Появление книги о Багрове-внуке также было отмечено некоторыми современниками как настоящее открытие в области детской психологии. Правда, литературоведческая критика не предпринимала шагов для скрупулёзного анализа повести С.Т. Аксакова именно с точки зрения воплощения в ней внутреннего мира «дитяти»: на первый план в угоду времени выдвигались социальные обличения. К тому же неразвитость концепции детства в отечественной педагогике и литературе явно не способствовала появлению глубинных исследований в области детской психологии. Психологическая рефлективность в духе Руссо была чужда С.Т. Аксакову. Наиболее ярко эта особенность аксаковского психологизма сказывается в выборе мотивов и обосновании поступков героя-ребёнка по сравнению с повестью Л.Н. Толстого «Детство».

В душе Николеньки Иртеньева могут одновременно уживаться и сосуществовать самые разные мотивы, что отнюдь не всегда ведёт к их противоборству. Именно множественностью мотивировки и обусловлена склонность главного героя к самоанализу. Разноплановые мотивы, соединяясь вместе, обуславливают результат-действие. В повествовании Аксакова также можно наблюдать существование разнородных мотивов в душе Серёжи Багрова, но, как правило, оно завершается превалированием одного из мотивов, который в итоге и определяют поступки мальчика. Данная художественная деталь может быть объяснена не только разностью писательских манер Толстого и Аксакова, но, в первую очередь, возрастом персонажей-детей. Одиннадцатилетний Николенька, как и всякий подросток, склонен к познанию самого себя, к оценке собственных разнородных чувств и мыслей; герой же Аксакова гораздо моложе, и поэтому, в силу специфики своего возрастного психического развития, не склонен к рефлексии.

Подобно своим предшественникам, Н.Г. Гарин-Михайловский также старается проникнуть в тайны внутреннего «Я» своего героя. Своеобразной формой анализа в повести «Детство Тёмы» является «тайный психологизм». Исследование мыслей и чувств главного героя не всегда предполагает подробное их воспроизведение, в то же самое время огромную роль в гаринском повествовании играет подтекст, который и восполняет недостающую информацию о состоянии души действующих лиц повести. Уменьшение доли прямой формы психологизма в повествовании Гарина-Михайловского является не только характерной особенностью его творческой манеры, но и знаменует собой некую тенденцию, достигшую апогея в ХХ веке и сказавшуюся в стремлении определённой части русской писателей к отказу от психологической рефлексии. Данный процесс коснулся и произведений, воссоздающих мир детства. Сокращение внимания к движениям души персонажа-ребёнка в немалой степени было также обусловлено ориентацией писателей на особенности восприятия маленьких читателей, отдающих предпочтение динамике сюжетного действия, ясности и чёткости изложения. Кроме того, в литературе советского периода (в этом отношении детские писатели зеркально повторяли путь своих коллег, создававших произведения для взрослых) преобладал так называемый «коллективный герой»: класс, пионерский отряд, коммуна, группа детей, объединённая общим интересом.

Близость внутреннего «Я» героя и автора, наблюдаемая в автобиографических повестях, позволяет как можно тоньше уловить психологические нюансы становления души ребёнка, проходящей через стадию преступления и наказания (разумеется, речь идёт о нарушении маленьким героем нравственных правил). Мы видим не слепое копирование «взрослой» модели данного процесса, воссозданного русской классикой, а попытку осмыслить составляющие этого процесса через преломление их в детском сознании. «Комплекс индивидуалиста», культивирование собственного «Я», устремленность к самореализации противоречиво уживаются в детском сознании с побуждением стать частью общего, элементом социальной системы. Это противоречие, образующее движущую силу развития, разрешается в процессе ломки предшествующего стереотипа, что, естественно, сопровождается известным непониманием взрослыми желаний и устремлений ребёнка.

Писатели наглядно иллюстрируют, как индивидуализм, изначально присущий природе ребёнка, преодолевается путём нравственных страданий, изживания тщеславия и гордыни, формирования у маленького человека чувства ответственности за происходящее рядом, освобождения его от комплекса «собственника». При описании ситуации «преступления и наказания» в детской литературе причинно-следственные связи между побуждением ребёнка к поступку и самим событием иногда выглядят алогичными. Кажется, что в жизнь героев вторгается случай, Божий промысел, побуждающий их героя выбирать между рациональным следованием традиции и чувственно-эмоциональным стремлением сломать, «взорвать» её. Дуализм ситуации подчеркивается смешением времён: спокойный ход событий прерывается греховным деянием дитяти, и этот временной «разлом» подчеркивается недостижимостью невозвратимо ушедшего «тогда» по сравнению с ужасным «теперь». Греховное ощущение «летящего в пропасть» заставляет ребёнка забыть об осторожности, о добродетели послушания: нет ничего, кроме наслаждения «прелестью» разрушения. Разумеется, торжество зла не позволяет взрослым заметить в совершаемых ребёнком проступках его порыв к свободе от неминуемого наказания.

Рассуждая о мерах воздействия на душу ребёнка, писатели, педагоги, литературные критики широко обсуждали вопрос о возможности физического наказания как способа исправления порочного ребёнка. Сторонники метода «естественного воспитания», развивая на русской почве идеи Руссо и Спенсера, выступали против наказания детей, одновременно отвергая и систему поощрений. Естественный метод воспитания должен состоять в постоянном ознакомлении ребёнка путём личного опыта с неизбежными последствиями его действий. Воссоздавая ситуацию «преступления и наказания», прослеживая динамику этого процесса, писатели-гуманисты приходили к выводу о недопустимости страдания по отношению к ребёнку.

Показывая жизнь детей в рамках семейной хроники, писатели уделяли огромное внимание игре, рассматривая её как способ социализации ребёнка, в ходе которой он разучивает, репетирует социальные роли, осваивает социально значимые нормы, ценностные предпочтения, ожидания, приучается контролировать свои чувства и телесные импульсы. Начало разработки теории игры связывают с именами Г. Спенсера, Ф. Шиллера, В. Вундта, П.Ф. Каптерева. Однако следует заметить, что все вышеназванные учёные не преследовали цели создать целостную теорию игры, их наблюдения носили спонтанно-эмпирический характер, не затрагивая вопроса о происхождении игры и эволюции её механизма.

Литература ХVIII–начала ХIХ века, описывая жизнь ребёнка, лишь упоминала об играх, не соединяя их показ с развитием ума и чувств маленького героя. Только с появлением реалистической прозы игра становится существенным компонентом сюжетного действия, помогающим проникнуть в психологию «дитяти». В детской литературе психология игры как одно из средств, характеризующих внутренний мир ребёнка, была впервые представлена в автобиографической повести Л.Н. Толстого «Детство». В творении мира игры огромная роль принадлежит воображению ребёнка, преобразующему предметы. «Алхимия фантазии» (Г. Компере) побуждает героев повести Л.Н. Толстого среди русских берёзок и большого общества охотников затеять игру в Робинзона. Выбор сюжета для игры позволяет не только представить развлечения маленьких Иртеньевых, но и сделать вывод о «руссоизме» молодого Толстого. Символично, что все герои автобиографических повестей испытывают потребность в общении и игре с животными, в частности, с собаками. Это желание обостряется в кризисные моменты, когда среди взрослых или ровесников ребёнок не может найти конфиденциального собеседника.

Воспитание маленького дворянина не предполагало игр и общения с крестьянскими ребятами, эти два мира взаимно не пересекаются ни у Толстого, ни у Аксакова. Чёткое разделение игр по социальному признаку сохраняется на протяжении всего ХIX века. Однако процесс демократизации общества, активизировавшийся с принятием крестьянской реформы, вносит свои поправки и в процесс воспитания. Сближение дворянского ребёнка с детьми «низкого рода», немыслимое для героя Аксакова в конце ХVIII столетия и даже в 30-е годы ХIХ века, эпоху взросления Николеньки Иртеньева, становится возможным в 1860-е годы, на которые приходятся детство Тёмы Карташёва, героя автобиографических повестей Н.Г. Гарина-Михайловского. )