От бабочки к мухе: два стихотворения Иосифа Бродского как вехи поэтической эволюции
Ранчин А. М.
Бабочка нерукотворна, мало того, и в своих фантазиях человек, даже поэт, творец, не может представить себе это чудо:
Навряд ли я,
бормочущий комок
слов, чуждых цвету,
вообразить бы эту
палитру смог.
Не может вообразить и потому не называет ни одну из красок этой палитры: они божественны, и не слову изреченному, ВлвыбормотанномуВ» (бесцветному) или оттиснутому на плоскости листа, дано запечатлеть ее краски. Слову, как позднее будет сказано в ВлЭклоге 4-й (зимней)В» (1980), дано лишь Влчернеть на беломВ» (III; 18).
Но бабочка удивляет не только красками. На ее раскрытых, как фигурный мольберт, крыльях запечатлены таинственные рисунки:
На крылышках твоих
зрачки, ресницы тАФ
красавицы ли, птицы тАФ
обрывки чьих,
скажи мне, это лиц,
портрет летучий?
Каких, скажи, твой случай
частиц, крупиц
являет натюрморт:
вещей, плодов ли?
и даже рыбной ловли
трофей простерт.
Отдельные рисунки, загадочные очертания в этом калейдоскопе складываются в картину, в пейзаж:
Возможно, ты тАФ пейзаж,
и, взявши лупу,
я обнаружу группу
нимф, пляску, пляж.
Светло ли там, как днем?
иль там уныло,
как ночью? и светило
какое в нем
взошло на небосклон?
чьи в нем фигуры?
Скажи, с какой натуры
был сделан он?
Картина на тончайшей плоти насекомого-эфемериды в свернутом образе заключает весь мир, его небо (звезду), его душу и личность (лицо), его неживую материю (вещь):
Я думаю, что ты тАФ
и то, и это:
звезды, лица, предмета
в тебе черты.
Кто был тот ювелир,
что бровь не хмуря,
нанес в миниатюре
на них тот мир,
что сводит нас с ума,
берет нас в клещи,
где ты, как мысль о вещи,
мы тАФ вещь сама?
Мысль, духовное, свободное начало бытия, у Бродского ценнее и выше косной ВлвещиВ»: ВлВремя больше пространства. Пространство тАФ вещь. / Время же, в сущности, мысль о вещи. / Жизнь тАФ форма времениВ» (ВлКолыбельная Трескового мысаВ», 1975). Эта идея, одна из основных для поэта, повторена в эссе ВлПутешествие в СтамбулВ» (1977): ВлЧто пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно тАУ вещь), тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнееВ».
И бабочка, как чистая Красота, как создание Божественного Ювелира, принадлежит миру идеальному, а не вещественности, паря над ВлвещамиВ» тАФ людьми. Она тАФ как бы эскиз замысла Творца о мире, лучший, чем его материальное воплощение. И она же сама тАФ эмблема или полупрозрачное зеркало мира другого, обособленного от нашей грубой реальности. Там на берегу танцуют нимфы и восходит неведомое светило.
ВлБабочкаВ», подобно самой эфемериде, создана посредством парадокса тАФ вполне в духе барокко, столь ценимого Бродским с тех пор, как он впервые прочитал стихи английского метафизика XVII столетия Джона Донна. Ритмический рисунок и рифмовка ВлБабочкиВ» напоминают ритмику и рифмы других барочных стихотворцев этого века тАФ Джорджа Герберта, Генри Воэна и Эндрю Марвелла (Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. Ann Arbor, 1984. C. 31). Похожа и графическая форма ВлБабочкиВ» и барочных творений: ВлСтрофы, обладающие осевой симметрией, расположены по центру листа, как бы воспроизводя форму бабочки тАФ скорее всего Бродский заимствует этот прием у английских поэтов-метафизиков XVII века, в частности у Дж. Герберта (ср. стихотворение тАЬEaster WingsтАЭ (тАЬПасхальные крыльятАЭ. тАФ А. Р.), напоминающее раскрытые крылья бабочкиВ» (Ахапкин Д. Иосиф Бродский после России. Комментарии к стихам И. Бродского (1972тАФ1995). СПб., 2009. С. 12). Как пишет Александр Степанов, Влмертвая бабочка тАЬоживаеттАЭ только в стихотворной форме. <тАж> Форма стиха, преодолевая печальную неопровержимость факта (тАЬты мертватАЭ), позволяет совершить эстетический акт воскрешения бабочкиВ» (Степанов А.Г. Типология фигурных стихов и поэтика Бродского // Поэтика Иосифа Бродского: Сборник научных трудов. Тверь, 2003. С. 259).
Утверждая невозможность воссоздать палитру красок насекомого в слове, Бродский воссоздает форму эфемериды.
Бабочка, казалось бы, образ визуальный, зримый. Но, как и в барочном стихотворстве, в поэтическом тексте Бродского все зыбко, относительно и обманчиво. ВлМного лет назад, в России, я ухаживал за девушкой. После концерта, концерта Моцарта, когда мы бродили по улицам, она сказала мне: тАЬИосиф, в твоей поэзии все прекраснотАЭ, тАФ и прочее, тАЬно тебе никогда не удается сочетать в стихотворении ту легкость и тяжесть, какая есть у МоцартатАЭ. Это меня как-то озадачило. Я хорошо это запомнил и решил написать стихи о бабочке. Что ж, надеюсь, у меня получилосьВ» (ВлПоэзия тАФ лучшая школа неуверенностиВ». Интервью Еве Берч и Дэвиду Чину (1980) // Бродский И. Большая книга интервью / Сост. В.П. Полухиной. Изд. 3-е, расширенное и испр. М., 2005. С. 65).
Образ ее навеян Бродскому заключительной арией оперы Моцарта ВлЖенитьба ФигароВ» тАФ образом Farfallone тАФ большой бабочки, как Фигаро называет Керубино (Кастеллано Ш. Бабочки у Бродского // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 85-86).
Хрупкое насекомое, уже мертвая, она несет на своих крыльях целый неведомый мир и олицетворяет жизнь. Она тАФ одновременно бездвижна и полна полета: Влпортрет летучийВ». Рожденная лишь на краткий миг тАФ ВлНо ты жила лишь суткиВ» тАФ и после смерти порхает над временем. ВлВероятно, тот факт, что она рождается и умирает в один и тот же день, помещает бабочку вне времениВ» (Polukhina V. Joseph Brodsky: A Poet for Our Time. N. Y.; Sydney; Cambridge, 1989. P. 187). Она почти свободна от плоти и лишена голоса: ВлБесплотнее, чем время, / беззвучней тыВ» тАФ почти платоновская вечная идея, идея Красоты. Она столь воздушна, невесома, что существует скорее в мысли тАФ и Божественного Ювелира, и изумленного стихотворца, тАФ нежели в мире грубой материи.
Подобно барочному иносказанию тАФ словесной эмблеме, образ легкокрылой смертницы скрывает в себе, рождает из себя череду новых символов и эмблем. ВлТрофейВ» рыбной ловли, увиденный созерцателем на холсте ее крыла, тАФ не только след излюбленного барочными стихотворцами Влдалековатого сближенияВ» обитателей неба и насельников вод. Рыба тАФ древний символ Иисуса Христа, аббревиатура греческой священной формулы ВлИисус Христос, Сын Божий, СпасительВ» тАФ первые буквы ее слов образуют сочетание ΙΧΘΥΣ, тождественное слову ВлрыбаВ». Бродский об этом знал и помнил: ВлтАжВ IV веке крест вовсе не был еще символом Спасителя: им была рыба, греческая анаграмма имени ХристаВ» (ВлПутешествие в СтамбулВ»). В написанном по-английски эссе ВлWatermarkВ» (ВлВодяной знакВ», другое название ВлFondamenta degli incurabiliВ» тАФ ВлНабережная неисцелимыхВ», итал.) Бродский, признаваясь в привязанности к морю, заметил: ВлЯ всегда знал, что источник этой привязанности где-то не здесь, но вне рамок биографии, вне генетического склада, где-то в мозжечке, среди прочих воспоминаний о наших хордовых предках, на худой конец тАФ о той самой рыбе, из которой возникла наша цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопросВ» (Brodsky J. Watermark. N. Y., 1993. P. 6). Рыбу автор эссе именует не английским словом ВлfishВ», а грецизмом ВлichtusВ». Эта рыба тАФ не столько кистеперый предок в эволюционной цепи живых существ, сколько Тот, к Благой вести которого восходит культура новой эры. Ассоциации между рыбой и Христом часты и в его поэзии.
Бабочка несет на своих крыльях не только отпечаток другой реальности, но и самого Создателя тАФ в его знаке-символе тАФ рыбе.
Видение мира и бабочки в ладони поэта поразительно близко к строению барочных иносказаний тАФ эмблем. Например, к виршам русского стихотворца XVII века Симеона Полоцкого, которому присуща Влтенденция <тАж> рассматривать на одной плоскости возможное и невозможноеВ»; для него Влвещь сама по себе тАФ ничто. Вещь тАУ только форма, в которой человек созерцает истину, только тАЬзнактАЭ, тАЬгиероглификтАЭ истины.
Этот тАЬгиероглификтАЭ можно и должно прочесть. Вещи могут и должны заговорить, и Симеон Полоцкий, чтобы заставить их говорить, систематически, от стиха к стиху, переводил их с языка конкретных образов на язык понятий и логических абстракций, т. е. систематически, без сожаления, разрушал им же созданный мир, вещь за вещью.
Хамелеонту вражда естеством всадися
Къ животнымъ, их же жало яда исполнися.
Видя убо онъ змия, на древо исхождаетъ
и из устъ нить на него некую пущаетъ;
Въ ея же конце капля, что бисеръ, сияетъ,
юже онъ ногою на змия управляетъ
Та повнегда змиевей главе прикоснется,
абие ядоносный умерщвлен прострется.
Подобно действо имать молитва святая,
На змия ветха из устъ нашихъ пущенная;
Въ ней же имя тАЬИисусътАЭ, якъ бисеръ, сияетъ,
демона лукаваго в силе умерщвляет.
<тАж>
Стихотворение это <тАж> тАФ типичный пример его, Симеона, поэтического мышления, его отношения к им же созданному миру вещей. От тАЬгиероглификатАЭ, от образа к тАЬлогическойтАЭ интерпретации этого образа тАФ таково нормальное для Симеона движение его поэтической темыВ» (Еремин И.П. Поэтический стиль Симеона Полоцкого // Еремин И.П. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. Изд. 2-е, доп. Л., 1987. С. 288).
Подобным образом английский современник Симеона Генри Воэн превращал водопад в струящуюся эмблему, именуя его поток ВлпритчеобразнымВ» (стихотворение ВлВодопадВ»), а Эндрю Марвелл обнаруживал в капле росы знак небесной сферы и намек на душу человеческую:
тАжСовершенство мест иных
Росинка нам являет,
Она кругла тАФ хранит она
Подобье сферы той, где рождена.
<тАж>
Душа ведь тоже тАФ капля, луч,
Ее излил бессмертья чистый ключ,
И, как росинка на цветке, всегда
Мир горний в памяти держа,
Она <тАж>
Смыкает мысли в некий круг, неся
В сей малой сфере тАФ сами небеса.
(ВлКапля росыВ», пер. Д.В. Щедровицкого)
Разительное сходство ВлБабочкиВ» с поэзией барокко, впрочем, сочетается с не менее сильным контрастом. Барочные стихотворцы превращали живые существа в бездыханные эмблемы посредством их препарирования и ВлнасаживанияВ» на острия метафор. Бродский, делая мертвую бабочку объектом философской медитации, как будто бы дарует ей вторую жизнь. В пальцах поэта Влбьется речь / вполне немая, / не пыль с цветка снимая, / но тяжесть с плечВ». Немая тАФ записанная, но не произнесенная речь уподобляется беззвучию бабочки, и живой бабочкой слово трепещет в пальцах. Воскрешая мертвую эфемериду, поэт тАФ вопреки, казалось бы, непреодолимой пропасти между ним и Творцом, тоже становится создателем новой жизни тАФ в слове, в метафоре. ВлЧеловек как сознательный носитель языка обязан бороться с временем, которое создает бессмыслицу и небытие. Язык тАФ его единственная надеждаВ» (Polukhina V. Joseph Brodsky. P. 187). Как утверждает Валентина Полухина, ВлБродский видит в человеческом творчестве средство облегчения бремени существованияВ» (Ibid. P. 189). Согласимся с этим суждением тАФ с одним уточнением: не просто человек, а поэт. И именование Бога искусным мастером (ВлювелиромВ»), и сближение Творца с художником тАФ композитором, поэтом тАФ восходят к эстетике барокко.
Подобно средневековым сочинениям о животных тАФ латинским бестиариям, греческому и древнерусскому ВлФизиологуВ», ВлБабочкаВ» доказывает бытие Творца через совершенство и невообразимую красоту его творения. С одним, но огромным отличием: легкокрылое создание свидетельствует не о благе мира, а о шутке Ювелира:
Сказать, что ты мертва?
Но ты жила лишь сутки.
Как много грусти в шутке
Творца!.
Божий мир, утверждает автор ВлБабочкиВ», бесцелен. Или тАФ не человек является целью и венцом творения:
Такая красота
и срок столь краткий,
соединясь, догадкой
кривят уста:
не высказать ясней,
что в самом деле
мир создан был без цели,
а если с ней,
то цель тАФ не мы.
Друг-энтомолог,
для света нет иголок
и нет для тьмы.
Как же это непохоже ни на бестиарии, ни на поэзию английских метафизиков. Процитирую лишь одного из них: ВлМир из конца в конец / Нам служит, покорясьВ»; ВлСуть мира в нас отражена <тАж> Всех человек затмил / Величьем, получил на все права <тАж> Да, человек есть малый мир <тАж> Лишь в нас тАФ причина и конец, / Нам всюду приготовлен щедрый стол / И радостей ларецВ»; ВлВсе вещи нам даныВ» (Джордж Герберт, ВлЧеловекВ»? пер. Д.В. Щедровицкого).
Полтораста лет спустя об этом же с незаемным восторгом скажет Державин в духовной оде ВлБогВ», в собственном ВляВ», а не в существовании ничтожных насекомых находя доказательства бытия Божия и благости Зиждителя:
<>
А сам собой я быть не мог.
А для автора ВлБабочкиВ» само бытие Творца, в начале стихотворения признаваемое, в финале становится сомнительным:
Ты лучше, чем Ничто.
Верней: ты ближе
и зримее. Внутри же
на все сто
ты родственна ему.
В твоем полете
оно достигло плоти;
и потому
ты в сутолке дневной
достойна взгляда
как легкая преграда
меж ним и мной.
Мертвая бабочка, парадоксальным образом символизировавшая манящую и притягательную жизнь и сверхъестественное искусство Божественного Ювелира, превращается в знак небытия, его материализацию, непостижимую умом. (Весьма многозначительно, что поэт отсекает от образа бабочки смыслы, восходящие еще к античности и связанные с вечной жизнью, с посмертным существованием души.) Конечно, ВлНичтоВ» тАФ одно из именований Господа в так называемом апофатическом, или отрицательном христианском богословии: согласно ему, Бог превыше всех определений и потому ВлНичтоВ» тАФ наиболее уместное, хотя и ВлнеподобноеВ» для Него обозначение. Но, боюсь, для такого узкого толкования нет оснований: ВлНичтоВ» может напоминать и о буддийской Нирване, и о самых разных философских учениях о небытии тАФ в том числе и о тех, где оно лишено каких бы то ни было ценности и смысла.
Спустя тринадцать лет после ВлБабочкиВ», в 1985 году, ее автор вновь обратился к миру насекомых. Вместе с ВлБабочкойВ» ВлМухаВ» образует причудливую стихотворную пару тАФ двойчатку. (Парные тексты нередки у Бродского.) Два текста тАФ как два причудливых и асимметричных крыла тАФ бархатное, узорчатое и прозрачно-бесцветное, слюдяное тАФ одного существа. Оба текста тАФ обращения к насекомым, к мертвой бабочке и к обреченной на смерть осенней мухе. Оба тАФ философические медитации на темы жизни и смерти. В ВлМухеВ» графика тоже изобразительна: контуры составленных из строф фрагментов (названных Михаилом Лотманом ВлгиперстрофамиВ»; см.: Лотман М.Ю. Гиперстрофика Бродского // Russian Literature. 1995. Vol. 37. No 2/3. Ed. by V. Polukhina) подобны очертаниям этого насекомого. (При этом строфы ВлБабочкиВ» и ВлгиперстрофыВ» ВлМухиВ» состоят из равного числа строк тАФ двенадцати.) Изобразительными становятся и постоянные межстиховые и межстрофические переносы, несовпадения рамок строки и синтаксических границ: ВлТак материализуется упорство насекомого, которое (подобно преодолевающему границы строки, строфы речевому потоку) сопротивляется метафизической (смерть) границеВ» (Степанов А.Г. Типология фигурных стихов и поэтика Бродского. С. 261). Бабочка тАФ ВлмысльВ». Но в русской поэзии задолго до Бродского муха тоже была уподоблена мысли, причем мысли о смерти: ВлМухи, как черные мысли, весь день не дают мне покою <тАж> Ах, кабы ночь настоящая, вечная ночь поскорее!В». Это неожиданное сопоставление повторил Иннокентий Анненский в стихотворении ВлтАЬМухи, как мыслитАЭВ», посвященном памяти Апухтина.
Два текста, ВлБабочкаВ» и ВлМухаВ», тем не менее, схожи не больше, чем драгоценная эфемерида и ее неказистая, но назойливая товарка. Прежде всего, в ВлБабочкеВ» 168 строк с короткими двух- и трехстопными ямбическими строками, с чередующимися мужскими и женскими рифмами. ВлМухаВ» ощутимо длиннее тАФ в ней 252 стиха, причем возросла и протяженность строк: часть из них тАФ четырех- и пятистопные. И все тАФ с однообразными, монотонными рифмами тАФ только женскими. Восприятие тонет в почти бесконечном длинном тексте, путается в межстиховых переносах, в тенетах извивистого, нарочито ВлбродскогоВ» синтаксиса. Как муха в паутине. Ощущение уныния, тоски, забарматывающейся, ВлжужжащейВ» речи.
Тянется перебор словесных уподоблений: муха и ВлюнкерсВ», муха и черно-белый фильм, цокотуха и буква ВлЖВ», насекомое с шестью лапками и шестирукий ШиватАж Не в пример бабочке муха ничем не удивляет, на ее крылышках нет таинственных узоров, окрас ее тельца сходен с цветом чернил и печатных букв. Она по-своему красива и даже изысканна, ажурна, как создание Эйфеля: ВлКак старомодны твои крылья, лапки! / В них чудится вуаль прабабки, / смешавшаяся с позавчерашней / французской башнейтАжВ». Однако загадки в ней нет, и описать ее легко. Бабочка, спеленатая тенетами барочных парадоксов, разрывала их, слетела с иголок метафор, паря над ними и оставаясь непостижимой. Муха, остановленная пальцем и взглядом поэта, лишена многозначности символа. Перед бабочкой поэт благоговел, почти молитвенно преклонялся. К мухе он таких чувств не питает: это старая знакомая, ВлподругаВ», ВлмилаяВ», себя поэт панибратски именует ее ВлкорешемВ».
Мертвая бабочка исполнена манящей тайны жизни, полусонная, вялая муха жива, но беременна смертью и ее олицетворяет. Бабочка многоцветна, как живописное полотно. Муха полностью или почти монохромна, она Влумирает в черно-беломили сером мире, похожем на ранние немые фильмы, где черно-белый монтаж реализует перескакивающий характер мушиных зигзаговВ» (Hansen-Löve A.A. Мухи тАФ русские, литературные // Studia Litteraria Polono-Slavica. Warszawa, 1999. T. 4. Р. 98, выделено в оригинале). Так и ВлцокотухаВ» Бродского, Влпотерявши юркостьВ», выглядит, Влкак черный кадр документальный / эпохи дальнейВ».
Плоть бабочки была невещественной, муха тАУ насекомое, превращаясь в Влбелую мухуВ», в слетающую с неба снежинку, свидетельствует, Влчто души обладают тканьюВ» (III; 106). Но, кажется, это единственное открытие, что она могла нажужжать поэту.
В этой череде контрастов самым сильным было бы приписывание Влмухам признаков жителей в аду и бабочкам тАФ качеств возрожденных душВ» (Ibid. Р. 97.). Но эти свойства давно приписаны двум насекомым в мифологии и поэзии, и автор двойчатки отказывается от такой простой и предсказуемой антитезы. Муха у Бродского не демонична, она насельница гротескного Влмушиного раяВ».
Начальные строки стихотворения тАФ отголосок хрестоматийной крыловской басни ВлСтрекоза и МуравейВ»:
Пока ты пела, осень наступила.
Лучина печку растопила.
Пока ты пела и летала,
похолодало.
Это крыловская Стрекоза Вллето красное пропела, / Оглянуться не успела, / Как зима катит в глазаВ». Эхо крыловского текста нужно Бродскому, чтобы придать изображаемой ситуации: немолодой человек, разглядывающий вялую муху, медленно ползущую Влпо глади / замызганной плитыВ», тАФ предельную обобщенность, философическую бытийность. Только не в пример басне ВлМухаВ» ничему не учит, тАФ кроме, может быть, искусства приготовления к смерти.
Различима в стихотворении и тайнопись, при первом приближении выглядящая сокровенной аллюзией на все тот крыловский текст:
Нас только двое:
твое страшащееся смерти тельце,
мои, играющие в земледельца
с образованием, примерно восемь
пудов. Плюс осень.
Уподобление лирического героя ВлземледельцуВ» как будто бы объяснимо параллелью с трудолюбивым Муравьем. Но в этой поверхностной перекличке слышно эхо еще одного стихотворения об осени. Это ВлОсеньВ» Баратынского, одного из любимых поэтов Бродского. В ВлОсениВ» рачительный селянин, собравший урожай и отдыхающий в довольстве и радости, противопоставлен стихотворцу тАФ пахарю тАФ Влоратаю жизненного поляВ», вступающему в Влосень днейВ», в прозаичный и прагматический век, в преддверье смерти поэзии:
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья;
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья:
Со смертью жизнь, богатство с нищетой,
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей:
Перед тобой таков отныне свет,
Но в нем тебе грядущей жатвы нет!
ВлСтихотворение завершается торжеством зимы, неизбежной властью смерти. Но в природе смерть тАФ это новое зачатие. В поэзии она тАФ конец всего. Воскрешения в новой жизни поэта, согласно глубоко трагическому мировоззрению Баратынского, не даноВ», тАФ пишет об ВлОсениВ» Юрий Лотман (Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 520). Мировоззрение Бродскому трагично не менее, воспринимая осень как бесплодное и предсмертное для поэта и поэзии время, автор ВлМухиВ» вступает в спор с Пушкиным тАФпевцом творческой осени (Ранчин А. ВлНа пиру МнемозиныВ»: Интертексты Бродского. М., 2001. С. 240-255).
КакКкаКак
Замена попрыгуньи Стрекозы еле ползающей неказистой мухой продиктована, очевидно, несколькими соображениями. (Между прочим, у Крылова ленивицей является не только Стрекоза, но и Муха, противопоставленная работящей Пчеле в басне ВлМуха и ПчелаВ».) Одно из них тАФ дань поэтическому ВлреализмуВ», правдоподобию: стрекозий полет в отличие от мушиных воздушных экзерцисов почти беззвучен. Конечно, докучливое жужжание может быть названо ВлпениемВ» лишь иронически, но Бродскому именно это и нужно. Нарушение в басне правдоподобия тАФ мнимое. В русской поэзии, по крайней мере, до середины позапрошлого столетия ВлстрекозойВ» именовалась цикада или же условное насекомое, наделенное признаками и стрекозы, и цикады (Успенский Ф.Б. Три догадки о стихах Осипа Мандельштама. М., 2008. С. 9-36). Между прочим, в басне Лафонтена, которую вольно перевел Крылов, сетует на безжалостную осень именно Цикада, а не Стрекоза, и французское стихотворение называется ВлМуравьиха и ЦикадаВ». Но Влбасенно-поэтический стрекозий импульс, заданный на рубеже XVIIIтАФXIX вв., оказался, в сущности, настолько сильным, что множество современных читателей и исследователей не только не обращают внимания на несообразность стрекозы поющей, но, как кажется, всерьез убеждены в способности этого радужного четверокрылого насекомого производить разнообразные, разливающиеся на большие расстояния звукиВ» (Там же. С. 35-36). Нельзя исключить, что и автором ВлМухиВ» несообразность поющей Стрекозы замечена не была: в конце концов, басня не требует точности деталей, и пение может быть просто метафорой.
Серьезнее соображение другое. Муха в стихотворении тАФ alter ego ВляВ», его ВлдругоеВ», рассматривая которое (с долей брезгливости, но и с любопытством), лирический герой Бродского обретает возможность к самоотстранению, к взгляду на себя со стороны. Бежавший от непосредственного лиризма, безжалостно отсекавший его, хотя и отдавший ему дань в своей ранней ВлромантическойВ» поэзии, Бродский предпочитал именно такое аналитическое самоотстранение. Однажды он признался: ВлПодобие объективности, вероятно, достижимо только в случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдателем в момент наблюдения. Не думаю, что я на это способен; во всяком случае, я к этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлосьВ» (ВлПутешествие в СтамбулВ»).
Бродский часто пишет о себе в третьем лице, например так:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
(ВлЛагунаВ», 1973)
Взгляд на себя со стороны есть способ самопознания, а Влпознание самого себя тАФ не самая последняя проблема Бродского, поскольку тАЬятАЭ поэта тАФ не последняя реальность. И, как любая реальность, это тАЬятАЭ многолико. Будучи представлено в стихах в разных ипостасях, оно каждый раз открывает новые стороны тАЬсебятАЭ. Оно познает себя в контрасте и в сравнении с собой, в процессе отказа от себя и в подмене себя двойникамиВ» (Полухина В.П. Больше одного: двойники в поэтическом мире Бродского // Полухина В.П. Больше самого себя. О Бродском. Томск, 2009. С. 84).
Но способность увидеть свое alter ego в насекомом? Почему именно муха?
Потому, что речь и жужжание в некотором смысле одно и то же.
Жужжанье мухи,
увязшей в липучке, тАФ не голос муки,
но попытка автопортрета в звуке
ВлжВ».
(ВлЭклога 5-я (летняя)В», 1981).
В просторечии ВлжужжатьВ» значит говорить попусту. Так и у Крылова в басне ВлМуха и дорожныеВ» цокотуха Влвсем жужжит, что только лишь она / О всем заботится однаВ».
Тельце мухи и тело человека, когда он размахивает руками, похожи, о чем поэт прямо сказал: ВлПолицейский на перекрестке / машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни / вверхтАжВ» (ВлДекабрь во ФлоренцииВ», 1976).
Наконец, обреченной на гибель мухе подобен не человек вообще, а именно поэт, и поэт, ощущающий приближение старости тАФ своей ВлосениВ». ВлВосьмидесятые связаны с наступлением кризиса во взглядах поэта. Мотивы раздражения и усталости все настойчивее звучат в его творчестве. На смену бабочке-Музе, крылья которой и после смерти поражают красотой и гармонией запечатленного в них узора, приходит обессиленная, полусонная муха. В стихотворениях этих лет просматриваются прямые параллели между мухой и Музой поэта <тАж>В» (Глазунова О.И. Иосиф Бродский: метафизика и реальность. СПб., 2008. С. 108).
Эти параллели заданы созвучностью ВлпеньяВ» насекомого и голоса Музы:
Еле слышный
голос, принадлежащий Музе,
звучащий в сумерках как ничей, но
ровный, как пенье зазимовавшей мухи,
нашептывает слова, не имеющие значенья.
(ВлЖизнь в рассеянном светеВ», 1987 тАФ III; 138)
Заданы и созвучностью слов, обозначающих неприглядное насекомое и богиню поэзии: Муза в ВлМухеВ» прямо названа Влтезкой неполноюВ» (III; 105) цокотухи.
Заданы они и представлением Бродского о своей речи, о своих стихах как о тихих, почти беззвучных, как жужжание: они тАФ Влмелкий петит, / рассыпаемый в сумраке речью картавой, / вроде цокота мух, / неспособный, поди, утолить аппетит / новой Клио (ВлЛитовский ноктюрн. Томасу ВенцловаВ», 1974 [1976?]тАФ1983 тАФ II; 328).
В цикле ВлЧасть речиВ» (1975тАФ1976) есть поэтический текст, открывающийся строкою: ВлТихотворение мое, мое немоетАжВ» тАФ Влсчастливой находкой <тАж>, переэтимологизацией от тАЬтихотАЭ и тАЬтворитьтАЭ, подразумевающей как сотворенное в тишине, так и тихое (негромкое) творениеВ» (Крепс М. О поэзии Иосифа Бродского. С. 252-253). Но ВлтихостьВ» тАФ еще и признак отчужденности Слова от стихотворца. Поэзия выше поэта, который не более чем инструмент и служитель Языка или Музы. Таковой была неизменная идея Бродского, одна из главных в его поэтической философии. Слово ВлнемоеВ», потому что оно Влне моеВ», не может быть произнесено стихотворцем. Не раскат грома, не серебристые переливы песни скворца, а блеклое, монотонное жужжание мухи тАФ уместное сравнение для речи поэта. Стихотворство, как жужжание мухи у Бродского, в европейской поэзии именовалось ВлпениемВ» со времени Гомера, этот поэтизм был нормой в русской лирике Золотого века.
Впрочем, черты поэта у лирического героя ВлМухиВ» полустерты, едва различимы. Лишь однажды он прямо признался: ВлНо пальцы заняты пером, строкою, / чернильницейВ». Еще раз о своем даре он скажет с иронией, сравнив его с болезнетворностью насекомого: ВлИ только двое нас теперь тАУ заразы / разносчиков. Микробы, фразы / равно способны поражать живоеВ» (III; 102). Поэт как будто бы не творит. Но ведь и муха уже не ВлпоетВ». Она и передвигается с трудом.
Бабочка словно воскресала в воображении поэта:
Не ощущая, не
дожив до страха,
ты вьешься легче праха
над клумбойтАж
<тАж>
тАжлетишь на луг,
желая кормутАж
Грамматика языка, настоящее время глаголов, отменяла биологию тАФ свершившуюся смерть. Мухе герой Бродского может лишь посоветовать: ВлНе умирай! сопротивляйся, ползай!В» Напитаться напоследок стоическим упорством. Но что с того? То же самое он мог бы сказать и сам себе, и не с бóльшим успехом. Поэта влечет то метафизическое чувство, которое Лев Лосев назвал ВлБытие-к-смертиВ» (Лосев Л. Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии. М., 2006. (Серия ВлЖизнь замечательных людейВ». Вып. 1220 (1020)). С. 271). ВлПоэт находит у себя все признаки тАЬдиагноза мухитАЭ: вредность и бесполезность, беззащитность перед временем-и-смертьюВ» (Келебай Е. Поэт в доме ребенка: Пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского. М., 2000. С. 88). Он сам почти такая же бесплотная точка в (не)бытии, и обоих заштриховывают косые линии серого дождя:
Теперь нас двое, и окно с поддувом.
Дождь стекла пробует нетвердым клювом,
нас заштриховывая без нажима.
Ты недвижима.
Он может подарить насекомому только смерть: ВлИ ничего не стоит / убить тебя. Но, как историк, / смерть для которого скучней, чем мука, / я медлю, мухаВ».
ВлПоэту жалко, если она тАФ бесцельна, как тАЬонтАЭ. Существование возможности общения в паре тАЬпоэт тАФ мухатАЭ подразумевает такую возможность в паре тАЬпоэт тАФ БогтАЭ, но так как в паре с Богом поэт является мухой, а в паре с мухой тАФ Богом, то он и хочет узнать, что он знает о мухе, может быть, это похоже на то, что знает о нем БогВ» (Там же. С. 89). Он властен над жизнью и смертью мухи, трогая огромным желтым ногтем ее брюшко, но подарить может лишь смерть. И только в этом подобен Богу тАФ не Творцу, а Отбирателю жизней.
И все-таки муха бессмертна. Сначала она оживет в метафоре, сделавшись одной из своих белых снежных соплеменниц, которые суть не что иное, как бесчисленные души или платоновские идеи мух:
Чем это кончится? Мушиным Раем?
Той пасекой, верней тАФ сараем,
где над малиновым вареньем сонным
кружатся сонмом
твои предшественницы, издавая
звук поздней осени, как мостовая
в провинции. Но дверь откроем тАФ
и бледным роем
они рванутся мимо нас обратно
в действительность, ее опрятно
укутывая в плотный саван
зимы тАФ тем самым
XIX
подчеркивая тАФ благодаря мельканью, тАФ
что души обладают тканью,
материей, судьбой в пейзажетАж
Оживет она и въяве, воплотившись в другой мухе:
тАжя тебя увижу
весной, чью жижу
топча, подумаю: звезда сорвалась,
и, преодолевая вялость,
рукою вслед махну. Однако
не Зодиака
то будет жертвой, но твоей душою,
летящею совпасть с чужою
личинкой, чтоб явить навозу
метаморфозу.
О, это новое рождение, воплощение в другом теле прежнего мушиного ВляВ», гротескное воскрешение, в коем причудливо сплелись платоническая идея предсуществования души, соблазнившая иных христианских теологов, но отвергнутая Церковью как ересь, и учение о метемпсихозе, о вечном переселении душ! Только цепь странствий замыкается в безысходный круг: из мухи в муху, из мухи в мухутАж
Хочется верить, что человек, чье ВляВ» непохоже на ВляВ» других людей, от такого коловращения избавлен. Но не стоит. За пару лет до ВлМухиВ» в мизантропическом стихотворении ВлСидя в тениВ» (1983) поэт соотнесет с этим насекомым толпу детей, новые поколения, чуждые высокой культуре и индивидуализму:
Ветреный летний день.
Детская беготня.
<тАж>
Рваные хлопья туч.
Звонкий от оплеух
пруд. И отвесный луч
тАФ как липучка для мух.
Муха оставила в текстах Бродского следов больше, чем другие насекомые. Она упоминается 35 раз, то время как жук тАУ 3, наша старая знакомая бабочка тАУ 6, стрекоза тАУ 8, комар тАУ 10. Лишь пчела приближается к цокотухе (25 упоминаний), но не настигает ее. Но пчела тАФ традиционный, с античных времен, символ поэта, одновременно у Бродского пчела как частица роя подобна мухе и олицетворяет безликое ВляВ» в толпе и в тоталитарном обществе. Муха же принадлежит повседневности, ВлнизкойВ» обыденности, останавливающей на себе взгляд поэта, который обнаруживает в привычном существовании метафизические вопросы бытия и небытия.
Бабочка и муха тАФ две эмблемы поэзии Бродского тАФ ранней и поздней. ВлБабочкаВ», невзирая на трагизм бытия и кратковременность существования, исполнена изумления и тихого восторга перед чудом жизни. В ВлМухеВ» сквозит не только неприютный осенний ветер, но и холодное отчаяние, закованное в цепи метафор и обезвреженное иронией. Унаследовав от романтизма миф о поэте-пророке, которому суждено Влждать топора да зеленого лавраВ» (ВлКонец прекрасной эпохиВ», 1969), вдали от отечества поэт, отбросил этот штамп, рисуя отчуждение от собственных стихов и от себя самого:
Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
(ВлНовая жизньВ», 1988)
Прежняя человеческая, ВлслишкомВ» человеческая эмоциональность преодолевается высокой риторикой словесных формул.
Все сильнее и сильнее звучит в его ВлпесняхВ» голос смерти. Болезнь сердца продиктовала ему и удивленное: ВлЧто сказать мне о жизни? Что оказалась длиннойВ», написанное в год сорокалетия (ВлЯ входил вместо дикого зверя в клеткутАжВ», 1980), и страшное в своей безусловности: ВлВек скоро кончится, но раньше кончусь яВ» (ВлFin de siècleВ» (ВлКонец векаВ»), 1989). Время и одиночество выталкивают, выбрасывают поэта из настоящего, из жизни: ВлКогда человек один, / он в будущем <тАж>. Когда человек несчастен, он в будущемВ» (ВлПосвящается Джироламо МарчеллоВ», 1991). А в стихах последних лет ВляВ» самоустраняется, его вытесняют метафоры, созвучия слов и иные риторические инструменты, подчиняющие себе почти всю ткань текста. Так, в стихотворении ВлО если бы птицы пели и облака скучалитАжВ» (1994) неожиданная ВлоблачнаяВ» метафора рождена выражением Влкучевые облакаВ» (Ахапкин Д.Н. Иосиф Бродский после России. С. 122). А последняя строфа:
Но, видимо, воздух тАФ только сырье для кружев,
распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.
И статуи стынут, хотя на дворе тАФ бесстужев,
казненный потом декабрист, и настал январь.
тАФ поддается лишь самой приблизительной разгадке. Для этого требуется обращение к истории декабристского движения и к биографии Пушкина, встречавшего в Царскосельском парке Александра I, к польскому и церковнославянскому языкам, к указу от декабря 1964 г. против бомжей и алкоголиков (прозванных ВлдекабристамиВ»). И оказывается, что в последней строфе Влслова выстроены следуя логике усиления холода: тАЬвоздухтАЭ, тАЬсырье для кружевтАЭ, тАЬна пяльцахтАЭ (из контекста видно, что речь идет об инее на ветвях зимних деревьев, а может, и о тАЬвоздушных замкахтАЭ словесных кружев), тАЬв паркетАЭ, тАЬцарьтАЭ, тАЬстатуитАЭ, тАЬбесстужевтАЭ, тАЬдекабристтАЭ, тАЬянварьтАЭВ» (Петрушанская Е. Музыкальный мир Иосифа Бродского. СПб., 2004. С. 166-170, 171). И это только часть возможных толкований абсолютно непрозрачного текста. Но скользящие смыслы не складываются в живую ткань многозначного символа, оставаясь игрой фонетики, грамматики, семантики.
Метафоры могут набегать одна за другой, как волны:
Мятая точно деньги,
волна облизывает ступеньки
дворца своей голубой купюрой,
получая в качестве сдачи бурый
кирпич, подверженный дерматиту,
и ненадежную кариатиду,
водрузившую орган речи
с его сигаретой себе на плечитАж
(ВлС натурыВ», 1995)
Мятая, как деньги, волна тАФ голубая купюра воды тАФ бурый кирпич как сдача тАФ кирпич выщербленный (Влподверженный дерматитуВ») тАФ Влненадежная кариатидаВ» (немолодой больной поэт) тАФ рот (Влорган речи) тАФ длинная череда перетекающих одна в другую метафор.
Неожиданные метафоры, перифразы Бродский любил издавна, но раньше они не исключали иногда явной, а иногда сокровенной глубины чувства.
..В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения..
(ВлPostscriptumВ», 1967)
Не телефон-автомат и монета, а Влпроволочный космосВ» и Влмедный грошВ». Но, называя телефон Влпроволочным космосомВ», поэт окружал метафору чувством затерянности, одиночества, разъединенности с любимой.
Прибегая к поэтической криптографии в цикле ВлЧасть речиВ» (1975тАФ1976), он воплощал в структуре текста мотивы разлуки с любимой и истончения нити, связывающей его собственные стихи с классической традицией, мотив провала памяти. Сами метафоры были внутренне эмоциональны. Да и словарь этих стихов несоизмеримо эмоциональнее лексики поздней лирики, в которой нет места ни ВлбезумномуВ» чувству, ни судорожному ВлмычаниюВ» отчаяния. В которой редки образы-символы, столетиями впитывавшие в себя теплоту смысла и чувства, и властвует представление о жизни тАФ клоунаде, о собственном существовании как о ВлшапитоВ» (ВлТритонВ», 1994), о мире как о цирке (ВлКлоуны разрушают цирк. Слоны убежали в ИндиютАжВ», 1995). В текстах самых последних, предсмертных лет, властвует язык, как абстракция грамматики, и почти свершилась провозглашенная постмодернистами Влсмерть автораВ».
Не думайте, что я для вас таю
опасность, скрывая от вас свою
биографию. Я тАФ просто буква, стоящая по
Вместе с этим смотрят:
"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)
"Донские рассказы" Михаила Шолохова
"Живопись слова" в японской поэзии
"Слово о полку Игореве" - золотое слово русской литературы
"Университетский роман" в британской литературе