Следует отметить, что предоставление отдельным заводчикам монополии на эксплуатацию беглых, запись крестьян с просроченными паспортами на новых местах жительства в период проведения переписей населения, указы о «прощении» беглецов, выходящих из-за границ империи, — вся эта серия правительственных мероприятий увеличивала в сознании крестьянства набор «законных» поводов для бегства в надежде на «милостивое прощение» и, главное, на облегчение своего положения в будущем1.

Несомненно, что крестьянские побеги стали универсальной формой социального протеста против отношений зависимости. Обычно крестьянские уходы дополнительно стимулировались восстанием2.

Утопия, отвечавшая практике вольнонародного миграционного движения за пределы досягаемости со стороны государственной власти, вносила элемент сознательности в этот стихийный процесс. Цель — освобождение от зависимости или по крайней мере сведение ее к минимуму3.

При сравнительно-историческом изучении выявляется та особенность, что перед мотивами социального протеста и обличения на второй план отступала крестьянская мечта о превращении в «самостоятельного хозяина». Основной упор делался на разрыве связей с отношениями феодальной зависимости, на осознании полной противоположности интересов и целей людей, добивавшихся свободы, на безвозвратности ухода из этой системы отношений.

Несмотря на кажущееся проявление «бессилия», побеги можно отнести к наиболее радикальным формам протеста. Дело в том, что в силу своего традиционализма крестьянское волнение очень редко способно разорвать абсолютно все связи с окружающей системой эксплуатации и подчинения4.

1 Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. С. 456.

2 Кпибанов А. И. Народная социальная утопия в России. С. 195.

3 Там же. С. 198. • • . , . , -

4 Побережников И. В. Влияние города на идеологию классового протеста. С. 51.

Активизация крестьянства проявлялась не в стремлении перестроить государство, а в желании отпихнуться от него, замкнуться в своих локальных мирах. Отход крестьянства от начальства неизбежно заставлял государство укреплять аппарат чиновников и поддерживать дворянство, т. е. стараться усилить контроль за крестьянскими мирами1.

Как бы то ни было, нельзя забывать о том, что классовые противоречия на Руси развивались в специфических условиях наличия резервных пространств. Освоение огромной территории Сибири менее чем за одно столетие посредством вольной, стихийной колонизации может быть объяснено только стремлением народных масс столь своеобразным способом избавиться от усиливавшегося феодального гнета.

В середине XVIII в. русская колонизация дошла в Западной Сибири до Северных предгорий Алтай. В 1723 г. А. П. Демидов построил первые заводы у Синей СОПКИ, после чего здесь был образован Колывано-Воскресенский острог и одноименная оборонительная линия. Однако вольная народная колонизация опередила правительственные намерения. В некоторых районах Алтая возникали целые деревни беглых крестьян, приписанных к Колывано-Воскресенским заводам, сюда же стекались беглые крепостные и рекруты, переходили старообрядцы. Существование этих деревень, скитов и заимок хранилось в тайне как от российской, так и от китайской администраций (поскольку многие деревни находились на территории, находившейся тогда под владычеством Китая). Таким образом, была осуществлена тайная колонизация плодородных земель Южной Сибири, лежавших, по народным преданиям, на пути в мифическую страну Беловодье, а именно, Бухтарминская и Уймонская долины юго-восточного Алтая. По сведениям, приводимым К. В. Чистовым, во второй половине XVIII в. именно эти две долины и назывались Беловодьем, в народном сознании переродившимся в утопическую страну, где «нет ни рабов, ни господ». Впоследствии, уже при Екатерине II, по просьбе самих крестьян правительство объявило эти земли подвластными России, а их население, учитывая специфический характер описанных выше взглядов и, по-видимому, опасаясь, что с аналогичной просьбой бухтармин-цы вполне могут обратиться и к противоположной стороне, записано «ясаш-ными инородцами», т. е. подданными с обязанностью платить ясак, но свободными от всех других повинностей, включая обязанность подчиняться присылаемой администрации, поставлять рекрутов и т. д.2

Легенды о «далеких землях» (а Беловодье — далеко не единственная «страна-утопия» русского происхождения) были специфической формой борьбы крестьянства с правительством, с общественным строем во всех его проявлениях; формой, до предела наивной и трагически бесперспективной, но исторически неизбежной, включавшей в себя существовавшие в то время царистские и церковные иллюзии и сохранявшей свою относительную прогрессивность до того момента, пока крестьянам не приходилось вновь вступать в открытый активный конфликт с государством3.

Следует отметить, что распространение легенды о Беловодье было связано со специфической конспиративной деятельностью чрезвычайно своеобразной крестьянской анархистской религиозно-общественной организации — сектой «бегунов», или «странников». В основе этого учения лежало представление о том, что со времени реформы Никона начался «век антихристов».

1 АхиезерА, Россия: критика исторического опыта. С. 237.

2 Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды. С. 274—276.

3 Там же. С. 318.

«Антихристова» суть, по мнению «бегунов», охватила все государство. Налоги, притеснения, рекрутчина — все это олицетворяло дьявольскую сущность власти. Поскольку «бегуны» не могли предложить ничего взамен существующего государства хотя бы на уровне теории, они, подобно всяким утопистам, желали выключиться из социальных закономерностей, образовать некий островок в окружавшем из океане феодализма. Беловодскую легенду неуместно называть чисто «бегунской» легендой, поскольку она хоть и имела особую популярность среди старообрядцев, но приобрела весьма широкое распространение, имела общерусский характер и распространение.

К тому же «бегунов» нельзя подозревать в существовании каких-либо, по крайней мере сознательно выраженных, политических убеждений. Они были крестьянами своего времени, религиозными и вместе с тем видевшими в расколе протест против официальной церкви. Они мечтали не о переделке общества, а о выпадении из него, и в их учении следует видеть не только антифеодальный протест, но и его историческую ограниченность и консерватизм, антиобщественный и анархический характер1.

Мечта о вольной земле сочетается в беловодской легенде не только с собственническими идеями, но и с типично старообрядческой мечтой о земле, сохранившей «древлее благочестие». И в этом смысле она является типичнейшим порождением наивного крестьянского монархического сознания2.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Итак, в своей работе мы показали, что крестьянское социально-политическое сознание в рассматриваемый период основывалось на обширном комплексе представлений, порождаемых наивным крестьянским монархизмом. Как было показано, присущий крестьянскому сознанию наивный монархизм не претерпел в ХШ1 в. существенных изменений, однако связанный с ним комплекс идей усложнился, дополнившись активным отношением к абсолютистскому законодательству, а также более определенными социальными идеалами.

Мы показали, что при этом ведущую роль в формировании представлений народа о власти играл наивный крестьянский монархизм. Именно благодаря ему антифеодальный протест приобретает антидворянские черты. Указанные особенности крестьянского сознания оказали значительное воздействие на формы и характер развития крестьянских представлений о власти и государственном устройстве. В ХУШ в. политический протест находит свое ярчайшее отражение и в легендах антицаристского толка, которые формулировались в своеобразной форме замены царя-угнетателя «народным» царем. Таким образом, борьба против государственности не сводилась к частностям, к обеспечению каких-то индивидуальных потребностей; она была направлена на то, чтобы «за веру и правду» постоять. Отсюда можно сделать выводы о перманентном конфликте по поводу всего строя жизни и основополагающих ценностей между «низами» общества и господствующим классом. )