Но, с другой стороны, жизнь новых назначенцев была полна опасностей и страха. Они не являлись собственниками тех благ, которыми пользовались. Все это они имели до тех пор, пока занимали свой пост, то есть до тех пор, пока были в милости у Сталина, у НКВД, у Отдела партийных кадров Центрального Комитета.[43] Система номенклатуры занималась распределением официальных постов и привилегий, им сопутствующих. Понятие «номенклатура» имеет отношение к двум отдельным спискам: в первом содержались сами должности, во втором, - имена лиц пригодных для назначения на них. Все персональные списки утверждались НКВД и отделами кадров соответствующего уровня, и никто из тех, кто впал в немилость у начальства или отклонился от генеральной линии партии, не мог получить никакого официального поста. Таким образом, система номенклатурных списков создавала превосходную машину контроля над любой политической или профессиональной должностью в стране. Но при этом выдвиженцы Сталина могли сделать карьеру с поистине космической скоростью. В качестве подтверждения данных слов, приведу несколько примеров быстрого продвижения по служебной лестнице. А.Н. Косыгин в 1935 году в возрасте 31 года окончил Ленинградский текстильный институт и через 2 года был назначен директором текстильной фабрики, а в 1939 году стал народным комиссаром текстильной промышленности.[44] Подобным же образом Н.С. Хрущев был отправлен на учебу в Московскую индустриальную академию в 1929 году, когда ему уже было 35 лет. По каким-то причинам он прервал учебу, и уже через 2 года он стал секретарем райкома в Москве, затем в 1935 году первым секретарем в Москве, и в 1938 году первым секретарем на Украине.[45] По сравлению с ними карьера Л.И. Брежнева развивалась относительно медленно. Он окончил Днепродзержинский металлургический институт в 1935 году в возрасте 29 лет, и в течение некоторого времени работал инженером. В 1937 году он стал заместителем председателя Днепропетровского совета, а в 1939 году – вторым секретарем Днепропетровского обкома партии.[46] Но и не следует забывать, что Сталин всегда мог устранить тех, кого породил.

Можно сделать вывод, что социальная структура советского общества накануне войны была достаточно сложной и пестрой, и была далека от социальной однородности, о которой говорили представители тоталитарной школы. Более того, социальные изменения указывали на дальнейшее усложнение и «отвердение» этой структуры. Так же по мерам, которые прослеживаются накануне войны, можно сделать вывод, что сталинское руководство, в противовес официальным утверждениям о движении к социальной однородности, продолжало свой курс на структурирование общества, выделении в нем привилегированных групп.

1.2. Морально-политическое состояние общества в предвоенный период.

Морально-психологическое состояние об­щества накануне войны на самом деле оказалось противоречивым. С одной стороны, советские люди гордились трудовыми успехами, о которых постоянно сообща­ли средства массовой пропаганды, верили в светлое отдаленное будущее, а с другой - массовые репрессии, ужесточение трудовой дисциплины, постоянный контроль всех сторон жизни общества, порождали чувство страха, неуверенности в завтрашнем дне.

В течение 1940 г. и в начале 1941 г. вышла серия драконовских постановлений и указов. Центральным из них был утвержденный Политбюро ЦК указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. "О переходе на восьмичасовой ра­бочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении само­вольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений".[47] Устанавливалась уго­ловная ответственность за опоздания и прогулы, запрещался самовольный переход рабочих и служащих с одного предприятия на другое. Таким образом, государство фактически прикрепляло рабочих и служащих к предприятию. Были повышены нормы выработки, снижены расценки, а не выработка минимума тру­додней колхозниками могла привести к уголовному преследованию. Однако попытки руководства страны добиться поставленных целей, развивая энтузиазм масс и в то же время используя метод устрашения, не дали желаемого результата. План трех лет третьей пя­тилетки выполнен не был.

Перед самым нападением фашистской Германии на СССР было необоснованно репрессировано около 40 тысяч командиров Красной Армии, причем преимущественно тех, кто разделял передовые военно-стратегические взгляды. «Если бы не разгром военных кадров, - утверждал впоследствии генерал Горбатов, - мы немца не то что до Волги, до Днепра бы не допустили»[48]. «Без тридцать седьмого года, по мнению маршала Василевского, - возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году»[49].

Мировая история не знает случаев, чтобы в условиях назревавшей войны с таким необычайным неистовством и размахом уничтожались военные кадры в собственной стране. Около 1800 генералов подверглись репрессиям. Среди безвинно погибших были крупнейшие военачальники: Тухачевский, Блюхер, Егоров, Якир, Уборевич, Корк, Ковтюх, Федько, Уншлихт, Дыбенко, Эйдеман, Гамарник и многие другие.[50] Таких потерь командного состава в столь короткий срок наша армия не имела даже в период войны. В результате к началу войны только 7% командиров наших Вооруженных Сил имели высшее образование, а 37% не прошли полного курса обучения даже в средних военных заведениях.[51]

На высвободившиеся должности хлынул поток тех, чья пригодность к военному делу определялась нередко лишь «партийной зрелостью» и «политической бдительностью»[52].

Обезглавливание армии оказало пагубное влияние на ее моральное состояние в целом, неизбежно усиливая атмосферу недоверия, порождая среди командиров привычку, чутко улавливать настроения начальства, предпочитать лакировку, безгласность. Упала дисциплина, наметился определенный отрыв командного состава от рядовых красноармейцев. Этому способствовали, в частности, включение в воинские уставы весьма жестоких положений, согласно которым командир должен был применять для восстановления порядка силу и оружие.

Массовые, порой неоправданные репрессии, (не только в отношении военных) постоянно держали людей в страхе, в страхе за себя, за жизнь своих близких. Не было такой области, включая быт, семейные отношения, наконец, даже отношения человека к самому себе, к своим сокровенным мыслям (образ Вождя, непременно присутствующий даже при самых задушевных размышлениях), на право, распоряжаться которой не претендовала бы сложившаяся в те годы бюрократия. Ей, например, принадлежало окончательное решение относительно того, каким должен, а каким не должен быть замысел очередного литературного произведения[53]. Сталин пользовался этим правом в отношении самых крупных художников, чтобы дать пример своим подчиненным, как им руководить художниками помельче. Причем и в искусстве отказ подчиниться был чреват репрессиями точно так же, как и в области политики или экономики. Под дулом пистолета людей заставляли делать то, что в корне противоречило их природе.

В результате большая часть общества была вынуждена вести двойную интеллектуальную и духовную жизнь. Одна – у всех на виду – человек повторял самую гротескную ложь и молчал о страшной истине (массовые аресты и трудовые лагеря никогда не упоминались в средствах массовой информации, но все знали, что люди внезапно исчезают, что с ними происходят страшные вещи и что многие из арестованных погибли). Другая ограничивалась кругом самых доверенных друзей: только там, если вообще можно было, шептали друг другу страшную правду. Многие вообще никому не доверяли полностью, поскольку вездесущий НКВД повсюду имел своих осведомителей.[54] Государственная монополия на информацию и средства массовой коммуникации, осуществляемая таким образом и подкрепленная широко распространенной практикой политических доносов, постепенно приводила к упадку интеллектуальной и духовной жизни людей. Большинство людей просто не знало, что им думать, и впадало в цинизм и примиренчество или пребывало в двойственности и замешательстве.

Идеологическая политика государства затронула и Церковь. В течение без малого двадцати лет, до своего окончательного закрытия в 1946 году, она влачила жалкое существование, неспособная ни стать государственной церковью, ни привлечь народные массы. Волна арестов и закрытий церквей поднялась во время больших чисток 1936-1939гг.[55] В результате из 163 епископов, действовавших в 1930 г., в 1939 году на свободе осталось только 12.[56] Более того, Сергий вынужден был распустить «синод», административную канцелярию, посредством которой он пытался придать деятельности церкви некоторую упорядоченность и постоянство. Несмотря на все уступки Сергия, Русская Православная церковь, казалось, умирала из-за обрушившихся на нее гонений. Как все это повлияло на простых верующих, сказать трудно по причине нехватки каких-либо данных на этот счет. Можно только предположить, что потеря духовного наставника в лицу церкви, стала тяжелым ударом по верующим. Было потеряно и единство церкви. Стали возникать новые, подчас экстремистские секты. Как правило, они фанатично отвергали все стороны советской системы, которую считали делом рук Антихриста.[57] )