Богатые и бедные: взгляды сибирского крестьянства 1920-х гг. на социальные различия

Кузнецов И. С.

Характерной тенденцией современного исторического познания является стремление максимально постичь Влчеловеческое измерениеВ» истории. До недавнего времени тенденции ВлантропологизацииВ» исторического познания наиболее интенсивно давали о себе знать главным образом в зарубежной историографии. Помимо получившей широкую известность Влшколы тАЮАнналовтАЬВ», с конца 80-х гг. в зарубежной историографии ярко проявила себя также Влновая культурная историяВ», ориентирующаяся на изучение смены психоментальных состояний социумов.

Фундаментальное осмысление социально-психологической стороны исторического процесса особенно важно для истории России Влсоветского периодаВ» тАФ чрезвычайно противоречивой, полной огромных контрастов череды огромных достижений и зияющих провалов.

Актуальность изучения социально-психологического аспекта российской истории резко усиливается тем, что эти проблемы далеко вышли за рамки академических штудий, стали достоянием массового сознания, предметом острого политического противоборства. Различные партии и лидеры, выступающие сейчас на российской политической сцене, нередко обосновывают свои заявления и программы соответствующими трактовками отечественного менталитета. Если одни самодеятельные аналитики Влрусской душиВ» рассматривают ее как главную предпосылку возрождения нашего отечества, то другие видят в русских или советских традициях основное препятствие для прогресса страны.

Приоритетное значение психоисторической проблематики не в последнюю очередь определяется и тем, что до сих пор социально-психологическая компонента отечественной истории XX века относится если не к Влбелым пятнамВ», то, бесспорно, к числу наименее изученных аспектов нашего прошлого. Фундаментальному монографическому изучению в этом контексте подверглись лишь отдельные периоды данной эпохи[1].

По-прежнему остается недостаточно изученной социально-психологическая динамика российского общества в период от завершения гражданской войны до Влвеликого переломаВ» и утверждения Влсталинского режимаВ». В исторической литературе и особенно публицистике с конца 80-х гг. и до сегодняшнего дня можно встретить немало суждений на эту тему. Стали почти общими местами, в частности, указания на такие черты массовой психологии послереволюционного периода, как патриархально-авторитарные традиции, ультрареволюционные, грубо-уравнительные настроения и утопические устремления. По мнению многих авторов, эти социально-психологические явления и тенденции во многом и предопределили Влтоталитарный поворотВ» рубежа 20тАУ30-х гг.

Однако все эти построения до настоящего времени носят в основном характер более-менее правдоподобных гипотез, поскольку фундаментальных исторических исследований по данным вопросам до сих пор не появилось.

Адекватная реконструкция процесса утверждения в нашей стране тоталитарной системы предполагает фундаментальное воссоздание его психоментальной стороны. Особенно важно выявить константы и динамику в социальной психологии крестьянства 1920-х гг., поскольку в то время эта общественная группа составляла основную массу населения. Естественно, исторический выбор страны в немалой степени определялся традициями, социальными воззрениями и настроениями сельских жителей.

Из всего комплекса крестьянских взглядов и представлений приоритетное общественное значение имели взгляды сельского сообщества на социально-имущественные различия. В свою очередь, они в немалой степени определяли взаимоотношения различных общественных групп деревни.

Следует подчеркнуть, что этому вопросу нередко придается немалое значение в обобщающих работах по истории ВлсоветскогоВ» периода. При этом зачастую в них фигурируют умозрительные, априорные суждения, упрощающие реальную сложную картину. Из числа новейших публикаций весьма характерны в данном плане работы И. В. Павловой и С. Ф. Кара-Мурзы[2]. Весьма показательно, что представляя полярные направления современной общественно-исторической мысли (первый автор ВлультрадемократВ», второй же ВлпочвенникВ»), они парадоксальным образом смыкаются в своих суждениях по интересующему нас вопросу. И тот и другой говорят о распространенности среди крестьян ВлпатриархальныхВ», ВлуравнительныхВ», ВлантибуржуазныхВ» настроений и большом значении этого фактора для проведения коллективизации. Разница лишь в том, что Павлова оценивает данный феномен со знаком ВлминусВ», а Кара-Мурза тАФ противоположным образом.

В условиях небывалой поляризации общества после революции, когда новый режим настойчиво проводил линию на социально-политическую дифференциацию крестьянства, острый, жизненный интерес для сельских жителей представлял вопрос о критериях разграничения различных социально-имущественных групп. Интенсивное обсуждение этой темы шло в деревне на протяжении всего изучаемого периода, неизменно вызывая, как говорилось в источниках, Влстрастные речи на сходахВ», массу вопросов на собраниях и писем в газеты. Это был важнейший механизм коллективного мышления и вместе с тем наиболее определенное выражение социально-этических взглядов крестьянства.

Трудовая этика крестьянства со всеми ее сильными и слабыми сторонами в существенной мере и определяла его отношение к социальным различиям в деревне, бедности и богатству, неимущим и зажиточным слоям сельского населения. Крестьяне оценивали своих односельчан прежде всего в зависимости от их трудолюбия и умения работать.

Не случайно одним из наиболее распространенных социально-психологических стереотипов крестьянства в те годы было мнение, что причиной бедности является лень, а бедняки представляют собой ВллодырейВ»[3]. Это воззрение, как нам представляется, имело в качестве основы характерную для крестьянской трудовой морали апологию трудолюбия и осуждение в качестве тяжких моральных пороков лени, лодырничества, безделья. Показательно, что в лексике сельского населения вплоть до недавнего времени сохранялся исключительно богатый набор терминов для определения лодырей, бездельников,тАФ таких как ВлбездомовникВ», ВллеженВ», ВлмежедворникВ», ВлнеработеньВ», ВлотетьВ», ВлчужедомникВ», ВлшалыгаВ» и т. д.

Анализируя происхождение мнения о Влбедняках-лодыряхВ», в свое время Ю. В. Куперт справедливо отметил, что его распространенность недостаточно объяснять лишь влиянием Влкулацкой агитацииВ». По его наблюдениям, этот социально-психологический стереотип выражал также и распространенное убеждение сельских жителей, что настоящий труженик никогда не впадет в бедность[4].

Типичность таких представлений выявило, к примеру, одно из первых крупных обследований сибирской деревни, проведенное в Барнаульской волости в 1924 г. По этим данным, местное крестьянство Влвоспиталось на твердом убеждении, что материальное благополучие в виде большого хозяйства всецело зависит от самого себяВ»[5].

Для понимания глубинных социально-психологических предпосылок рассматриваемого стереотипа можно применить используемое в специальной литературе понятие межгрупповой дискриминации, под которым понимается установление различий между собственной и другой группой. Наиболее распространенным результатом этого процесса является тенденция к выделению позитивно оцениваемых различий в пользу собственной группы, определяемая понятием Влвнутригрупповой фаворитизмВ».

Насколько стереотип Влбедняков-лодырейВ» соответствовал реальному социально-психологическому облику малоимущих элементов сельского населения? Дать однозначный ответ на это вопрос довольно затруднительно, т. к. в источниках тех лет фигурировали весьма различные, полярные оценки деревенской ВлбеднотыВ».

В контексте официальной политики, как известно, она представлялась в качестве особого слоя, подвергавшегося эксплуатации со стороны кулачества и являвшегося социальной опорой Влдиктатуры пролетариатаВ» в деревне. Известно, что в рассматриваемый период, особенно во второй половине изучаемого десятилетия, предпринимались немалые усилия по превращению низших слоев деревни в ее политический авангард.

Оценивая такого рода ориентиры, следует подчеркнуть, что вне всякого сомнения малоимущие слои сельского населения нуждались в материальной помощи государства. Вполне оправданным было бы и объединение их в те или иные организации для защиты своих интересов. Иное дело тАФ стремление превратить маргинализированную, наименее культурную часть сельского населения в политического лидера. Это направление политики не могло быть перспективным. Не случайно бесплодными оказались многократные попытки вдохнуть жизнь в различные общественные формирования, объединявшие малоимущих (ККОВ, группы бедноты и т. п.). Так, даже в официальных публикациях и документах того периода ККОВ (крестьянские комитеты общественной взаимопомощи) иной раз оценивались как Влсиноним бесхозяйственностиВ», отмечалось Влбезобразное состояние работы ККОВВ»[6].

Характерно, что в те годы нередко имело хождение негативное или по крайней мере скептическое отношение к малоимущим слоям сельского населения не только со стороны многих крестьян, но и работников земельных органов, специалистов сельского хозяйства, а также ученых-аграрников из числа заклейменных позднее в качестве Влсибирских кондратьевцевВ».

Так, изучая материалы обследования Родинского района Славгородского округа (1925 г.) профессор Томского университета Б. В. Окушко и заведующий Сибирским краевым земельным управлением (Сибкрайзу) П. А. Месяцев отнесли хозяйства с посевом до двух десятин к ВлбезнадежнымВ», обреченным в силу экономических и психологических причин на окончательное разорение[7].

П. А. Месяцев так характеризовал особенности их социально-психологического облика: ВлОчевидно, предыдущая их хозяйственная деятельность, полная неудач и несчастий, не могла у них создать прочных навыков хозяйствования [тАж] и нередко воспитала в них психологию хозяйственного пораженчества, психологию надежды на собесовскую или комбедовскую помощь, а иногда психологию, сходную с люмпен-пролетарскойВ»[8]. К этому можно добавить, что к данной посевной группе в середине 20-х гг. принадлежало более 30 % крестьянских хозяйств Сибирского края.

Из обобщающих трудов по проблемам деревни, появившихся в 20-е гг., наиболее однозначная негативная характеристика малоимущих слоев сельского населения содержится в работе М. Я. Феноменова. Она является, пожалуй, наиболее содержательным исследованием того периода о социальной психологии послереволюционного крестьянства. В трактовке названного автора деревенская беднота отличалась заведомой физической и психической неполноценностью в сравнении с крестьянами Влкрепкой породыВ» (зажиточными), и посему в решении проблемы бедности в деревне, по мнению данного автора, следовало Влисходить не столько из экономики, сколько из евгеникиВ»[9].

Обобщенные негативные характеристики бедноты получили заметное распространение в зарубежной исторической литературе и современной отечественной публицистике. Так, еще в вышедшей в 1929 г. работе немецкого автора А. Иоганна утверждалось, что в сибирской деревне бедняки превращались в таковых из-за своих Влглупости, лености или пьянстваВ»[10].

В свою очередь, для ряда современных отечественных публикаций по этой проблеме типичным является суждение экономиста Г. И. Шмелева. Справедливо отметив, что Влкульт беднотыВ» стал важной чертой большевистской политики в деревне, он далее, не приводя конкретных доказательств, высказал утверждение, что после революции среди бедняков Влявно стали преобладать те, кто не имел навыков и желания к упорному крестьянскому трудуВ»[11].

Более убедительным представляется следующее суждение автора одного из наиболее крупных обобщающих трудов по истории СССР, итальянского историка Д. Боффы: ВлОрганизованность и престиж бедняцко-батрацких слоев в деревне был невелик, что, впрочем, нисколько не оправдывает тех, кто, претендуя на исторический анализ, огульно именует их тАЮбездельникамитАЬ или, хуже того, тАЮпроходимцамитАЬВ»[12].

По нашему мнению, объективная характеристика социально-психологического облика малоимущих слоев сельского населения возможна лишь при дифференцированном подходе к ним. Следует иметь в виду, что под общим понятием ВлбеднотаВ» нередко скрывались весьма различные социальные типы, которые и в своих психологических установках имели мало общего.

Эта дифференцированность, неоднозначность социально-психологического облика ВлбеднотыВ» неизменно подтверждается материалами обследований деревни середины 20-х гг. Так, в публикации по итогам упоминавшегося обследования хозяйств Славгородского округа (1925 г.) среди маломощной части сельского населения были выделены три существенно различные группы. Первую группу представляли полностью пауперизированные элементы тАФ вдовы, сироты, инвалиды, отчасти беженцы из голодающих районов европейской России. Вторая группа тАФ безинвентарные и беспосевные хозяйства, живущие продажей своей рабочей силы. Как пояснялось в рассматриваемом источнике, Влэто элемент, не могущий подняться, частью от неимения средств (переселенцы), но главным образом он малоподвижный, непредприимчивый, без хозяйственных навыков, довольствующийся малым, смотрящий на себя как на вечного бедняка тАЮпо промыслу БожиютАЬВ». Наконец, третью группу составляли обычные крестьянские хозяйства, временно впавшие бедность по тем или иным причинам[13].

Аналогичные выводы об облике ВлбеднотыВ» были сделаны в результате обследования в Славгородском округе в начале 1927 г.: ВлСоциальный состав этой категории крайне пестрый: наряду с батраками, не имеющими ни хаты, ни хозяйства, и бедняком, имеющим свое самостоятельное хозяйство, имеются дворы, временно обедневшие по причине стихийного бедствия, конфискации имущества по суду и т. п.В»[14].

Обследования обнаружили и заметные различия социально-психологических ориентаций различных групп малоимущего населения сибирской деревни. Так, обследование Сычевского района Бийского уезда в 1925 г. выявило, что одним из типов бедноты являются Вллюди много работающие, но в силу ограниченных возможностей не могущие выбраться из бедностиВ». Другой же тип местные крестьяне определяли термином ВлкалахтаВ». Обследование так характеризовало его: ВлЭто тип расхлябанного крестьянина, живущего от случая к случаю. Работает мало сам, как и вся семья. тАЮКалахтатАЬ вербуется из среды окончательно разуверившихся в возможности подняться бедняковВ»[15].

Видимо, именно социальные элементы такого рода тАФ деклассированная, маргинализированная часть малоимущего населения деревни вызывала раздражение середняков, давала основания для обвинений всего этого слоя в ВллодырничествеВ». Характерно, что в связи с этим в резолюции краевой конференции бедноты (январь 1929 г.) признавалась необходимость Влбороться с теми пьяницами, бездельниками из своей среды, которые позорят бедняков, пользуясь чем кулаки накладывают клеймо на всю беднотуВ»[16].

Было бы, разумеется, весьма важно определить количественное соотношение различных типов ВлбеднотыВ», однако источники не дают по этому поводу сколько-нибудь определенных сведений.

Одна из попыток выявить это соотношение была предпринята в ходе обследования, проведенного Томским окружкомом в начале 1927 г., когда крестьянам специально задавался вопрос о Влнравственном обликеВ» имевшихся в деревне бедняков. Как выяснилось, из 106 обследованных крестьянских хозяйств 37 были представлены вдовами, инвалидами, стариками и т. п. 68 появились в результате раздела середняцких хозяйств, стихийных бедствий и других временных факторов. По мнению крестьян, лишь одно из имевшихся в районе обследования бедняцких хозяйств впало в бедность в результате лени и пьянства[17].

По итогам обследования крестьянских хозяйств Каменского округа в начале 1927 г. отмечалось, что в ходе этого мероприятия были обнаружены три семьи явных люмпенов. При этом, как подчеркивали обследователи, присутствие этих людей на различных собраниях, получение ими кредитов и другой помощи производило очень неблагоприятное впечатление на середняков[18].

В 20-е гг. отмечается, пожалуй, единственный случай социологической характеристики данной проблемы в количественном разрезе,тАФ речь идет об обследовании воронежской деревни. Анкетное изучение там общественного мнения различных групп крестьянства показало, что середняки относили к ВллодырямВ» 8,7 % бедноты, сами же бедняки считали таковыми около 2 % данного социального слоя[19].

Одна из немногих попыток определить количественное соотношение различных типов бедноты в сибирской деревне прослеживается в обширном письме-трактате жителя села Колыванский завод Алтайской губернии Ф. Е. Кудечка, направленного в 1925 г. в ВлКрестьянскую газетуВ». По его оценке, 70 % бедняцких хозяйств имели перспективу с помощью государства выбиться из нужды, 30 % же составляли Влбезнадежные элементыВ», у которых Влидея такова тАФ весь мир превратить в первобытное состояниеВ»[20].

По оценке же современного исследователя в.А. Козлова подобные элементы составляли 2тАУ5 % численности бедняцкого слоя. Распространенность же мнения о Влбедняках-лодыряхВ» этот автор связывает с особенностями обыденного сознания, склонного воспринимать частные признаки того или иного явления в качестве его сущностных черт[21].

Однако помимо этого следует иметь в виду, что такого рода суждения нередко являлись эмоциональной реакцией на те или иные антисередняцкие акции (лишение избирательных прав, недопущение на собрания бедняков и т. п.). В таком случае, как отмечали источники, Влсередняк, заклейменный маркой тАЮкулакатАЬ или тАЮкулацкого подхалиматАЬ, отвечал репликой тАФ тАЮлентяитАЬ, тАЮлодыритАЬВ»[22].

Противоречивость взглядов крестьян на социально-имущественные различия не могла не сказываться и на их отношении к наиболее неимущей части сельского населения, не имевшей собственного тАФ даже небольшого тАФ хозяйства и работавшей по найму. С одной стороны, как показало обследование наемного труда в Сибирском крае (1926 г.), отношение к батракам в сравнении с дореволюционными годами в какой-то мере улучшилось: ВлНаниматель не стал так издеваться, как раньшеВ»[23]. В то же время и в конце 20-х гг. фиксировалось Влпренебрежительное отношение во взгляде крестьянина на батрака, как на последнего человека в деревнеВ»[24].

Еще более острой проблемой как для правящих кругов, так и для широких масс крестьянства являлся вопрос о критериях отнесения того или иного хозяйства к категории ВлкулаковВ». Специфика воззрений послереволюционного крестьянства на эту проблему получила особенно рельефное выражение в ходе дискуссии ВлКого считать кулаком тАФ кого труженикомВ», организованной газетой ВлБеднотаВ» в 1924 г.

Обобщая содержание крестьянских высказываний в ходе этого обмена мнениями, заместитель ответственного редактора ВлБеднотыВ» М. Грандов отмечал, что Влдеревня требует точного разграничения понятий тАЮкулактАЬ и тАЮдобросовестный тружениктАЬ, с одной стороны, и понятий тАЮбедняк-разгильдяйтАЬ и тАЮбедняк по нуждетАЬ с другойВ»[25].

Преобладающая часть писем, полученных редакцией ВлКрестьянской газетыВ», выражала негативное отношение сельского населения к различным формам стяжательства, неправедного обогащения и вместе с тем неприятие им иждивенчества, лодырничества. Весьма рельефно демонстрировали письма также и укоренение в массовом сознании стереотипов господствующей идеологии в отношении ВлбуржуевВ». Так, по наблюдению М. Грандова, Влпо вопросу, куда отнести мельников, арендаторов, торговцев мнения расходятся, но большинство заявляет, что эти группы представляют тАЮзародыши будущих капиталистовтАЬ, что тАЮклопикитАЬ тАФ дай им срок тАФ вырастут в тАЮклоповтАЬВ»[26].

В то же время в ходе дискуссии со всей остротой встал вопрос о сложности разграничения трудового и кулацкого хозяйства в условиях значительной социальной нивелировки деревни после революции. В целом ряде писем отмечалось, что крепкое хозяйство может иметь трудовой характер, а с другой стороны, Влкулацкие устремленияВ» иной раз проявляют небогатые по внешним признакам крестьяне. В связи с этим при определении понятия ВлкулакВ» участники дискуссии нередко делали акцент на политические, моральные, психологические критерии: ВлМожет быть, сейчас у данного крестьянина хозяйство небольшое. Но это тАФ раскулаченный кулак, у которого революция обрезала крылья. В политике он даже более свирепый враг революцииВ»[27].

Примерами из жизни сибирской деревни такая позиция обосновывалась в письме О. И. Чернова. Как известно, он имел в 1921 г. знаменательную встречу с В. И. Лениным, которая, как считается, оказала какое-то влияние на принятие решения о переходе от продразверстки к продналогу. По мнению этого сибиряка, неправомерно было бы считать кулаками зажиточных крестьян в тех случаях, когда они поднялись за счет собственного труда, являются ВлобщественникамиВ» тАФ Влставят свое богатство через кооперативы, обогащаясь все сообщаВ». В этом письме также проводилась характерная мысль об определенном сходстве психологии Влкулаков-мироедовВ» и Влбедняков-антиобщественниковВ» (лодырей, иждивенцев), которые Влв случае классовой войны будут охотно уничтожать друг другаВ»[28].

Разумеется, в рассматриваемой дискуссии приняли участие наиболее активные, развитые представители сельского населения. Мнение же более широких кругов крестьянства по данному вопросу было дополнительно прояснено в ходе социальных обследований деревни середины 20-х гг. Как выяснилось, в то время в деревне нередко преобладало мнение об отсутствии в ней кулачества: ВлНу какие у нас кулаки, мы все крестьянеВ»[29]. В какой-то мере это было связано и со значительной социальной нивелировкой крестьянства и с усиленной мимикрией эксплуататорских элементов.

Сходная мысль прослеживается и в воспоминаниях Т. С. Мальцева, который отмечает, что в его родных местах Влкулаками никого не называли, а само слово тАЮкулактАЬ появилось лишь перед коллективизациейВ»[30].

Вместе с тем обследования выявили и специфику взглядов крестьянства на проблему социальной дифференциации: в массе своей крестьяне не считали сами по себе размеры хозяйства, его зажиточность признаками кулачества. Весь вопрос, с их точки зрения, состоял в том, каким путем создано такое благосостояние.

Такое представление, в частности, определенно выразил крестьянин Сигарев, выступивший на Первом съезде Советов Сибири в декабре 1925 г. В своей речи он ратовал против отнесения всех крепких хозяйств к кулацким. В ответ на прямой вопрос председателя Сибревкома М. Лашевича, есть ли в деревне кулаки, он ответил, что таковые имеются, но их немного и среди них вовсе не обязательно преобладают хозяйства с большими посевами[31].

Аналогичные мнения по данной проблеме высказывались и в последующий период, в частности, в ходе дискуссии о понятии ВлкулакВ», возобновившейся в 1927 г. на страницах сибирской краевой газеты ВлСельская правдаВ»[32].

При этом крестьяне по-своему оценивали различные формы экономических отношений, официально считавшиеся признаками кулачества, тАФ наем рабочей силы, сдачу инвентаря, аренду земли и т. д. Характерно в этом плане наблюдение, сделанное в ходе обследования Муромцевского района Омского округа в 1925 г. Обследование показало, что Влв массе крестьян наем рабочей силы признаком кулачества не является, в связи с чем нередко отрицается наличие кулаковВ». Названное обследование зафиксировало еще один любопытный социально-психологический феномен, позволяющий понять истоки многих драматических коллизий тогдашней деревни. Как выяснилось, Влв моменты острой борьбы, например, при дележе лугов, имеют место случаи поголовного отнесения всех крепко зажиточных к кулакамВ»[33].

Другой оттенок крестьянских представлений по этому вопросу был отмечен в том же году при обследовании Родинского района (Славгородский округ). По этим данным, Влкрестьяне считают кулаком того, кто сам не работает, а ведет хозяйство посредством работникаВ»[34]. Аналогичные представления фиксировались и в ходе обследований деревни конца 1926 тАФ начала 1927 гг.[35]

Для понимания социальных взглядов крестьян весьма важно учесть, что распространенные формы отношений между зажиточными и неимущими хозяйствами рассматривались в деревне прежде всего с точки зрения ВлсправедливостиВ». Если крепкий мужик Влпо-божескиВ» брал за пользование сельскохозяйственной машиной и соответствующим образом относился к наемным работникам, то он не считался кулаком.

В целом же массовое крестьянское сознание в понятие ВлкулакВ» чаще всего вкладывало в большей мере моральное содержание: под кулаком традиционно подразумевался стяжатель, жадный и жестокий мироед, закабалявший односельчан. Как писала по этому поводу А. И. Хрящева (один из наиболее известных в 20-е гг. исследователей социальной структуры крестьянства), в представлении крестьян Влэпитет тАЮкулактАЬ не есть общее понятие класса, а только частное. Он соответствует известному моральному состоянию лица, параллельно тому, как существует квалификация тАЮнегодяйтАЬ, тАЮплуттАЬ и т. п.В»[36].

Нередко социально-психологическому типу ВлкулакаВ», помимо изворотливости, хитрости, беззастенчивости, были присущи такие черты, как патологическая жадность, скупость, хозяйственный фанатизм, доходящий до безжалостного отношения не только к чужим, но и к своей семье. Собственно, только такими средствами и можно было подняться над средним уровнем, что, естественно, не внушало симпатий окружающим.

Это крестьянское представление о ВлкулакеВ» воспроизводится в произведении писателя Н. Самохина, где он на основании рассказов своих родственников тАФ старых крестьян, рассказывает о жизни сибирской деревни 20-х гг. По этим рассказам типичный ВлкулакВ» тех лет предстает следующим образом: ВлВырос Гришка парнем угрюмым и лютым. А потом, когда мужиком стал, к лютости этой прибавилась у него волчья хозяйская хватка [тАж] Отделился от отца, и, зажив своим домом, за несколько лет превратился в настоящего кулака. Правда, надорвался сам, заморил и затюкал ребятишек, а жену согнул в колесо, старуху из нее сделал. С родней Григорий не якшался, в праздники не гулял, ходил зиму и лето в одном и том же рваном картузе и задубевшей черной косовороткеВ»[37].

Представление о неправомерности отождествления всякого крепкого хозяйства с кулацким, разделявшееся массой крестьян, по нашему мнению, имело конструктивный характер, отвечало социальным реалиям послереволюционной деревни.

В то же время в эти годы все большее распространение получает негативное отношение к крепкому, зажиточному крестьянству, усиленно формируется пропагандистский стереотип ВлкулакаВ». Типичное для такого подхода суждение о Влкрепком середнякеВ» высказал известный в те годы коммунистический публицист Ю. Ларин: ВлЕсли он не кулак в данную минуту, то все положение вещей толкает его к тому, чтобы стать кулаком,тАФ он кулак в перспективеВ»[38].

В Сибири накануне коллективизации аналогичные воззрения особенно настойчиво и прямолинейно проводила группа партийных функционеров и журналистов, группировавшаяся вокруг литературного объединения ВлНастоящееВ». Взгляды такого рода, несомненно, стали важной идейно-психологической предпосылкой для осуществления насильственной коллективизации, для террора в отношении масс крестьянства.

Окончательную же ВлясностьВ» в этот вопрос внес И. В. Сталин, который утверждал, что Влзажиточные вызывали недоверие и ненависть бедняков и середняковВ»[39].

На самом деле, как показывают источники, у преобладающей массы крестьянства, особенно старшего поколения, отношение к богатым односельчанам варьировалось в широком диапазоне от зависти, стремления самим достичь подобного статуса до сдержанной неприязни. Но никогда отношение к крепкому мужику, работавшему своими руками, не было однозначно негативным. Изучение разнообразных материалов позволяет согласиться со следующим суждением известного американского исследователя Р. Конквеста в его работе ВлЖатва скорбиВ»: ВлЛюди больше уважали крестьянина, добившегося благосостояния за счет своего труда, чем завидовали емуВ»[40].

В то же время вряд ли можно признать убедительными суждения, подобные утверждению И. Клямкина о том, что наш крестьянин в силу своего ВлдобуржуазногоВ» характера Влпредпочел коллективизацию кулаку [тАж] готов был записать и часто записывал в кулаки крепкого середняка [тАж] благословил удаление из деревни наиболее зажиточной и приспособленной к свободному рыночному хозяйству, наиболее тАЮбуржуазнойтАЬ части населенияВ»[41].

Реалии Влвеликого переломаВ» позволяют себе представить более сложную картину крестьянских взглядов и настроений. Официальные источники, как и следовало ожидать, чаще всего сообщали о поддержке ВлраскулачиванияВ» большинством сельского населения. Трафаретную оценку содержит, к примеру, докладная записка ОГПУ о раскулачивании в Сибирском крае за февраль 1930 г.: ВлНастроения основной массы бедноты, большинства середняков вокруг кампании вполне положительное, выражаясь в их активном участииВ»[42].

Конечно, среди сельского населения Сибири имелись элементы, желавшие поживиться ВлкулацкимВ» имуществом, свести счеты с ВлбуржуямиВ»; еще большее значение имели запуганность и пассивность крестьян. Тем более показательны на этом фоне факты негативного отношения крестьян к раскулачиванию и даже их сопротивления этой акции.

Такого рода признания прослеживались даже в выступлениях высокопоставленных партийных функционеров. Так, на пленуме крайисполкома в марте 1930 г. первый секретарь Сибкрайкома Р. И. Эйхе отмечал, что в тех местах, где в процессе раскулачивания не было проведено Влдостаточной работыВ», в деревнях проявлялась Влжалость к кулакуВ»[43]. Тогда же в выступлении на Второй краевой конференции бедноты Р. И. Эйхе отметил, что в ходе выселения ВлкулаковВ» имели место случаи издевательства над ними, что вызывало со стороны односельчан сочувствие к раскулаченным[44].

Немалое число фактов отрицательного отношения крестьян к раскулачиванию фиксируется в материалах карательных органов. Документы ОГПУ отмечают и факты прямого противодействия раскулачиванию, массовых выступлений в защиту депортируемых. В Бийском округе было даже отмечено нападение крестьян села Чемровка на железнодорожный эшелон с попыткой освободить своих односельчан[45].

Реакция крестьян на раскулачивание ярко отражена, например, в целой серии сообщений ОГПУ по ряду районов Новосибирского округа за первые месяцы 1930 г. Судя по этим материалам, бедняки и середняки так выражали свое отношение к раскулаченным: ВлМученики вы за свой трудВ»; Влкакие они кулакиВ»; Влсегодня отправляют их, а завтра отправят насВ»[46].

Более того, в этом источнике приводились подробные данные о массовых протестах против раскулачивания, а затем против насильственного возвращения тех депортированных, кому удалось бежать из ВлспецпоселенийВ». Так, лишь в сводке ОГПУ от 3 мая 1930 г. речь шла о пяти случаях Влмассовых выступлений в защиту сбежавших кулаков с требованиями восстановить в правах, вернуть имуществоВ»[47].

Распространенность среди крестьян подобных настроений подтверждается и в докладе начальника Краевого административного управления, направленном в НКВД в июле 1930 г. В нем, в частности, сообщалось, что в Ачинском, Красноярском, Омском и других округах при арестах бежавших из ссылки ВлкулаковВ» были случаи организованного выступления крестьян с требованием оставить их на месте[48].

Конечно, переоценивать значение этих фактов как определенного выражения социальных взглядов крестьянства не стоит. Вряд ли можно однозначно согласиться с утверждениями некоторых эмигрантских публикаций о том, что в период коллективизации Влв русской деревне отношение к зажиточным крестьянам изменилось к лучшемуВ»[49].

Противодействие крестьян раскулачиванию диктовалось скорее естественным сочувствием к односельчанам, соседям, родичам, попавшим в беду, тем более что зачастую среди жертв коммунистического геноцида преобладали отнюдь не богачи и мироеды, а простые труженики. В то же время события Влвеликого переломаВ» с очевидностью показали отсутствие у основной массы сибирского крестьянства какой-то особой враждебности к зажиточной части сельского населения.

При этом, однако, следует признать, что атмосфера Влвеликого переломаВ» способствовала разнуздыванию худших качеств люмпенской части сельского населения тАФ зависти, иждивенчества, рвачества.

Такого рода социально-психологические моменты отмечались уже некоторыми участниками совещания при крайкоме партии 23 января 1930 г. по вопросам коллективизации. Уполномоченный крайкома, побывавший в Иркутском округе, рассказывал: ВлХотя бы эти бедняки и батраки молчали, а то рассчитывают только на всеобщее благо за счет середняка. Они говорят, иронизируя: тАЮВот поступите в колхоз,тАФ мы оденемся, подкормимсятАЬВ»[50].

Характеризуя отношение различных групп сельского населения к раскулачиванию, Р. И. Эйхе говорил на пленуме крайисполкома 14 марта 1930 г.: ВлЗдоровая классовая ненависть к кулаку проявилась очень резко. В ряде районов малосознательные элементы из партизан, из бедноты выступали неоднократно с такими заявлениями: тАЮВсе это гады. Мы видели, как кулак занимался эксплуатацией и сомневались, правильно ли поступают партия и Советская власть. Теперь мы убедились, что Советская власть берется правильно за делотАЬВ»[51].

Оценки этой проблемы пришлось изменить после того, как сталинское руководство выступило с декларативным осуждением ВлперегибовВ» коллективизации, что потребовало найти приемлемых виновников произвола. Одна из подходящих для обанкротившегося краевого руководства версий о причинах ВлизвращенийВ» была предложена в итоговой докладной записке ОГПУ о раскулачивании в Сибирском крае (март 1930 г.). Там утверждалось, что Влотсутствие руководства дало возможность элементам разложившимся, зараженным иждивенческими настроениями, рвачам и демагогическим крикунам, ничего общего с подлинными батраками и бедняками не имеющим, творить ряд безобразийВ»[52].

Еще более приемлемая для руководящих кругов версия была выдвинута на Пятой краевой партийной конференции в мае 1930 г., где Р. И. Эйхе утверждал: ВлТо обстоятельство, что середняк был задет при раскулачивании, можно объяснить только антисередняцкими настроениями отдельных членов партии и отдельных групп бедняковВ»[53].

Эта версия была обстоятельно развита в одной из публикаций журнала ВлНа ленинском путиВ», где речь шла о коллективизации в Крутинском районе Омского округа. Там отмечалось: ВлДопущенные извращения имели своим основанием не только почин со стороны низовых работников, но и сильнейшее давление нездоровых настроений со стороны некоторого слоя бедняцко-батрацких масс. Сюда относятся собесовские, потребительские, мародерскиенастроенияВ»[54].

Конечно, такого рода объяснения следует воспринимать критически: основной импульс произвола несла все же официальная политика. Отнюдь не все представители неимущих слоев сельского населения поддержали раскулачивание. Те из них, кто, несмотря на бедность, не приобрел социально-психологический комплекс изгоев, маргиналов, руководствовались в этой ситуации общекрестьянскими социально-этическими представлениями.

Вместе с тем очевидно, что репрессивная политика в отношении крестьянства находила поддержку у части сельского населения, чему не в последнюю очередь способствовали и распространенные грубо-уравнительные настроения. Этот социально-психологический комплекс стал важной дополнительной предпосылкой для небывалого антикрестьянского произвола в ходе Влвеликого переломаВ».

Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Зубкова Е. Ю. Общество и реформы. 1945тАУ1964. М., 1993; Она же. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945тАУ1953. М., 1999; Кузнецов И. С. Советский тоталитаризм: очерк психоистории. Новосибирск, 1995; Он же. На пути к Влвеликому переломуВ». Люди и нравы сибирской деревни 1920-х гг. (психоисторические очерки). Новосибирск, 2001; Поршнева О. С. Менталитет и соци

Вместе с этим смотрят:

"Архитектурная сказка" М. Ф. Казакова

"Великая депрессия" в США

"Византийский стиль" в архитектуре Москвы

"Всехсвятский" пожар Москвы

"Дворцовые перевороты" и усиление позиций аристократии и гвардии: причины и последствия