Творчество Редьярда Киплинга
ТВОРЧЕСТВО РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА
К. Г. Паустовский в своих тАЬРассказах о БабелетАЭ вспоминает историю, связанную с Редьярдом Киплингом. Эта история произошла в 1921 году в Одессе. Паустовский работал тогда в редакции газеты тАЬМоряктАЭ. Однажды к нему зашел Исаак Бабель. В руках он держал сборник рассказов Р. Киплинга: тАЬ..он положил книгу на стол, но все время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на стуле, вставал, снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не вести вынужденную вежливую беседу. Бабель быстро перевел разговор на Киплинга, сказал, что надо писать такой же железной прозой, как Киплинг, и с полнейшей ясностью представлять себе все, что должно появиться из-под пера. Рассказу надлежит быть точным, как военное донесение или банковский чек. Его следует писать тем же твердым и прямым почерком, каким пишутся приказы и чехи. Такой почерк был, между прочим, у Киплинга. ..Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел по теневой стороне Приморского бульвара. Шел он медленно, потому что, как только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Киплинга и начал читать, ее на ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни разу не поднял головы, чтобы взглянуть на нихтАЭ. Это не просто литературный анекдот из жизни Бабеля. Эта история показывает отношение к Киплингу молодой советской литературы, которую в двадцатые-тридцатые годы буквально заворожил его тАЬтвердый и прямой почерктАЭ.
Киплинг становится одним из главных литературных наставников, у которого молодые писатели, такие как Виктор Кип, Юрий Олеша, Эдуард Багрицкоий, Владимир Луговской находят созвучное их поискам сочетание точной, подчас жестокой натуральности изображения с романтическим пафосом борьбы и героического деяния. Писатель, хорошо известный еще в дореволюционной России как тАЬбард империализматАЭ, чей огромный талант скован его националистическими взглядами, убежденный враг Советской власти, оплакавший крушение Российской империй, по иронии судьбы оказался нужен и близок именно тем, кто, казалось бы, должен был предать его анафеме.
По воспоминаниям В. Шкловского, в конце гражданской войны поэты Петербурга увлекались сюжетным стихом и Киплингом. Ученица Н. С. Гумилева и М. Л. Лозинского Ада Оношкович-Яцьша издает в 1922 году сборник переводов стихотворений Киплинга; Н. Тихонов в это же время пишет свои лучшие баллады, в которых отчетливо слышатся интонации и ритмы тАЬжелезного РедьярдатАЭ. То есть интерес к киплинговской поэзии, прежде почти не переводившейся на русский язык, возрастает.
Густую толпу растолкал он плечом
И о чем слыхал, рассказал о томтАж
Но тот, кто б смеялся, смеялся зря
Перед темным, как смерть, лицом царя
- так звучал Киплинг в переводе Оношкович.
Советские поэты боготворили Киплинга и считали его своим учителем, а в это время в Англии к нему повернулись спиной. Британская либеральная интеллигенция говорит о том, что тАЬжелезный РедьярдтАЭ с его проповедью тАЬправа сильныхтАЭ и звонкими гимнами во славу британской империи и ее беззаветных строителей так и не смог перешагнуть черту, отделившую век прошедший от настоящего, некалендарного века двадцатого, и потому превратился в одиозный анахронизм, в олицетворение всего ретроградного и антигуманного.
Даже такие искушенные ценители литературы, как Р. Л. Стивенсон или Г. Джеймс в 90-е годы с восхищением следили за стремительным, феерическим взлетом совсем еще молодого журналиста из индийских колоний.
Но уже после первой мировой войны новое поколение демонстративно перестали замечать былого кумира. тАЬЭто лауреат без лавров, забытая знаменитостьтАЭ, тАФ иронизировал тогда по его поводу Т.С.Элиот. Для английской культуры Киплинг умер гораздо раньше своей реальной смерти. На похороны Киплинга в 1936 не явился ни один крупный английский писатель - его уже давно забыли.
тАЬАнглийский и американский интеллигент, претендующий в какой-нибудь мере на звание тАЬвысоколобоготАЭ, глубоко презирает Киплинга. В его прозе он готов еще признать выдающийся талант, не художника, но по крайней мере блестящего газетчика-очеркиста, но стихи Киплинга он вовсе исключает из литературы. В Англии Киплинг тАФ поэт численно огромной, но культурно ограниченной публики, поэт благонамеренного, империалистически лояльного обывателя, не читающего других современных стихов.. У нас его высоко ценят многие из лучших наших поэтов, и переводы из Киплинга почти так же характерны для некоторой части советской поэзии, как переводы из Гейне и Беранже для 60-х годов, переводы из Верхарна для символистов и переводы из Эредиа тАФ для их эпигоновтАЭ, - такие слова пишет критик и литературовед Д. П. Мирский, в начале тридцатых годов вернувшийся на родину из эмиграции тАУ он преподавал в Лондонском университете.
Мирский относился к Киплингу так же презрительно, как и тАЬвысоколобыетАЭ. Он считал, решил, что советские писатели увлеклись им из-за непонимания классовой сущности явления, стремясь создать идеализированный образ тАЬдостойного врагатАЭ.
Но на самом деле речь шла о приятии или неприятии той концепции человека, которая в сознании читателя ассоциировалась с тАЬжелезным РедьярдомтАЭ, о признании или непризнании определенной модели мира, вмещающей в моральную обязанность личности добровольное подчинение тАЬвысшему законутАЭ. Эту модель и отвергли английские и американские писатели тАЬпотерянного поколениятАЭ, ибо бессмысленная бойня на фронтах первой мировой войны, совершавшаяся во имя тАЬвысшего законатАЭ тАФ во имя отечества, государства, империи, тАФ полностью дискредитировала идею служения.
Погибли-то мириады,
И среди них лучшие,
За сдохшую старую суку,
За стухшую цивилизацию,
В открытой улыбке рот до ушей,
Острые взоры под крышкою гроба тАФ
За несколько сотен изувеченных статуй,
За несколько тысяч истрепанных книг.
Это стихотворение американца Эзра Паунда, который именно так выразил всеобщее умонастроение.
Н. А. Анастасьев считает, что западная литература двадцатых годов, рожденная войной, отвернулась от Киплинга как от идеолога тАЬвнеиндивидуальной коллективноститАЭ'.
Советская литература, рожденная революцией, напротив, имела много точек соприкосновения с киплинговекой концепцией, потому что так же исходила из того, что личность обязана принести свои интересы, желания, нравственные убеждения на алтарь великого общего дела.
Но если он (век) скажет:
тАЬСолги!тАЭ тАФ солги!
Но если он скажет:
тАЬУбей!тАЭ тАФ убей!
Такие слова писал Эдуард Багрицкий. Он призывал к тому же самоотречению, что и Киплинг, несмотря на очевидное несходство их представлений об идеалах, ради которых это самоотречение совершается. Сам тип мышления оказался сходным, и потому для литературного влияния создавались благоприятные условия.
Алексей Сурков, выступая на Первом съезде Союза советских писателей, призывал: тАЬДавайте не будем размагничивать молодое красногвардейское сердце нашей хорошей молодежи интимно-лирической водой. Давайте не будем стесняться, несмотря на возмущенное бормотанье снобов, простой и энергичной поступи походной песни, песни веселой и пафосной, мужественной и строгойтАЭ.
Эту проповедь суровой мужественности, замешанной на священной ненависти к врагу, это презрение к бормотанию снобов и находили тАЬмолодые красногвардейские сердцатАЭ в балладах и рассказах Киплинга. Он нравился тАЬсвоим мужественным стилем, своей солдатской строгостью и ясно выраженным мужским началом, мужским и солдатскимтАЭ, тАФ вспоминает о своем юношеском увлечении Киплингом Константин Симонов, напечатавший в конце 30-х несколько отличных переводов Киплинга.
В советской литературе существовали определенные тенденции, которые тогда тщательно очищали себя от влияний, чуждых пафосу коллективизма. И именно этим тенденциям был обязан своим появлением односторонний, внеисторический взгляд на Киплинга.
Именно тАЬжелезный РедьярдтАЭ - тАЬвраг без маскитАЭ, воспитатель тАЬновых кадров, для грядущих войнтАЭ тАФтребовал борьбы, отпора, создания своих тАЬпоходных песентАЭ и солдатских маршей. Именно поэтому его издавали у нас главным образом во второй половине тридцатых годов. Его значение для современности преувеличивали для современной западной литературы, у которой уже давно существовали свои идолы. Очередную переоценку Киплинга произвела вторая мировая война. В. трудные месяцы тАЬБитвы за АнглиютАЭ 1940 года о нем вдруг вспомнили те самые тАЬвысОколобыетАЭ, которые двумя десятилетиями ранее подвергли его остракизму, а один из их духовных вождей, Т. С. Элиот, даже выпустил сборник избранных киплинговских стихотворений, сопроводив его весьма сочувственной вступительной статьей. С другой стороны, жесткая военная реальность быстро разрушила тАЬромантическиетАЭ иллюзии у молодых советских писателей и поэтов, а вместе с иллюзиями рухнул и созданный ими образ тАЬжелезного РедьярдатАЭ. тАЬВ первый же день на фровте в 1941 году я вдруг раз навсегда разлюбил некоторые стихи Киплинга,тАФ писал К. Симонов. тАФ Киплинговская военная романтика, все то, что, минуя существо стихов, подкупало, меня в нем в юности, вдруг перестало дметь отношение к той войне, которую
1 Анастасьев Н. Продолжение диалога. М., 1987. С. 144.
2 Первый всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. М. 1934. С. 515. ., . . .
3 Симонов К. Глазами человека моего поколения//Знамя, 1988. Хо 3. С. 27.
я видел, и ко всему, что я испытал. Все это в 41-м году вдруг показалось далеким, маленьким и нарочито-напряженным, похожим на ломающийся мальчишеский бастАЭ1.
Неудивительно поэтому, что в послевоенные годы у нас в стране Киплинга признавали лишь как автора замечательных детских сказок и рассказов о Маугли, а все прочее в его наследии безоговорочно отвергалось уже по чисто политическим причинам. Лишь в самые последние десятилетия мы снова. тАФ пока еще робкотАФстали обращаться к тАЬвзрослымтАЭ рассказам и стихотворениям писателя, на этот раз не минуя их сущности, -и начали обнаруживать в них то, чего раньше не замечали, тАФ сложность, неоднозначность, глубину, присущие только. подлинному художнику,, а не автору пропагандистских однодневок.
Герой киплингОвского романа тАЬСвет погастАЭ, живописец Дик Хелдар, сказал-, что в художественном творчестве; у тАЬвсякого на одну удачную работу приходится по меньшей мере Четыре неудачных. Зато одна эта удача сама по себе искупает все прочеетАЭ. Сейчас, когда развеялись многие, мифы и .предубеждения, окружавшие творчество Киплинга, нельзя, не признать, что и в его прозе, и в его поэзии было немало тАЬискупающих все прочеетАЭ удач, выдержавших проверку временем. Представить их читателям тАФ такова задача этого сборника, в который включен целый ряд произведений писателя, ранее, на русский язык не переводившихся, а представить творческий путь Киплинга в контексте его исторической эпохи, без позднейших наслоений, тАФ цель настоящей статьи.
Редьярд Киплинг родился в 1865 году в Индии, куда его отец, неудачливый декоратор и скульптор, отправился с молодой женой в поисках постоянного заработка, спокойной жизни и солидного положения в'обществе. До шести лет мальчик рос в кругу дружной семьи, в родном доме, где его воспитанием занимались, в основном, индийские няни и слуги, отчаянно баловавшие своего подопечного. В воспоминаниях Киплинга эта пора его жизни тАФ идиллия, рай, Аркадия. Недаром героем нескольких лучших его рассказов станет очаровательный ребенок, умница и шалун, боготворимый взрослыми, а о шестилетнем диктаторе по имени Тодс он напишет почти то же самое, что в автобиографии о самом себе: тАЬПримерно восемьдесят джампани в Симле и еще примерно сорок саисов Души не чаяли в маленьком Тодсе. Встречаясь с ними, Тодс говорил приветственно: тАЬО брат!тАЭ Тодсу не'приходило в голову, что кто-то может не подчиниться его приказу, и, когда мама Тодса бывала не в духе, он выступал посредником между нею и слугами. Мир и порядок в доме зависели от Тодса:
его обожали все домочадцы, от дхоби до мальчишки, присматривающего за собаками.. Он, разумеется, умел говорить на урду, но вдобавок владел многими менее важными языками тАФ например, чхота боли, на котором изъясняются женщины тАФ и с одинаковым успехом беседовал и с лавочниками, и с горцами-кулитАЭ 2.
И вдруг этот свободный, по-домашнему уютный мир рухнул тАФ Редьярда вместе с младшей сестрой отправили в Англию на попечение дальних родственников, которые держали нечто вроде частного пансиона. Здесь всем заправляла хозяйка тАФ жестокая вздорная ханжа, как будто сошедшая со страниц диккенсовского романа. Она сразу невзлюбила независимого мальчишку, и для него начались годы нравственных и физических мучений: допросы с при--отрастаем, запреты, изощренные наказания, побои, издевательства. В этом тАЬДоме отчаяниятАЭ, описанном в автобиографическом рассказе тАЬМэ-э, паршивая овца..тАЭ, Редьярд досконально изучил науку ненависти и познал бессилие жертвы. Потрясенный .внезапной потерей семьи и свободы, он даже не пытался бунтовать, но исступленно мечтатАЭтАЭ.,;.Во. мести, осуществить которую ему удастся лишь много лет спустя, во тАЬвторойтАЭ, художественной реальности тАФ когда
' 'Пит. по: Анастасьев Н. Продолжение диалога. С. 117. . тАв 2 Киплинг Р. Избранное. Л., 1980. С. 257тАФ258. Джампани (хинди) тАФ носильщик паланкинов. Саис (хинди)тАФконюх, грум. Дхоби (хинди)тАФмужчина-прачка. Чхота-б о ли (хинди, букв.: малая речь) тАФ жаргонная разновидность урду, которую Киплинг в детстве знал лучше английского языка. ,
владыка зверей Маугли снесет с лица земли обидевшую его деревню,: когда герой автобиографического романа тАЬСвет погастАЭ изобьёт до полусмерти лицемера издателя, когда славные английские солдаты будут уничтожать злых. и коварных врагов. тАв
В реальности же обыденной Редьярд был вовсе не тАЬжелезнымтАЭ'мстителем, а слабым ре- . бенком, и в конце концов нервы его не выдержали. После особенно унизительного наказания (за какую-то ничтожную провинность мальчика заставили ходить в школу с надписью тАЬлгунтАЭ на груди) он тяжело заболел, на несколько месяцев полностью потерял зрение и долго балансировал на грани умопомешательства. Спас его только приезд матери, которая догадалась, в чем причина болезни, и немедленно забрала детей из тАЬДома отчаяниятАЭ. Но хотя Киплинг и утверждал впоследствии, что перенесенные им страдания навсегда лишили его способности тАЬиспытывать подлинную, личную ненависть к людямтАЭ, детские страхи продолжали преследовать его всю жизнь, возвращаясь в кошмарах и галлюцинациях, отзываясь в рассказах и стихах. Избавление от источника ужаса и объекта ненависти вовсе не означало, что ожесточенное за шесть лет ада сознание снова вернулось к блаженному неведению индийского рая, ибо, как напишет Киплинг в тАЬПаршивой овцетАЭ, тАЬкогда детским губам довелось испить полной мерой горькую .чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не хватит, чтобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго вернет свет померкшим глазам, и туда, где было Неверие, заронит зерна ВерытАЭ. Обезличенная, загнанная внутрь ненависть не перестала быть ненавистью, так же как подавленный ужас не перестал быть ужасом.
Не менее важным (и тоже весьма болезненным) оказался для Киплинга и опыт мужской школы, куда его определили после возвращения матери в Индию. В этом питомнике будущих тАЬстроителей ИмпериитАЭ, где он провел почти пять лет, от воспитанников требовали не столько знаний, сколько послушания и соблюдения полувоенной дисциплины. Учителя добивались желаемых результатов строгостью, а в случае необходимости тАФ поркой; старшие безжалостно угнетали младших, сильные тАФ слабых; независимость поведения каралась Как святотатство. Если в тАЬДоме отчаяниятАЭ Киплингу пришлось испытать на себе насилие отдельной личности, то теперь он столкнулся с безличным насилием Организации. Ему тАФ болезненному очкарику, никудышному спортсмену, книгочею тАФ приходилось особенно трудно, но и на этот раз он не пытался бунтовать, а стоически сносил, все тяготы муштры; Более того, осмысляя впоследствии полученные им в школе уроки Подчинения, Киплинг полностью оправдал систему палочного воспитания. С его точки зрения, она необходима и справедлива, поскольку приучает индивидуума беспрекословно исполнять отведенную ему социальную роль, обуздывает низменные инстинкты, прививает чувство общественного долга и корпоративный дух, без чего невозможно служение высшим целям. Кульминация его сборника рассказов из школьной жизни тАЬСтоки и компаниятАЭ (1899) тАФ фантасмагорическая сцена, где Директор, воплощение авторитета и власти, самолично лупцует палкой всех до единого учеников, которые восторженно приветствуют это торжество Порядка и Дисциплины. Как видно, школе удалось доказать Киплингу благость упорядоченного, подчинённого регламенту насилия, удалось внушить ему, что, говоря словами его же афоризма, тАЬигра важнее тех, кто в нее играеттАЭ.
Редьярд Киплинг закончил школу не по годам зрелым человеком, с оформившимся мировоззрением, со сложившейся системой ценностей. Семнадцатилетний юноша, он уже твердо решил стать писателем, ибо только литература, способности к которой. обнаружились у него очень рано, обещала удовлетворить его амбиции (военная карьера была закрыта из-за слабого здоровья, а на продолжение образования не хватало средств). Необходимо было лишь обрести опыт реальной жизни, обрести материал для творчества, и поэтому он с радостью ухватился за возможность вернуться к родителям в Индию, где его ждало место корреспондента в газете города Лахора. Новая встреча с полузабытой страной раннего детства окончательно вылепила из Киплинга гражданина и художника. Кочевая жизнь колониального газетчика сталкивала его с сотнями людей и ситуаций, бросала в самые невероятные приключения, заставляла постоянно играть с опасностью и смертью. Он писал репортажи о войнах и эпидемияхт^вел тАЬсветскую хроникутАЭ, брал интервью, заводил множество знакомств как
в тАЬанглийскойтАЭ, так и в тАЬтуземнойтАЭ Индии. Журналистская 'поденщина научила его внимательно наблюдать и еще более внимательно слушать: постепенно он превращается в великолепного знатока местного быта и нравов, мнением которого интересуется даже британский главнокомандующий, граф Роберте Кандагарский. ,
Профессиональная репортерская выучка не только помогла Киплингу получить глубокое знание разных сторон индийской жизни, которое долгие годы будет служить ему надежным источником творчества, но и повлияла на постррение киплинговского образа личности тАФ той маски, в которой он представит себя миру. Если можно говорить о театрализованной позе" Киплинга, то это поза не участника, но ироничного зрителя, циника, вездесущего- регистратора событий и коллекционера характеров, бывалого человека, отлично знающего тАЬжизнь как она естьтАЭ, но эмоционально от нее отчужденного. тАЬКиплинг'.видел значительно больше, чем чувствовалтАЭ,тАФ сказал о нем один проницательный современник, уловив характернейшую особенность его жизненной позиции. Защитный механизм отчужденности и безразличия, выработанный еще в тАЬДоме отчаяниятАЭ, за семь лет газетной работы превратился в тип литературного и бытового поведения: подлинное тАЬятАЭ старательно прячется от посторонних взоров, а взамен предлагается искусно стилизованный образ тАЬспециального корреспондентатАЭ, который вступает с реальностью лишь в чисто профессиональный .контакт. Отсюда, конечно, тАФ почти маниакальное стремление включить в свой кругозор как можно больше'внешних форм бытия, как можно больше человеческих типов, занятий, групп, каст, систем, обрядов; отсюда же тАФ ненасытная жажда новых впечатлений, красок, звуков, запахов; отсюда и страсть к путешествиям, которые осмысляются как единственный путь к познанию истины. И вновь открытая Киплингом Индия тАФ огромная, многоликая и многоукладная страна, где соприкасались две великие культуры, тАЬЗапад и ВостоктАЭ, и где поэтому можно было с легкостью добыть материал для алчного журналистского взора и слуха, тАФ предоставила его художественному мышлению достаточно новых, еще не освоенных традицией сюжетов, образов, мотивов, знаков, чтобы репортажность стала литературным приемом.
С точки зрения литературной эволюции появление первых киплинговских новелл из индийской жизни с их установкой на заведомо незнакомый читателю, экзотический материал (чужая природа, странные нравы и обычаи, восточный быт, .жизнь колониальных чиновников и солдат) следует считать исторически неизбежным тАФ ведь не случайно в те же восьмидесятые годы, когда Киплинг начал печатать в колониальных газетах свои. очерки и рассказы, сенсационным успехом в Англии пользуются тАЬОстров сокровищтАЭ Р. Л. Стивенсона и тАЬКопи. царя СоломонатАЭ Р. Хаггарда, также откликнувшиеся на потребность в экзотике. Но если Стивенсон или Хаггард вступают в полемику с господствующим в английской прозе социально-психологическим романом (Т, Гарди, Дж. Мередит, Г. Джеймс и др.), противопоставляя ему другую жанровую разновидностьтАФстилизованный .авантюрный, роман, то Киплинг выбирает совершенно' иные средства. Его моделью становится тАЬфизиологический очерктАЭ, жанр, находящийся на самой периферии современных ему литературных систем, и, модифицируя его, он преобразует очерк в сюжетную новеллу. Которой, кстати сказать, английская традиция до Киплинга почти не знала.
Введение экзотического материала на сжатом пространстве новеллы потребовало от Киплинга особого внимания к/проблеме авторского слова. Выработанные романом формы повествования вряд ли могли его удовлетворить, поскольку они были отмечены клеймом канонической литературной условности, тогда как Киплинг стремился внушить читателю, что ему рассказывают чистую правду тАФ тАЬвсе, как оно есть на самом делетАЭ. Вот здесь и пригодилась журналистская техника, пригодилась хорошо отработанная интонация очевидца происшествий, излагающего только факты: свои тАЬпростые рассказы с гортАЭ (так назывался его первый, вышедший в 1888 году прозаический сборник) Киплинг, как правило, ведет от первого лица, но обращенное к читателю тАЬятАЭ принадлежит не участнику событий (как, скажем, у Стивенсона и Хаггарда), а безымянному РепортерутАФпроницательному наблюдателю и внимательному собеседнику, который с протокольной точностью передает увиденное и услышанное. ' -
Пользуясь материалом, который прежде считался непригодным для литературы, Кип-
.10 .
линг и не пытается его тАЬолитературитьтАЭ, привязать к -какой-либо из существующих стилистических систем. Его рассказчик-репортер как бы транскрибирует реальность, а не переводит ее на другой, более привычный язык тАФв текст вводятся непонятные, тАЬзаумныетАЭ для читателя индийские слова, профессиональные термины, местные географические названия, арготизмы, что создает иллюзию полной достоверности, тАЬжизнитАЭ, а не искусства. Авторское слово в ки-плинговских новеллах подчеркнуто сухо, бесстрастно, безлично; оно никогда не сливается с. чужими, экзотическими голосами, нотАФявно или неявно тАФ заключает в себе их оценку;
именно в нем воплощается тАЬправильнаятАЭ, тАЬсвоятАЭ, выдающая себя за. объективную точка зрения, с которой может идентифицировать себя читатель.
Особенно остро эта двуплановость ощущается в .тех случаях, когда авторское слово выступает только как посредник между читателем и словом экзотического героя. Киплинг чрезвычайно широко пользуется сказом тАФ то есть тАЬтакой формой повествовательной прозы, которая в своей лексике, синтаксисе и подборе интонации обнаруживает установку на устную речь рассказчикатАЭ!. Чужая для автора (и для читателя) точка зрения тогда получает у него возможность самовыявления: индийцы разных каст и верований, полуграмотные солдаты колониальных войск, моряки, всякие искатели приключений попадают в авторский кругозор вместе со своими речевыми манерами, лексиконами, даже диалектными особенностями произношения. Так, в тАЬВоротах Ста ПечалейтАЭ читатель слышит исповедь курильщика опиума, в новелле тАЬВ наводнениетАЭ тАФ рассказ старого индуса, а новеллы из солдатского цикла воспроизводят монологи современных тАЬтрех мушкетеровтАЭ тАФ йоркширца Лиройда, ирландца Малвени и лондонца Ортериса, причем каждый из них говорит на соответствующем региональном диалекте. Взаимодействуя между собой, репортажное слово автора и экспрессивное, индивидуализированное слово героя сообщают друг другу обаяние правдоподобия, ибо читательское сознание, воспринимающее сказ на фоне консервативной .литературной традиции, тАЬузнаеттАЭ в его непривычных интонациях голос тАЬживой жизнитАЭ:и, следовательно, проникается еще большим доверием к авторской точке зрения 2. '. .
Столь же полемическими по отношению К традиции должны были показаться современникам и киплинговские тАЬказарменные балладытАЭ, которым .он в первую; очередь обязан своей славой тАЬнародного поэтатАЭ. Еще в школьные годы внимательно изучив все основные, поэтические языки эпохи тАФ Тенниеона, Браунинга, Суинберна, прерафаэлитов во главе с Россетти, тАФ Киплинг очень скоро преодолел их влияние, ощутимое в юношеских стихах. Как это часто бывает в истории литературы, его тАЬдекларацией независимоститАЭ стали пародии на всех известнейших поэтов-викторианцев, которые он опубликовал вскоре после приезда в Индию (сборник тАЬОтзвукитАЭ, 1884). Уже в этих ранних опытах стих, так. сказать, пропитывается прозой тАФ внелитературный, экзотический быт сополагается с условно-литературными системами и обнажает их искусственность. А когда опробованный в пародиях антитрадиционный диалект отделяется от пародируемого языка и обретает самостоятельное существование в формах баллады, на свет рождается новый, собственно киплинговский тАЬжелезныйтАЭ стиль, главный признак которого тАФ последовательная тАЬпрозаизациятАЭ стиха.
В поэзии, как и в прозе,. Киплинг опирается на жанры периферические, находящиеся на тАЬзадворках литературытАЭ. Он смело вводит в свои баллады солдатский сленг, испрльзовав-- шийся прежде лишь в юмористических журналах; он обращается к рифмам и' интонациям популярных комических опер Гилберта и Салливана; он строит стихи как подтекстовку к мелодиям распространенных песен, маршей и романсов. Даже когда источником ему служит жанровая схема, канонизированная тАЬвысокойтАЭ поэзией, он и то изменяет ее до неузнаваемости: так, например, позаимствовав у Браунинга идею тАЬдраматического монологатАЭ для своих поэм тАЬМэри ГлостертАЭ и тАЬГимн Мак-ЭндрютАЭ, Киплинг применил в них размер и систему рифмовки, немыслимые для браунинговской традиции.
Но почему же стихи Киплинга столь упорно не желают походить на Поэзию? Дело
1 Эйхенбаум Б. Литература. Л., 1927. С. 214.
2 Ср.: тАЬСтилистический натурализм (передача устной речи рассказчика),-как и всякий другой, знаменует собой отказ от условностей старого литературного канонатАЭ (Б. Эйхенбаум. Цит. соч. С. 225).
11
здесь, по-видимому, заключается в том, что Киплинг, как заметил Т. С. Элиот, никогда не ставил перед собой специфических для поэзии задач, а пытался распространить в сферу поэтического языка свою типично прозаическую установку на новый материал и предельное правдоподобие его подачи. И действительно, киплинговские баллады, подобно новеллам,тАФ это тАЬпростые историитАЭ из жизни, рассказанные либо бесстрастным репортером, либо персонажем тАФ выходцем из народной среды. Слово в них, если .использовать замечание Ю. Н. Тынянова по поводу баллад русских киплингианцев, тАЬтеряет почти все стиховые краски,. чтобы стать опорным пунктом сюжета, сюжетной точкойтАЭ 1. Оно хочет быть прежде всего точным и достоверным, а затем уже поэтичным, и все блистательно используемые Киплингом верси-фикационные приемы подчинены этой доминанте его поэзии. ,:.,тАв.
В тАЬКазарменных балладахтАЭ Киплинга нет обычного эпического повествователя. Место его занимает рассказчик с непривычной для читательского: сознания, резко обозначенной речевой манеройтАФкак в прозаическом сказе. Его. монолог обычно обращен к невидимому собеседнику, с которым может отождествить себя читатель; реже перед нами диалог, построенный по фольклорным и песенным образцам. Во всех случаях, однако, слово персонажа экзотично для литературной традиции, ибо принадлежит низшим речевым стилям тАФ кокни, солдатскому жаргону, просторечью. Даже эвфонически стих организован с оглядкой на неправильное или диалектное произношение рассказчика, которое передано через графику.
Таким образом, балладная поэзия Киплинга оказывается в такой же степени лишенной личностного начала, как и его проза,тАФ и в стихах голос автора как психологически определенной личности надежно укрыт за многоголосьем всевозможных томми аткинсов, которые ведут читателя за собой в грубый и жестокий мир боя, казармы и плаца. В этом смысле творчество Киплинга вообще поразительно безлично, и, может быть, в этой непроницаемости таится одна из возможных разгадок его популярности.
Даже в автобиографии, у которой, кстати сказать, крайне показательное название тАЬКое-что о себетАЭ (1936), Киплинг скорее прячет, чем открывает свое лицо. Знакомясь с ней, мы все время ощущаем, что нас дурачат, водят за нос, что нам подсовывают конкретное, осязаемое, материально-вещественное тАЬкое-чтотАЭ вместо духовной целостности. Наконец в последней главе мы попадаем в святая святых тАФ кабинет писателя, и кажется, вот сейчас произойдет долгожданная встреча, но нет: посетителю описывают сорта бумаги и карандашей, говорят о достоинствах ручек и настольных ламп, но. человека по имени Редьярд Киплинг увидеть при этом так и не. удается. Подобный эффект возникает и при чтении лучших киплинговских рассказов и стихов, ибо их абсолютная, внеисторическая, материальная точность тоже есть следствие, продолжая метафору, тАЬпустоты кабинетатАЭ. Мы знаем, что Томми Аткинс тАФ очередной литературный персонаж, что Индия Киплинга тАФ миф, что Маугли тАФ сказка. Знаем тАФ и продолжаем верить их создателю, потому что он объективен, как скрытая камера.
Разумеется, наше рассуждение ни в коем случае, не относится к авторской оценке изображаемого. В отличие от точки зрения, оценка у Киплинга всегда субъективна, всегда окрашена своим временем и идеологией. Более того, благодаря тАЬжизнеподобиютАЭ текста, она превращается в программу, в модель поведения, на которую следует ориентироваться в повседневной деятельности и которая, надо сказать, нашла себе немало приверженцев в Англии конца XIX века. По многочисленным свидетельствам современников, вплоть до первой мировой войны большинство британских офицеров старательно имитировали стиль жизни и строй речи мужественных субалтернов из рассказов тАЬжелезного РедьярдатАЭ, ;а воспетые им англо-ин-дийцы изо всех сил тщились соответствовать своему тАЬнеоромантическомутАЭ изображению, льстившему их провинциальному самолюбию.
Впрочем, не только офицеры и англо-индийцы строили себя и свою жизнь, руководствуясь киплинговской программой. В противоположность одновременно выдвинутым моделям символистского тАЬжизнетворчестватАЭ, предназначенным для аристократии духа (см., на-
1 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М;, 1977. С. 192. Там же сказано, что тАЬбаллада могла создаться на основании точного слова, почти прозаически-честноготАЭ. :
12
пример, тАЬисповедьтАЭ Оскара Уайльда), программа Киплинга была рассчитана на массовое потребление. В принципе, ей мог следовать каждый, кто признавал основной ее императив тАФ целенаправленное созидательное действие. Для Киплинга человека определяет отнюдь не то, что он есть, а то, что он совершает. Высмеивая благополучных буржуа и рафинированных интеллигентов, которые не участвуют в тАЬБольшой ИгретАЭ, он противопоставляет этим том-линсонам и глостерам-младшим .своих идеальных героев тАФ людей дела, бескорыстных тружеников, которые отправляются на край света, чтобы прокладывать дороги, возводить мосты, лечить; управлять, защищать, строить тАФ словом, чтобы нести, стиснув зубы, тАЬбремя белыхтАЭ. Преображая мир, герой Киплинга преображает и самого себя: только действие придает смысл его существованию, только действие выковывает из тАЬДрожащей тваритАЭ сильного Человека. . , .
Эта доктрина социального активизма не была новинкой для английской культуры XIX века. Еще задолго до Киплинга поэт-лауреат А. Теннисон сформулировал ее в лаконичном девизе: тАЬБороться и искать, найти и не сдаваться!тАЭ Наверное, все образованные англичане помнили наизусть и заключительные строки из девятой главы философского романа -Карлей-ля тАЬ8аг1ог Е.е5аг1и8тАЭ (1836): тАЬВставай, вставай! Какую бы работу ни нашла твоя рука, выполняй ее, не щадя сил. Работай, трудись, пока длится Сегодня, ибо грядет Ночь, в которой человеку уже не дано трудитьсятАЭ. Однако киплинговская программа, несмотря на все ее сходство с манифестами ранних викторианцев, по сути своей весьма сильно от них отличается, так как принадлежит иному культурному контексту.
Дело в том, что классическое викторианское сознание было'еще сознанием по преимуществу религиозным, не сомневающимся ни в божественности человеческой души, ни в трансцендентности истины. Поэтому вопрос о смысле и цели созидательного действия был для него решен изначально тАФ работая, человек выполнял божественную волю и постигал скрытую от разума сущность явлений; труд отождествлялся с молитвой, с откровением, с приобщением к тАЬсверхдушетАЭ. Но к концу столетия казавшаяся незыблемой, твердыня викторианского сознания дала заметную трещину. Под мощным натиском открытий естественных наук, особенно дарвиновской теории эволюции и ее социологических интерпретаций, картина мира резко изменилась: приняв тАЬсмерть БогатАЭ за аксиому и отбросив за ненадобностью систему трансцендентных абсолютов, культура предложила взамен новую концепцию космоса, который стал мыслиться человеку тАЬгигантской фабрикой,; где с оглушительным шумом снуют челноки и крутятся мириады колес и шестеренок.. и где он почувствовал себя глупым бездомным ребенкомтАЭ!. С потерей высшего смысла бытия человек утратил веру в собственное предназначение. Если прежде он видел свою жизненную задачу .в, восхождении к божественной истине, то теперь, низведенный до положения.детерминированной пылинки в детерминированной вселенной, остро ощутил свою полную беспомощность, ощутил себя игрушкой в руках внеположных ему сил тАФ биологических, экономических, социальных.
У. Б. Йейтс недаром назвал киплинговское поколение'трагическим. Ведь, пожалуй, этому поколению первым в мировой истории пришлось стать свидетелем окончательного разрыва, тАЬвеликой цепи, связывающей землю с небомтАЭ (Р. Браунинг) и осознать, что. за тАЬкрутящимися колесамитАЭ эмпирической .реальности таится Пустота, Ничто. Киплинг вместе со своим поколением испытал ужас перед опустевшей вселенной. тАЬБывают минуты, тАФ говорит он, тАФ когда душа опускается во мрак, ее охватывает страх заброшенности и обреченности, она сознает собственную беспомощность, и это тАФ самый реальный ад, на который мы обреченытАЭ. Но сумевший скрыть свой личный ужас от самого себя, он считал, что человек должен точно так же поступить и с ужасом метафизическим тАФ должен, как сказано в тАЬМолитве Мириам КоэнтАЭ, спустить тАЬзавесутАЭ на пустоту и мрак реальности.
Предлагая своим-, современникам императив активного действия, Киплинг предлагал ;не что иное, как свой вариант подобной тАЬзавесытАЭ. Именно в действии, он видел: единственное спасение от бессмысленности мира, тАЬмост между Отчаянием и гранью НичтотАЭ. Однако действие может придать смысл человеческому существованию, только когда оно санкционирова-
1 Так описывал общее мироощущение тех лет английский психолог Г. Эллис. .13
но высшей, надындивидуальной целью. У Карлейля. был Бог, а что же может оправдать самопожертвование киплинговских героев-колонизаторов? Ведь, как писал в повести тАЬСердце тьмытАЭ Джозеф Конрад: тАЬЗавоевание земли тАФ большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас,тАФцель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться. Искупает ее только идея, идея, на которую она опирается, тАФ не сентиментальное притворство, но идеятАЭ.
Такой идеей у Киплинга стала идея высшего нравственного Закона, то есть господствующей над человеком и нацией системы запретов и разрешений, тАЬправил игрытАЭ, нарушение которых строго карается. Еще в юности'присоединившийся к братству масонов и знающий, какой дисциплинирующей, связывающей силой обладает единение-в таинстве, Киплинг смотрит на мир как на совокупность разнообразных тАЬложтАЭ или, точнее говоря, корпораций, каждая из которых подчиняется собственному Закону. Если ты волк, убеждает он, ты должен жить по закону Стаи, если матрос тАФ по закону Команды, если офицер тАФ по закону Полка. С законом соизмеряется любой твой поступок, любое-высказывание или жест; они служат опознавательными знаками твоей принадлежности к корпорации, которая читает их как зашифрованный текст и дает им окончательную оценку. Всякое поведение ритуализируется: через ритуалтАФэтот, по Киплингу, тАЬспасительный якорьтАЭ человечестватАФлюди посвящаются в таинство Закона, ритуал позволяет им "выказать преданность общему делу и. отличить тАЬсвоеготАЭ от тАЬчужакатАЭ. ;
Согласно представлениям Киплинга, принудительные для человека законы выстраиваются в иерархию, пронизывающую снизу вверх весь миропорядок тАФ от закона семьи или клана до закона, культуры и универсума. Его знаменитая, но не всегда правильно понимаемая сентенция: тАЬО, Запад есть Запад, Восток'есть Восток, и с мест они не сойдут, пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень судтАЭ, как раз и означает, что Европа и Азия мыслятся им как две гигантские корпорации, каждая из которых обладает собственными внутренними законами и ритуалами, как два самодовлеющих единства, неизменные, равные только самим себе и закрытые друг для друга. Но есть тАЬвеликие вещи, две как одна:
во-первых тАФ Любовь, во-вторых тАФ ВойнатАЭ, по отношению к которым оба закона совпадают:
оба они требуют от влюбленного верности и самопожертвования, а от воина тАФ беззаветной отваги и уважения к врагу. Так возникает узкая площадка, на которой непроницаемая граница между корпорациями временно раздвигается, высвобождая место для честного поединка или.короткого любовного объятия; но к тем; кто (подобно героям рассказов тАЬЗа чертойтАЭ и тАЬБез благословения церквитАЭ) пытается тАЬостановить мгновеньетАЭ, Закон неумолим тАФ они либо гибнут, либо вновь оказываются перед сплошной стеной, преграждающей вход в чужой мир.
Киплинг никогда не отрицал достоинств азиатской культуры, хотя существует такое мнение. Тем более, он постоянно пытался понять закон Востока, расшифровать его код и даже взглянуть на мир с его точки зрения.
Главный герой его лучшего романа тАЬКимтАЭ (1901) сталкивается с проблемой выбора. Выбор этот колебался между восточной и западной системами ценностей. Такой выбор делал и сам Киплинг.
Он с сочувствием описывал духовные искания индийского мудреца, отказавшегося от блестящей карьеры, чтобы в мистическом самоуглублении и созерцании познать тайну бытия (рассказ тАЬЧудо Пурун БхагататАЭ). В Востоке Киплинг видел прежде всего пассивное начало, он не мог удовлетворить его ненасытную .потребность в действии. Как и Ким, он всегда в конечном счете выбирает Запад, выбирает азарт тАЬБольшой ИгрытАЭ, и даже Пурун Бхагат у него забывает, что по закону Востока мудрец не должен вмешиваться в божественный промысл.
Центральная антитеза творчества Киплинга это тАЬимперия тАФ неимпериятАЭ. Даже оппозиция тАЬВосток тАФ ЗападтАЭ отступает на второй план по сравнению с ней. Противопоставление тАЬимперия тАУ неимпериятАЭ тождественна противопоставлению тАЬдобро тАУ злотАЭ, тАЬпорядок - хаостАЭ.
Киплинг рассматривал общество как цепочку замкнутых корпораций, каждая из которых регулирует поведение своих членов через собственный Закон. И поэтому он пришел к идее Корпорации всех Корпораций, являющейся носителем Закона всех Законов: ведь совместное действие группы, как и одиночное действие человека, тоже нуждается в оправдании высшей целью.
Такой Киплинг увидел Британскую Империю, которая приобрела в его глазах значение почти трансцендентальное: в ней он обнаружил законодателя и вождя, ведущего тАЬизбранные народытАЭ к эсхатологическому спасению. Имперский мессианизм стал его религией.
Отсюда другая, вторая маска Киплинга тАФ маска Оратора, к которой были подобраны соответствующие ей морально-дидактические жанры: ода, послание, сатира, панегирик, эпиграмма, притча.
К читателю обращается уже идея Закона и Империи, воплощенная в подчеркнуто высоком слоге, стилизованном под церковный гимн, псалмы и библейские книги пророков, а не рассказчик или репортер Более того, дидактическое витийство распространяется и на тАЬнизшиетАЭ, сказовые жанры: к концу девяностых годов у Киплинга все чаще и чаще встречается совмещение двух масок: Оратор как бы накладывает на себя стилистический грим экзотического рассказчика, в котором он продолжает свою проповедь имперского мессианства.
Киплинг все чаще обращается к истории Британии. Писатель находит в ней корневую систему, которая питает творимый им миф об Империи и англосаксах как единственном народе, пекущемся о мировых судьбах. Этот миф наделяет обыденное поведение тАЬсреднего человекатАЭ высшим нравственным смыслом.
Киплинг вынужден постоянно соотносить свою легенду, которую творит, с той действительностью, из которой она рождена. Он должен вынужден видеть все вопиющие несоответствия между желаемым и действительным, между отвлеченным чертежом разумного миропорядка и его малоприглядным политическим воплощением.
Писатель боится, что Империя не выполнит возложенную на нее миссию, и это заставляет его не только проповедовать, но и обличать, требуя от тАЬстроителей ИмпериитАЭ соблюдения высшего нравственного Закона. Его политические стихи и гимны 90-х годов (тАЬПеснь мертвыхтАЭ, тАЬОтпустительная молитватАЭ, тАЬГимн перед битвойтАЭ и др.) полемически заострены против хвастливого джингоизма, который получил распространение во многих слоях английского общества. В этих стихах он призывает страну не упиваться легкими победами, а трезво всмотреться в собственные слабости и понять свое предназначение как бескорыстную жертвенность. тАЬБремя белыхтАЭ для Киплинга тАФ это покорение низших рас ради их же собственного блага, не грабеж и расправа, а созидательный труд и чистота помыслов.
Киплинговская картина мира, сложившаяся полностью к концу 90-х годов, словно бы застыла в неподвижности, окаменела и без всяких изменений перекочевала в век двадцатый. Ни позорная для Британской империи агрессия в Южной Африке, ни катастрофа первой мировой войны (на которой погиб его сын), ни идейный кризис двадцатых годов не смогли поколебать его систему ценностей. Только в самые последние годы жизни Киплинга в его творчестве наметилось некое подобие сдвига, но в целом художественное мышление писателя на протяжении многих лет движется по заданному кругу, претерпевая не внутреннее развитие, а внешние мутации. Конечно, в этой неспособности к развитию, в этой застывшей неизменности Киплинга тАФ одна из коренных слабостей его таланта. Но в этом и его тАЬмагнетическая силатАЭ. Обращаясь к жизненному и языковому материалу, Киплинг всегда пытался организовать его так, чтобы сквозь плотную вещественность художественной реальности просвечивала жесткая конструкция универсального мифа о человеке тАФ мифа, в котором место богов занимает высший нравственный Закон, воплощенный в Империи, а место культурных героев тАФ тАЬдети МарфытАЭ, простые труженики, механики, моряки, солдаты, преданные своей корпорации и отдающие все духовные и физические силы служению общему делу. * ДжингоизмтАФ крайне милитаристская разновидность английского шовинизма. 15
Несмотря на то, что киплинговская модель мира крайне проста и сводит человека и мир к набору элементарных категорий, сами эти категории (жизнь тАФ смерть, порядок тАФ хаос, сила тАФ слабость, действие тАФ пассивность, знание тАФ неведение, корпорация тАФ одиночество, цивилизация тАФ природа) образуют сетку координат, которую, в принципе, любая культура может признать тАЬсвоейтАЭ.
Этический кодекс Киплинга открыт для всех, подчас взаимоисключающих толкований и применений. Бесспорно, Киплинг тАФ моралист, но без определенной морали. Он неустанно апеллирует к нравственному Закону и требует от человека соблюдения жестких правил поведения. Но он нигде не оговаривает прямо, что именно с его точки зрения добродетельно, а что греховно. Абсолютную этическую ценность он приписывал лишь таким человеческим качествам, как мужество, энергия, преданность, стойкость, которые положительно оцениваются в любой системе долженствовании. Его этический кодекс, сводится к признанию необходимости такого кодекса: это структура, в которую не подставлены элементы.
Герой романа современного английского писателя Джона Фаулза тАЬДаниэл МартинтАЭ размышляя над уроками прошлого, приходит к выводу, что воспетая Киплингом Британия была страшной болезнью, всеобщей галлюцинацией, тогда как истинная Англия тАФ тАЬэто свобода быть самим собой, беспрестанно двигаться, словно спора, носимая ветром, ни с чем себя надолго не связывать тАФ только с подвижностью свободы. Не подчиняться никому и ничему, любой ценой не подчинятьсятАЭ.
С этой, экзистенциалистской точки зрения, Киплинг, одержимый идеей Высшего Закона, оказывается не тАЬанглийскимтАЭ, а тАЬбританскимтАЭ писателем, и недаром на Западе его иногда называют одним из предтеч тоталитаризма.
Но не стоит забывать о том, что тАЬстрах свободытАЭ, испытанный Киплингом - это вполне естественное состояние человека и общества в момент перехода, в момент выбора, и писатель, стремясь преодолеть его, предлагал не антигуманные утопии, но сохранение общего фундамента цивилизации.
Киплинг искренне стремился служить тАЬпростому человекутАЭ, стремился помочь ему победить страдания и одиночество, ужас и отчаяние, научить мужеству и стойкости перед лицом надвигающегося апокалипсиса. Подлинный Высший Закон, которому он, правда, не всегда подчинялся, был законом словесного искусства, законом вечности.
Вместе с этим смотрят:
Творчество Чингиза АйтматоваТема вольности в произведениях А. С. ПушкинаТема деревни в произведениях ВлПелагеяВ» Ф. А. Абрамова и ВлЗнак бедыВ» В. В. БыковаТема деревни в современной прозе