Установленные концептуальные соответствия позволили экстраполировать понятие дома как освоенной человеком области бытия на понятие своей земли, что, на наш взгляд, детерминировало закрепление (в качестве этнонима, а за тем – топонима) за восточнославянскими племенами заимствованного наименования Русь. Достаточно убедительной представляется гипотеза, связывающая имя Русь с прагерманским *dreug- (и.-е. dhreugh-), со значением «прочно держаться вместе» (родств. друг, дружеский и т.п., для которых восстанавливается и.-е. корень *dhreu-/*dhru- «крепкий, прочный»). Между тем, О.Н. Трубачев считал возможным выведение слова друг – из и.-е. *dhreuo – «дерево». В этом случае *dhreug-/*dhrug- означает «прочный, как дерево» > «верный сообщник, товарищ». семема друг включает сему «сильный» (> «крепкий, а потому надежный» = «крепкий, как дерево»). В соответствии с данной этимологизацией, русь (собират.) может реконструироваться как «множество деревьев вместе, лес» с последующей метафоризацией в контексте существующей мифопарадигмы и идеи единства, общности, игравшей значительную роль в обществе (ср.: образованное с участием патронимического суффикса рус-ич-и и родичи, сородичи), вследствие чего в русском языке патронимический суффикс превращается в этнонимический. В этом ключе заимствованное именование Русь по отношению к родной земле восточных славян было больше символическим, образным, но его этнонимизация была поддержана закрепленными в традиции концептуальными (мифологическими – в своей основе) единствами «Дом» - «Дерево», «Род» - «Дерево», которые нашли продолжение в символическом соответствии «Русь» - «Дерево», где «Русь» - не столько географическая точка, сколько общий дом, объединяющий прошлое, настоящее и будущее этноса. Доказательством этого служит обозначение национальности посредством субстантивированного притяжательного прилагательного – русский, нетипичное для славянского ареала (ср. славянин, украинец, поляк и др.) и в то же время значимое для реконструкции архетипического значения лексемы Русь: русский - «принадлежащий Руси как объединению, сообществу». Такое значение слова русский в определенной мере сохраняется до сегодняшнего дня. В частности, оппозиция русский – нерусский в просторечии зачастую является семантически дублетной по отношению к оппозиции свой – чужой, где нерусский (чужой), как правило, означает «не славянин».

Таким образом, целью идентификации «Человек» - «Природа» было «идентифицировать «свое» через «чужое», индивидное через общее» [Арутюнова 1999: 311], при этом указанная идентификация в полной мере эксплицировалась на уровне лексической семантики. Анализ архаичных значений, реконструируемых в ходе диахронного лингвокультурологического анализа номинант в контексте физиоморфизма, показал, что в семантике слов аккумулированы комплексы мифологических представлений – вплоть до самых архаичных пластов. Слова как вербализации концептов включали эти представления в опыт повседневной жизни, что находит продолжение на уровне современной метафорики.

Четвертая глава – «Человек» и «Природа»: антропоморфизм как проекция» - посвящена моделированию фрагментов мифологической картины мира в контексте антропоморфных представлений этноса.

Анализ лексического материала показал, что антропоморфизм возникает в результате проекционного наложения концептуальных полей «Человек» и «Природа». Сущность антропоморфизма состояла в том, что объекты концептуального поля «Природа» помещались посредством проективного наложения в концептуальное поле «Человек». Подобные проекционные совмещения имели место на всем протяжении концептуального комплекса «Человек – Природа».

Данное проекционное совмещение базируется на ассоциировании чувственных представлений, возникающих относительно природных объектов, и находит отражение в многочисленных фактах наложения и пересечения концептуальных и семантических полей.

Так, концептуальное поле «Человек» в восточнославянской, а затем и в русской МКМ репрезентирует ряд очагов проективного взаимодействия с полем «Вода». Прежде всего, концептуально и архетипически вода связывается с основными модусами бытия – рождением и смертью. При этом вода ассоциируется с женским началом, что находит отражение в наименовании славянской языческой богини смерти – Моры (Мары). Став нарицательным, мифоним получил различные значения по славянским языкам: укр. мора - «нечистый дух», болг. мора - «ночной кошмар», серб.-хорв. мора - «домовой, кошмар», польск. Mora, mara - «кошмар» и mara, zmora – «ходячий покойник» и т.п. В то же словообразовательное гнездо входят рус. умора ( от уморить), белорус. моркi – в белорусских проклятьях эвфемистическое название болезни, специально насылаемой на человека. Значение «кошмар» имеют лексемы Mahr и mara в немецком и английском языках соответственно. В целом, основа *mor-/*mar- была широко распространена в древнеевропейских диалектах, ср.: арм. mawr - «болото», др.-исл. marr, др.-англ. mere - «море, озеро», слав. morje - «море», в ряде русских говоров (олонец., онежск.) море - «озеро», укр. диал. мороква - «болото». Таким образом, мифоним на уровне семантического архетипа оказывается связанным с лексемой море, праязыковой аналог которой обозначал не только собственно море, но и озеро, болотистое озеро, болото.

Следовательно, корень *mor-, с одной стороны, соотносился с общим именованием водоемов, а с другой – актуализировал мифологему смерти как перехода через водную преграду. Исходя из данного положения, и.-е. корень *mor- может быть рассмотрен как синкрета: «вода»+«смерть». Соответственно мифоним Мора, основа которого в архетипе членится на корневую морфему и детерминатив со значением agensa – действующего субъекта, может быть реконструирован как «умерщвляющая», а лексема море могла обозначать локус смерти (ср. слово смерть – др.-рус. съмьрть с приставкой присоединения (съ-), отражающее в протозначении присоединение к области нахождения мертвых). Это позволяет допустить, что и.-е. основа *mor-/*mar-/*mer- родственна *mor-t(h)-o- - «умирать» (ср. смерть, мор, мертвый, мары (курск., судж.) - «носилки, на которых носят хоронить мертвых» и т.д.).

Соответственно, сказочное лукоморье - буквально «излучина моря» - есть «иной», неведомый, мир. Буян, остров упоминаемый в русских сказках и заговорах и наделенный фантастическими чертами «потустороннего» мира, также находится далеко за морем, при этом Название этого острова происходит от прилагательного буйный, родств. др.-инд. bhuyisthas – «самый сильный, очень сильный», и, на наш взгляд, семантически и этимологически связано с др.-рус. боуи – «кладбище» (на возможность такой связи указывали А.А. Потебня и А.Г. Преображенский), следовательно, остров Буян эквивалентен раю в его языческом представлении, причем для слав. *rajь J. Holub и F. Kopečný восстанавливают протозначение «море, течение». Аналогом общеславянского рая в русском фольклоре выступает Вырий, или Ирий. Б.А. Успенский полагал слово Ирий обозначением потустороннего мира вообще. Наиболее вероятной этимологией слова В.Н. Топоров считает возведение его к и.-е. корню *ur-ьjь от *ur – «вода», может быть, «море» (ср. балт. jura – «море», откуда Юрмала). В этом же ряду, вероятно, следует рассматривать гидронимы Вырь, Вир - приток Сейма, ср.: диал. вир – «глубокое место в болоте, реке», где живет вировник – «черт».

При этом вода мифологизировалась не только как локус смерти, но и как дорога, путь в иной мир. Следует отметить, что в праславянском слово дорога - *dorga – имело отличное от современного значение и означало «быстрина, узкий залив», то есть «путь по воде» , на что указывал Ф.П. Филин (ср.: греч. pwntaV - «море», однокоренное русскому путь).

Перечисленные соответствия свидетельствуют о наличии в славянской, а позже – русской МКМ концептуального соответствия «Вода» - «Иной мир» (вода как область локализации персонифицированной смерти Моры, как Вырий - место нахождения душ умерших).

Амбивалентным (двунаправленным) характером взаимосвязи «Вода» - «Иной мир» (начало жизни и конец) детерминирована отличительная черта концепта «Вода» в русской мифологической картине мира - его двойственность: есть «две воды» - «живая» и «мертвая». Как полагает Ю.С. Степанов, «живая вода» - то же, что «бессмертный напиток», ср.: др.-инд. am˚rta, при этом в древнеиндийском am˚rta, и в русском бессмертный (исторически однокоренных) вычленяются эквивалентные семы: «отрицание» (др.-инд. префикс а- и рус. без-/бес- со значением отрицания) + «смерть», что позволяет предположить осмысление жизни через смерть: жизнь как «не-смерть». Следовательно, образ «жизнь» рождается из образа «смерть», отсюда и их соединение в одной точке временного круга: начало и конец - слова одного корня, где начало - буквально то, что «направлено на конец». В соответствии с этим положением, возможна отличная от ныне принятой семантическая реконструкция лексемы плоть, отражающая в архетипе представления, детерминированные мифом. Данное существительное совершенно справедливо, на наш взгляд, возводится О.Н. Трубачевым к праславянскому корню *plъt-, от которого образовано слово плот – «средство передвижения по воде» - и апеллатив *плота, зафиксированный В.И. Далем в значении «овраг» с пометой «воронежское» (ср. гидронимы от данного апеллатива: Старицкая Плота, Ржавая Плота, Лещинская Плота и др.). При этом О.Н. Трубачев реконструировал исходную семантику номинанты плоть как «наплыв, наплывшее, натек» > «тело, кожа». В свете реконструируемой нами МКМ представляется, что данная лексема семантически связана с плыть, плыву; то есть плоть – это то, что приходит с водой, приплывает (подобно плоту), буквально «приплывшее». Такое прочтение архетипа репрезентирует концептуальное соответствие «Вода» - «Жизнь» ( = «Рождение человека», путь, по которому человек приходит из небытия) и коррелирует с семантикой других образований, входящих в концептуальное поле «Вода» и объединенных диадой «Вода» - «Путь (из/в иной мир)» в рамках мифологической когнитивной парадигмы. )