Битов Андрей Георгиевич

Страница 2

Слабость же основной авторской концепции оказалась именно в том, где первоначально я увидел ее силу: развитие литературной традиции, какой бы монументальной она ни была, не может быть линейной. Ведь отстаивая в теоретической главе форму прошедшего времени как незыблемую основу романа, автор, по сути дела, возводит памятник прошедшему времени самого романа, роману прошлого с его устойчивой и непоколебимой «точкой зрения», психологичностью, «характером» и т.п.

«Пушкинский дом» – роман интеллектуальный, то есть основанный на уверенности автора в возможности рационалистического охвата действительности, когда творческая интуиция лишь служанка разума, обеспечивающая так называемую художественность. Диктатура авторитарного ума, присутствующая в романе на всем его протяжении, не ослабляется. У Битова слово романа – инструмент писателя; оно подчинено его задачам и не значит больше, чем ему определено по заданию. Вот почему сюжет равен сюжету, характер –характеру, стиль – стилю. В этом «Пушкинский дом» есть нечто прямо противоположное поэтике Платонова, когда автор — инструмент слова, отпущенного не свободу, когда слово богаче любого смысла, вложенного в него не только читателем, но и самим автором. Романное слово Битова б новой ситуации стремится к самоочевидности, порой к обидной банальности,

При всем том памятник «шестидесятничеству», этой странной эпохе, когда жизнь клали на заужение брюк, раздвигая рамки свободы – необходимый историко-литературный монумент, возведенный надолго.

зла не может войти в го–" у человека без того, чтоб он не за­хотел приложить ее к действитель­ности .

А. Битов

«Пушкинский дом»». – М.: Современник. – 1989. – с. 132-139.

ФАИНА

.идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности .

В жизни Левы Одоевцева, из тех самых Одоевцевых, не случалось особых потрясений — она в основном протекала. Образно говоря, нить его жизни .

Даже оторопь берет: сейчас нам придется рассказать заново все то, что мы уже рассказали. Начать следует с того . Это, впрочем, очень произвольно. Опустим рож­дение и раннее детство, которым и в первой части посвя­щено не более десятка страниц — оставим их в том же значении: в каком–то смысле, самые первые годы проходят для человека всегда в одном значении. Подчеркнем из них — любовь к маме как первейшую, предшествующую первой. И продолжим, мимо отца, мимо Диккенса, мимо деда, скорей — к Фаине. Про отрочество ведь у нас вы­рвалось: отрочества не было. И, начав вторично расска­зывать историю Левы, мы снова его (отрочество) опус­тим.

И начнем с его конца. Будто Леве уж так повезло: рубежами возраста отмечать исторические рубежи. И рож­дение его и намек на смерть — все даты, все вехи в исто­рии страны. Опустив отрочество, начиная юность, мы опять совпадаем с датой. Той самой, которой определена вся первая часть, все отбытия героев и, главным образом, возвращения. Брюки . Там эта дата не названа, быть может, именно потому, что причинна. Здесь же — как же еще начать историю первой любви? — здесь же назовем эту дату без причины: 5 марта 1953 года умер известно кто.

Как нам ни хотелось избежать в этой части неаппетит­ных объятий исторической музы (мраморная, без глаз .), как нам ни хотелось избежать школы — заскочить туда на секунду, по–видимому, придется, именно в этот памятный день .

Как школе не хватает света! День растет уже тре­тий месяц, а все — темно. Очень уж по утрам темно — вот все, что надолго запомнит Лева о школе. Именно на утреннем морозном бегу в присутствие можно еще раз помянуть Петра: что может быть нелепее Северной Паль–миры? Какие, к черту, пальмы!

9.00, темень. Леву выстроили в школьном актовом зале на траурную линейку. Вот он стоит на линейке, «учащийся выпускного класса», полный, розовый мальчик, басовитой наружности, мечта растлителя, но и растлители повывелись в то время . вот он стоит. Он не вполне уве­рен в себе — очень уж глубокая должна быть скорбь . Трудно описать .

Действительно, трудно. Как раз то, чего мы так хотели избежать, приступая ко второй части, ради чего, собственно, к ней и приступили . и опять — туда же! Как изображать прошлое, если мы теперь знаем, что, оказывается, тогда происходило — тогда не знали. Это сейчас мы придаем этой смерти именно такое значение, будто ее понимаем. Ле­ва же понятия не имеет, что эта смерть обернется для него прежде всего сексуальным раскрепощением — более дикую мысль нельзя представить себе: ручаюсь, ее не могло быть ни в одной голове. Между тем именно эта смерть — конец раздельному обучению, ура–а! Но Леве не восполь­зоваться уже этими плодами, потому что он как раз закан­чивает школу. Так в его биографии и останется на всю жизнь: будто женщины водятся не в пространстве, а во вре­мени: снаружи шестнадцати лет, после получения пас­порта . Так что поди знай, чему придать значение: тому ли, что люди не знают, что их, как песчинку, волочит глет­чер исторического процесса, или тому, что им наплевать на этот процесс, ибо им кажется, что это они сами ползут? Трагедия или комедия? Лишь взглядом назад отмечен исторический поворот. В корабле настоящего ничто не движется — все движется вместе с кораблем. Чудом ожившая муха вокруг лампочки летает .

Все замерло. Лева старательно не смотрит на муху. Он стоит и понятия не имеет, как это именно для него важно то, что он на этой линейке сейчас стоит. Он не ведает, что в этот миг кончается его сладкое почитывание в отцовском кабинете, дверь распахивается и входит . Фаина. Совсем иначе переживает он эту смерть, вовсе не как освобождение: он — смущен. Он смущен недостаточностью своего потрясения, неглубокостью своего горя. Он — боится. Он боится, что недостаточность эта видна на его лице. Ибо что потрясает его во всех остальных лицах — это именно искренность и глубина скорби. У завуча полные очки слез. Портрет, обвитый черной лентой,— его Леве немножко жалко: это портрет уже неживого че­ловека. Это странное чувство, что портрет — уже не жив, ибо жив был именно портрет, потому что самого–то жи­вого — никто не видел. Леве хочется понять, что исчезло из портрета; ему кажется, что он изменился, хотя, ясно, не мог он измениться, за одну ночь . Лева опять не смотрит на муху.