В самом деле, политические выборы утратили бы всякий смысл, если бы люди вели себя в политике в духе принципа единой коллективной судьбы и голосовали, как всегда, лояльные члены своих макрогрупп, классов. Тогда распределение голосов избирателей всегда было бы заранее известным, будучи отражением - социальной структуры и совпадая с удельным весом рабочего класса, крестьянства и т.п. Лишь в той мере, какой избиратели ведут себя как свободные "электроны", меняя свою "орбиту" (ориентацию) в ходе новых выборов, демократическая Вселенная становится сложной, стохастической.

Демократическую политическую систему неплохо описывает бихевиористская теория обмена. Различные конкурирующие партии выступают в качестве продавцов политического товара, а избиратели - в качестве его покупателей. Нормальный демократический процесс требует единого политического рынка, свободного от протекционистских барьеров. Это означает, что его "товары" - различные политические идеи, программы и платформы - беспрепятственно циркулируют и конкурируют между собой; избирателей интересует исключительно качество "товаров", а не облик продавца. В этой связи Алмонд характеризует американскую политическую культуру как "фридредерскую", непротекционистскую, в отличие от континентально-европейской, сохраняющей в некоторых своих ареалах протекционистские установки. Эти установки дают о себе знать везде, где избиратели демонстрируют априорную готовность принимать или отвергать политические идеи, в зависимости от того, исходят ли они от "социально близких" или "социально далеких".

Здесь возникает вопрос о перспективах, о "господствующих тенденциях" в развитии политической культуры. Г.Алмонд, как и большинство теоретиков "атлантизма", склонен выстраивать пространственно-временную иерархию политических культур, располагая их на "оси прогресса": американская выступает эталоном современной культуры, другие призваны эволюционировать в том же направлении. Здесь мышление атлантистов в чем-то поразительно напоминает марксистское: та же единая линейная перспектива, те же неумолимые императивы прогресса. Однако, глядя на эволюцию политических институтов послевоенной Германии или Японии, мы убеждаемся, что здесь внешний, экзогенный фактор играет большую роль, чем внутренний.

В свое время Р.Арон назвал демократию ФРГ "импортированной". Не означает ли это, что при ослаблении давления прежнего "экзогенного фактора" эволюция данной страны способна совершить очередной зигзаг, не укладывающийся в рамки атлантизма? Недавнее объединение Германии дает повод всерьез об этом поразмышлять. Однако здесь мы видим, что дихотомия Алмонда, противопоставляющая англо-американскую политическую культуру континетально-европейской, как и дихотомии М.Вебера и Густава Ле Бона, акцентирующие различие протестантской и католической Европы, "латинских" и "германских" народов, не всегда эвристична.

В 70-х гг. в ряде ведущих стран Западной Европы наметились тенденции, удаляющие их от "атлантического образца". Самое удивительное при этом то, что они охватили Великобританию, тем самым, поставив под сомнения эвристическую ценность понятия "англо-американизма". До этого времени политическая культура Великобритании соответствовала эталону центризма. Лейбористы слева и тори справа тяготели к центру, где концентрировался прагматичный и благонамеренный британский избиратель. И вдруг происходит внезапное "полевение" лейбористов, их отход от центризма. В качестве реакции намечается и радикализация консерваторов, заметно дрейфующих вправо. В результате в традиционном центре образуется заметный вакуум; британская политическая культура словно бы заимствует континентальную модель политической поляризации.

Аналогичные сдвиги в это же время происходят в ФРГ. Прежняя система "двух с половиной партий" в этой стране была центричной. Умеренная "половинная" партия свободных демократов "делала правительство"; социал-демократы, как и христианские демократы, побеждали только в коалиции с этой небольшой партией, посылая, каждая со своей стороны (с "левой" или "правой" частей политического спектра) импульсы в сторону "центра". С появлением значительно более радикальной партии "зеленых" для обеих крупных партий возникла альтернатива центризму. Теперь социал-демократы могли рассчитывать на получение голосов большинства, двигаясь не вправо, к центру, а влево, в коалиции с "зелеными" или с целью захвата их электората. В противовес левому радикализму "зеленых" (направленному против ценностей потребительского общества) партия свободных демократов эволюционирует вправо. Таким образом, вместо центристских коалиций намечаются две полярные: левая, объединяющая социал-демократов и "зеленых", и правая, объединяющая христианских демократов со свободными демократами.

Во Франции примерно в эти же годы происходит усиление традиционной для этой страны партийно-политической поляризации. К началу 80-х гг. происходит заметное "полевение" партии социалистов и начинается ее коалиция с коммунистами. Эта коалиция и побеждает на выборах в мае 1981 года, когда ее лидер Ф.Миттеран заявил, что верит в концепцию "ruprut" (поворота, перелома истории).

Но вера в новое общество и нового человека явно противоречит философии политического центризма. Как уже отмечалось выше, центризм как искусство мирного сосуществования с оппонентами в политическом пространстве, тем самым обеспечивает и высокую преемственность во времени: каждая из победивших центристских коалиций более склонна к приятию исторического наследия, чем к его решительному пересмотру.

В начале 80-х гг. Франция была еще менее "центричной", чем в предшествующий период, и в этом отношении ее политические тенденции вписывались в общий "антиатлантический сдвиг", наметившийся в Западной Европе. В левой части внезапно поляризованного политического спектра возник феномен, получивший в кругах НАТО название "левого национализма", направленного одновременно и против союза с США, и против европейской интеграции. Обнаружилось таким образом, что если "центризм" способствует консолидации Запада и на уровне отдельных стран и на цивилизованном уровне в целом, то "поляризация" подрывает ее основы с обеих сторон. Не случайно именно тогда в Кремле возникла концепция "финляндизации" Западной Европы, отрыва ее от США и "нейтрализации" ее внешней политики в духе, угодном СССР. Ракеты "СС-20", опасные для Западной Европы, призваны были служить аргументом в пользу такой нейтрализации. Советская дипломатия "деликатно" давала понять европейцам, что в случае "ядерной кастрации" их военного потенциала с помощью хирургически точных "СС-20" страны Западной Европы окажутся совершенно беззащитными перед натиском советских танковых дивизий, а на эффективное вмешательство США вряд ли стоит рассчитывать: оно оказалось бы таковым лишь в случае использования межконтинентальных баллистических ракет, т.е. стратегии тотального самоуничтожения, на что "разумные эгоисты" - американцы вряд ли когда-нибудь пойдут.

Удивительно, что этот военно-стратегический натиск на Западную Европу с Востока совпал с пиком восточной экзальтации ее интеллектуалов и молодежи. Никогда еще базовые принципы Запада, основы его жизнестроения не подвергались столь мощной атаке со стороны новых левых, хиппи, "зеленых", а также прозелитов дзен-буддизма и других восточных религий.

Активно формировался саморазрушительный образ хищной и аморальной "потребительской" цивилизации, индустриального мутанта, враждебного природе и культуре, противостоящего всему остальному миру, а также всей мировой истории и традиции. Не случайно ортодоксы атлантизма в этот период стали говорить о хрупкости западной цивилизации, о ее одиночестве в мире враждебных народов и культур. Осуждалось и "пятая колонна" левых интеллектуалов. Ж.Эллюль писал: " . Перед лицом растущей ненависти и осуждения в адрес западного мира, которые сопровождаются самоубийственной восточной экзальтацией многих европейцев, для меня, давнего критика технической цивилизации, становится обязанностью показать, что Запад есть и нечто совсем другое - непреходящая духовно-историческая ценность современного мира и что конец Запада явился бы в настоящих условиях и концом цивилизованности вообще". )