“Пушкин дал отповедь прекрасную, глубокую, лишенную всякого гнева, горечи и досады, она не носила личного характера, не была непосредственно направлена против Мицкевича, но Пушкин знал, по крайней мере допускал, что польский поэт все, что нужно было ему в ней понять, поймет. Поэма исполнена истинной чистой поэзии, автор избег в ней всякой актуальной полемики, дал только искусное оправдание своей идеологии и не побоялся, возбужденный Мицкевичем, коснуться самого больного места в трагической сущности русской истории. В “Медном всаднике” Пушкин не затронул русско-польских отношений и тем самым оставил инвективы Мицкевича без ответа”.

Величайшая победа Пушкина над собою, победа “правдою и миром” достигнута - и поэмой, и примечаниями, наконец, еще и переводами .

Той же болдинской осенью, из того же IV парижского тома Мицкевича Пушкин переводит две баллады - - “Три Будрыса” (у Пушкина - “Будрыс”) и “Дозор” (у Пушкина - “Воевода”). Знак интереса, доброжелательства, стремление найти общий язык. Но история еще не окончена.

Примирение было столь же нелегким, как вражда. Пушкин знает цену Мицкевичу; в своей жизни он редко встречал людей, равных или близких по дарованию. Скромный, снисходительный, чуждый всякой заносчивости, готовый (как его Моцарт) назвать гением (“как ты да я”) любого Сальери, Пушкин при этом отлично знает цену и себе; Карамзин, Грибоедов, Гоголь, Мицкевич - вот немногие, с которыми, наверное, ощущалось равенство гениев.

Один из общих друзей припомнит, как

“во время одной из импровизаций Мицкевича в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале. восклицал: “Какой гений! какой священный огонь! что я рядом с ним?” - и, бросившись Адаму на шею, обнял его и стал целовать как брата .”.

Беседы с таким человеком для Пушкина неизмеримо важнее обыденных объяснений, в них, может быть, главная мудрость эпохи.

“Медным всадником” Пушкин разговаривает с собратом, как вершина - с вершиной .

Фактически “Медный всадник” был запрещен, и это было одним из самых сильных огорчений, подлинной трагедией, постигшей Пушкина.

Запрещение “Медного всадника” оставляло ведь “Отрывок” Мицкевича без пушкинского ответа! Приходилось искать другие способы - поговорить, поспорить. Весь 1834 год, вообще очень тяжелый для Пушкина, можно сказать, проходит под тенью “Всадника”.

Работа же над стихами “Он между нами жил .” все время шла в сторону смягчения прямой полемики: никакой “ругани”, больше спокойствия, объективности . Так же, как несколько месяцев назад - при создании “Медного всадника”.

И как не заметить, что в новом послании Мицкевичу присутствует очень серьезный личный мотив. Пушкин упрекает того, кто “злобы в душе своей к нам не питал”, жалеет, что теперь

Русский поэт имел право на упрек “Злобному поэту” только после того, как создал “Медного всадника”. Иначе это были бы “слова, слова, слова" .

Когда он восклицает:

мы видим здесь важнейшее автобиографическое признание. Это он, Пушкин, год назад победил в себе “злобного поэта”, сумел подняться к правде и миру, - и наградою явилась лучшая поэма!

Пушкин в 1833-м начал послание Мицкевичу, но не кончил, отложил; в 1834-м завершил, перебелил рукопись, но не напечатал! Возможно, оттого, что все же не смог в стихах найти должной дозы “правды и мира” - такой, как в “Медном всаднике”.

Меж тем Мицкевич за границей, узнав о гибели Пушкина, тоже ищет настоящих слов . Ходили слухи, будто он искал Дантеса, чтобы отомстить Весной 1837 года Мицкевич написал и опубликовал свой некролог-воспоминание. Еще не зная ни пушкинской поэмы, ни стихов “Он между нами жил .”, польский поэт сочинял, будто догадываясь о “прекрасных порывах” Пушкина. Он писал с той же нравственной высоты, которая достигнута вспоре-согласии “Медного всадника”:

“Я знал русского поэта весьма близко и в течение довольно продолжительного времени; я наблюдал в нем характер слишком впечатлительный, а порою легкий, но всегда искренний, благородный и откровенный. Недостатки его представлялись рожденными обстоятельствами и средой, в которой он жил, но все, что было в нем хорошего, шло из его собственного сердца”.

В 9-м томе посмертного собрания пушкинских сочинений (первой из трех “последних частей”, где публиковались прежде не печатавшиеся его труды) польский поэт впервые прочел “Он между нами жил .” и “Медного всадника”!

Мицкевич, прекрасно владевший русским языком, конечно, очень многое понял даже и по многократно испорченному тексту петербургской поэмы; нашел он и свое имя в пушкинских примечаниях к “Медному всаднику”.

Спор гениев, не состоявшийся в прямом смысле, тем не менее - важнейшее событие в развитии их духа.

На смерть Пушкина Мицкевич отозвался некрологом, опубликованном во французском журнале "Le Globe" (1837, N.1, 25 мая). "Пуля, поразившая Пушкина, - писал Мицкевич, нанесла интеллектуальной России ужасный удар". В лекции о славянских литературах, прочитанной в Коллеж де Франс, Мицкевич говорил, что голос Пушкина "открыл новую эру в русской истории". По-видимому, следует считать мало достоверным слух о вызове Дантеса на дуэль польским поэтом, считавшим себя обязанным драться с убийцей Пушкина.

В 1998 году в честь 200-летия со дня рождения выдающегося поэта-гуманиста А. Мицкевича состоялся международный праздник поэзии в Новогрудке (Беларусь).

Этот год по решению ЮНЕСКО был объявлен годом Адама Мицкевича. Утром в новогрудском костеле, где 200 лет назад был крещен Адам Мицкевич, прошла торжественная месса. А своеобразным прологом к началу поэтического праздника стал ритуал возложения цветов к памятнику Адаму Мицкевичу. И если малой родиной для Адама Мицкевича, бесспорно, была Новогрудская земля, то его большой родиной был европейский дом. 150 лет тому назад Адам Мицкевич мечтал об общем европейском доме, думал о том, чем будут заняты умы и мысли лучших представителей общества на рубеже ХХ1 века, и потому взгляды, мечты и идеалы Адама Мицкевича сегодня более чем актуальны". В них приняли участие известные белорусские и зарубежные литераторы, а также ведущие мастера искусств. До самого позднего вечера в Новогрудке звучало поэтическое слово Адама Мицкевича. )