Этический аспект смерти

Страница 3

Вот этот парадокс в проблеме жизни и смерти и зафиксирован в дискуссиях вокруг эвтаназии. Ведь мнения разделились на две противоположнные точки зрения: за разрешение эвтаназии и против него. Разные страны мира заняли разные позиции: в некоторых странах эвтаназия разрешена юридически, в некоторых запрещена. Как же решить эту проблему, памятуя о сказанном нами выше главном принципе всей культуры и цивилизации - борьбе против смерти?

Наша точка зрения такова: если бы эвтаназия означала выбор между жизнью и смертью, она безусловна должна была бы быть запрещена. Никогда этика не может защищать смерть против жизни, она всегда защищала и защищает жизнь против смерти. Но эвтаназия не есть выбор между жизнью и смертью. Она есть выбор между смертью и смертью. Между смертью страшной и мучительной и смертью быстрой и легкой. А это уже совсем иное дело. Здесь можно выбирать .

Смерть и самоидентификация человека

Современные практики самоидентификации трактуют смерть как не относящееся к существу дела свойство человека. "Человек есть мыслящее существо"; "человек есть социальное животное"; "человек есть орудийно-действующий индивид"; "человек есть диалогически общающейся в горизонте культуры посредством произведений автор"; "человек есть существо, высвобождающее свой репрессированный эрос в актах креативности" - эти весьма различные способы самоидентификации имеют между собой то общее, что смерть присутствует в них лишь неявно как иное, от которого следует тщательным образом отличать и защищать собственно человеческое в человеке.

Поэтому идеология образования, занятая как бы "вылепливанием" образа человека из глины социо-природного материала считает свою работу законченной к моменту биологической, психологической и социальной зрелости. Человек образован где-то к 21 году, и его дальнейшее развитие, включая старение, умирание и смерть не являются делом культуры, предметом ее заботы.

О принципиально ином опыте понимания смерти свидетельствует древняя мудрость: человек называл себя просто смертным - смертью жил, а жизнью умирал. Однако, что значит мыслить смерть в качестве атрибута, а не только акциденции человеческой самости? Что стоит за утверждением, что человек по своей природе смертен кроме констатации фактического состояния дел?

Речь не идет об отмене иных атрибутивных квалификаций - человек как мыслящий, действующий, общающийся в горизонте культуры, или в актах осознания высвобождающей свое либидо. Человек мыслит, действует, общается или высвобождает репрессированный эрос лишь постольку, поскольку оказывается способным экзистировать из наличного состояния, выступать из потока жизни в некоторую область бытия, в которой он не есть, но лишь может быть. В этом особом онтологическом топосе человек присутствует как свое собственное бытие в возможности, или как проект своего бытия. Подобного рода выступание превращает "самость" в интенцию - обращенность к бытию, направленность на него.

Человек смертен, это особый топос бытия, в который экзистирует человек из наличного состояния, и сам акт экзистенции размечены как вешками символами смерти. Человек, прежде всего, смертен и только в силу смертности - мыслящий, в силу смертности - действующий, в силу смертности - открытый к диалогу с другим, в силу смертности обладающей властью для освобождения репрессированного эроса.

Как присутствует смерть при различных поворотах обращенности самости к бытию? Варианты, о которых ниже пойдет речь, не являются ни историческими, ни онтогенетическими типами. Они соприсутствуют в каждый момент жизни развитого сознания и могут быть различены лишь как тропы (повороты) его интенсиональности.

1. С первого до последнего дня жизни мир некоторым образом непосредственно открыт человеку. Он дан ему в естественном свете, обнаруживающем присутствие и ясные очертания и окружающих предметов, и его самого как само-очевидных фактов. В фактическом обращенность самости к миру (ее фактическая интенсиональность) присутствует как чистый факт "устремленности к . ", то есть как непосредственно переживаемый экстаз из наличного состояния. С какими бы интеллектуально и художественно рафинированными предметностями ни занимался человек, его занятия впаяны в мир в форме переживания факта устремленности к чему-то притягивающему (в потребностях, интересах, влечениях или заботах) или, напротив, от чего-то отталкивающему (в ужасе и отвращении). Причем и притягивающее и отталкивающее так же переживаются как моменты, фактически присутствующие, открываемые указующим жестом - вот! Или разновидностью этого же жеста - где?

Смерть в мире фактического занимает привилегированное место, выступая самой мощной ужасающе-отталкивающей силой, безжалостной стихией изничтожающей те особые предметности, к которым человек прилепляется в своих влечениях, интересах или заботах. Она дана человеку как факт смерти Другого, в который он вживается, ухаживая за умирающим, участвуя в похоронах, посещая кладбища. Этот другой был референтом его чувств, нужд, желаний и устремленностей, их реальностью и путем реализации. Под его, Другого, взглядом, обладающим преимуществом вне-находимости, происходило, выражаясь языком М. М. Бахтина, дооформление человека до целого. В участливом внимании Другого его присутствию в мире одалживается возможность быть выделенным и признанным в качестве уникального адреса в коммуникативном пространстве. Смерть другого - это фатальная жизненная неудача, ускользнувшая или, скорее, - украденная судьбой возможность личного ис-полнения.

Смерть другого лишает возможности ис-полниться. Но всегда ли потеря этой полноты трагична? Всегда ли та целостность, до которой "Я" дооформляется во взгляде другого возвышает человека? Каждому дан опыт недоброжелательного взгляда другого - близкого и первого встречного. Смерть человека, взгляд которого дооформлял субьекта до целостного образа врага, который навязывал ему бремя отношений сволочного и жестокого мира, несет облегчение .

«Тень смерти прячется за фотографиями отца, бабушки, деда, друга - дальних и близких. Человек переживает факт обращенности к ним (уже умершим), постоянно сталкиваюсь с предметами, хранящими для меня их присутствие. Их голоса, мысли и страсти томятся в кассетах, письмах и книжках, громоздящихся на моем письменном столе - этом мире, фактически открытом мне пишущему - вот здесь. А вот, стоит лишь открыть коричневую обложку альбома, присутствую я, которого уже нет. Этот голенький малыш на подушке с кружевами, чью человеческую позу бережно устанавливают в присутствии взгляда фотоаппарата две руки того, кого уже нет, есть я, которого так же уже нет вот такого! Я стал другим. И мое разглядывание моей старой фотографии таит тошнотворно-подсасывающее переживание фактической погруженности в поток становления. "Как мир меняется! И как я сам меняюсь! Лишь именем одним я называюсь –« На самом деле то, что именуют мной, Не я один. Нас много. Я - живой. Чтоб кровь моя остынуть не успела, Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел Я отделил от собственного тела!»(Николай Заболоцкий)

Я становлюсь другим, и мой жизненный мир становится другим - и этот вселяющий бессознательный ужас факт становления другим назойливо предъявляется мне многочисленной предметностью, открываемой в простате указующего вот. Мне дана как факт иллюзорность попыток удержаться в безмятежности наличного состояния. Я из него перманентно вытолкнут, выброшен потоком становления навстречу ничто смерти. Перманентное переживание факта выставленности в ничтожащий поток становления дано как ужас. Он формирует импульсивную и безуспешную реакцию отталкивания, попытку улизнуть, как-то задержаться в присутствии наличного - фотографией на стене, именем на скамейке, автором напечатанной статьи или книги. Но чем настойчивее я стараюсь сохраниться в наличном, тем безжалостней мне предъявляется обреченность на неудачу подобных попыток.» (И.П. Тищенко)

Однако ужас переживания факта смертности, не только отвращая отталкивает, но и прельщая, притягивает человека.