Английский менталитет

Английский менталитет

О Британской империи уже больше сорока лет в Англии не говорят. Даже термин

"британское Содружество" потерял свой смысл. Но каждый раз, путешествуя, я

сталкиваюсь с остатками этой империи и удивляюсь, почему они со временем не

стушевываются. Самое яркое воспоминание - это неделя на острове Пенанг, в

Малайе, где мы целую неделю ждали парома в Индию. Мы остановились в бывшем доме

отдыха для британских правителей и их секретарей. Уже двадцать лет прошло с тех

пор, как последний британский губернатор прихлебывал свой отвратительный

уиндзорский суп и ел свой тошнотворный пудинг из говяжьего жира и сиропа. Теперь

в городе Пенанг в любом придорожном ресторане подают перлы малайской и китайской

кухни, со свежими фруктами, рыбами, с ароматными кореньями. Но в доме отдыха

малайские официанты подавали малайским бюрократам тот же уиндзорский суп,

облюбованный овдовевшей королевой Викторией, потому что в нем было много уксуса.

Потом нам подали ростбиф с жареной картошкой, и если бы у нас хватило сил

остаться на месте, подали бы еще и тот сытный рождественский пудинг, который

своими калориями заменяет англичанам центральное отопление. Жара стояла

неимоверная - сорок градусов при максимальной влажности. Даже с ящериц, которые

висли на потолке, капал пот. Малайские бюрократы-ревизоры спокойно сидели в

галстуках и пиджаках и как будто без усилия над собой поглощали имперскую еду.

Британская империя, видно, хотела, чтобы даже в самом удаленном ее уголке все

было точно так, как дома. Когда я попал в Австралию, меня удивило, что, несмотря

на возможность охотиться на кенгуру, англичане ввезли для охоты лисиц, отчего

теперь ночью парки Сиднея или Мельбурна так же кишат наглыми бродячими лисицами,

как и парки Лондона. Мясо сумчатых не нравилось имперским конкистадорам, поэтому

они ввозили кроликов, которые опустошают австралийские равнины.

Дороги мы, британцы, строили тоже не как римляне и не прямые, а с изгибами. На

дорогах в малайских джунглях до сих пор главным препятствием оказываются не

корни тропических деревьев, не горные ручьи, а те милые английские перекрестки в

форме карусели, где все останавливаются, и никто не знает, кому проезжать

первым. Не только в Малайе, но и в Индии удивительно сохранились грандиозная

железнодорожная система и бюрократия, которые сейчас разваливаются в Англии.

Конечно, для путешествующего англичанина-моноглота самое дорогое наследство

нашей империи - всеобщее знание английского языка. Без нашего языка Индия

разорвалась бы на части от национальных распрей, и до сих пор индусы-буржуа

говорят на таком хорошо сохранившемся английском, какого в Лондоне уже не

услышишь. Культура центра, конечно, лучше сохраняется на периферии, как живые

ветви на давно гнилом стволе старого дерева. Только в Новой Зеландии женщины до

.сих пор надевают белые перчатки, чтобы сходить в магазин, и только в Австралии

жена профессора требует, чтобы жена доцента носила ей сумку. Империя строго

соблюдает сословные различия, хотя в Англии все уже перемешано, так что среднего

профессора трудно отличить от среднего бомжа.

Британская империя, что помнит не каждый историк, раньше включала и Европу: ведь

мы долго не отдавали французам Кале и до сих пор не собираемся уходить из

Гибралтара. Наши связи с бывшими европейскими колониями до сих пор основаны на

торговле вином. Даже французы, ценители самых лучших вин, должны покупать их у

англичан. Недаром мы долго владели Бордо, и до сих пор производство портвейна и

хереса (без которых цивилизованное общение в Англии немыслимо) зависит от

португальских и испанских семейств, которые уже столетиями говорят на

подозрительно чистом английском, посылают своих сыновей в английские школы и

являются последними реликтами того времени, когда в каждой стране жило хоть одно

сословие, зависимое от Британской империи.

"Патриотизм - это последнее убежище негодяя", - провозгласил лексикограф Сэмюэл

Джонсон двести лет назад, и с тех пор британская интеллигенция ютится в любом

убежище, но только не в этом. Распри и ссоры среди писателей сосредоточиваются

на их отношении к феминизму, к гомосексуализму, к социализму, к "зеленым", к

искусству ради искусства, к деньгам, но не на отношении к патриотизму. На первой

мировой войне английские поэты гибли пачками не потому, что они верили в правоту

дела, а потому, что считали нравственным долгом убежать из лицемерной,

ура-патриотической Англии и разделить общую судьбу в окопах северной Франции.

На словах наши писатели были антипатриотами. Когда призывали в армию

биографа-эссеиста Литтона Стрейчи и он, как пацифист, отказывался от службы, его

спросили: "А что вы сделаете, если увидите, как немецкий солдат насилует вашу

сестру?" Он ответил: "Я вклиню между ними собственное тело". Романист Форстер

заявил, что он лучше предал 6ы родину, чем друга.

Английская интеллигенция замечательна тем, что она добровольно покидает родину и

предпочитает ссылку своему родному очагу. Грэм Грин во Франции, подобно Байрону

в Греции, Шелли в Италии, Одену в Америке, Лоуренсу в Мексике, своим творчеством

и местом жительства исключает традиционный патриотизм.

Объяснить такое явление просто обывательской атмосферой родины нельзя; скорее мы

имеем дело с каким-то личным империализмом, который гонит наших интеллигентов

(как в России он гнал Грибоедова и Лермонтова) на чужбину. Убегая от родины,

интеллигенты бессознательно выполняют ее задания. Великие английские патриоты

часто переодевались до неузнаваемости. Генерал Гордон, герой и мученик

империализма в Хартуме, одевался китайским мандарином. Томас Эдуард Лоуренс,

автор чудесной биографии "Семь столпов мудрости", превратился в араба, чтобы

возглавить отряд спецназа на Ближнем Востоке.

Фактически все наши интеллигенты отвергают патриотизм: трудно назвать хоть

одного интеллигента, поддерживавшего Тэтчер во время фолклендской войны.

Народный фронт в Англии является черносотенной партией, в которой нет ни одного

интеллигента.

По сравнению с Францией или с Россией идеология английских интеллигентов

озадачивает своим нигилизмом. Но верить ему нельзя. Англичанин, который прячется

в тосканских холмах и ужасается, если узнает, что другой англичанин поселился

рядом, в глубине сердца готов всем жертвовать ради родины. Патриотизм, как все

английские пороки, скрытен и лицемерен. Недаром французы спрашивали: "Почему

солнце никогда не заходит в Британской империи?", на что им отвечали: "Потому

что Бог не верит англичанам в темноте". "Коварный Альбион", по мнению опытных

соседей, скрывает свое самолюбие, свой огромный комплекс превосходства.

Англичане всегда первые ругают самих себя, чтобы опередить критиков со стороны.

Когда они говорят словами романиста Стерна, что дела лучше делать во Франции, то

при этом подразумевают, что все-таки самое важное - личную неприкосновенность -

гарантирует только Англия.

Доказательством этой внутренней самоуверенности служит тот факт, что английская

интеллигенция мало читает иностранную литературу, плохо знает иностранные языки

и ругает свою родину, как арабы ругают красавиц дочерей, чтобы не сглазить их.

Подобное коварство, может быть, связано с тем, что английская культура глубоко

гомосексуальна. Если вычесть из литературы двадцатого века всех

гомосексуалистов, а из музыки - всех евреев, в Англии останется очень мало

романов и симфоний. Может, наше отступничество от римской церкви по чисто

политическим причинам приучило нас к постоянному отречению от собственных

убеждений. Французы давно издеваются над нами за нашу несъедобную еду, за