Основы кантовской этики

Основы кантовской этики

Основы кантовской этики

Кант - философ свободы

Детерминированность мира

Феномен и ноумен

Природа и свобода

Разум

Практический разум и стремление к счастью

Императивы

Категорические императивы

“Формула” нравственного закона

Долг

Этические категории

Свобода и воля

Категории воли

Свобода воли и совесть

Добро и зло

“Несвободная” свобода

Характер причинности

Причинность и свобода

Оценка и развитие учения Канта

Шеллинг

Шопенгауэр

Сартр

Нравственный закон Канта - общечеловеческая мораль

Список литературы.

Этика Иммануила Канта весьма злободневна для нас. Чтобы в этом убедиться, достаточно раскрыть его «Критику практического разума» на странице, где написано следующее: “Предположим, что кто-то утверждает о своей сладострастной склонности , будто она, если этому человеку встречается любимый предмет и подходящий случай для этого , совершенно непреодолима для него ; но если бы поставить виселицу перед домом, где ему представляется этот случай, чтобы повесить его после удовлетворения его похоти , разве он и тогда не преодолел бы своей склонности? Не надо долго гадать, какой бы он дал ответ. Но спросите его, если бы его государь под угрозой немедленной казни через повешение заставил его дать ложное показание против честного человека, которого тот под вымышленными предлогами охотно погубил бы, считал бы он и тогда возможным, как бы ни была велика его любовь к жизни, преодолеть эту склонность ? Сделал ли бы он это или нет, – этого он, быть может, сам не осмелился бы утверждать; но он должен согласиться, не раздумывая, что это для него возможно.”[1]

Как видим, Кант сопоставляет тут две житейские ситуации. В первой из них он имеет в виду именно обыденную похоть, как пример некоего удовольствия, могущего мотивировать поступки человека, а не возвышенную любовь, подобную той, которую испытывал Данте к Беатриче или Петрарка к Лауре. Что касается второй ситуации, то советская действительность, которая еще только едва - едва начала становиться для нас вчерашней, сделала ее в нашей стране поистине массовой. В годы репрессий тысячи людей не теоретически, а на практике стояли перед дилеммой: оговорить требуемое количество невинных людей с тем, чтобы получить эфемерную надежду остаться в живых, или же, несмотря на пытки, не нарушить девятую заповедь декалога: «не лжесвидетельствуй». Правда, вместо кантовского «государя» у нас действовали чиновники , а вместо повешения чаще применялся расстрел, но ведь эти мелкие несовпадения не меняют ситуацию в целом . Да и позже, в шестидесятые и семидесятые годы, когда режим смягчился и смерт­ная казнь уже не грозила, люди, читая продукцию самиздата, должны были считаться с возможностью оказаться перед лицом следовате­ля, задающего неприятный вопрос о том, кто же это предоставил в наше распоряжение запрещенную литературу, а может быть, и пред­лагающего кого-либо оговорить в обмен на прекращение «дела». Так что ситуация, описанная Кантом, была очень злободневной в совсем недавнем прошлом, да остается таковой и сейчас, ибо с уходом комму­нистической идеологии и падением советской власти не намного уменьшилось общее количество насилия как у нас, так и во всем мире, и всегда есть опасность попасть в лапы какого-нибудь “игемона”, ко­торый во имя национальной, религиозной или какой-либо еще идеи потребует нарушить не только девятую, но и все до одной моральные заповеди, какие только существуют на свете.

Но этика Канта не просто злободневна; она еще и возвышает наш дух: ведь Кант учит, что человек даже перед лицом смерти может устоять перед насилием. Кант мудр и знает, что это очень трудно: никто заранее не осмелится утверждать, что не сломается, не «расколется» под пыткой, что страх смерти не возьмет верх. И тем не менее, по Канту, каждый может преодолеть свою любовь к жизни и выдержать любое насилие: «он должен согласиться, не раздумывая, что это для него возможно». Прав ли философ? Я думаю, что да, хотя в XX веке множество изощренных заплечных дел мастеров как у нас, так и в его стране, казалось, прилагало все усилия для того, чтобы доказать его неправоту. В своей деятельно­сти гестаповцы исходили из того, что человек - суще­ство целиком и полностью природное, безусловно подчиняющееся законам физики, химии, физиологии, психологии. Его поведение только по видимости свободно, на самом же деле оно абсолютно детерминировано этими законами. Если подойти к делу «научно» и тщательно изучить, какое влияние оказывают на поведение людей те или иные физические, химические, фармакологические или пси­хологические воздействия, то, соответствующим образом подбирая их и дозируя, можно будет любого человека заставить делать все что угодно. На рядовых, обычных людей действуют грубые методы, но и для самого упорного можно подыскать такую комбинацию воздей­ствий или употребить в ход такое экзотическое средство, скажем какую-нибудь невыносимую крысу (см. «1984» Дж. Оруэлла), что требуемый эффект тут же будет достигнут.

С этим строго детерминистическим мировоззрением палачей все время борются их жертвы и, на первый взгляд, успешно, поскольку насчитывается немало людей, выдержавших все пытки, которым их подвергли, и не поддавшихся своим мучителям. Однако последних не убеждает эта чистая эмпирия: они возражают в том духе ,что тут либо исполнители были нерадивы, либо они были недостаточно грамотны в своем деле, либо сама «пыточная» наука еще не достигла совершенства и имеет досадные пробелы, которые, разумеется, в будущем будут ликвидированы. Таким образом, их детерминисти­ческая концепция остается непоколебленной, несмотря на вновь и вновь встречающиеся случаи героического поведения жертв, в ре­зультате которого срываются все попытки добиться заранее наме­ченных результатов. Эта кровавая полемика палачей и их жертв не вчера началась и не завтра кончится. Древнекитайские чиновники в своих ямынях были твердо уверены, что могут добиться от попав­ших в их руки людей всего, чего захотят. Инквизиторы в Западной Европе научились извлекать в высшей степени диковинные призна­ния у подследственных колдунов и ведьм. Современные виртуозы следственных дел тоже, как мы знаем, изрядно в этих делах преус­пели. И однако во все времена находились и находятся люди, кото­рые ни во что не ставят угрюмый детерминизм своих «следователей», считая, что дух человеческий настолько выше и сильнее всего земно­го, что никакие, даже самые жестокие ухищрения последних, не смогут его сломить.

Кант стоит на стороне жертв! Его этика может служить им теоретической базой в споре с абсолютным детерминизмом палачей. Квинтэссенцией этики Канта является учение о том, что человек существо не только природное, но и свободное. Кант - философ свободы. Я думаю, что это самое ценное в нем, как этике. Как известно, проблемы морали волновали Канта с юных лет, но свое оригинальное учение о нравственности он создал уже в конце жиз­ни. Спекулятивные основы этого учения заложены в «Критике чи­стого разума» (1781-1787) . В 1785 г. Кант выпустил в свет «Основы метафизики нравственности». К 1788 г. относится его главное сочи­нение по этике - «Критика практического разума». Наконец, в 1797г. появилась «Метафизика нравов». Это основные труды Канта по теории нравственности. Данной теории он придавал первосте­пенное значение; одновременно с ней он разработал свою эстетику в «Критике способности суждения» (1790) и философию религии в «Религии в пределах только разума» (1793-1794), и специалисты знают, насколько та и другая фундированы его учением о морали.

Остановимся сначала на спекулятивных основах кантовской этики. Кант придерживался господствовавшей в умах подавляюще­го большинства ученых и философов нового времени предпосылки, суть которой состояла в том, что в природе все строго детерминиро­вано. В «Критике чистого разума» мы можем прочитать: “Закон природы гласит, что все происходящее имеет причину, что каузаль­ность этой причины, т. е. действие, предшествует во времени и в отношении возникшего во времени результата сама не могла суще­ствовать всегда, а должна быть произошедшим событием, и потому она также имеет свою причину среди явлений, которой она определяется, и, следовательно, все события эмпирически определены в некотором естественном порядке; этот закон, лишь благодаря кото­рому явления составляют некую природу и делаются предметами опыта, есть рассудочный закон, ни под каким видом не допускаю­щий отклонений и исключений для какого бы то ни было явле­ния .”[2] Положение о том, что в природе господствует строгая причинно-следственная необходимость, может быть только предпо­сылкой, только предвзятым положением ; его нельзя доказать. Бо­лее того, повседневный опыт, казалось бы, на каждом шагу опровергает это положение: ведь мы постоянно сталкиваемся со всякого рода случайностями. В космосе Аристотеля, философа, ко­торый при объяснении явлений окружающего мира чуждался всяких идеализаций и предпочитал исходить из того, что непосредственно на­блюдал, присутствует не только необходимость, но и случайность , а также самопроизвольность . Положение о том, что все в мире строго детерминировано, возникло, по-видимому, в среде пионеров галилеевской науки , перед глазами которых впер­вые появилась эта грандиозная идеализация - цельная картина природы, где все явления цепляются друг за друга, образуя во вре­мени непрерывные цепочки причинно-следственных связей. Слу­чайность была изгнана из природы и переведена с онтологического на гносеологический уровень: случайными представляются нам те явления, причину которых мы пока не можем найти. Именно пока, ибо известен «гносеологический оптимизм» зачинателей науки нового времени, их убежденность в принципиальной по­знаваемости природы и безграничных возможностях научных мето­дов; этот оптимизм подпитывал и подпитывает до сих пор идею научного прогресса. Детерминистическая закваска эксплицитно или имплицитно, в большей или в меньшей мере присутствует у подавляющего большинства мыслителей нового времени, особенно у тех, кто так или иначе ориентировался на науку или хотя бы считался с ней.