Муса Багаев

ФридрихНицше: мученикпознания

Он одинок и лишён всего, кроме своих
мыслей: что удивительного в том,
что он часто нежится и лукавит
с ними и дёргает их за уши!
тАФ А вы, грубияны, говорите тАФ он скептик.

Из посмертно опубликованных рукописей

1. Несостоявшийся ВлпрофессорВ»

Сначала краткое curriculum vitae в беглом наброске самоизложения: ВлVita. Я родился 15 октября 1844 года на поле битвы при Лютцене. Первым услышанным мною именем было имя Густава Адольфа. Мои предки были польские дворяне (Ницки); должно быть, тип хорошо сохранился вопреки трём немецким ВлматерямВ». За границей меня обычно принимают за поляка; ещё этой зимой я значился в списке иностранцев, посетивших Ниццу, comme Polonais. Мне говорят, что моя голова встречается на полотнах Матейко. Моя бабушка принадлежала к шиллеровско-гётевскому кругу в Веймаре; её брат унаследовал место Гердера на посту генерал-суперинтенданта в Веймаре. Я имел счастье быть воспитанником достопочтенной Шульпфорты, из которой вышло столько мужей (Клопшток, Фихте, Шлегель, Ранке и т. д., и т. д.), небезызвестных в немецкой литературе. У нас были учителя, которые оказали бы (или оказали) честь любому университету. Я учился в Бонне, позже в Лейпциге; старый Ричль, тогда первый филолог Германии, почти с самого начала отметил меня своим вниманием, 22-х лет я был сотрудником ВлЦентральной литературной газетыВ» (Царнке). Ко мне восходит основание филологического кружка в Лейпциге, существующего и поныне. Зимой 1868/69 г. Базельский университет предложил мне профессуру; я даже не был ещё доктором. Вслед за этим Лейпцигский университет присудил мне степень доктора весьма почётным образом: без какой-либо защиты, даже без диссертации. С пасхи 1869 по 1879 г. я жил в Базеле; мне пришлось отказаться от моего немецкого подданства, так как, будучи офицером (конный артиллерист), я не смог бы отклоняться от слишком частых призывов па службу, не нарушая своих академических обязанностей. Тем не менее я знаю толк в двух видах оружия: в сабле и пушках тАФ и, возможно, ещё и в третьем.. В Базеле, несмотря на мою молодость, всё шло как нельзя лучше; случалось, в особенности при защитах докторских диссертаций, что экзаменующийся был старше экзаменатора. Большой милостью, выпавшей мне на долю, оказалась сердечная близость между Якобом Буркхардтом и мною тАФ несколько необычный факт для этого весьма чурающегося всякого общения мыслителя-отшельника. Ещё большей милостью было то, что у меня с самого начала моего базельского существования завязалась теснейшая дружба с Рихардом и Козимой Вагнерами, которые жили тогда в своём поместье Трибшен, возле Люцерна, словно на каком-то острове, отрешённые от всех прежних связей. Несколько лет делили мы между собой всё великое и малое; доверие не знало границ. (Вы найдёте в седьмом томе Собрания сочинений Вагнера ВлпосланиеВ», опубликованное им мне по случаю ВлРождения трагедииВ».) С этого момента и впредь я познакомился с большим кругом интересных людей (и ВллюдиньВ» тАФ Menschinnen), в сущности почти со всем, что растёт между Парижем и Петербургом. К 1876 году здоровье моё ухудшилось. Я провёл тогда зиму в Сорренто с моей давнишней подругой баронессой Мейзенбуг (ВлВоспоминания идеалисткиВ») и симпатичным доктором Рэ. Состояние не улучшалось. Крайне мучительная и цепкая головная боль истощала все мои силы. С годами она нарастала до пика хронической болезненности, так что год насчитывал тогда для меня до 200 юдольных дней. Недуг должен был иметь исключительно локальную причину; о какой-либо невропатологической подоплёке нет и речи. Я никогда не замечал за собою симптомов душевного расстройства, даже никакого жара, никакой обморочности. Мой пульс был тогда столь же медленным, как пульс первого Наполеона (=60). Моей специальностью было: в течение двух-трёх дней напролёт с совершенной ясностью выносить нестерпимую боль cru, vert, сопровождаемую рвотой со слизью. Распространили слух, будто я в лечебнице для душевнобольных (и даже умер там). Нет большего заблуждения. Зрелость моего духа приходится как раз на это страшное время; свидетельство тАФ ВлУтренняя заряВ», написанная мною в 1881 году, когда я пережил зиму невообразимо плачевного состояния, оторванный от врачей, друзей и родных. Книга служит для меня своего рода ВлдинамометромВ»: я сочинил её с минимумом сил и здоровья. С 1882 года дела, разумеется весьма медленно, начали снова поправляться: кризис был преодолён (мой отец умер очень молодым, как раз в том возрасте, в котором я сам был ближе всего к смерти). Я и сегодня нуждаюсь ещё в крайней осторожности: ряд условий климатического и метеорологического порядка оказывается непременным. Вовсе не выбором, а неизбежностью является то, что я провожу лето в Верхнем Энгадине, а зиму тАФ на Ривьере.. В конце концов болезнь принесла мне величайшую пользу: она выделила меня среди остальных, она вернула мне мужество к себе самому.. К тому же я, сообразно своим инстинктам, храброе животное, даже милитаристическое. Долгое сопротивление слегка озлобило мою гордость. тАФ Философ ли я? тАФ Но что толку из этого!.В» Остаётся добавить, что к автору этого письма (этой жизни!) Фридриху Вильгельму Ницше тАФ пасторскому сыну, профессору классической филологии Базельского университета и преподавателю греческого языка Базельского педагогиума и потом уже, до последних минут сознательной жизни, одинокому и ВлбезродномуВ» скитальцу тАФ как нельзя лучше подходит рассказанная им самим в книге о Заратустре притча о трёх превращениях духа: Влкак дух становится верблюдом, львом верблюд и, наконец, младенцем левВ». Начало было ослепительным: Влстарый Ричль.. отметил меня своим вниманиемВ». Сказано более чем скромно. Вот отрывок из письма Ричля, рекомендующего на должность профессора.. ещё студента: ВлСреди стольких молодых дарований, развившихся на моих глазах в течение 39 лет, я не знал никого, кто в столь раннем возрасте обладал бы такой зрелостью, как этот Ницше. Если ему суждено долго прожить тАФ дай ему Бог этого! тАФ я предсказываю, что однажды он займёт ведущее место в немецкой филологии. Сейчас ему 24 года: он крепок, энергичен, здоров, силён телом и духом.. Здесь, в Лейпциге, он стал идолом всего молодого филологического мира. Вы скажете, я описываю Вам феномен; что ж, он и есть феномен, и притом нисколько не в ущерб своей любезности и скромностиВ». И ещё: Влон может всё, чего он захочетВ». Хотения на этом тАФ начальном тАФ отрезке жизненного пути вполне совпадали ещё с академическими представлениями о карьере; тон задавала респектабельная imago учёного-специалиста, не нарушаемая покуда тревожными сигналами будущей imago ВлверблюдаВ», он и в самом деле мог всё, чего хотел, этот чудо-мальчик и Влканонир 21-й батареи конного подразделения полевой артиллерииВ», смогший в один приём тАФ двумя-тремя статьями тАФ взять штурмом решающие высоты классической науки о древностях. Но тАФ Влмилый друг, tant de bruit pour une omelette?В» (столько шуму из-за одного омлета?) (Письмо к Э. Роде от 1 тАФ 3 февраля 1868 r.), а между тем ничего, кроме ВломлетаВ», и не требовала от своих воспитанников безмятежная академическая судьба, посетовавшая однажды устами берлинского академика Дюбуа-Реймона на Фауста, который предпочёл женитьбе на Гретхен и университетской профессуре.. рискованные приключения и в общем досадную несолидность. К несолидности тАФ можно сказать со всей уверенностью тАФ эта душа была предрасположена отроду; представить себе Фридриха Ницше этаким Влновым РичлемВ», доживающим до почтенной седины и углублённо толкующим в окружении учеников какой-нибудь ещё один ВлисточникВ», тАФ картина не менее несуразная, чем семейная фотография доктора Фауста с женой (Гретхен?), детьми и внуками; в письме, отправленном Якобу Буркхардту 6 января 1889 г. из Турина на четвёртый день после начавшейся эйфории, стало быть уже ВлоттудаВ», ситуация получит головокружительно-ВлделовоеВ» разъяснение, где ВлсумасшедшемуВ» тАФ этой последней и уже сросшейся с лицом маске Ницше тАФ удастся огласить буквальную мотивацию случившегося: ВлДорогой господин профессор, в конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели Богом; но я не осмелился зайти в своём личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мираВ». Понятно, по крайней мере в ретроспективном обзоре, что всё должно было зависеть от сроков появления на сцене ВлискусителяВ»; в этом случае их оказалось двое; все предсказания и надежды старого Ричля обернулись химерами в момент, когда юный студиозус впервые раскрыл том мало известного ещё и не пользующегося решительно никаким доверием в университетских кругах философа Шопенгауэра. ВлЯ принадлежу к тем читателям Шопенгауэра, которые, прочитав первую его страницу, вполне уверены, что они прочитают все страницы и вслушаются в каждое сказанное им слово.. Я понял его, как если бы он писал для меняВ». Отвлекаясь от всего, что мог бы вычитать из сочинений родоначальника европейского пессимизма этот многообещающий вундеркинд филологии тАФ а вычитал он из них ровно столько, сколько хватило ему впоследствии для уличения недавнего кумира в фабрикации фальшивых монет, тАФ одно оказалось усвоенным сразу же и бесповоротно: вкус к маргинальности, исключительности, уникальности. Едва ли, впрочем, дело ограничивалось здесь чтением в обычном смысле слова; Шопенгауэр был не столько прочитан, сколько вчитан в жизнь и судьбу, вплоть до катастрофических изменений в её темпе и ритме тАФ Влкто пишет кровью и притчами, тАФ скажет Заратустра, тАФ тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизустьВ»; можно было бы уже тогда позволить себе некоторые рискованные догадки о том, чем бы мог стать так заученный наизусть автор ВлМира, как воли и представленияВ» с его неподражаемо ядовитым презрением к Влпрофессорской философии профессоров философииВ» в жизненных судьбах этой родственной ему души. Встреча с Рихардом Вагнером в ноябре 1868 г. оказалась решающей; маргинальность, исключительность и уникальность предстали здесь воочию, in propria persona; это была сама персонифицированная философия Шопенгауэра, и тАФ что важнее всего тАФ персонифицированная не через почтенные отвлечённости Влчетвероякого корня закона достаточного основанияВ», а в гениальной конкретизации 3-й книги 1-го тома ВлМира, как воли и представленияВ», т. е. через музыку, этот единственный по силе адекватности синоним ВлмировойволиВ». Потрясение, несмотря на разницу в возрасте, было обоюдным: 56-летний композитор едва ли не с первой встречи расслышал в своём 25-летнем друге героические лейтмотивы ещё не написанного ВлЗигфридаВ»: ВлГлубокоуважаемый друг!. Дайте же поглядеть на Вас. До сих пор немецкие земляки доставляли мне не так уж много приятных мгновений. Спасите мою пошатнувшуюся веру в то, что я, вместе с Гёте и некоторыми другими, называю немецкой свободойВ». Понятно, что такой призыв мог быть обращён именно ко ВлльвуВ», и более чем понятно, каким разрушительным искусом должен был он откликнуться в ВлмолодомльвеВ» (впечатление Пауля Дёйссена, школьного друга Ницше, относящееся к этому периоду), ВлльвеВ», всё ещё прикидывающемся ВлверблюдомВ» во исполнение заветов науки. Попадание оказалось безупречным во всех смыслах: спасти веру в ВлнемецкуюсвободуВ», и не чью-либо, а веру творца ВлТристанаВ» и ВлМейстерзингеровВ», и не просто творца, а творца непризнанного, гонимого, третируемого, всё ещё божественного маргинала и отщепенца в культурной табели о рангах XIX в. (будущий разрыв с Вагнером символически совпадёт с ритуалом канонизации байрейтского принцепса и торжественным внесением его в реанимационную мировой славы тАФ не без решительного и парадоксально-коварного содействия его юного апостола), тАФ всё это не могло не вскружить голову. Прибавьте сюда ещё и то, что в ВлмолодомльвеВ», терзающемся своей блистательной ВлверблюжестьюВ», сидело самое главное действующее лицо, настоящий протагонист всей этой жизни, не сходящий со сцены даже и тогда, когда вконец совращённые им прочие её участники все до одного очутились в базельской, а потом и в иенской лечебнице для душевнобольных, и продолжающий вплоть до физического конца, но уже на опустевшей сцене разыгрывать действительное на этот раз Влрождение трагедии из духа музыкиВ», тАФ музыкант. Музыкант не только в переносном, но и в прямом смысле слова: автор множества музыкальных композиций и песен, об одной из которых как-то Влвесьма благосклонноВ» отозвался Лист; несравненный импровизатор тАФ уже много спустя, после разрыва отношений, Козима Вагнер будет с удивлением вспоминать фортепианные фантазии Влпрофессора НицшеВ», а Карл фон Герсдорф, школьный друг, рискнёт утверждать, что Влдаже Бетховен не смог бы импровизировать более захватывающим образомВ», тАФ переносный смысл, впрочем, оказался здесь более решающим, чем прямой: давнишняя мечта романтиков, волшебная греза Давидсбюндлеров о сращении слова и музыки, высловлении музыки тАФ и не в подражательном усвоении внешних красот, а по самому существу и ВлсодержаниюВ» тАФ обрела здесь едва ли не уникальную и, во всяком случае, шокирующую жизнь; Влесли бы богине Музыке, тАФ так означено это в одном из опубликованных posthum афоризмов времён ВлЗаратустрыВ», тАФ вздумалось говорить не тонами, а словами, то пришлось бы заткнуть себе ушиВ». Скажем так: в этом случае ей и не приходило в голову ничего другого; первое тАФ хотя и официально-сдержанное, но уже камертонно-загаданное наперёд тАФ затыкание ушей произошло с выходом в свет посвящённой, формально и неформально, Рихарду Вагнеру книги ВлРождение трагедии из духа музыкиВ» (1872). ВлНевозможная книгаВ» тАФ такой она покажется самому автору спустя 15 лет; такой она показалась большинству коллег уже по её появлении. Виламовиц-Мёллендорф, тогда ещё тоже один из претендентов на ВлпервоеместоВ», удосужился написать специальное опровержение; Герман Узенер счёл уместным назвать книгу Влсовершенной чушьюВ» и позволить себе такой резолютивный пассаж перед своими боннскими студентами: ВлКаждый, кто написал нечто подобное, научно мёртвВ»; даже ВлстарыйРичльВ» не удержался от по-отцовски мягкой журьбы в адрес своего любимца: Влостроумное похмельеВ» (geistreiche Schwiemelei). Хуже обстояло с делами университетскими: студенты-филологи сорвали своему идолу зимний семестр 1872/73 г.; можно догадаться, чем шокировала эта дважды в столь различных смыслах Влневозможная книгаВ». Едва ли решающую роль играла здесь виртуозная лёгкость (ну да, импровизационность!) исполнения, ещё меньше должна была смущать резкость оценок в связи с Сократом (ВлдекадентомВ») и вообще Влсократической культуройВ». Ф. Ф. Зелинский отвёл в своё время эту причину тонким напоминанием о так называемой Prugelknabenmethode, распространённой как раз среди немецких филологов, когда учёному дозволяется в целях своеобразной профессиональной релаксации избирать себе какого-нибудь героя древности в качестве Влмальчикадля битьяВ». Такого Сократа тАФ кого угодно тАФ автору ВлРождения трагедииВ» простили бы; непростительным оказалось другое: нарушение классических единств, где афинская древность врывалась в злобу дня, где ликующе-кровавое шествие бога Диониса переносилось из мифической Фракии в современность, где тАФ короче говоря тАФ кончалась наука о почве и судьбе и дышали сами почва и судьба. ВлЯ нарушаю ночной покой, тАФ так будет сказано впоследствии, хотя и в связи с другой книгой, но всё ещё и всегда и в этой связи. тАФ Во мне есть слова, которые ещё разрывают сердце Богу, я тАФ rendez-vous опытов, проделываемых на высоте 6000 футов над уровнем человека. Вполне достаточно, чтобы меня ВлпонималиВ» немцы.. Но бедная моя книга, как можешь ты метать свой жемчуг тАФ перед немцами?В» Это уже рык ВлльваВ», изготовившегося к последнему прыжку в ВлKinderlandВ» тАФ ВлстранудетейВ», пятнадцатилетием раньше дело шло всё ещё о втором тАФ промежуточном тАФ превращении; Влибо истина в том, тАФ так скажет Заратустра, тАФ что ушёл я из дома учёных, и ещё захлопнул дверь за собоюВ». Одного вагнеровского восторга (ВлЯ не читал ничего более прекрасного, чем Ваша книгаВ») оказалось вполне достаточно, чтобы перевесить внутренний разрыв, тАФ внешне маскарад ВлпрофессурыВ» продлится до 1879 г. и оборвётся.. по состоянию здоровья; впрочем, когда в начале 80-х гг. здоровье временно улучшится и встанет вопрос о ВлтрудоустройствеВ», университет займёт уже жёсткую позицию отказа. ВлИ когда я жил у них, я жил над ними. Поэтому и невзлюбили они меняВ». Сомневаться на этот счёт не приходится; но вот что интересно: Влнаучно-мёртвоеВ» ВлРождение трагедииВ» оказалось книгой во всех смыслах эпохальной, скажем так: не в последнюю очередь и научно-эпохальной. Эта мастерская увертюра в слове, мерцающая коричнево-струнным золотом тристановских хроматизмов и неожиданно протыкающая их носорожьими вырёвываниями меди (ВлСкажу снова, в настоящую минуту это для меня невозможная книгаВ».), виртуозно фугированный контрапункт, разыгрывающий шопенгауэровскую дихотомию воли и представления в смертельно-бессмертном поединке двух греческих божеств, чисто юношеский Sturm und Drang знающего себе цену гениальничанья (достаточно безумного тАФ скажем мы уже из нашего века словами авторитетного естествоиспытателя, тАФ чтобы быть истинным), тАФ превзошёл все ожидания. В самом скором времени стало очевидным; музыкальность книги не помеха научности, а трансфигурация самой научности (скрыто, но оттого не менее строго обосновывающей основные тезисы автора) в новую научность тАФ хоть и отягчённую всё ещё мимикрией ВлсевернойВ» серьёзности, но вполне уже обещающую качество провансальской весёлости. Дело шло не о филологии, ни об эстетике, ни даже об Вланти-АлександреВ», Вагнере, тАФ дело шло об открытии Греции, греческой ВлэнигмыВ», той самой ВлрогатойпроблемыВ», которая прикидывалась в веках обсахаренной дидактической виньеткой в назидание юношеству и целым кладезем сюжетов в эксплуатацию придворному вдохновению, тАФ стало быть, не просто об открытии, а о разоблачении Греции и в ней тАФ самих истоков и будущих судеб Европы. То, что властным косноязычием разрывало просодическую ткань последнего Гёльдерлина, о чём спорадически догадывались отдельные и наиболее рискованные ВлнеформалыВ» века, предстало здесь во всеуслышание и, больше, как пугающе ясная ВлконцепцияВ»: впервые эллинский феномен диагностировался в опасном измерении психопатологии, где винкельмановско-шиллеровская гипсовая Греция оборачивалась бесноватым оскалом болезни, а сам ВлфеноменВ» исчерпывался моментами перемирия между двумя богами, ночным Дионисом и солнечным Аполлоном, тАФ по существу настоящей борьбой с собственным безумием под маской олимпийского спокойствия и автаркии. Ещё раз: дело шло не о научной значимости этой ясновидческой диагностики; скорее напротив, от неё и зависела значимость самой науки, тАФ дело шло о новом видении вещей, менее всего тАФ древних, более всего тАФ злободневных; приёмы классической филологии сплошь и рядом преображались в предлоги; сама Греция вырастала в гигантский предлог.. к философии Фридриха Ницше. Самой неотвлечённой, скажем мы, и вместе с тем самой радикальной и самой опасной философии из когда-либо бывших. Самой, говоря вслед за ним, одинокой.. Уходя из дома учёных, он уходил не в вагнеровский пессимизм, как могло бы поначалу показаться ему самому, ни даже в традиционно понятую Freigeisterei (вольнодумство); будущее ВлльваВ», сбросившего с себя шлак ВлверблюдаВ», оказывалось в этом случае просто неисповедимым. ВлЮмор моего положения в том, что меня будут путать тАФ с бывшим базельским профессором, господином доктором Фридрихом Ницше. Чёрта с два! Что мне до этого господина!В» (Письмо к М. фон Мейзенбуг от 26 марта 1885 г.). Написанные после ВлРождения трагедииВ» ВлНесвоевременные размышленияВ» (из планируемых двадцати увидели свет только четыре) предстали некой учтивостью ВлльваВ», расстающегося со своим прошлым, но и не без Влex ungueВ»; таковы прощальные композиции Шопенгауэру и Вагнеру, таково блистательное покушение на Давида Штрауса, Влфилистера культурыВ» (ВлЯ нападаю только на те вещи, против которых я не нашёл бы союзников, где я стою один тАФ где я только себя компрометируюВ».). Впереди простирались считанные годы неисповедимого: Влнаучно-мёртвыйВ» дух музыки, которому предстояло ещё доказать первую бурю юношеского вдохновения действительно родившейся из него трагедией.

2. ВлМы, бесстрашныеВ»

Правы те профессиональные философы, которые пожимают плечами, или разводят руками, или делают ещё что-то в этом роде при словосочетании Влфилософия НицшеВ». Он совсем не философ в приемлемом для них смысле слова. Кто же он? Говорят: он тАФ философ-поэт, или просто поэт, или философствующий эссеист, или лирик познания, или ещё что-то! Пытаются даже систематизировать его труды по периодам: романтико-пессимистический (от ВлРождения трагедииВ» до ВлЧеловеческого, слишком человеческогоВ»), скептико-позитивистический (до тАФ отчасти тАФ ВлВесёлой наукиВ» и ВлТак говорил ЗаратустраВ») и, наконец, собственно ВлницшеанскийВ» (последние произведения). Возразить против этого было бы нечего, даже напротив, это могло бы вполне отвечать сути дела при условии, что искомой оставалась бы как раз суть дела. Философия такого ранга и масштаба, как ницшевская, всегда есть рассказ о некоем ВлсобытииВ», и если правила систематизации и таксономии распространяются на горизонтальную перекладину рассказа, то лишь в той мере, в какой она пересечена вертикальной перекладиной названного ВлсобытияВ». Чтобы составить себе теперь некоторое представление о ВлсобытииВ» Фридриха Ницше, можно обратиться к следующему сравнению: некто, заглянув в недоступную многим глубину, узрел там нечто, настолько перетрясшее его мозги и составы, что итогом этого стала новая оптика, как бы новый орган восприятия вещей. ВлЯ словно ранен стрелой познания, отравленной ядом кураре: видящий всёВ». Оглянувшись затем вокруг, он не мог уже застать ничего другого, кроме сплошных несоответствий виденному. Если исключить совершенно немыслимый в данном случае конформизм притворства, а равным образом и всяческую богемность как возможные и наиболее вероятные формы реагирования на диссонанс, то останется именно казус Ницше тАФ Влбольше поле битвы, чем человекВ» (Письмо к П. Гасту от 25 июля 1882 г.). ВлЧтобы отнестись справедливо к этому сочинению, надо страдать от судьбы музыки, как от открытой раныВ» тАФ придётся расширить судьбу музыки до судеб культуры, до планетарных судеб, чтобы получить пронзительный, как сирена, аварийный лейтмотив ницшевского ВлсобытияВ». Почтеннейший Ричль едва ли способен был догадаться, какую чудовищную алхимию претерпит в этой душе профессиональная филологическая выучка: работа над источниками и эрудиция! ВлМы не какие-нибудь мыслящие лягушки, не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно расставленными потрохами, тАФ мы должны непрестанно рожать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им всё, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, весёлость, страсть, муку, совесть, судьбу, рокВ». Да и только ли Ричль; недоумения росли горой, лопаясь в годах разрывами отношений или формальной консервацией прежней дружбы; ещё раз: простить можно было что угодно, любую выходку распоясавшегося остроумия при условии, что ему, по существу, нипочём ВлГекубаВ», та самая ВлГекубаВ», вокруг которой и разыгрывается маскарад свободомыслия. Странным образом оказалось, что этой мысли, обязанной, так сказать, ex professo заниматься ВлГекубойВ» во исполнение научного долга, ни до чего другого нет дела и в самой жизни; профессионально прочитанный Сократ предстал даже не Prugelknabe Сократом, а злейшим личным врагом, с которым надо было непременно свести счёты, обнаруживая при этом не меньшую страсть и пылкость, чем этого мог потребовать чисто светский кодекс чести. Интервал в двадцать пять столетий сплющивался до.. вчерашнего дня; перед открытой кровоточащей раной бессмысленной выглядела любая ВлдавностьсроковВ», и в свете лозунга ВлВся история, как лично пережитая, тАФ результат личных страданийВ» возникала ситуация небывалого риска, меньше всего рассчитанная на адекватное восприятие и понимание, больше всего тАФ на кривотолки и удобнейшую подозрительность, где отнюдь не худшим из подозрений смогла бы показаться аналогия с бессмертной выдумкой Сервантеса. Проблема психопатологии у Ницше, породившая в своё время (и всё ещё продолжающая порождать) такое количество вздорно-сенсационной и тАФ в меньшей степени тАФ вдумчиво-осторожной литературы, начинается, если угодно, уже в этом пункте; нет никакой надобности сводить её к злоупотреблению ВлхлораломВ» или тАФ того хуже тАФ к рассчитанной на бюргерский трепет леверкюновской мистико-физиологии, чтобы объяснить случившееся; если здесь позволительно говорить о патологии, то не иначе как с самого начала и не иначе как имманентным самой мысли образом. Приведённая выше фраза Ницше тАФ подчеркнём это: уже сошедшего с ума тАФ из письма к Якобу Буркхардту лучше, а главное, точнее разъясняет проблему, чем весь разгоревшийся вокруг неё литераторский сыр-бор; да, он охотнее остался бы славным базельским профессором, нежели стал бы Богом тАФ мы поверим ему на слово; весомость этого слова он оплатил юдолью всей своей жизни, тАФ но случилось так, что ВлпрофессорВ» увидел нечто такое, чего не видели другие профессора, тАФ скажем по-пушкински: Влодновиденье, непостижное умуВ» тАФ или скажем ещё словами того головокружительно-просветлённого объяснения между Заратустрой и жизнью: ВлИ я сказал ей нечто на ухо, прямо в её спутанные, жёлтые, безумные пряди волос. тАФ ВлТы знаешь это, о Заратустра? Этого никто не знает»», тАФ если вписать это событие в неповторимую полноту контекста личности самого ВлпрофессораВ», в знакомое ему с детских лет предчувствие особой судьбы, судьбы избранника, ещё раз тАФ в знакомый ему с детских лет поразительный дар жить в возвышенном (ВлКто не живёт в возвышенном, как дома, тАФ обронит он впоследствии, тАФ тот воспринимает возвышенное, как нечто жуткое и фальшивоеВ»), в третий раз тАФ в знакомую с детских лет атмосферу едва ли не инстинктивно усваиваемой правдивости и честности (мальчиком он услышал из уст одной из своих тёток: ВлМы, Ницше, презираем ложьВ») и ещё во многое другое тАФ ВлницшевскоеВ», тАФ то сумасшествие, настигшее Влпоследнегоученика философа ДионисаВ» в Турине 3 января 1889 г., окажется самым устойчивым фактом всей его жизни, ВлIch bin immer am AbgrundeВ» тАФ всегда на краю пропасти.. Дон-Кихот? Как вам будет угодно тАФ но уберите отсюда трогательную sancta simplicitas, любого рода потешность и право каждой посредственности на снисходительное понимание; да, Дон-Кихот тАФ но с непременной оглядкой на каждый свой шаг, но умница и беспощадный ВлсамопознавательВ», палач самого себя (ВлSelbstkenner! Selbsthenker!В» тАФ будет сказано в ВлДионисовых дифирамбахВ»), но только и занятый очищением авгиевых конюшен в себе и вне себя (ВлМоё сильнейшее свойство тАФ самопреодолениеВ»), но способный в любое мгновение сбить с толку своего ВлСервантесаВ», который и понятия не имеет о том, куда ещё увлечёт его героя, тАФ прибавьте сюда и то, что ВлветряныемельницыВ» оказываются вдруг не мельницами вовсе, а самим злом, перемалывающим ум и совесть, и что нападающий на них ВлсумасбродВ» во всех отношениях знал, на что он посягает. ВлЕвропе понадобится открыть ещё одну Сибирь, чтобы сослать туда виновника этой затеи с переоценкой всех ценностейВ» (Письмо к Г. Брандесу от 13 сентября 1888 г.). ВлСобытиеВ» Фридриха Ницше тАФ оп разглядел в идеализме и во всякой морали Влмошенничествовысшего порядкаВ». Исходной интуицией предстал феномен греческой культуры, досократической и уже сократической. Иначе, речь шла о самой жизни и целом сонме ВлприлганныхВ» (hinzugelogen) к ней дрессировщиков и исправителей. Мудрость досократических греков выражалась в том, что, будучи ближе всех к оргиастическому источнику и избытку жизни, а стало быть, к хаосу и безумию (лик Диониса, кровавого бога бьющего через край экстаза), они противопоставляли ему, а точнее, сшибали с ним формообразующую пластику солнечных сил, световые стрелы Аполлона, дабы в самом средоточии единоборства обоих божеств сотворить себе некий артистический ковчег спасения; при этом о победе или поражении не могло быть и речи тАФ человеческое существование временно оправдывалось искусством, как вооружённым нейтралитетом обоих божеств, больше того, оно подтверждало жизнь самим фактом её художественной интенсификации. В этом смысле феномен эллинского артистизма оказывался не богемной прихотью, а едва ли не физиологической потребностью, неким небывалым кунстштюком торжества над жизнью не в ущерб ей, а в наивысшее подтверждение. Это трагическое мировоззрение впервые на греческой почве было разложено Сократом (и его драматическим alter ego тАФ Еврипидом); с Сократа начинается неслыханная тирания разума и морали, вытеснившая жизнь в бессознательное и подменившая её инструкциями по эксплуатации жизни. Чем можно было победить жизнь, не стоя перед нею лицом к лицу, а в обход? Тем, что начали внушать человеку мораль и разумность любой ценой, стало быть даже ценою самой жизни, которая должна была отныне непременно проходить карантин моральной дезинфекции, дабы не выглядеть чем-то бессмысленным и ни на что не годным. Понятно, что при такой оптике нельзя было уже ограничиться одним Сократом; цепная реакция последствий сулила самую чудовищную растяжку тематического поля. Вопрос упирался в личные особенности ВлэкзаменатораВ» и в его аппетиты по части радикализма; в конце концов можно было бы очутиться один на один со всей предыдущей тАФ Влза исключением пяти-шести моментов и меня, как седьмогоВ» тАФ историей. В период ВлРождения трагедииВ» и даже ещё ВлНесвоевременных размышленийВ» такими моментами казались всё ещё Шопенгауэр и Вагнер; с этими союзниками он готов был к истреблению любых драконов. Тем невыносимее обернулось разочарование и первое испытание одиночеством; реальный Вагнер в самом скором времени стал диссонировать с желанным Вагнером тАФ под маской нового Эсхила скрывался всего лишь заядлый театрал и неподражаемый дизайнер страсти, гениальный обольститель и минотавр юношеских порывов; знаменитое туринское письмо 1888 года, которое ошеломит многих воинственностью разрыва, будет на деле подводить итоги более чем двенадцатилетней антивагнерианы. Тогда, к 1876 году, ситуация прояснялась довольно прозаично и, если употребить его позднюю оценку Дж. С. Милля, ВлоскорбительноясноВ»; молодой мечтатель и романтик, несущий в груди Влпятьдесят миров чужих восторговВ», упустил из виду самый очевидный Влпятьдесят первый мирВ»: оказалось, что новый Эсхил видит в своём беззаветно преданном друге отнюдь не только Зигфрида, но и едва ли не в первую очередь талантливого агитатора и пропагандиста байрейтского гешефта; Петер Гаст приводит характерную реплику Вагнера, относящуюся к июню 1878 года: ВлАх, знаете ли, Ницше читают лишь в той мере, в какой он принимает нашу сторону!В» Достаточно отметить, что уже выход в свет второго из ВлНесвоевременных размышленийВ», не имеющего к вагнеровской стороне ни прямого, ни косвенного отношения, был встречен Вагнером с подчёркнутой холодностью, подчёркивающей что-то вроде недоумения хозяина в связи с самодеятельностью слуги. Книга ВлЧеловеческое, слишком человеческоеВ», ознаменовавшая de facto разрыв, любопытна, между прочим, как первая переоценка ценностей; Вагнер здесь уже только предлог к разрыву с самим собою, с теми Влпятьюдесятью мирамиВ», которые оптом попали впросак при первом же столкновении с элементарной психологией отношений (ВлМне недоставало знания людейВ», тАФ скажет он впоследствии). Нужно было кончать с романтикой в себе тАФ безнадёжная задача, впрочем, самой безнадёжностью своей спровоцировавшая такое количество проницательнейшей прозы; придётся тАФ коль скоро об этом уже была речь тАФ вообразить себе Дон-Кихота, с необыкновенной остротой разоблачающего всякое донкихотство, или уже и вовсе разрушительное тАФ Дон-Кихота, который, не переставая быть собою (ибо перестать быть собою выше его сил), становится воинствующим.. позитивистом. Рикошет, скажем прямо, невозможный, но так или иначе несомненный для всего ВлвторогопериодаВ» ницшевской мысли тАФ от ВлЧеловеческого, слишком человеческогоВ» до (включительно) первых четырёх книг ВлВесёлой наукиВ». Ещё раз: разрыв с Вагнером (Влибо у меня не было никого, кроме Рихарда ВагнераВ») открывал перспективу абсолютного одиночества; задача была ясна тАФ великий поход на мораль и ценности прежней истории; но ясным представлялось и другое: такая задача могла бы оказаться по плечу не хрупкому романтику, захлёбывающемуся от чужих восторгов, а великому преступнику ранга Цезаря или Наполеона. Ситуация как бы буквально списана со страниц Достоевского (кстати, знаемого и любимого: Влединственного психолога, у которого я мог кое-чему поучитьсяВ»); и этому немецкому Раскольникову сподобилось с оглядкой на Наполеона решать ребус собственной жизни: ВлтварьдрожащаяВ» или ВлсверхчеловекВ»? Контраст, отмеченный решительно всеми свидетелями, тАФ несоответствие между образом и действительностью. Барон фон Зейдлиц: ВлЯ не знал ни одного тАФ ни одного! тАФ более аристократичного человека, чем он. Он мог быть беспощадным только с идеями, не с людьми тАФ носителями идейВ». В биографии, написанной Э. Фёрстер-Ницше, сохранился эпизод об одной дурной выходке Вагнера в адрес своего молодого друга. ВлЧто же сказал мой брат?В» тАФ спросила я робко. ВлОн не сказал ни слова, тАФ ответил Вагнер, тАФ он покраснел и удивлённо посмотрел на меня со скромным достоинством. Я дал бы сейчас сто тысяч марок, чтобы уметь вести себя, как этот НицшеВ». Вот обобщённый портрет, воссозданный со слов друзей: ВлУ него была привычка тихо говорить, осторожная, задумчивая походка, спокойные черты лица и обращённые внутрь, глядящие вглубь, точно вдаль, глаза. Его легко было не заметить, так мало было выдающегося в его внешнем облике. В обычной жизни он отличался большой вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей несколько деланной церемонностьюВ». ВлСвятымВ» тАФ il Santo тАФ таким он казался даже случайным путевым знакомым и простым людям: ВлЧто мне до сих пор особенно льстило, так это то, что старые торговки не успокаиваются, пока не выберут для меня самый сладкий из их винограда. Надо быть до такой степени философом..В» Сомнений быть не может: трудно вообразить себе случай, который был бы в большей степени чужд и противопоказан породе ВлсмеющихсяльвовВ» (Заратустра); в конце концов, что же есть ницшевский позитивизм во всём наборе его дальнейших выводков и модификаций, как не чистейший предрассудок романтика, наводящего на себя заведомую порчу в ребяческой надежде испортиться на самом деле! Отпрыск самых лакомых навыков и самоочевидностей традиционной морали, сошедший как бы прямо со страниц Адальберта Штифтера (ВлБог ты мой, Ницше, тАФ воскликнул однажды Эрвин Роде во время совместного чтения Штифтера, тАФ как похожи на тебя эти юноши! Они ничем не отличаются от тебя; им недостаёт лишь гениальности!В» ВлВиноват, тАФ ответил с улыбкой Ницше, тАФ этим молодцам недостаёт и головных болей!В»), он должен был вступить с нею в долгую и изнурительную борьбу, всякий раз побеждая её чудесами стиля и всякий раз проигрывая ей Влрастущей пустынейВ» жизни (ВлDie Wuste wachst: weh dem, der Wusten birgt!В»). Нужно было спешно осиливать технику переодевания, притворства, маски; альтернатива, заполнившая кризисный промежуток между уже написанным ВлРождением трагедииВ» и ещё не написанным ВлЧеловеческим, слишком человеческимВ», давила мучительной определённостью: либо раскрыть все карты и играть в открытую тАФ да, я постиг сущность морали; она вся покоится на лжи, ибо в основе её лежит что угодно, кроме собственно морального: тщеславие, гордыня, месть, жажда реванша, ressentiment стадного чувства, тАФ но не судите о ней по мне самому, ибо я, Фридрих Ницше, есмь величайшее исключение, никак не подтверждающее правила, тАФ словами ВлКниги МёртвыхВ»: я не делал намеренно зла людям.. я не говорил лжи пред судилищем правды.. я не убивал.. я не обманывал.. я не оскорблял изображений Богов.. я не прелюбодействовал.. я не отнимал

Вместе с этим смотрят:

"Архитектурная сказка" М. Ф. Казакова

"Великая депрессия" в США

"Византийский стиль" в архитектуре Москвы

"Дворцовые перевороты" и усиление позиций аристократии и гвардии: причины и последствия

"Золотой век" Екатерины II. Россия во II половине XVIII века