В рамках гуманитарных наук исследование любого предмета или явления, как правило, идет в двух непересекающихся направлениях. Одно из них диахронично, то есть призвано ответить на вопрос о возникновении, структуре и эволюции изучаемого понятия в человеческом восприятии. Цель второго – синхронического - направления состоит в составлении суждений о сущности предмета, о ценности, приписываемой ему человеком.

В первой главе разделы о мифологии и архетипах представляют собой попытку ответить на первый из поставленных вопросов.

Разделы о словарных дефинициях и концептуализации риска современными носителями английского языка посвящены значению и смыслу исследуемого явления. В фокусе внимания первого из них находится понятие как элемент картины мира, поддающийся определению, тогда как второй обращен к концепту, понимаемому как результат индивидуального процесса осмысления понятия и потому более удачно характеризуемому в терминах дескрипции, нежели дефиниции.

Согласно А. Вежбицкой (Вежбицка 1990), информация энциклопедического порядка не может претендовать на исчерпывающее толкование понятия и, бесспорно, не в состоянии описать способы его концептуализации. Наивная картина мира строится на определенных, именно ей свойственных, логических принципах - в терминах Аристотеля - “особой логике практических рассуждений” (Фил. словарь 1983), имеющих аксиологическую направленность, что и отличает ее от формальной логики. Аксиологический компонент логики практических рассуждений есть обобщенное знание о критериях оценки ситуации, которая является определяющим фактором при выборе практического решения.

Не претендуя на исчерпывающее определение, мы интерпретируем риск как вид деятельности в ситуации неопределенности и необходимости выбора, результат которого не полностью предсказуем. Такой подход подводит к необходимости выявления критериев, позволяющих охарактеризовать конкретную ситуацию как ситуацию риска и описания закономерностей, обусловливающих выбор тех или иных практических действий.

Итогом аксиологической деятельности является заключение о наличии у предмета некоего признака, позволяющего дать ему определенную оценку на основе накопленных о нем знаний и прототипической модели исследуемой ситуации, и осуществление действий в соответствии с ним.

При исследовании ситуации риска представляется уместным говорить о решении субъекта принять или не принять ситуацию риска: acceptance or rejection of risk (4), want to take a maximum risk (5), a personal assessment of danger . upon which we you may or may not act to achieve some reward.

Концептуализация понятия информантами ориентирована на принятие ситуации риска – своего рода согласие оказаться в ней. Такое положение как нельзя лучше иллюстрируется примером, приведенным в эссе 6 (Приложение 1), где речь идет о прыжке с парашютом - субъект находится буквально в подвешенном состоянии, превратившись из агенса в пациенса.

Reward is the other side of the coin from risk. This is the reason we might tend to put ourselves in harm’s way. As we assess our understanding of the risk involved in any particular action we also weigh the reward of undertaking a “risky” action. So the following matrix evolves which underlies the importance of the human factors of risk

Another example using the matrix:

I went and jumped from an aeroplane a few years ago, these were the decision points as I remember them.

Thoughts I had against jumping:

1. Parachute might not open

2. I might land on a Cactus or in a lake

3. My shoes might fall off (ha ha)

4. I could break my leg when I land

5. The plane might crash

6. Another plane might run into me

7. It cost 80$ which was a lot for me then

Thoughts I had for jumping:

1. It might be fun.

2. It might be fun.

3. It might be fun.

4. I didn’t have anything else to do.

In theory my assessment of risk here would suggest that I don’t jump from any plane because I risk killing myself for amusement purposes only. But my personality (not experience in this example) dictated that I would do it anyway.

Приведенное эссе представляет собой фрагмент опроса информантов, предшествующий эксперименту с носителями языка, посвященному непосредственной интерпретации идиом риска. Такая последовательность, на наш взгляд, оправдана идеей Эдмунда Гуссерля о том, что при любом исследовании далекой от нас культуры необходимо прежде всего реконструировать “горизонт”, “жизненный мир этой культуры, в соответствии с которым мы только и можем понять смысл ее отдельных памятников” (Фил. словарь 1983:719).

Основополагающей посылкой теории интенциональности стало представление о том, что сознание не есть абстрактный механизм, перерабатывающий сырые данные, его внутренняя структура коррелирует с воспринимаемыми объектами и явлениями и потому зависит от них. Это подтверждает невозможность описания сознания отдельно от воспринимаемых феноменов.

Э. Гуссерль интерпретировал интенциональность как способ существования явлений в сознании, полагая, что акт придания феномену смысла не есть осознанное действие, равно как интенциональность не есть желание, “поскольку мы уже помещены внутри сознания в момент его анализа” (Гуссерль 1991:19).

Для нашего исследования очень важно то положение, что интенциональность исследует явления в центре сознания, в его фокусе. На периферии сознания в этом момент находится то, что Э. Гуссерль назвал горизонтом, фоном, создающим условия для понимания явлений. И горизонт, и само интенциональное состояние постепенно меняются, и феномен из области горизонта может быть легко перемещен в фокус сознания. Явления же в фокусе интенциональности одной области образуют часть горизонта интенциональности другой области. Таким образом, каждое явление (в том числе и языковое) в каждый момент времени может быть в фокусе одной области и на периферии другой в зависимости от направленности сознания.

Прослеживается глубокая аналогия между положением о пересечении и наложении областей интенциональности и соотнесенности фреймов, имеющих общие терминалы. Например, такие идиомы как to ride for a fall, to lead a losing battle можно представить как находящиеся на периферии базового фрейма ситуации риска, но в центре фрейма поражения.

Признание метафоричности всей концептуальной системы привело к отказу от рассмотрения метафоры только как стилистической фигуры или тропа: очевидно, она существует не только и даже не столько в области языка, сколько в области мысли и действия.

Идиомообразование можно рассматривать как специфическое средство концептуализации объектов действительности на глубинном семантическом уровне и как особый тип номинации на поверхностном уровне. В.Н. Телия предлагает рассматривать идиомы как микротексты, “в номинативное основание которых, связанное с ситуативным характером обозначаемого, втягиваются при его концептуализации все виды информации, характерной для отображения ситуации в тексте, но представленной во фразеологизмах в виде “свертки”, готовой к употреблению как текст в тексте” (Телия 1996:125).

В основе идиомообразования лежит процесс метафоризации, в ходе которого субъект речи (в более широком смысле - субъект мыслительной деятельности) устанавливает отношения подобия между сущностью, уже имеющей имя в языке, и сущностью, на которую направлен его номинативный замысел. )