Послереволюционное преобразование сельского хозяйства на основе коренной технической реконструкции, подъема общей куль­туры деревни, который был бы равноценен подлинной культурной революции, было исторической необходимостью. К концу 20 — началу 30-х го­дов объективный ход социально-экономического развития по­ставил эти вопросы в повестку дня. Хозяйствование на мелких клочках земли с помощью примитивных орудий обрекало крестьян на тяжелый ручной труд, обеспечивая им всего-навсего поддер­жание существования, бесконечное воспроизводство все тех же отсталых условий труда и быта. Низкий уровень сельскохозяйст­венного производства сдерживал общее экономическое развитие страны, ставил серьезные преграды начинавшейся индустриали­зации, строительству социализма в целом. Положение страны в мире диктовало ускорение развития всех отрас­лей народного хозяйства, в особенности индустрии. Вместе с тем эта необходимость не требовала проведения «сплошной коллек­тивизации» за два или три года и любыми средствами. Никакие объективные условия не могут оправдать того насилия над кре­стьянством, которое было совершено при проведении коллективи­зации и раскулачивания по-сталински.

К началу коллективизации в стране складывалась крепкая система сельскохозяйственной кооперации (в 1927 г. она объединяла уже третью часть крестьян­ских хозяйств). Рядом с ней действовали не менее развитая по­требительская и растущая кустарно-промысловая кооперативные системы. Вместе они охватывали свыше двух третей товарооборо­та между городом и деревней. Трудности на этом пути были неизбежными (особенно в связи с задачами индустриализации), но и преодолимыми, без насилия над крестьянством.

В 20-х годах был действительно заметным подъем крестьян­ского хозяйства, свидетельствуя о благотворных результатах национализации земли, освобождения крестьян от помещичьего гнета и эксплуатации со стороны крупного капитала, а также об эффективности новой экономической политики. За три-четыре года крестьяне восстановили сельское хозяйство после сильней­шей разрухи. Однако в 1925—1929 гг. производство зерна коле­балось на уровне чуть выше довоенного. Рост производства тех­нических культур продолжался, но был умеренным и неустой­чивым. Словом, мелкое крестьянское хозяйство отнюдь не исчерпало возможностей для развития. Но, конечно, они были ограниченными с точки зрения потребностей страны, вступившей на путь индустриализации.

Кризис хлебозаготовок в конце 1927 г. возник как результат рыночных колебаний, а не как отражение кризиса сельскохозяй­ственного производства, а тем более социального кризиса в де­ревне. Конечно, сокращение государственных заготовок хлеба создавало угрозу планам промышленного строительства, ослож­няло экономическое положение, обостряло социальные конфликты и в городе, и в деревне. Обстановка к началу 1928 г. серьезно ос­ложнилась, требовала взвешенного подхода. Но сталинская груп­па, которая только что добилась большинства в политическом руководстве, пошла на слом нэпа и широкое применение чрезвычайных мер, то есть на­силия над крестьянством.

Трансформация политики всемерного развития кооперации во всех ее формах в «курс на коллективизацию» началась в ходе хлебозаготовок и в непосредственной связи с ними. Резко возрастают масштабы государственной помощи колхо­зам — кредитование и снабжение машинами и орудиями, передача лучших земель, налоговые льготы. Партийные, советские, коопе­ративные организации развертывают активную пропаганду кол­лективного земледелия, работу по практической организации колхозов. Однако начавшееся весной 1928 г. форсирование орга­низации колхозов с течением времени становилось все более от­кровенным и сильным. Руководители многих парторганизаций стали брать своего рода «обязатель­ства» по проведению коллективизации за «год-полтора», к лету 1931 г. Но и эти «обязательства» были признаны недостаточными. Разъяснительная и организационная работа в массах подменялась грубым нажимом, угрозами, демагогическими обеща­ниями. Раскулачивать стали не только кулаков, но и середня­ков— тех, кто еще не хотел вступать в колхозы. Число раскула­ченных во многих районах достигало 10—15 процентов кресть­янских хозяйств, число «лишенцев» (лишенных избирательных прав) — 15—20 процентов.

Сложным и противоречивым было отношение к коллективизации в первую очередь среднего крестьянства. Условия его жизни и труда были весьма нелегкими. Большинство середняков начинало понимать ограни­ченность возможностей мелкого хозяйства. Но и переход к кол­лективным формам хозяйствования означал для них коренную ломку привычного уклада жизни. Неизбежными были поэтому их сомнения и колебания. Прежде чем решиться на этот шаг, они хотели видеть практические, наглядные доказательства преиму­ществ колхозов, получить возможность самим, без принуждения, в соответствии со своими интересами строить новые формы жиз­ни. Подобной возможности они не имели.

Трудно определить численность раскулаченных хозяйств и пострадавших при этом людей. Точные данные имеются лишь о численности семей, выслан­ных в отдаленные районы страны. К октябрю 1930 г. выселена 115231 семья, в 1931 г.— 265 795 семей. За два года, следовательно, была отправлена на Север, на Урал, в Сибирь и Казахстан 381 тысяча семей Часть кулацких семей (200—250 тысяч) успела «самораскулачиться», то есть распродать или бросить свое имущество и бежать в города или на стройки. В сумме получается около одного миллиона — миллиона ста тысяч хозяйств, ликвидированных в ходе раскулачивания.

Одной из самых запретных тем в истории советской деревни до самого последнего времени являлся голод в зерновых районах страны, разразившийся в 1932—1933 гг. Однако только в условиях гласности исто­рики получили возможность обратиться к изучению этой трагедии. Первые же результаты конкретно-исторического анализа пока­зали, что голод, унесший столько жизней, был самым страшным преступлением Сталина и его окружения.

В целом урожаи 1931 и 1932 гг. были лишь немного ниже средних многолетних и сами по себе не грозили голодом. Беда пришла потому, что хлеб принудительно и, по сути, «под метелку» изымался и в колхозах, и в единоличных хозяйствах ради выполнения нереальных, произвольно установ­ленных сталинским руководством в 1930 г. (вопреки пятилетнему плану) заданий индустриального развития.

Для закупки промышленного оборудования требовалась валю­та. Получить ее можно было лишь в обмен на хлеб. Между тем в мировой экономике разразился кризис, цены на зерно резко упали. Однако сталинское руководство и не подумало пересмат­ривать установку на непосильный для страны индустриальный «скачок». Вывоз хлеба за границу все возрастал. В 1930 г. было собрано 835 миллионов центнеров хлеба, что позволило экспор­тировать 48,4 миллиона центнеров. В 1931 г. сбор составил на­много меньше — 695 миллионов центнеров хлеба, а на внешний рынок было вывезено больше зерна—51,8 миллиона центнеров. У многих колхозников был изъят весь хлеб, включая семенной фонд. Зимой 1932/33 г. в селах зерновых районов страны — на Ук­раине, Северном Кавказе, Нижней и Средней Волге, Южном Ура­ле и в Казахстане — разразился массовый голод. Имелись слу­чаи вымирания целых селений.

Чрезвычайно трудно установить количество погибших в ре­зультате голода. По объективным оценкам, число жертв голода составило 3 — 5 миллиона человек.

Начало второй пятилетки было крайне тяжелым для сельского хозяйства. Валовой сбор зерновых культур в 1933 и 1934 гг. в среднем составлял около 680 миллионов центнеров — самые низ­кие урожаи после 1921 г. Однако государственные заготовки зер­новых были крайне высокими — 233 миллиона центнеров в 1933-м и 268 миллионов центнеров в 1934 г. Из-за насилия при организа­ции колхозов, установки на максимальное обобществление скота и пережитого деревней голода было подорвано животноводство. Поголовье крупного рогатого скота сократилось с 60,1 миллиона голов в 1928 г. до 33,5 миллиона в 1933 г., поголовье свиней — с 22 миллионов до 9,9 миллиона, овец — с 97,3 миллиона до 32,9 миллиона (в 1934 г.), лошадей — с 32,1 миллиона до 14,9 мил­лиона (в 1935 г.). )