Аутодафе венчалось экзекуциями: одних осужденных облека-ли в санбенито и шутовские колпаки, других стегали плетьми, тре-тьих стражники и монахи волокли на “жаровню”.

“Жаровня” располагалась на соседней площади, куда вслед за смертниками переходили церковные и светские нотабли и рядовые горожане. Здесь накануне сооружался эшафот со столбом в центре, к которому привязывали осужденного; завозились дрова и хворост, которыми обкладывался эшафот. Сопровождавшие смертников мо-нахи и “родственники” пытались в эту последнюю минуту вырвать у своих жертв отречение. О желании раскаяться осужденный мог дать знать только знаком, так как, опасаясь, что он будет агитировать пе-ред народом в пользу ереси, его часто вели на казнь с кляпом во рту.

Когда зажигался костер, особо уважаемым прихожанам пре-доставлялось почетное право подбрасывать в огонь хворост, чем они приумножали перед церковью свои добродетели.

Если осужденный на костер умирал до казни, то сжигали его труп. Сожжению подвергались и останки тех, кто был посмертно осужден.

Костер использовался инквизицией и для другой цели – унич-тожение сочинений вероотступников, иноверцев и неугодных церк- ви писателей.

Деятельность инквизиционного трибунала наложила зловещий отпечаток на теорию и практику гражданского судопроизводства, из которого исчезли под ее влиянием зачатки объективности и бесприс-трастности, свойственные еще римскому праву. В большей части Европы инквизиционное судопроизводство сделалось обычным ме-тодом, применявшимся в отношении всех обвиняемых. В глазах светского судьи обвиняемый был человеком, стоящим вне закона, виновность его всегда предполагалась, и из него надо было во что бы то ни стало, хитростью или силой, вырвать признание.

Такова была порожденная церковью машина инквизиции, о “благотворном” влиянии которой на судьбы общества все еще пи-шут некоторые церковные авторы.

)