Осип Мандельштам (1882-1939)

Работа учащейся 11-А класса общеобразовательной школы I-III ступени №21 Абибулаевой Бияны руководитель: Егорова О. И.

Симферополь.2001г.
План:

1.Начало жизненного и творческого пути.

2.Тема свободы в творчестве.

3.Влияние Октября на поэта и его творчество.

4.Антисталинские стихи.

5. Поэт в Грузии.

6. Смерть поэта.

О. Мандельштам.

(жизнь и творчество)

ВлтАжИ у звезды учись тому, что знает светВ».

Мандельштам.

Осип Мандельштам прожил 47 лет. Из них тридцать были безраздельно отданы поэзии. В семнадцать лет он писал стихи, не уступающие по мудрости, духовной зрелости и свечению таланта стихам, написанным через три десятилетия. И он по праву занял свое особое место в блистательной плеяде великих русских поэтов послеблоковской эпохи, украшенной тАУ одно за другим - именами Маяковского, Ахматовой, Хлебникова, пастернака, Цветаевой, Есенина. Отягощенный наследственной мудростью и скорбью, воспринятыми и от библейских праотцев и от великой прародительницы своей - русской поэзии, он в первых же стихах заявил не только о Влглубокой печалиВ» и Влсмертельной усталостиВ», но и о Влцеломудренных чарахВ» Влвысокого ладаВ» и Влглубокого мираВ», к которым тянулся всю жизнь и которые сразу же прозрел в духовных недрах и прекрасном облике родины и человечества. Ибо он обладал редчайшим даром видеть, постигать и принимать мир таким, каков он есть, в его реальности, так, как об этом лучше всех было сказано Блоком тАУ ВлСотри случайные черты, и ты увидишь тАУ мир прекрасенВ». А случайных черт было много на всем тридцатилетнем пути, выпавшем на долю поэта. Было много горя и маеты тАУ от десятых до тридцатых годов века. В 1910 году поэт писал о Влроковом и неутомимом маятникеВ», который ВлкачаетсяВ» над ним и Влхочет быть его судьбойВ». Он стал его судьбой. Петербург тАУ Крым тАУ Грузия тАУ Ленинград тАУ Армения тАУ Москва тАУ Кама тАУ Воронеж тАУ Дальний Восток - это не маршруты путешественника, это тАУ пунктир, обозначенный маятником судьбы. Но меньше всего желал поэт, чтобы часы истории остановились. Он всегда открыто и гордо шел навстречу судьбе.

Уже в 1937 году мандельштам в ВлСтихах о неизвестном солдатеВ» определил свое положение в истории:

Я рожден в ночь со второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году тАУ и столетья

Окружают меня огнем,-тАж

В 1920 году, уже после революции, уже испытав на себе первую недобрую раскачку маятника времени, уже миновав крымскую и первую по счету грузинскую веху своего пути, он возвращается в холодный и голодный Петербург, в Влгород, знакомый до слез, до прожтлок , до детских припухлых железВ», в город, откуда он шаг за шагом, через бездомность и нищету начал свой путь к гибели, неизбежной для него, написавшего: ВлВсе произведения литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые тАУ это мразь, вторые тАУ ворованный воздухВ».

Ему пришлось выбирать между душой и жизнью. Спасал душу тАУ потерял жизнь. Он предвидел это, когда в1930 году в стихотворении ВлКуда как страшно нам с тобойВ» написал:

Мог бы жизнь просвистеть скворцом,

Заесть ореховым пирогом,

Да, видно, нельзя никак.

Собственную жизнь прожить иначе Мандельштам не мог. И виной тому тАУ поэзия: это она определила его судьбу, содержание и смысл всего, что он делал, чем он жил. Среди поэтов Мандельштам был едва ли не единственным, кто так рано мог рассмотреть опасность, угрожавшую человеку, которого без остатка подчинило себе время.

Отделять свою судьбу от судьбы народа, страны, наконец, от судеб своих современников мандельштам не хотел. Он твердил об этом настойчиво, громко:

Попробуйте меня от века оторвать!

Ручаюсь вам, себе свернете шею!

Он хотел, но не мог вписаться в этот мир, о котором сказал: ВлЯ в мир вхожу, и люди хорошиВ».

Судьба Мандельштама была тяжелой и несправедливой. Личная жизнь тАУ короткой и горькой, но какова бы она ни была, не оказался поэт насильственно отброшенным в Влмногодонную жизнь вне законаВ», он и впрямь мог быть Влтолько в ответе, но не в убыткеВ». И даже в тяжелейшие для себя и для страны годы он не мог не очутиться естественно и закономерно на самом высоком гребне доступного ему исторического прозрения и самопостижения. Заживо погребенный, он все же прошептал, выбормотал, выговорил, прокричал, - когда как получалось и удавалось тАУ всю правду о правде народа и человечества:

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади круглей всего земля,

И скат ее твердеет добровольный.

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее тАУ нечаянно раздольный,

Откидываясь вниз до рисовых полей,

Покуда на земле последний жив невольник.

И с высоты этой правды он имел, разумеется, право бросить в лицо своим врагам мужественные и суровые, скорбные и гневные, но исполненные веры и достоинства слова:

Лишив меня морей, разбега и разлета,

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета:

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

О чем он говорил, Влгубами шевеляВ»? Говорил поэт о тиране и диктаторе Сталине, который своей жадностью и стремлением к власти превратил народ в лагерную пыль. Этот страшный человек заставил людей бояться всех и всего, сделал их серыми и безрадостными, злыми и жестокими.

Мандельштам, мечтавший в 1914 году тАУ ВлПосох мой, моя свобода тАУ сердцевина бытия, скоро ль истиной народа станет истина моя?В», в середине тридцатых годов признавал: ВлЯ сердцевины часть до бесконечности расширенного часатАжчаса грозных площадей с счастливыми глазамиВ» и Влэтой площади, с ее знамен лесамиВ» (Красной площади). Этот час звучал для него Влчасов кремлевских боемВ», оказываясь, в свою очередь, Влязыком пространства, сжатого до точкиВ». И он твердо повторял тАУ ВлЯ в сердце векаВ», - даже тогда, когда Влвремя отдалило цельВ», но не смогло ее убить или отменить ни в жизни народа, ни в сердце поэта. И большой советский поэт Мандельштам, не споря вовсе с собой тАУ акмеистом 1914 года, а продолжая и углубляя свой духовный поиск, заявил уже о том, что истина народа стала его истиной, что поэзия и народ встретились на пути к истине, ибо она едина и неделима, вовеки являясь достоянием всех достойных носить гордое, но ответственное звание человека.

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,

И Гете, свищущий на вьющейся тропе,

И Гамлет, мыслящий пугливыми шагами,

Считали пульс толпы и верили толпетАж

И тут мандельштам подходит к краеугольной мысли своего художнического символа веры, выразив ее в великолепном поэтическом парадоксе:

Быть может, прежде губ уже родился шепот?

И в бездревесности кружилися листы?

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты?

На языке эстетической науки этот образ расшифровывается, как признание первородства и примата жизни в ее взаимосвязи с искусством. Но как далека эта мысль от равнодушного отображательства и описательства! Она требует от поэта Влшестого чувстваВ», слуха и зрения, способных понять жизнь и ее первоистоки.

Мандельштам хотел разведать богатства мира, Влпонять пространства внутренний избытокВ». Цель этого поиска, этого артезианского бурения ясна и едина:

тАжНароду нужен свет и воздух голубой,

И нужен хлеб и снег Эльбруса.

тАжНароду нужен стих таинственно роднойтАж

Голубое небо и чистый воздух не даются запросто и задаром. Чтоб небо было небом тАУ нужен очистительный гром, нужно творчество. Нужны История и Искусство. И Гамлет и Моцарт:

Я скажу это начерто, шепотом,

Потому что еще не пора, -

Достигается потом и опытом

Безотчестого неба игра.

ВлШепотВ» и ВллепетВ», часто упоминаемые в стихах Мандельштама, а еще чаще слышные в них и, как правило, ВлбатюшковскимВ» вздохом облегчения звучащие вслед за сложными, многослойными циклопическими словообразованиями, вслед за девятым бушующим валом стиха, когда Влбежит волна тАУ волной, волне хребет ломая, кидаясь на луну в невольничьей тоске, и янычарская пучина молодая тАУ неусыпанная столица волновая тАУ крывеет, мечется и роет ров в пескеВ», - даже этот шепот и лепет, это вдохновение, и, казалось бы, вполне самопроизвольное и непреднамеренное поэтическое бормотание и почти шаманское стиходейство у мандельштама и впрямь достигаются невидимыми нам Влпотом и опытомВ». Говоря его же словами, Влон опыт из лепета лепит и лепет из опыта пьетВ». Безотчетная игра звездного неба и жизнью и поэзией отражаются лишь как итог и венец терпеливого труда и расчетливого созиданья:

Сохрани мою речь навсегда

за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья,

За совиный деготь трудатАж

Поэт, заявивший некогда, и не без оснований, - Влязык булыжника мне голубя понятнейВ», но знающий цену Влсветовой паутинеВ» и убежденный, что не хлебом единым жив человек, но и Влголубым воздухомВ» и Влснегом ЭльбрусаВ», и Влтаинственно родным стихомВ», ведал и эту тайну светоносности и лучезарности стиха:

Он только тем и луч,

Он только тем и свет,

Что шепотом могуч

И лепетом согрет.

Органичность на редкость глубокой разработки в поздней лирике и лирической этике мандельштама социально-политической и гражданской проблематики неслучайна. Сам характер мандельштамовской переклички с русским классицизмом и просветительским вольнодумием определил во многом будущее идейно-философское углубление в обогащении его поэзии. Значительнейшей вехой на пути поэта, как и на пути всей русской литературы, оказался Октябрь. Наивно и упорно звучало бы предположние, что поэт сразу и полностью постиг весь исторический смысл потрясших мир революционных событий. Но его поэзия оказалась куда ближе к блоковской, чем поэзия большинства его друзей по поэтическому цеху. Здесь точнее всего была бы параллель с Андреем Белым, с тем лишь коррективом, что Мандельштам со свойственной ему поэтической корректностью выражал мысли, которые у Белого облекались в более отвлеченные символические одеяния. По очень верному определению Николая Чуковского, автора первых после Ильи Оренбурга и чрезвычайно интересных воспоминаний о Мандельштаме и одного из первых публикаторов неизданной лирики поэта, Влон приветствовал Октябрьскую революциюВ», которая Влказалась ему Страшной, грозной, но великой, достойной прославления. И он прославлял ееВ». В 1918 году Мандельштам выступает со стихами, которые справедливо можно поставить в ряд с ВлДвенадцатьюВ» Блока и его статьями о революции, а также с поэтическим обращением Андрея Белого ВлСовременникомВ». Бросается в глаза и прямая, явно преднамеренная перекличка мандельштамовского стихотворения с этим пророческим стиховещанием Белого о Земле, которая мертвым комом катилась во мглу небытия, пока в громе землетрясений не склонил к ней свой исполинский лик глаголющий Гений народа тАУ Справедливый Судия, познавший восстанье света и за громовой полостью, застлавшей солнце, приблизивший его подлинный восход. Стихотворение ВлСумерки свободыВ» полно частичной интервенции, чуждой мандельштаму символической образности:

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы, -

О, солнце, судия, народ.

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет,

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнеттАж

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом, океан деля

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Так вошел впервые тАУ в 1918 году тАУ в стихи Мандельштама образ народного вождяи рулевого революции тАУ Ленина. Эта темя пройдет красной нитью через все творчество мандельштама тАУ вплоть до последней его гражданской поэтической клятвы зимы 1937 года. Восприятие же и осмысление самой революции мандельштамом пройдет все стадии процесса, характерного для прогрессивной русской интеллигенции, принявшей революцию, оставшейся на родине,чтобы разделить с нею и радость и горе, чтобы чувствительным инструментом своего искусства помочь взбаламученному и разъяренному веку обрести вновь гармонию и лад, чтобы Влфлейтой-позвоночникомВ» укрепить окровавленный становой хребет времени:

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки,

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?тАж

тАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАж

Чтобы вырвать век из плена,

Чтобы новый мир начать,

Узловатых дней колена

Нужно флейтою связать.

А у горя, беды, страданий, крови, неизбежных Влна пороге новых днейВ», которых должен бояться лишь ВлзахребетникВ», то есть дармоед, живущий чужим трудом, была и другая, открывающая поэту ипостась:

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее,

Чище смерть, соленая беда,

И земля правдивей и скромнее.

Это все те же ВлчернотаВ» и ВлсладимостьВ» воспетой поэтом в тридцатых годах колодезной воды, которой только и дано отразить в себе звездное свечениетАж

Но связь ВлвечныхВ», Влблуждающих сновВ» поэзии с новым веком, с новым миром налаживалась непросто. Поэзия, заглянувшая бесстрашно в глаза веку и готовая при всей необратимости, а главное, непоколебимости своих основных порывов и решений, не могла не испытать вместе с тем и мучительного внутреннего разлада, болезненной рефлексии. В поэзии мандельштама в 1929 году начинают мелькать образы Влрозовой кровиВ» и Влсухой травыВ», олицетворяющие образы времени и поэзии, о восстановлении нарушенной взаимосвязи которых мечтает поэт:

Чтобы розовой крови связь,

Этих сухоньких трав звон,

Уворованная нашлась

Через век, сеновал, сон.

Но в беспощадной искренности своей поэт не скрывает, что порою его посещают мысли о возможности решения дилеммы:

Не своей чешуей шуршим,

Против шерсти мира поем,

Миру строим, словно спешим

Обрасти косматым руном.

тАжЧтобы розовой крови связь

И травы сухорукий звон

Распростилась: одна скрепясь,

А другая тАУ в заумный сон.

Это близкое есенинскому - Влотдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдамВ» тАУ настроение. Но оно в этом случае эфемерно и иллюзорно. Поэты остались в горящих рядах. Родной звукоряд их ждал там. Связь розовой крови и звона сухоруких трав нашлась. И через век, а не через сон, хотя бы заумный. Была боль, была болезнь, но болезнь высокая, общая с болезнью века. И поэзия продолжала свою работу, настройку лиры, поиски слова, даже если оно могло звучать против шерсти мира:

Какая боль искать потерянное слово,

Больные веки поднимать

И с известью крови для племени чужого

Ночные травы собирать.

тАжМне хочется бежать от моего порога.

Куда? На улице темно,

И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

Белеет совесть предо мной.

Чистая совесть не позволила поэзии распроститься с порогом нового дня:

Москва тАУ опять Москва. Я говорю ей : ВлЗдравствуй!В»

Не обессудьтАжВ»

В стихах этих, озаглавленных Вл1 января 1924 годаВ», мрачными тенями маячат видения нэповской поры с ее контрастами и гримасами, но и них звучит тот летний мотив, знакомый по стихам мандельштама середины тридцатых годов (Влне хныкать! Для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал?В»). Поэт и на этот раз подтягивает бутылочную гирьку крупно скачущих часов шероховатого времени, как бы предвосхищая свою клятву верности идеалам предшественников:

Ужели я предам похорному злословью

Присягу, данную четвертому сословью

И клятвы крупные до слез?

Москва становится для поэта средоточием и символом новизны времени, источником новой музыки, пришедшей на смену, вернее, продолжавшей звучания, к которым прислушивался Блок в октябре семнадцатого года в революционном Петрограде. И вот летом 1931 года, уже после второго своего пребывания в Грузии, после гощения в армении, вернувшись в Москву, мандельштам пишет стихи в совершенно иной, можно даже сказать, счастливой и радостной, несмотря на извечный Влпривкус несчасться и дымаВ», тональности:

Река москва в четырехтрубном дыме тАУ

И перед нами весь раскрытый город:

Купальщики тАУ заводы и сады

Замоскворецкие. Не так ли,

Откинув палисандровую крышку

Огромного концертного рояля,

Мы проникаем в звучное нутро?

Сравнительно большое количество стихов мандельштама приходится на 1931-1934 годы. Они, как правило, радостны или проникнуты все той же Влсветлой печалью2.

В 1933 году было написано стихотворение Влмы живем, под собою не чуя страныВ», которое послужило основанием для ареста, ссылки. Обстановка в стране 1933 года обрисована поэтом с предельной точностью:

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Нарисованный в стихотворении образ Сталина свидетельствовал не об уважении к Влкремлевскому горцуВ», а о ненависти к нему. Портрет сатирически шаржирован:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются глазища,

И сияют его голенища.

Образ ВлвождяВ» занял все пространство стихотворения, подавив, вытеснив собой все живое. Те, кто пребывает рядом с ним (Влсброд тонкошеих вождейВ»), обречены на роль ВлполулюдейВ», предающихся унизительным занятиям: ВлКто свистит, кто мяучит, кто хнычетВ». В мире, где Сталин Влкак подковы кует за указом указ тАУ кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глазВ», жить человеку невозможно, физически еще существуя, он обречен на разобщенность со страной, с людьми: ВлМы живем, под собою не чуя странытАжВ»

Вскоре мандельштам был репрессирован.

До последнего часа он оставался поэтом. И оставался в Влсердце векаВ», хотя собственный путь становился все труднее.

тАжОсобенно угнетали долгие зимы, хотя в них были просветы тАУ посещения анны андреевны ахматовой, оставившей нам образ одной из таких воронежских зим:

И город весь стоит оледенелый.

Как под стеклом деревья, стены, снег.

По хрусталям я прохожу несмело,

Узорных санок так неверен бегтАж

тАжИ тополя, как сдвинутые чаши,

Над нами сразу зазвенят сильней,

Как будто пьют за ликованье наше

На брачном пире тысячи гостей.

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и муза в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

Точность не только пейзажа, но и полифонии настроений, обуревающих поэта, здесь удивительна. Ничто не случайно тАУ ни упоминание памятника петру, ни образ ворона, ни ВлКуликовской битвой веющие склоны могучей, победительной землиВ», ни нервный бег узорных санок по оледенелому городу, ни ликованье потоков, которых муза посещала все-таки чаще, чем хотелось бы ее дежурному сменщику.

Автор предисловия к публикации воронежского журнала ВлПодъемВ» А. Немировский вспоминает эту картину очень значительными деталями: Влв памяти людей, знавших Осипа Эмильевича в те годы, он сохранился прямым, с выправкой офицера (воронежские мальчишки при виде мандельштама говорили: ВлГенерал идетВ»), с гордо закинутой головой, с быстрыми движениями, с нервным профилем. Он не был угрюмым человеком. Ему были свойственны озорство и шуткатАж мандельштам любил Воронеж. Острым взглядом художника он подглядел его черты и запечатлел в своих стихах, стоя на горе, что над улицей Степана Разина, он любовался крутоярами, занесенными снегом и запряженными, как в сбрую, огнями домиков. И на другой день он уже читал стихи о воронежских пейзажах, которые сравнивал с картинами фламандцев. Ему нравились заречные дали, открывавшиеся с площадки, на которой стоял его домик. Вбирая полной грудью воздух, он писал: ВлРавнины дышащее чудоВ».Любил он и воронежских поэтов тАУ Кольцова и Никитина, восторгался пейзажами в никитинских стихахВ»тАж Здесь интересно освещена одна из сторон жизни поэта в Воронеже. Как бы ни любил он Воронеж, как бы дороги ни были ему его редкие посещения ахматовой, как бы ни поддерживала его самоотверженная любовь от самого воздуха поэзии не могли не угнетать Мандельштама. Одиночество было порой невыносимо, но у поэта было противоядие от отчаяния тАУ его Влтайная свободаВ», его гордость и бесстрашие, Влбезгрешность сладкозвучного трудаВ». Источники внутренней свободы и ВлнаслажденьеВ» были, однако. Не только в нем самом, не только в голосе собственного сердца:

тАжГуди, помощник и моих трудов,

Садко заводов и садов.

тАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАжтАж.

Гуди протяжно в глубь веков,

Гудок советских городов.

Та же тема варьируется в ВлСтансахВ», выраженная еще сильнее, в форме исповеди и лирического монолога, в котором ВлслухВ» поэта настроен на волну, доносящую до него отзвуки и радостных и роковых событий, вторгшихся в век, в мир, - и созидательный подвиг советского народа, и трагедию трудовой германии, стонущей под плетью гитлеровских палачей:

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь, сам-друг,

Я слышу в арктике машин советских стук,

Я помню все тАУ немецких братьев шеи

И что лиловым гребнем Лореллеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

Есть в ВлСтансахВ» красноречивые строки, рисующие духовный контакт поэта с миром, есть и строки с раздумьем о нелепости и бессмысленности разлуки его со всем, что ему было кровно близко:

Проклятый шов, нелепая затея.

Нас разлучили. А теперь пойми тАУ

Я должен жить, дыша и большевея,

И перед смертью хорошея,

Еще побыть и поиграть с людьми.

ВлСтансыВ» тАУ очень значительное и знаменательное произведение мандельштама. Не случайно здесь само ВлпушкинскоеВ» заглавие стихов, настраивающее их камертоном Влнадежды, славы и добраВ».

В середине тридцатых годов, когда Гитлер имуссолини не только лелеяли звериные планы захвата Влместа человека во вселеннойВ», но уже и обрушили свою Влпалицу дикаряВ» сначала на Абиссинию, чтобы затем опустить ее на Испанию, и тень войны готова была уже пасть на всю Европу, читатель стиха вспомнит и строфы мандельштама 1923 года, когда поэт возвысил свой голос поэта и гражданина:

Опять войны разноголосица

На древнем плоскогорье мира,

И лопастью пропеллер лоснится,

Как кость точеная тапира.

Как шапка холода альпийского

Из года в год, в жару и лето

На лбу высоком человечества

Войны холодные ладонитАж

И так же, как и раньше, клеймя звериный лик войны, мечтал о временах, когда люди вновь смогут дышать благородным эфиром, поэт и ныне восславил час желанного и неизбежного торжества Влотверженного мираВ» и Влоскорбленной эрыВ».

Продолжив в 1937 году потрясающую по духовной мощи и поэтической силе тему, Мандельштам создает одно из вершинных своих творений тАУ ВлСтихи о неизвестном солдатеВ», славящие человека и человечность, клеймящие позором и проклятием звериную бесчеловечность убийц:

тАжДля того ль должен череп развиться

Во весь лоб - от виска до виска тАУ

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

Как он знал цену Влместу человека во вселеннойВ», счастливому небохранилищуВ», названному им Влраздвижным и прижизненным домомВ». Но всегда, в самые тяжелые годы, перед лицом самой грозой раскачки Влмаятника судьбыВ» поэту было на родине Влбольше небаВ», хотя бы в том же Воронеже:

Где больше неба мне тАУ там я бродить готов тАУ

И ясная тоска меня не отпускает

От молодых еще воронежских холмов

К всечеловеческим тАУ яснеющим в Тоскане.

А бродить он был готов. ВлХаиды-баиды тАУ поедем в Азербайджан!В» тАУ любил он шутить. А в стихах колдовал:

О, бабочка, о, мусульманка,

В разрезанном саване вся тАУ

Жизняночка и умиранка,

Такая большая тАУ сиятАж

Крым, Армения, Грузия были едва ли не счатливейшими вехами его путешествий.

И вставала в стихах таврида, где ему мерещились границы эллинского духа:

тАжВ каменистой тавриде наука Эллады тАУ и вот

Золотых десятин благородные ржавые грядкитАж

И снился ему Тифлис тАУ Влковровая столицаВ», Влчерноволосый и разноголосыйВ» город. Его виденье, возникающее в Влхмельной для глаза оболочке светаВ», до конца дней будет сопровождать поэта.

И возникал Ереван, вдохновляющий поэта на одно из лучших его циклов, очень родственный ему своей суровой красочностью, своей сарьяновской статью, гордым и мужественным небогатством, то есть богатством еще большим:

тАжАх, Эривань, Эривань! Не город тАУ орешек каленый,

Улиц твоих большеротых кривые люблю Вавилоны.

О побывке поэта в Ереване крупным планом выделяется фраза из скупой странички воспоминаний Гургена Маари, значительная хотя бы по именам, называемым в ней: ВлПотом я еще как-то раз встретил его у Черенца. Они разговаривали о поэзии, о Есенине, Маяковском, БагрицкомВ». А как знаменательно здесь само упоминание о дружбе мандельштама с Черенцем и каким закономерным звеном восполняет оно золотую цепь дружбы Мандельштама и Черенца с Тицианом Табидзе и Паоло ЯшвелитАж

Грузия впервые оказалась представленной в поэзии мандельштама в обликетАжпетербургской красавицы- грузинки Саломеи Андрониковой, которой поэт посвятил ряд стихотворений, вошедших позднее в сборник ВлTristiaВ» (Марина Цветаева писала в своем мемуарном очерке о Мандельштаме: ВлВ книге ВлTristiaВ» стихи ВлВ разноголосице девического хораВ», Влна розвальнях, уложенных соломойВ» тАжпринадлежат мне, стихи же ВлСоломинкаВ» и ряд последующих тАУ Саломее Николаевне Гальперн, рожденной кн. АндрониковойтАжВ»).Это та самая Влкрасавица тринадцатого годаВ», которую вспоминала Анна ахматова в 1940 году, связывая ее имя с именем Мандельштама:

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,

Зачем всплываешь ты со дна погибших лет?

И память хищная передо мной колышет

Прозрачный профиль твой за стеклами карет.

Как спорили тогда тАУ ты ангел или птица!

Соломинкой назвал тебя поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет.

Стихи, посвященные ей, датированы 1916 годом. Но нити, связывающие Саломею Андроникову, - а тем более стихи Мандельштама, - с Грузией, были, разумеется, очень тонки, если и не вполне иллюзорны. В 1917 году, вспоминая лето прошлого года, проведенное в Крыму, коктебеле, в гостях у Волошина, в дружбе с Мариной Цветаевой, предаваясь аттическим грезам, мандельштам повторял упоенно: ВлЗолотое руно, где же ты, золотое руно?В» Однако первое свидание с Колхидой, вернее, обстоятельства, ему предшествующие и сопутствующие, оказались, весьма далекими от этих романтических грез. Вновь очутившись в Крыму в разгар гражданской войны, Мандельштам был арестован врангелевцами, которые сочли его большевистским шпионом. Лишь усилия Максимилиана Волошина спасли поэта от расстрела. Из крыма Мандельштаму удалось выбраться в Батуми, где меньшевистские власти умудрились принять его уже за двойного агента тАУ и Врангеля и большевиков тАУ и тоже засадили в тюрьму, из которой его вызволили опять-таки поэты тАУ на этот раз грузинские, случайно приехавшие в Батуми и прочитавшие в газете сенсационную версию о Влдвойном агентеВ». Так очутился Мандельштам в Тбилиси, где был окружен любовью и заботой своих новых друзей тАУ Тициана Табидзе и Паоло Яшвили. В Тбилиси встетился мандельштам с Ильей Оренбургом, описавшем в своих мемуарах и эту встречу и две осенние недели 1920 года, проведенные там уже вместе и показавшиеся им Вллирическим отступлениемВ» : ВлКаждый день мы обедали, более того, каждый вечер ужинали. У Паоло и Тициана денег не было, но они нас принимали с роскошью средневековых князей. Никогда дотоле я не был на Востоке , и старый Тбилиси мне показался городом из ВлТысячи и одной ночиВ». Мы бродили по нескончаемому Майдану: там продавали бирюзу в смоле и горячие лепешки, английские пиджаки и кинжалы, кальяны и граммофоны , пахучие травы и винтовкитАж Торговцы зазывали, торговались, расточали цветистые комплименты, клялись жизнью многочисленных домочадцевтАжМы побывали в серных баняхтАжВ древних храмах мы глядели на каменных цариц, к которым ласкались барсы. Мы восхищались в духанах картинами Пиросманишвили, грузинского Руссо, художника тАУ самоучки, который за шашлыки и вино расписывал стены погребков. Он был прост, патетичен, поражал умелой композицией и полнотой светатАж различные века существовали в этом удивительном городетАжВсе время я был с новыми друзьями, которых сразу полюбил: с Паоло Яшвили и Тицианом ТабидзетАжТициана и паоло любили многие русские поэты тАУ и есенин, и Пастернак, и Тихонов, и Заболоцкий, и Антокольский. А мы были первыми советскими поэтами, которые нашли в Тбилиси не только душевный отдых, но и романтику, ощущение высоты, толику кислорода тАУ я говорю и о горах, и о людях тАУ нельзя ведь отделить Паоло и Тициана от окружающего их пейзажатАж

Альпы во Франции - спорт, туризм, санатории, лыжи, гостиницы, рюкзаки, открытки. А без кавказа трудно представить себе русскую поэзию: там она отходила душой, там была ее стартовая площадкатАж Но я сейчас пишу всего-навсего о двух коротких неделях 1920 года, когда грузинские друзья пригрели и приютили нас. Друзей этих уже нет, остается поклониться горам Грузии. Яшвили и Табидзе проводили нас по Военно-Грузинской дороге до первого привала, и сейчас еще в моих ушах звучит высокий пронзительный голос Тициана: ВлНа холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобоюВ»тАжВ»

Лиризм этих воспоминаний и их благородная элегическая тональность рождены временем тАУ ушли годы, люди, жизньтАж А тогда, той осенью, тбилиси, естественно, открылся гостям главным образом своею экзотической стороной и восточным колоритом. Это зафиксировано в воспоминаниях Эренбурга, сказавшись в свое время и в знаменитых стихах Мандельштама, написанных по возвращению в Россию в том же 1920 году:

Мне Тифлис горбатый снился,

Сазандарей стон звенит,

На мосту народ толпится,

Вся ковровая столица,

А внизу Кура шумиттАж

Стихи эти, и вызвавшие их воспоминания долго жили в душе поэта и обогащенные новыми впечатлениями 1930 года, дали через семнадцать лет, при обстоятельствах куда менее счастливых, удивительные выходы. А в 20-х годах они продолжали звучать все так же озорно и ликующе, о чем поведал в своей новой, воистину волшебной прозе Валентин Катаев, назвавший эту прозу, как бы аукнувшись с мандельштамовским образом колодца, отражающего под Рождество семиплавниковые звезды, - ВлСвятым колодцемВ».

Мандельштаму снился в Москве Тифлис, а Катаеву тАУ Мандельштам и его стихи о Тифлисе и фантасмагория вызванных этим сном видений разных лет, взаимопереплетенных и сфокусированных в этой лучшей точке земного шара: ВлтАж Этой ночью мне долго и сладко снился Осип Мандельштам, бегущий в дожде по Тверскому бульвару при свете лампионов, мимо мокрого чугунного Пушкина со шляпой за спиной, вслед за экипажем, в котором я и Олеша увозили Надюшу. Надюша тАУ это жена Мандельштама, Надежда ЯковлевнатАж Мы увозили ее на Маросейку угол Покровского бульвара, в пивную, где выступали цыганетАж У нас это называлось : Влпоедем экутэ де богемьенВ». Мы держали Надюшу с обеих сторон за руки, чтобы она не выскочила сдуру из экипажа, а она, смеясь, вырывалась, кудахтала и кричала в ночь: - Ося, меня умыкают! Мандельштам бежал за экипажем, детским, капризным голосом шепелявил несколько в нос: - Надюся, НадюсятАжПодождите! Возьмите и менятАжЯ тоже хочу экутэ!тАж А мы вместо того, чтобы ехать на Маросейку угол Покровского бульвара, почему-то ехали в грузинский ресторантАж шел дождь, и мы все-таки втащили Надюшу за руки на второй этаж в отдельный кабинеттАж сюда нам принели бутылочку ВлтелианиВ», а как только его принесли, тотчас появился мокрый и возбужденный Мандельштам, прибежавший по нашему следу, и он сейчас же начал с завыванием и очень внушительно тАУ Влкак Батюшков ДельвигуВ»! тАУ читать новые стихи, нечто вроде:

Я буду метаться по табору улицы темной

За веткой черемухи в черной рессорной карете,

За капором снега, за вечным за мельничным шумомтАж

И так далее тАУ можно проверить по книжке мандельштама, если ее удастся достать, - мне именно так и приснилось: Влесли ее удастся достатьВ», а Манднльштам моего старого сновидения тем временем сел пить ВлтелианиВ», вспомнил гористую страну и, шепеляво завывая, стал вкрадчиво и вместе с тем высокомерно, даже сатанински-гордо декламировать о некоей ковровой столице, раскинувшейся над шумящей горной рекой, и о некоем духанчике, где Влвино и милый пловВ»тАжВ»

В мае 1938 года Мандельштам был вторично арестован и осужден на пятилетний срок. В середине октября он попал на пересыльный лагерь3/10 ВлВторая речкаВ» под Владивостоком. Смерть пришла к нему в сталинских лагерях. Он был репрессирован за стихи, уничижительно рисовавшие Сталина. Но даже если бы не было антисталинских стихов, мандельштам все равно был бы уничтожен тАУ сам строй его мышления не вписывался в идеологию построения коммунизма. Точная дата и обстоятельства гибели Осипа Мандельштама многие годы были неизвестны. В книге воспоминаний вдова поэта Надежда Мандельштам приводит ряд версий на этот счет.

ВлВ июне сорокового года брата осипа Мандельштама, Шуру, вызвали в ЗАГС Бауманского района г Москвы и вручили ему для меня свидетельство о смерти Мандельштама. Возраст тАУ 47 лет, дата смерти тАУ 27 декабря 1938 года. Причина смерти тАУ паралич сердца.

По сведениям Хазина(сидевшего в том же лагере, что Мандельштам) Мандельштам умер во время сыпного тифа.

По рассказам другого лагерника, Казарновского, Мандельштам умер так: 2Однажды, несмотря на крики и понукания, Мандельштам не сошел с нар. В те дни мороз крепчалтАжВсех погнали чистить снег, а Осип остался один. Через несколько дней его сняли с нар и увезли в больницу.

Вскоре Казарновский услышал, что мандельштам умер и его похоронили, вернее, бросили в ямутАж Хоронили, разумеется, без гробов, раздетыми, если не голыми, чтобы не пропадало добро, по нескольку человек в одну яму тАУ покойников всегда хватало, - и каждому к ноге привязывали бирку с номеркомВ».

Некто Р., тоже поэт, приводит третью версию гибели поэта.

ВлНочью, рассказывает Р., постучали в барак и потребовали ВлпоэтаВ». Р. испугался ночных гостей тАУ чего от него хочет шпана? Выяснилось, что гости вполне доброжелательны и попросту зовут его к умирающему, тоже поэту. Р. застал умирающего, то есть Мандельштама, в бараке на нарах. Был он не то в бреду, не то без сознания, но при виде Р. сразу пришел в себя, и они всю ночь проговорили. К утру Мандельштам умер, и Р. закрыл ему глаза. Дат, конечно, никаких, но место указано правильно тАУ ВлВторая речкаВ», пересыльный лагерь под Владивостоком.

И, наконец, по свидетельству физика Д., мандельштам скорее всего умер в изоляторе в период между декабрем 1938 г. и апрелем 1939 г.

Только в 1989 г исследователям удалось добраться до личного дела Влна арестованного Бутырской тюрьмыВ» Осипа Мвандельштама и установить точную дату смерти поэта. Он умер 27 декабря 1939 года в 12.30, а похоронили уже в начале 1939 года.

***

Лишь в середине 1960-х годов начался медленный процесс возвращения стихов Мандельштама читателю. Вся его поэзия содержит удивительные прозрения, драматические и трагические ноты звучат в его стихах, говорящих не только о трагедии личности, но и о трагедии судьбы народа, целого поколения:

Помоги, Господь, эту ночь прожить,

Я за жизнь боюсь, за твою рабутАж

В петербурге жить тАУ словно спать в гробу.

Молитва, обращенная к Господу, жизнь ему сохранить не смогла, а душу он уберег.

Список использованной литературы:

О. Мандельштам. Стихотворения(ВлБиблиотека поэта, Большая серия).

ВлВопросы литературыВ»

Семенко И. М. Поэтика позднего О. Мандельштама (от черновых редакций к окончательному тексту). Москва, 1986

О. Мандельштам. Собрание сочинений в двух томах. Москва, ВлХудожественная литератураВ», 1990.

Лукьянова Е. Г., Лукьянов С. А. ВлИнтегрированный курс литературыВ» 2001г.

ВлТысяча и одна смертьВ». Издательство ВлВагриусВ», 1995 г.

Вместе с этим смотрят:

"Архитектурная сказка" М. Ф. Казакова

"Великая депрессия" в США

"Византийский стиль" в архитектуре Москвы

"Дворцовые перевороты" и усиление позиций аристократии и гвардии: причины и последствия

"Золотой век" Екатерины II. Россия во II половине XVIII века