Две смерти: князь Андрей и Иван Ильич

Ранчин А. М.

Изображая смерть князя Андрея Болконского на страницах ВлВойны и мираВ», Толстой обращается к банальной на первый взгляд паре метафор Влжизнь тАФ сонВ» и Влсмерть тАФ пробуждениеВ». В виде чеканной формулы первая из двух метафор вынесена в заглавие драмы П. Кальдерона, Один из ее героев, король Басилио, заключает свой монолог словами: Вл<тАж> В этом мире каждый, // Живя, лишь спит и видит сонВ» (Кальдерон де ла Барка П. Драмы: В 2 кн. / Пер. К. Бальмонта; Изд. подгот. Н.И. Балашов и Д.Г. Макогоненко. М., 1989. (Серия ВлЛитературные памятникиВ»). Кн. 2. С. 45 (хорнада 2, сцена 1)), а его сын принц Сехисмундо развертывает этот тезис, сплетая обе метафоры:

Жить значит спать, быть в этой жизни тАФ

Жить сновиденьем каждый час.

Мне самый опыт возвещает:

Мы здесь до пробужденья спим.

(Там же. С. 89 (хорнада 2, сцена 19)

Действительно, эти иносказания принадлежат Влобщим местамВ», к литературной и культурной топике, однако их воплощение и функции в толстовском тексте совсем не тривиальны.

Тяжелораненый Болконский видит сон, в котором ему представляется смерть (страшное и безликое ВлоноВ»), пытающаяся войти в дверь, которую умирающий тщетно пытается затворить: ВлОн видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что-то не человеческое тАФ смерть тАФ ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия тАФ запереть уже нельзя тАФ хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.

Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.

Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.

тАЬДа, это была смерть. Я умер - тАФ я проснулся. Да, смерть тАФ пробуждение!тАЭ тАФ вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.

Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.

Это-то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.

С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна тАФ пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновиденияВ» (т. 4, ч. 1, гл. XVI).

Трактовка жизни как ВлснаВ», а смерти как ВлпробужденияВ» для Толстого, очевидно, очень значима: Толстой дважды выражает этот мотив: сначала в размышлении князя Андрея, затем тАФ в авторском комментарии к сновидению и его последствиям для больного. Новизну полустертым метафорам придает их включение в событийный ряд: князь Болконский действительно засыпает, и во сне он не в силах предотвратить приход смерти, пытающейся войти через дверь. Он переживает собственную смерть во сне, умирает в пространстве сна и в этот момент пробуждается. Пробуждение, вызванное чувством собственной смерти, таким образом, является освобождением, спасением от реального, а не метафорического сна тАФ кошмарного, давящего, вызывающего Влхолодный потВ». Но кошмарная мнимая смерть, произошедшая с любимым толстовским героем во сне, в глубинном и глубочайшем смысле слова оказывается реальностью тАФ явью высшего, духовного рода, смертью плотского и душевного человека и рождением человека духовного. Князь Андрей ВлпробудилсяВ» не только от сна, но и от жизни. Душевная смерть и рождение Болконского тАФ нового, духовного ВляВ», ничем не привязанного к бренному, им покидаемому тварному миру, тАФ совершаются задолго до смерти физической. Однако пробуждение от сна и от жизни семантически приравнено к позднейшей телесной смерти: проснувшийся Болконский тАФ это уже другой человек, освободившийся от земных привязанностей, не боящейся кончины и видящий духовным взором сокровенное, прежде закрытое от него ВлзавесойВ». Это пробуждение-освобождение тАФ процесс, а не одномоментное событие, однако сознанию самого умирающего оно открывается как одномоментное, мгновенное, наподобие пробуждения от сна физического. Это ВлпробуждениеВ» истолковывается автором как почти произвольное, как словно бы добровольное отрешение от земного существования: врач объясняет ухудшение состояния больного Влдурным характеромВ» лихорадки, но Наташа верно видит Влнесомненные, нравственные признакиВ» близкого ухода.

Поэтому невозможно согласиться с мыслью Д.С. Мережковского, тонко проанализировавшего смерти толстовских героев, но убежденного, что их предсмертные мысли и чувства вторичны от плоти, от ее болезни и ран: ВлЕсть ли это, однако, последнее освобождение, победа духа над плотью? Так Л. Толстой думает, или хотел бы думать. Но едва ли оно так. Ведь нечто новое, решающее здесь произошло сначала в теле; душа только отражает то, что уже произошло в теле; только объясняет слабость тела, как тАЬслабость любвитАЭ, как сознание своего страшного одиночества и беззащитности; но собственно от себя ничего не прибавляет. И здесь, как везде, как всегда у Толстого, не тело следует за душою, а, наоборот, душа за телом: что сначала в теле, то потом в душе. Телесное первоначально, духовное или, лучше сказать, тАЬдушевноетАЭ тАФ производно. Душевное вытекает из телесного, как следствие из причины. Тело уходит из жизни в не-жизнь, опускается в тАЬчерную дырутАЭ тАФ и душа влечется за телом; тело тянет душу. Воскресение духа есть только умирание тела, не начало чего-то нового, сверхживотного, а только конец старого, животного тАФ отрицание плоти тАФ одно отрицание, без утверждения того, что за плотьюВ» (Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский // Он же. Толстой и Достоевский. Вечные спутники / Подгот. текста, послесл. М. Ермолаева; Коммент. А. Архангельской и М. Ермолаева. М., 1995. С. 222. Выделено Д.С. Мережковским).

Пример с умиранием князя Андрея не вписывается в полной мере в концепцию Мережковского, основанную на слишком схематичной дихотомии ВлТолстой как приверженец тАЬрелигии плотитАЭ тАФ Достоевский как адепт тАЬрелигии духатАЭВ».

Страдания тела, предсмертная болезнь героев Толстого тАФ это не столько причина, сколько условие их Влпробуждения от жизниВ» или воскресения. Чтобы подняться над собой, необходимо пережить катастрофу, и это у Толстого относится не только к смерти: графу Пьеру Безухову приоткрывается истина после дуэли, на которой он ранит противника и врага Долохова, а Николай Ростов испытывает невозможное счастье от пения сестры после страшного проигрыша в карты тому же Долохову, тАФ проигрыша, из-за которого он только что думал наложить на себя руки.

Болезнь и боль у Толстого тАФ это та экзистенциальная ситуация, напоминающая о словах апостола Павла: Вл<тАж> Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносилсяВ» (2 Кор. 12: 7).

Сон князя Андрея тАФ подтверждение суждения священника Павла Флоренского: ВлС о н тАФ вот первая и простейшая, т. е. в смысле нашей полной привычки к нему, ступень жизни в невидимом. Пусть эта ступень есть низшая, по крайней мере чаще всего бывает низшей; но и сон <тАж> восторгает душу в невидимое и дает даже самым нечутким из нас предощущение, что есть и иное, кроме того, что мы склонны считать единственно жизньюВ» (Флоренский П.А. Иконостас // Флоренский П., свящ. Соч.: В 4 т. М., 1995. Т. 2. С. 419. Выделено П.А. Флоренским).

Автору этих строк довелось однажды прочитать в абитуриентском сочинении забавное речение: ВлСмысл жизни князь Андрей понял только после своей смертиВ». Несмотря на абсурдность, в этом утверждении заключена доля правды: на несколько дней, после ВлпробужденияВ», князь Андрей ВлзависаетВ» между двумя мирами тАФ земным и потусторонним; он пребывает мертвецом среди живых или, с высшей точки зрения, живым среди мертвых. И не случайно он не хочет и не может поддержать разговор с княжной Марьей, не может передать ей свою мысль, а себя уподобляет Влптицам небеснымВ» из евангельского речения Христа ВлВзгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш небесный питает ихВ» (Мф.: 6 26). Князь Андрей и сам уже пребывает не на земле, а в обители Небесной. (Этот образ и его осмысление у Толстого замечательно истолкованы Б.И. Берманом: Берман Б.И. Сокровенный Толстой. М., 1992. С.81-193.) Взгляд умирающего и взгляды оставляемых им воспринимают, видят не одну и ту же духовную реальность: для Наташи и княжны Марьи умирание князя Андрея тАФ это уход ВлвнизВ», ВлвглубьВ», Влпод землюВ»: ВлОни обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошоВ». Для него это, очевидно, воспарение вверх, тАФ не случайно Болконский сравнивает себя с птицами небесными или, может быть, выход в ту самую дверь, в которую в его сне рвалось ВлоноВ».

Несовпадение горизонтов видения князя Андрея и Наташи с княжной Марьей выражено и композиционно, фабульным сдвигом: в главе XV 1-ой части 4-го тома изложены события произошедшие между ВлпробуждениемВ» и физической кончиной князя Андрея, в то время как в XVI главе повествование возвращается вспять, но завершается уже смертью. В первой из этих глав происходящее представлено преимущественно в восприятии внешнем по отношению к уходящему тАФ с психологической точки зрения княжны Марьи, мысли которой переданы посредством так называемой несобственно-прямой речи. В последней из этих глав господствует сознание князя Андрея, а последние часы Болконского описаны с некоей внешней условной точки зрения, не совпадающей с восприятием кого-либо из персонажей, но и не противопоставленной ему. Время земной жизни тАФ время Наташи, княжны Марьи, Николеньки Болконского тАФ и время уходящего не совпадают, расходятся в разные стороны. Не совпадают и время духовного и земного уходов князя Андрея, как не совпадают время во сне в состоянии бодрствования, при этом время сна обгоняет земное, вяло ползущее или текущее. Но, действительно, Влвсякий знает, что за краткое, по внешнему измерению со стороны, время можно пережить во сне часы, месяцы, даже годы, а при некоторых особых обстоятельствах тАФ века и тысячелетия. В этом смысле никто не сомневается, что спящий, замыкаясь от внешнего видимого мира и переходя сознанием в другую систему, и м е р у в р е м е н и приобретает новую, в силу чего е г о время, сравнительно со временем покинутой им системы, протекает с неимоверною быстротоюВ» (Флоренский П.А. Иконостас. С. 419, выделено П.А. Флоренским).

Описание физической смерти князя Андрея напоминает изображение его пробуждения, тогда он проснулся в Влхолодном потуВ», теперь Влтело его <тАж> холодея, лежало перед нимиВ» тАФ перед Наташей и княжной Марьей. Сам же окончательный уход не показан изнутри, в восприятии князя Андрея. Это таинство, внятное лишь Богу и посвященным в него, через смерть проходящим: Влпростое и торжественное таинство смертиВ», рождающее у оставшихся Влблагоговейное умилениеВ». Тело ушедшего свято, как икона: Наташа Влне поцеловалаВ» глаза умершего Болконского, а Влприложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о немВ».

Король Басилио в драме Педро Кальдерона ВлЖизнь есть сонВ» изрек: Вл<тАж> Схоже тАФ // Родиться в мир и умеретьВ» (Кальдерон де ла Барка П. Драмы: В 2 кн. Кн. 2. С. 29 (хорнада 1, сцена 5). И в ВлВойне и миреВ» смерть тАФ это не только ВлпробуждениеВ», а и второе рождение тАФ в Жизнь Вечную. Не случайно тем же словом ВлтаинствоВ» автор ВлВойны и мираВ» именует и собственно природное рождение тАФ появление на свет Николеньки Болконского: ВлТаинство, торжественнейшее в мире, продолжало совершатьсяВ» (т. 2, ч. 1, гл. VIII). Это сближение, почти отождествление рождения и смерти проходит и через текст романа ВлАнна КаренинаВ», где оно, впрочем, осложнено рядом символических образов: это роды Кити Лёвиной и зловещий сон, предрекающий смерть Анны: мужик Корней предсказывает ей во сне смерть родами (ч. 4, гл. III). (На параллель мотивов обратил внимание Д.С. Мережковский; Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский.С. 338-340).

Смерть, пережитая князем Андреем во сне, тАФ условие перехода в иной, вечный мир; смерть ВлздесьВ» тождественна пробуждению и рождению ВлтамВ». Многозначен образ двери, которую тщетно пытается затворить Болконский. Для сновидца это дверь в жизнь из небытия, откуда незваная входит смерть. Но совсем недавно наяву в дверь комнаты князя Андрея входила Наташа: Вл<тАж> Что-то скрипнуло, пахнуло свежим ветром <тАж> и белый сфинкс, стоячий, явился пред дверью. И в голове этого чфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думалВ» (т. 3, ч. 3, гл. XXXII), Наташа олицетворяет и рождающее начало (Natalia по-латыни ВлрождающаяВ»), и Влсвежий ветерВ» бытия, и его тайну (она Влсфинкс). Белизна платья тАФ это и белизна чистоты, и цвет смерти. Наташа подобна богини Судьбы Парке, когда она вяжет у постели раненого.

Но символическая дверь тАФ это еще и выход в вечность, и князя Андрея должен встречать Тот, кто в Откровении Иоанна Богослова тАФ Книге о Последнем Суде и о Жизни Вечной тАФ сказал о Себе: ВлСе, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со МноюВ» (Откр. 3: 20). Тщетно пытаясь не дать войти смерти, князь Андрей не впускал Его, умерев во сне, он наконец отворил дверь.

Примерно двадцать лет спустя, после духовного перелома 1879тАФ1880 гг., Толстой пишет повесть ВлСмерть Ивана ИльичаВ» (закончена и издана в 1886 г.), которая завершается кончиной главного героя. Д.С. Мережковский рассматривал обе смерти, князя Андрея Болконского и героя повести, как сущностно тождественные: писатель будто бы изображает Вллюбовь не в жизнь, а из жизниВ», представляет переход к вечности одинаково тАФ как отрешение от плоти и погружение в некую буддийскую нирвану (Там же. С. 222-225, 255-257). Но в действительности эти две смерти тАФ всё же разные. Автор ВлСмерти Ивана ИльичаВ» несоизмеримо более жесток к агонизирующему герою, чем создатель ВлВойны и мираВ». Прежде всего, смерть чиновника тАФ некрасивая, неэстетичная и неблагообразная: ВлУмирающий все кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил ее, прижал к губам и заплакалВ». Но в этой некрасивости есть своя правда, в том числе правда высокая, которой теперь, по мнению Толстого, ставшего жестоким ригористом, нет ни в чем ВлэстетическомВ» тАФ правда чувства, сопереживания: этот несимпатичный и неприятный сын Ивана Ильича, уничижительно именуемый ВлгимназистикомВ»,

В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправитьВ».

ВлВ это самое времяВ» еще не значит Влпо причине этогоВ», Влиз-за того, что хотя бы одно человеческое существо пожалело умирающегоВ». Но и совпадение двух событий тАФ проявления доброты и ВлвиденияВ» света умирающим тАФ не может быть только случайным. Чуть дальше, сразу же происходит еще одно сближение во времени порыва доброты и жалости и прозрения истины, точнее, на сей раз уже освобождения от смерти и рождения в Вечную Жизнь: ВлОн спросил себя: что же тАЬтотАЭ, и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.

тАЬДа, я мучаю их, тАФ подумал он. тАФ Им жалко, но им лучше будет, когда я умрутАЭ. Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. тАЬВпрочем, зачем же говорить, надо сделатьтАЭ, тАФ подумал он. Он указал жене взглядом на сына и сказал:

тАФ Уведи.. жалко.. и тебя.. тАФ Он хотел сказать еще тАЬпроститАЭ, но сказал тАЬпропуститАЭ, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймет тот, кому надо.

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг все выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. тАЬКак хорошо и как просто, тАФ подумал он. тАФ А боль? тАФ спросил он себя, тАФ Ее куда? Ну-ка, где ты, боль?тАЭ

Он стал прислушиваться.

тАЬДа, вот она. Ну что ж, пускай больтАЭ.

тАЬА смерть? Где она?тАЭ

Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.

Вместо смерти был свет.

тАФ Так вот что! тАФ вдруг вслух проговорил он. тАФ Какая радость!В».

Здесь слито воедино и осознание тщеты прежней жизни, ее переоценка и освобождающее отречение от прошлого, и жалость к ближним тАФ к сыну и к жене, и чувство обретенной свободы, и преодоление страха смерти, и победа над болью. Что первично, что вторично? тАФ Такой вопрос попросту неправомерен. Героя покидает, ВлвыходитВ» из него ложь, а с нею и боль и страх небытия.

Правда, первый раз Ивану Ильичу слабый свет открывается раньше, под спасительным ударом боли, как бы заставляющим подсознательно ощутить свою мизерность, ничтожность и, тем самым, ложь прежней самонадеянной правоты: ВлВдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад, и вдруг узнаешь настоящее направлениеВ».

Оговорка Ивана Ильича ВлпропустиВ» вместо ВлпростиВ» для автора полна глубокого смысла: умирающий просит ВлпропуститьВ» его туда, в высший мир. Князю Андрею на пути ВлтудаВ» были препятствием земные привязанности, но умирает он спокойно, ВлчинноВ», и его уход тАФ истинно торжественное таинство для покинутых.

Для этой торжественной красоты ухода нашел точные слова Н.С. Лесков, написавший: ВлКакая простая и поистине прекрасная, неподражаемая картина смерти? Ни в прозе, ни в стихах мы не знаем ничего равного этому описанию. Это не шекспировское тАЬумереть-уснутьтАЭ, ни диккенсовское тАЬбыть восхищеннымтАЭ, ни материалистическое тАЬперейти в небытиетАЭ, тАФ это тихое и спокойное тАЬпробуждение от сна жизнитАЭ. Глядя таким взглядом на смерть, тАФ умирать не страшно. Человек уходит отсюда, и это хорошо. И чувствуешь, что это в самом деле хорошо, и окружающие это чувствуют, что это в самом деле хорошо, что это прекрасноВ» (Лесков Н.С. Герои Отечественной войны по гр. Л.Н. Толстому (ВлВойна и мирВ». Соч. гр. Л.Н. Толстого, т. V, 1869 г.) // Он же. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 10. С. 10, вВыделено Н.С. Лесковым).

Иван Ильич ВлпролезаетВ» тАФ нехорошо, мучительно, почти стыдно для окружающих, которые видят лишь оболочку произошедшего: ВлДля присутствующих же агония его продолжалась еще два часа. В груди его клокотало что-то; изможденное тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье.

тАФ Кончено! тАФ сказал кто-то над ним.

Он услышал эти слова и повторил их в своей душе. тАЬКончена смерть, тАФ сказал он себе. тАФ Ее нет большетАЭ.

Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умерВ».

Смерть князя Андрея возвышенна и пластична, ее бы признали достойной и античные риторы и историографы, и живописцы-классики. Она поучительна для созерцающих: так ВлнадоВ» умирать. Князь Андрей стал, как замечает Наташа, Влслишком хорошВ» для жизни и потому Влне может житьВ». Но он и раньше не был ВлплохимВ», и его путь ВлтудаВ» вовсе не представлен как единственно истинный исход. Где-то безмерно далеко и вместе с тем совсем рядом тАФ путь опрощения графа Пьера Безухова тАФ по старой Смоленской дороге, со сбитыми в кровь ногами. А где-то в стороне тАФ усадьба настоящего хозяина, хорошего барина графа Николая Ростова, тАФ он тоже нашел свое предназначение, и автор ВлВойны и мираВ» приветствует и ценит это.

Для оставшихся прощание с князем Андреем исполнено высокого смысла. Правда, высокое умиление ощущают лишь Наташа и княжна Марья. Графиня мать Ростова и Соня ВлпростоВ» плачут, жалея не только об ушедшем, но и о Наташе, а старый граф Влплакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шагВ». Но все же это торжественное и возвышенное прощание.

В ВлСмерти Ивана ИльичаВ» покойник тАФ это никому по-настоящему не нужная и немного неприличная вещь, которую, начинающую дурно пахнуть, надо поскорее спрятать. Поведение оставшихся, прощающихся с покойным, подчинено не истинной скорби, а пустым и ничтожным правилам приличия. Происходит разоблачение, обнажение страшной правды. В указании на фальшь происходящего автору ВлпомогаетВ» один из героев, сослуживец Ивана Ильича Петр Иванович; повествование о прощании с покойным ведется в психологическом ракурсе этого чиновника, не испытывающего скорби по умершему, но вынужденного ее проявлять на публике: ВлПетр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает. Насчет того, что нужно ли при этом и кланяться, он не совсем был уверен и потому выбрал среднее: войдя в комнату, он стал креститься и немножко как будто кланяться. Насколько ему позволяли движения рук и головы, он вместе с тем оглядывал комнату. Два молодые человека, один гимназист, кажется, племянники, крестясь, выходили из комнаты. Старушка стояла неподвижно. И дама с странно поднятыми бровями что-то ей говорила шепотом. Дьячок в сюртуке, бодрый, решительный, читал что-то громко с выражением, исключающим всякое противоречие; буфетный мужик Герасим, пройдя перед Петром Ивановичем легкими шагами, что-то посыпал по полу. Увидав это, Петр Иванович тотчас же почувствовал легкий запах разлагающегося трупа. В последнее свое посещение Ивана Ильича Петр Иванович видел этого мужика в кабинете; он исполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его. Петр Иванович все крестился и слегка кланялся по серединному направлению между гробом, дьячком и образами на столе в углу. Потом, когда это движение крещения рукою показалось ему уже слишком продолжительно, он приостановился и стал разглядывать мертвецаВ».

Эта условность поведения и фальшивость демонстрируемого сослуживцем и, по всеобщему и его собственному мнению, другом Ивана Ильича остро контрастирует со страшной правдой смерти, явленной в фигуре мертвеца: ВлМертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело, по-мертвецки, утонувши окоченевшими членами в подстилке гроба, с навсегда согнувшеюся головой на подушке, и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб с взлизами на ввалившихся висках и торчащий нос, как бы надавивший на верхнюю губу. Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное - значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым. Напоминание это показалось Петру Ивановичу неуместным или, по крайней мере, до него не касающимся. Что-то ему стало неприятно, и потому Петр Иванович еще раз поспешно перекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями, повернулся и пошел к двериВ».

Но это напоминание о смерти, и о его, Петра Ивановича, неизбежном конце, персонаж стремится как можно скорее изгнаит из сознания: ВлШварц ждал его в проходной комнате, расставив широко ноги и играя обеими руками за спиной своим цилиндром. Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил Петра Ивановича. Петр Иванович понял, что он, Шварц, стоит выше этого и не поддается удручающим впечатлениям. Один вид его говорил: инцидент панихиды Ивана Ильича никак не может служить достаточным поводом для признания порядка заседания нарушенным, то есть что ничто не может помешать нынче же вечером щелкануть, распечатывая ее, колодой карт, в то время как лакей будет расставлять четыре необожженные свечи; вообще нет основания предполагать, чтобы инцидент этот мог помешать нам провести приятно и сегодняшний вечер. Он и сказал это шепотом проходившему Петру Ивановичу, предлагая соединиться на партию у Федора ВасильевичаВ».

Партия в карты на самом деле занимает Петра Ивановича, а не скорбь по покойному и не раздумья о вечности. ВлНо, видно, Петру Ивановичу была не судьба винтить нынче вечером. Прасковья Федоровна, невысокая, жирная женщина, несмотря на все старания устроить противное, все-таки расширявшаяся от плеч книзу, вся в черном, с покрытой кружевом головой и с такими же странно поднятыми бровями, как и та дама, стоявшая против г роба, вышла из своих покоев с другими дамами и, проводив их в дверь мертвеца, сказала:

тАФ Сейчас будет панихида; пройдите.

Шварц, неопределенно поклонившись, остановился, очевидно, не принимая и не отклоняя этого предложения. Прасковья Федоровна, узнав Петра Ивановича, вздохнула, подошла к нему вплоть, взяла его за руку и сказала:

тАФ Я знаю, что вы были истинным другом Ивана Ильича.. тАФ и посмотрела на него, ожидая от него соответствующие этим словам действия.

Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: тАЬПоверьте!тАЭ. И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она тронута.

тАФ Пойдемте, пока там не началось; мне надо поговорить с вами, - сказала

вдова. тАФ Дайте мне руку.

Петр Иванович подал руку, и они направились во внутренние комнаты, мимо Шварца, который печально подмигнул Петру Ивановичу: тАЬВот те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нешто впятером, когда отделаетесьтАЭ, тАФ сказал его игривый взгляд.

Петр Иванович вздохнул еще глубже и печальнее, и Прасковья Федоровна благодарно пожала ему рукуВ».

Все происходящее тАФ ложь и притворство; даже вздох сожаления, оказывается, вызван не кончиной друга, а невозможностью присоединиться к партии в карты. Но не эти фальшивые чувства и не бессердечие воспринимаются в извращенном мире как неприличие, а сломанный пуф и неловкость гостя: ВлВойдя в ее обитую розовым кретоном гостиную с пасмурной лампой, они сели у стола: она на диван, а Петр Иванович на расстроившийся пружинами и неправильно подававшийся под его сиденьем низенький пуф. Прасковья Федоровна хотела предупредить его, чтобы он сел на другой стул, но нашла это предупреждение не соответствующим своему положению и раздумала. Садясь на этот пуф, Петр Иванович вспомнил, как Иван Ильич устраивал эту гостиную и советовался с ним об этом самом розовом с зелеными листьями кретоне. Садясь на диван и проходя мимо стола (вообще вся гостиная была полна вещиц и мебели), вдова зацепилась черным кружевом черной мантилий за резьбу стола. Петр Иванович приподнялся, чтобы отцепить, и освобожденный под ним пуф стал волноваться и подталкивать его. Вдова сама стала отцеплять свое кружево, и Петр Иванович опять сел, придавив бунтовавшийся под ним пуф. Но вдова не все отцепила, и Петр Иванович опять поднялся, и опять пуф забунтовал и даже щелкнул. Когда все это кончилось, она вынула чистый батистовый платок и стала плакать. Петра же Ивановича охладил эпизод с кружевом и борьба с пуфом, и он сидел насупившисьВ».

ВлКончилосьВ» тАФ так говорит автор о ВлборьбеВ» Петра Ивановича с пуфом. Это досадное происшествие в мире живых мертвецов является действительным, хотя и неприятным событием. Но этим же словом ВлКонченоВ» в финале повести некто (в оставляемом героем земном пространстве тАФ кто-то из присутствующих при кончине, в пространстве надмирном тАФ Господь, Судия) скажет о смерти Ивана Ильича. Да и кто он, Иван Ильич Головин, для еще не засунутых в Влчерный мешокВ» смерти, как не такой же сломанный пуф. Умирание и смерть в мире, в котором пребывают персонажи повести, неприличны, как сломанная мебель.

По замечанию Н.С. Лескова, Влвсего ужаснее в этой истории едва ли не безучастие так называемых образованных людей русского общества к несчастию, происходящему в знакомом семействе. Люди не только совсем потеряли уменье оказать участливость к больному и его семейным, но они даже не почитают это за нужное, да и не знают, как к этому приступить и чем тронуться. Не будь у них слуг для посылки тАЬузнать о здоровьетАЭ, не будь панихид, при которых можно тАЬсделать визит умершемутАЭ, тАФ все знакомые решительно не знали бы, чем показать, что усопший был им знаком и что они хотя сколько-нибудь соболезнуют о горе, постигшем знакомое семействоВ» (Лесков Н.С. О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом // Он же. Собр. соч.: В 11 т. Т. 11. С. 143-144).

В ВлСмерти Ивана ИльичаВ» все иначе, чем в кончине князя Андрея. Иван Ильич Головин подвергнут страшному суду автора и найден слишком ВллегкимВ» и ВлтеплохладнымВ». Это и к нему обращено суровое слово Агнца из Откровения Иоанна Богослова: ВлЗнаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. Ибо ты говоришь: тАЬя богат, разбогател и ни в чем не имею нуждытАЭ; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у Меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей, и глазною мазью помажь глаза твои, чтобы видеть. Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак будь ревностен и покайся. Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною. Побеждающему дам сесть со Мною на престоле Моем, как и Я победил и сел с Отцем Моим на престоле ЕгоВ».

Толстой словно отдает Ивана Ильича во власть пыточного мастера: ВлВсе три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том черном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился, как бьется в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мученье его и в том, что он всовывается в эту черную дыру, и еще больше в том, что он не может пролезть в нее. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперед и больше всего мучило егоВ».

Жизнь героя Влсамая простая и обыкновенная и самая ужаснаяВ» одновременно, и вся толстовская повесть являет читателю эти ужас и ложь. ВлСмерть Ивана ИльичаВ» должна учить, как учит притча. Но смерть Ивана Ильича никого ничему не учит: человек умирает один, урок ему преподается у самой Влчерной дырыВ», и даже если он его выучит, даст верный ответ и выдержит последний экзамен, об этом другие не узнают. Они увидят лишь Влклокотанье и хрипеньеВ». Внутреннее зрение, обретенное Иваном Ильичом, и взгляд окружающих на совершающееся с ним не совмещаются и не пересекаются. Для ВлнихВ» все кончается на фразе ВлОн втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умерВ». К его телу не будут и не могут ВлприкладыватьсяВ» как к иконе. Наверное, сын или вдова поцелуют, прощаясь, то, что было когда-то отцом и мужем. Но эти поцелуи не нужны ушедшему и неинтересны писавшему.

ВлПропустиВ» Ивана Ильича в отличие от не выговорившегося ВлпростиВ» обращено уже не к жене, Иван Ильич не ВлотрешаетсяВ» от нее перед смертью так, как князь Андрей от сына, сестры и Наташи. ВлПропустиВ» как будто бы обращено к ВлТомуВ» единственному, кто поймет его и как просьбу о прощении, и как моление ВлпропуститьВ», дать безвозвратно пройти через Влчерную дыруВ» смерти.

Князя Болконского ввело в вечность отрешение от преходящих привязанностей, от всего неабсолютного, только лишь земного. Ивана Ильича спасло отречение от всей прежней жизни и несколько крупиц доброты, ибо вся жизнь его была ложь. Так же доброта и отречение от лжи жестоковыйной гордыни спасло купца Василия Андреича Брехунова тАФ героя рассказа ВлХозяин и работникВ», написанного спустя десять лет после ВлСмерти Ивана ИльичаВ»: ценою собственной жизни он неожиданно для себя, согревая своим телом, уберег в снежной степи от замерзания работника Никиту. Обрыву связей с уходящей жизнью у Брехунова, как и у князя Андрея, совершается после внезапного пробуждения, когда Влвдруг точно что-то толкнуло и разбудило егоВ». Но просыпается он не после пророческого сновидения, пробуждению предшествовала дремота без снов, и пробудившегося обстает смертный ужас. Приговоренному к смерти купцу второй гильдии нужно пережить этот леденящий страх небытия, чтобы под конец прийти к спасительной любви. Освобождение Ивана Ильича происходит внезапно, ВлвдругВ». И так же ВлвдругВ» Брехунов, только что пытавшийся спастись, бросив работника умирать, Влзасучил рукава шубы и принялся отогревать замерзающего НикитуВ». Это ВлвдругВ» необычайно весомо и значимо: с толстовским персонажем Влвнезапно <тАж> происходит загадочная, совершенно невыводимая, говоря школьным языком философов, из его эмпирического характера перемена. <тАж> Откуда явилось такое решение и что оно значит, Толстой не объясняет, и, нужно думать, хорошо делает. Ибо всякая попытка объяснить, т. е. связать с известным человеческим устремлением к неизвестному, безусловно недопустимаВ», - писал Лев Шестов (Шестов Л. На весах Иова. С. 146). Иррационалист и экзистенциалист Лев Шестов прав и неправ одновременно: автор ВлХозяина и работникаВ» неоднократно переписывал сцену спасения Брехуновым Никиты, стремясь добиться психологического, жизненного правдоподобия; но вместе с тем и обращение Ивана Ильича, и обращение Брехунова непредсказуемы, неожиданны и поэтому свободны. Обусловленность, ограниченность поступка человека обстоятельствами и характером и абсолютная свобода воли для Толстого не исключали друг друга: еще в Эпилоге ВлВойны и мираВ» он вслед за И. Кантом и А. Шопенгауэром признавал эту антиномию основой бытия и сознания.

Брехунов, как и князь Андрей, видит сон, тАФ но уже только перед самой смертью: ВлОн спал долго, без снов, но перед рассветом опять появились сновиденияВ». Во сне он не может вынуть руки из карманов и подать прихожанке свечу из свечного ящика и оторвать от пола прилипшие к нему ноги, потом он видит себя лежащим на постели и не может встать. Эта обездвиженность, паралич тАФ символ душевной и духовной смерти толстовского героя. Вдруг он слышит зов и понимает, что это голос из иного мира, призыв Господа, к нему обращенный. ВлтАЬИду!тАЭ тАФ кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается, но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать тАФ и не может, хочет двинуть рукой тАФ не может, ногой тАФ тоже не может. Хочет повернуть головой тАФ и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим. Он понимает, что это смерть, но нисколько не огорчается этимВ». Сновидение тАФ предвестие совершающегося с умирающим и воскресающим наяву. Но сокровенный смысл телесности в сне и в яви противоположен: в бренном земном существовании обездвиженность означает не смерть, а отречение от гордыни и самодовлеющей ВлплотскостиВ», размягчение сердца, оттаивание души. Зов же Господа во сне и после пробу

Вместе с этим смотрят:

"Грусть и святость" (Поэтическое богословие Николая Рубцова)

"Донские рассказы" Михаила Шолохова

"Живопись слова" в японской поэзии

"Слово о полку Игореве" - золотое слово русской литературы

"Университетский роман" в британской литературе