же понятен Западу, то уже во внутриэкономическом развитии этих стран этот язык становился труднопонятен, и экономи­ческий скачок Японии, Южной Кореи или Сингапура объяснялся не только волшебной силой рынка, но и абсолютной подчиненностью лич­ности интересам высших структур. Отношения японца или южнокорейца с его фирмой оставались за пределами понимания Запада: да, уход в "работу с головой был известен и Америке, и ФРГ, и Австралии, но нигде он не принимал таких абсолютных форм, как в Азии. )